Кукла

1

Прости меня мой дорогой Густав, что я не попрощался с тобой, когда покидал отчий дом. Я не мог оставаться там более не минуты, а ты был так далеко твоя прислуга сказала, что прибудешь ты только поздно ночью от своего пациента, вот я решил, не дожидаясь оставить тебе записку. И как я обещал тебе в своей записку, пишу сразу же как обрел угол. Помнишь, я тебе говорил про моего старого университетского товарища Зигмунда из города Г, и как настойчиво он приглашал меня к себе. Так вот теперь я воспользовался его приглашением и побуду немного здесь пока. Зигмунд оказался мне очень рад, я бы даже сказал больше чем я ожидал. Он работает нотариусом в Г, зарабатывает очень даже прилично, в основном улаживая в частном порядке дела крупных помещиков и богатых патрициев города, так что он может себе позволить снимать большую квартиру в центре города и с удовольствием отвел мне угол (уголком назвать мою комнату у меня язык не повернется). Заявил, что я могу жить у него столько, сколько мне вздумается, и знаешь даже не стал спрашивать, почему у меня такой расстроенный вид и почему я так внезапно приехал. Как он говорит «гостей у меня очень мало, а от того очень одиноко, и я рад любому, тем более человеку который помнит все грешки моей молодости» и так заливается при этом смехом будто рассказал только что шутку века. Ну, в любом случаи Густав не волнуйся за меня, я устроился хорошо, мне здесь нравится. Завтра Зигмунд покажет мне город и познакомит со всеми с кем как он выразился «здесь следует быть знакомым». Всего доброго, мой дорогой Густав, обещаю писать тебе раз неделю, не реже но может чаще. Привет!

2

Мой дорогой Густав! Я знаю, как переживает мой отец, но он должен понять, что я не имею ни малейшего желания заниматься юриспруденция, а хочу посвятить свою жизнь литературе, что бы он говорил там про то, что это не достойное мужчины занятие, мне все равно, пока он не поймет я не хочу с ним разговаривать. Более всего мне жалко в этой ситуации мою бедную матушку, но я надеюсь, что ты ее успокоил, заявив, что я в тепле, обут, одет и сыт (иногда даже чересчур), я очень надеюсь, что ты сможешь быть ей хорошей опорой в мою отсутствие, прошу тебя. И не надо мне намекать, что Зигмунд наставит меня на путь законов. Как он говорит «меньше всего я занимаюсь в этом городе именно законами, а по большей части всякими там услугами и переговорами». Знаешь Густав, за последние несколько дней я познакомился со столькими людьми, что хватит на целый месяц или может даже год. Практически весь город знает Зигмунда, от простого торговца рыбой до самого бургомистра и все одинаково питают к нему любовь и уважение. А узнав, что я его друг так перекидывают часть своей любви на меня. И ты знаешь мне кажется они все вполне искренни в своих чувствах к нему. Не знаю с чем это связанно, сам Зигмунд практически ничего не говорит о своей работе, да и не работает он вовсе, а только отойдет с кем-то в сторонку на пару минут, переговорить так, сказать с глазу на глаз, потом с другим и с третьем и все говорит, очередное дело обстряпано, уж не знаю, но это производит на меня очень приятное впечатление, та власть и не принужденность, с которой он общается с людьми. Одинаково со всеми и с богатым помещиком и с дворником он держится любезно, подчеркнуто вежливо, и так будто подмигивает « ну мы то с вами знаем кто тут хозяин, герр Рихтер». Всегда приятно находится рядом с человеком, пользующимся такой специфической властью, не показной как у бургомистра, а более таинственной и от этого кажется она сильней. Основная категория людей, с которыми общается Зигмунд условно можно поделить на две категории, одна это те которых заботит только цены на зерно и повышение цен на таможне и как истинные фанатики не могущие сменить тему разговора и вторые, те которые говорят общеизвестные банальности таким видом, будто сами до них дошли и испытывающие неподдельное удовольствие от звуков своего голоса. С обеими категориями одинаково скучно. Но есть среди всех этих лиц один человек, весьма интересный, держащийся как будто в стороне от всего что происходит. Он, пожалуй, единственный кто говорит с Зигмундом как с равным, и кого Зигмунд не поддельно уважает. Зовут это человека профессор Аримонди. Как ты мог уже по фамилии догадаться он итальянец, говорят, что он профессор механики. Наверно это так. Весь его дом заставлен какими-то странными агрегатами. Живет он, кстати, один и небогато. Зигмунд говорит у него есть еще дочь, но она якобы еще не приехала из Англии. Зигмунд очень уважает этого старика профессора, но я не могу понять почему, Аримонди очень не приятной наружности, невысокий, к тому же горбатый, с длинным как у лошади лицом, некрасивым ртом и большими, будто выпяченными глазами. Говорит этот профессор мало, пьет много, но никогда не пьянеет. Если Аримонди и открывает рот то говорит только о дочери, видимо она единственная кого он любит. Мы были у него только однажды (хотя того же бургомистра за несколько дней я видел трижды) и он приветствовал меня так горячо, так пылко что мне аж стало не по себе, и все время не спускала с меня изучающего взгляда, как то совсем не приятно улыбаясь при этом. Сегодня Зигмунд захотел навестить старика и уговаривал меня весь день, что бы я пошел с ним, я как мог, изворачивался но, черт побери, Зигмунд юрист, теперь я иду в мрачный, холодный и грязный дом старика профессора, заставленного всякими чудными машинами. Прощаюсь с тобой Густав, скоро напишу еще и снова прошу тебя от всего сердца передай матушке, что я в порядке и утешь ее в этом ее мнимом горе. Привет!

