Простите нас, старики...

Г. Антюфеев.

Простите  нас, старики…
Очерк

Их  становится  всё  меньше  и  меньше… Они  умирают  от  неизбежной  и  неумолимой  старости, от  ран, полученных  в  той, казалось, последней  войне. Тогда, в  мае  1945-го  года, многие  победители  были  молоды  и  полны  надежд  на  прекрасную  жизнь  в  будущем.

Будущее  стало  настоящим. У  воинов  появились  седина  и  морщины. В  послевоенный  период  пришлось  хлебнуть  тягот    восстановления  и  каждодневного  изнуряющего  труда  ради  семьи. Ради  детей  и  внуков. Но  всё  равно  дух  победителей  жил   и  живёт  в  сердцах, закалённых  невзгодами  прошлого  и  настоящего.

С  двумя  из  них  довелось  мне  работать  несколько  лет. Обыкновенные  люди. Не  герои. Просто  солдаты, познавшие  военную  и  мирную  жизнь.

Сергей  Михайлович  был  невысок, с  доброй  и  застенчивой  улыбкой, негромким  голосом, нетороплив  в  разговоре. Голова  у  него  постоянно  подёргивалась  от  полученной  на  фронте  контузии. Приходя  на  дежурство, всегда  приносил  какие-либо  часы  и, разложив  на  столе  инструменты, принимался  за  ремонт. Слыл  мастером, поэтому  несли  и  везли  ему  тикающие  и  такающие  устройства  из  города  и  района. Михалыч  возрождал  ход  не  только  современных, но  и  старинных  механизмов. После  умельца  начинали  действовать  наручные, настенные  и  напольные  приборы.

Время  дежурства  ночного  сторожа  тянется  долго  и  нудно, но  ветеран  занимал  его  ремонтом  и  реставрацией  часов. Иногда, уходя, я  видел  рассыпанные  по  столешнице  винтики, шестерёнки, пружинки, а  утром, придя  на  работу, заставал  искусника  в  приподнятом  настроении. С  большим  удовольствием  показывая  очередные  восстановленные  ходики, произносил  тихо, с  нежностью  в  голосе: «Идут. Идут  родимые».

Василий  Иванович, напротив, шумлив, суетлив  в  движениях  и  разговоре. Высок, поджар, с  хитринкой  в  глазах. Его  очень  любил  попугай  Вовка, живущий  в  каптёрке  сторожей. Как  только  старик  переступал  порог  комнаты, пернатый  вылезал  на  волю, начинал  громко  кричать  и  нетерпеливо  расхаживать  по  открытой  дверце  клетки.
– Погоди, дай   раздеться, – просил  его  старина. Стаскивал  с  себя  одежду, доставал  из  сумки  харч. Среди  снеди  всегда  находился  бутерброд  с  маслом  и  абрикосовым  вареньем. Отломив  кусочек  лакомства, дедок  протягивал  попугаю. Тот  клювом  осторожно  принимал  угощение. Удобно  усаживался, брал  кусок  когтистой  лапой  и, подобно  руке, ловко  орудовал  ею: отправлял  еду  в  рот. Выглядел  он  при  этом  столь  комично  и  забавно, что  вызывал  наши  улыбки  и  замечания  в  адрес  едока.

Иваныч  так  же  редко  сидел  без  дела  и  занимал  себя  работой. С  тонким  механизмом, подобно  часам, не  возился. Колдовал  над  каким-либо  краном, переходником, замком, выключателем, электроплиткой  или  иным  бытовым  прибором, необходимым  как  в  хозяйстве, так  и  в  музее, где  мы   работали.

Иногда  Сергей  Михайлович, живший  рядом, наведывался  «в  гости»  к  дежурившему  Василию  Ивановичу. Они  обсуждали  жизненные  вопросы, решали  какую-либо  техническую  задачу. Иванович  убалтывал  приятеля  закурить. Тот  отнекивался, но  потом  вытаскивал  из  портсигара друга сигарету, щурясь, попыхивал  и  продолжал  прерванную  мысль. Смолил  редко  и  отказывался  от  угощения  ещё  и  потому, что  испытывал  неловкость: в  то  время  царила  напряжёнка  с  табаком. Иваныч  страдал, когда  портсигар  пустовал, но  был  щедр, когда  там  лежала прижатая  резинкой  «Прима». Как-то  сидели, пуская  дым  одной  на  двоих  сигаретки, и  сетовали  на    отсутствие  курева  в  магазинах  и  киосках. Я  вспомнил, что  тесть  сажал  тютюн. Василий  Иванович  оживился  при  моём  рассказе, а  потом  с  затаённой  надеждой  спросил: «А  мог  бы  он  нам  семян  прислать? Сколько  их  надо-то? Чайную  ложечку…»
– Да  тесть  давно  не  курит, – ответил  я. И  добавил: –  Жена  в  гости  собирается, скажу – пошукают, может, привезёт  что-нибудь.

Супруга, вернувшись  из  отпуска, к  радости  стариков, привезла  маленький  целлофановый  пакетик  с  семенами  табака.