3

Дорогой Густав, я так рад читать, что ты успокоил мою матушку, и она перестала плакать. Как я понимаю, отец мой тоже подобрел, и так же я понимаю, что ты сказал ему, будто я поступил на службу помощником к нотариусу в городе Г. Что же, ты оказался прозорливей меня, за это я тебя и люблю мой дорогой друг, как бы я хотел, что бы ты был здесь. Помнишь все те не лестные эпитеты, которыми я наградил нашего профессора Аримонди, забудь. Он оказался совершенно чудесный человек, добрый, с уникальным чувством юмора которое тяжело встретить в наших холодных лесистых местах. Он даже извинился за то, что в прошлый раз, как он выразился, пялился на меня, как оказывается Зигмунд рассказывал ему про меня так много интересного из нашей бытности студентами, что он сгорал от любопытства познакомится со мной поближе. Затем этот чудесный старикашка рассказал столько смешных историй из своей молодости, когда он работал изобретателем, правда некоторые из этих историй были и грустными, но непременно светлыми. Все это сочеталось с чудесной рыбой под сливочным соусом и роскошным белым тосканским, которое ему присылает регулярно один из его бывших студентов. Оказывается Аримонди, сын некого богатого помещика, который не имел ни малейшего желания заниматься дипломатической службой, а хотел стать изобретателем, но отец так давил на него что ему пришлось сбежать в Турин и только тогда он мог заниматься своими изобретениями. Но по его утверждению Италия такая бедная страна, что там просто некому оценивать его великие изобретения и он снова был вынужден уехать на этот раз в Лондон, где ему дали кафедру механики в университете и все возможные привилегии. В университете он познакомился с дочерью ректора, и влюбился беспамятства, к счастью ректор благоволил ему и согласился отдать дочь. Пять лет они прожили как в раю и родили дочь по имени Аврора, а затем это проклятая чахотка и его жена покинула его. Как говорит профессор он больше не смог нормально работать и вообще жить в городе, где он был так счастлив и уже никогда не будет, он говорил, что везде видел ее призрак и иногда мог даже начать разговор с ней прямо на улице и люди начали шарахаться от него. Не выдержав этого он отдал Аврору, которая так напоминала ему мать, на попечение какой-то богатой тетки, и приехал в этот город, он до сих пор получает какую-ту пенсию от университета и еще живет на то, что оказывает разного рода услуги этому городу механически-инженерного характера. Я смотрел на этого старика пока он рассказывал свою историю и у меня дух захватывало от этого, я смеялся вместе с ним, и плакал когда он рассказывал о жене. Какая замечательная жизнь, полна событий и поворотов судьбы, какое родство я пережил с этим человеком, который вдыхает жизнь в металл, будто я в буквы. Я непременно должен спросить у него разрешения и написать роман о его жизни, она этого достойна, я почувствовал в ней ту великую ценность, которая бывает в хорошей истории. Кстати он попросил меня дать ему почитать мои рассказы и стихи, ты знаешь, как я еще пока не охотно делюсь с ними, но ему сразу дал согласие. А ведь даже мой отец ни разу этого не сделал. Ах, мой дорогой Густав, мне кажется это начало замечательной дружбы. Ну, прощаюсь с тобой. Привет!

4

Мой добрый друг, ты мог и не передавать мне слова отца, что якобы я могу вернуться, раз я работаю помощником нотариуса, ибо это чистейшая ложь. Я понимаю твои воззрения на то, что не большая ложь никому еще не мешала, но я не таков. Aut cum scuta, ant in scuta! Тем более что и профессор Аримонди и Зигмунд ознакомились с моими произведениями (я не мог ждать и отнес на следующий же день профессору, а Зигмунд, узнав об этом даже обиделся, что я не доверяю ему) и оба поддержали меня в моем стремлении стать писателем и посвятить свою жизнь искусству. Да, я рассказал им мою личную трагедию и они сделали то чего никто не делал до селе, встали на мою сторону и горячо поддерживали. Между ними даже возник спор кому выпадет честь первому ходатайствовать о напечатании моих рассказах. Это было чудесно смотреть как двое образованных и умных людей так восторгаются твоим трудом, это подлинное счастье, а особенно когда они полностью на твоей стороне и готовы защищать тебя становится и вовсе покойно. Должно быть, это божественное провидение, что я их встретил в любом случаи мне с ними очень повезло, и я рад, что приехал именно сюда, и знаешь я даже рад, что повздорил с родителями, возможно без этого я никогда не решился бы. Вчера мы с Зигмундом снова зашли к профессору, он попросил нас помочь привести его дом хоть в какое-то подобие порядка. Ты же знаешь нас чудаковатых творцов, у нас все не на месте. Причинной его такой взволнованности (а он был очень взволнован) был приезд его дочери, она закончила какой-то престижный английский пансион для девочек и теперь решила посвятить себя отцу. Наконец я набрался смелости и спросил у старого Аримонди разрешения написать о его жизни целый роман. Видел бы ты как он смущался, святая простота. Он аж весь покраснел при этих словах и опустил глаза, заявив что не рассчитывал на такой эффект когда рассказывал все эти свои истории из жизни, ему конечно лестно что я обратил на них такое внимание художника но все же у него обычная жизнь. Представляешь Густав, это он говорит, что у него обычная жизнь! Какая скромность. Я битый час уламывал его дать согласие, и в итоге он сломался, но попросил меня, что бы я опубликовал их только после его смерти, я торжественно поклялся и наконец-то обрел материал для работы. Ты, должно быть, помнишь, как я томился долгое время без достойной жизни, полной бурь и свершений, как скучно наше окружение и наше пребывание в этой мрачной и туманной глубинке. Теперь у меня есть, сюжет, работа, смысл, все мои тревоги отходят на второй план. Когда мы, потрудившись на славу в доме старика возвращались с Зигмундом к нему домой, он вдруг завел речь о дочери Аримонде, Авроре Аримонди. Оказывается он видел ее однажды, когда только начал работать тут, когда только познакомился с профессором, тогда Аврора была еще совсем юным ребенком, но он как сейчас помнит то, что не зависит от возраста, ее неподдельная, настоящая, дарованная самим Богом, красота. Зигмунд с таким упоением рассказывал, как любовался этой девочкой, когда она покидала отчий дом, как она прекрасна.

-Знаешь Лотар – сказал он мне – у меня многое происходит в жизни и некоторые события вымещают другие, порой я даже не помню, что было вчера, но эту девушку я не забуду никогда. Если Англия не испортила ее и в ней осталось хотя бы сотая доля того что я помню, ее можно прямо так выставлять в любом великом музее мира. Увидеть Неаполь и умереть. Вздор. Увидеть Аврору Аримонди и умереть.

-Может твое воображение с годами превратило ее в богиню – возразил я ему тогда.

-Мое воображение – удивился Зигмунд – Лотар, дорогой, я нотариус, нам воображение не положено по циркуляру о нотариусах. Нет, если я что-то вижу то вижу, а не рисую и воображаю и говорю тебе Лотар, она прекрасна.

Как ты понимаешь Густав, мне нечего было возразить. Несмотря на все достоинства моего друга, воображением творца и художника как у меня он не обладает. Я загорелся желанием ее увидеть, как было бы прекрасно хоть раз увидеть подлинную, настоящую красоту. Если она действительно, такая как о ней говорил Зигмунд. Ты знаешь, как я томлюсь по красоте и как тонко ее чувствую.

Ну ладно мой дражайший Густав, прощаюсь с тобой на этом месте, ибо невообразимо устал и перо уже падает из моих рук, а я могу упасть лбом в еще не высохшие чернила. Передай привет матушке, отцу можешь сказать то, что я написал тебе, а можешь не говорить, ведь ты все равно поступишь, как найдешь нужным. Привет!