Ближе  к  весне  мужики  забеспокоились  о  будущем  и  в  нетерпении, поделив  пополам  подарок, посеяли  часть  на  рассаду. Встречаясь  каждый  день, спрашивали  один  одного: «Ну  как?» И  вот  в  ящике  с  землицей, что  стоял  на  одном  из  подоконников  отдела  природы, появились  первые  росточки. Меня  пригласили  по  этому  поводу  на  экскурсию, и  я  увидел  слабенькие  побеги  и  довольные  лица  «агрономов». Прошло  несколько  дней,  и  Иваныч  спросил  у  товарища: «Слушай, а  почему  у  меня  ничего  не  всходит? Сажали, чай,  вместе… Семена  что  ли  плохие  попались…» В  результате  вопросов-ответов  выяснилось, что  напарник  перед  посевом  держал  семена  в  мокрой  тряпице, увлажнял  её  периодически, чего  не  делал  Василий  Иванович. «Эх  ты, растяпа, – корил  Сергей  Михайлович  друга, – столько  табаку  загубил…»
– Чтой-то  промашку  дал, – согласился  сподвижник  и  сокрушённо  качнул  головой.

По  весне  старики  высадили  рассаду  в  грядки, что  им  великодушно  выделили  на  опытном  участке  музея, и  они  познавали  азы  табаководства,  потому  что  ни  один  из  них  не  занимался  ранее  этим  делом. Старание  и  прилежание  увенчались  успехом, и  осенью  в  сторожке  висели  листья  урожая.

Утром, подходя  к  зданию  отдела  природы, я  издалека, наверное, за  квартал  слышал  возмущённые  вопли  попугая  и  громкий  чих  кого-нибудь  из  дежуривших. Деды  нашли  большую  ступу, сварганили  тройной  резак  на  длинной  деревянной  ручке  и  рубили  самосад. Кто входил  в  их  комнату, через  некоторое  время  начинал  чихать  и  вытирать  слёзы. Становилось  понятным  недовольство  Вовки, который, усевшись  в  укромном  уголке  своей  огромной  клетки, выражал  его  резким  и  противным  криком. Рубка  листьев  продолжалась  несколько  дней…

Однажды  не  услышал  ставшего  уже  привычным  чихания. Путь  в  мастерскую  пролегал  через  каптёрку, и, войдя  в  неё, увидел  спокойно  дремавшую  в  тишине  птицу. А  на  моём  рабочем  столе  красовалась  пластмассовая  банка  из-под  гранулированного  какао, доверху  набитая  рубленым  самосадом.

Вечером  было  дежурство  Василия  Ивановича, и  Сергей  Михайлович  заглянул  «на  огонёк». Я  слышал, как  они  вполголоса  о  чём-то  совещались…  Вскоре  хлопнула  входная  дверь  здания… Где-то  через  полчаса  в сторожке  раздались  неторопливые  шаги. Зашуршал  пакет  и  раздался  голос  Иваныча: «Генашка, присоединяйся  к  нам!» На  столе  стояла  бутылка  красного  домашнего  вина  и  нехитрая  закусь. Так  мужички  решили  отметить  конец  усилий  по  выращиванию  табака. Естественно, свернули  самокрутки, и  крепкий  дым  самосада  заполнил  комнату. Деды, потягивая  цигарки, ударились  во  фронтовые  воспоминания. Михалыч  рассуждал  о  виденном  и  пережитом  степенно, стараясь  анализировать  события  с  высоты  прожитых  лет. Собеседник, перебивая  его, вставлял  замечания, распаляясь, ёрзал  на  стуле  и  был  категоричен  в  оценках  минувшего…

К  сожалению, я  невнимательно  слушал  и  мало  что  помню  из  их  рассказов  о  войне. Знаю, Василий  Иванович  воевал  на  севере, а  Сергей  Михайлович – на  южном  направлении. В  Сталинграде  был  контужен, и  у  него  всю  жизнь  болела  голова. Вследствие  контузии  спал  только  сидя  или  полулёжа. После  госпиталя  из  танкистов  переквалифицировался  в  шофёры  и  до  Победы  служил  в  автобате.
После  войны, устав  от  баранки, стал  часовщиком, мастером  «золотые  руки»

Иванович  тоже  шоферил, осваивая  целинные  земли. Работал в  Средней  Азии, а  потом, вернувшись  в  родной  город, трудился  на  заводе  «Красный  Октябрь».

Оба, уйдя  на  пенсию, не  могли  заниматься  только  домашними  делами  и  поэтому  подались  в  сторожа.

Прошло  уже  несколько  лет  с  тех  пор, как  судьба  развела  нас.

Сергей  Михайлович  умер. Старые  раны, контузия  и  возраст  взяли  своё, и  ушёл  ветеран  туда, где  ждали  его  погибшие  и  умершие  фронтовые  друзья.

Василия  Ивановича  вижу  изредка. В  последний  раз  посидели  с  ним  на  скамеечке  возле  его  дома. Вспомнили  музей, Михалыча. Старик  посетовал  на  одолевающие  болячки  и  грустно  улыбнулся, пожимая  руку  на  прощание. Похудел, ссутулился… Отойдя  от  него  на  несколько  шагов, я  обернулся  и  помахал  пятернёй… Дедок  вяло  ответил… На  морщинистом  лице  блеснула  на  солнце  старческая  слеза, скатившаяся  из  прищуренного  глаза…

Сердце  моё  защемило  от  нахлынувшей  жалости, и  чувство  вины  захлестнуло  с  головой.

Простите  нас, старики, за  невнимание, а  иногда  и  равнодушие. Вы  столько  знаете, помните  и  можете  рассказать, а  нам  всё  некогда. Кажется, что  вы  всегда  будете  рядом  и  мы  успеем  выслушать  вас… Не  успеваем… Вы  уходите, унося  с  собой  воспоминания  о  той  страшной  поре, унося  те  страницы, которые  так  и  останутся  чистыми, а  значит, невосполнимыми  в  истории  Великой  Отечественной  войны, в  истории  нашей  Родины.

Из книги "Первый блин..."