5

Мой Густав, мой любимый Густав, как ты мог помыслить, что я тебя предаю, что я забыл тебя, как ты посмел ревновать меня. Ты всегда занимал, занимаешь и будешь особое место в моем сердце и сейчас мне тебя как раз и не хватает. Я же тебе писал в своем предыдущем письме про дочь профессора Аврора, так вот вчера мне выпала честь с ней познакомится. Да, Густав, она приехала, ночью за день до этого. Помнишь, как расхваливал ее Зигмунд, так вот это все чушь, она еще прекраснее. В нашем и в любом другом языке не существует слов, что бы просто описать тебе ее, сделаю это (попробую) со скучной антропологической точки зрения. Закрой глаза и представь – высокая, с белой, как первый снег кожей, золотыми локонами, спадающими на плечи,  чистейшие голубые глаза, талия, будто у осины, грация лани, все в ней так изящно, так прекрасно, шея, плечи, запах. Десять тысяч лет существует человеческий язык и примерно же столько слово «красота» и все это время оно ждало ее одну во тьме веков. Признаюсь честно я некоторое время стоял как пораженный, пока ее не представили мне и я смог вымолвить только банальное «Приветствую вас». О, Густав я прекраснее не видывал никого и никогда и вряд ли еще увижу, сейчас только перечитал мое описание тебе, как оно пошло, безвкусно, как могут быть безучастны слова, как холодны и бестолковы наши речи, когда речь заходит о такой красоте. Как я хочу, что бы ты ее тоже увидел, я бы мог с тобой разделить радость созерцания. Зигмунд слишком приземленный, слишком скучный для этого, но ты бы меня понял, я так перенапрягся от этого события, что чуть не схватил горячку, весь вечер мне пришлось без меры пить вино, что бы только не расстроить себе нервы. Как жаль что я не художник, я бы мог нарисовать такую красоту, я всего лишь бедный жалкий поэт, но что есть слова рядом с Авророй. Она мой гений, Густав. Поразительно как мало нужно иногда для истинного чувства. И нет, опережая твои замечания, сразу отвечаю, нет. Дело не только во внешности. Я наблюдал за ней весь вечер, о, Густав, как скромна она в суждениях, как уверенно молчит, как снисходительно улыбается, когда мы ведем беседы на отвлеченные темы. Какое совершенное чувство такта, о себе она почти ничего не говорит. А как она поет, Густав, будто сама Эвтерпа спустилась с небес и благословила это дитя, она исполнила один из многочисленных лирических стихов Шиллера, наложив свою собственную музыку. Музыка была исполнена всевозможных переливов, управляемых минутным вдохновением. Каждый такт, каждый тон, отражал охватившую ее страсть и чувства. Тогда я понял, что в этой груди, так порывисто вздымавшейся во время исполнения живет истинное сердце львицы. Сейчас я пребываю будто в бреду, везде мне чудится ее божественный профиль, везде слышится ее легкая походка, будто у корабля по волнам, ее голос звучит у меня в ушах, чистый, как и она сама. Во всем я вижу мраморный оттенок ее совершенной кожи, ее страстная дрожь нижней губы. Даже глядя на тарелку где лежит обыкновенный шницель, я слышу запах ее волос. Ну, разве это не чудо, и пусть ты скажешь, что есть схожие симптомы в психиатрии, пусть, я готов, что бы меня называли безумным, ибо я и вправду обезумел от нее. Ах, мой драгоценный Густав, ты был бы сейчас мне очень нужен. Ну, передавай привет матушке. Привет!

6

Здравствуй Густав. Я предпочту сделать вид, что не читал твоего последнего письма, ибо знаю, что ты желаешь мне только добра, а препираться у меня нет ни малейшего желания, да и о чем можно говорить тут, если ты даже не видел Аврору. Можешь, не надеется тебе не удастся меня переубедить, я положительно влюблен в эту девушку, самой сильной любовью на которое только способно мое сердце. И чем чаще я ее вижу, тем сильнее становится моя любовь к ней (а как ты понимаешь я делаю все, что бы видеть ее часто), я открываю в ней все новый качества и в каждое из них влюбляюсь по отдельности и люблю вместе. Ее покорность и любовь к отцу, как она ловко может поддержать беседу на любую тему, не сказав практически ничего, кажется, что она всегда говорит с тобой о тебе. Она ни о чем не переживает, ни о чем не сожалеет, в ней нет того столичного кокетства и этой провинциальной поверхностности. Аврора не романтична, но полна надежд. Она умна, но не жестока. Аврора отзывчива, но не наивна. Мне кажется, что я знаю ее всю мою жизнь, кажется, что я могу разговаривать часами. Мне так повезло, что я смог уговорить старика написать роман о нем, пользуясь этим, я практически живу у них, разве что только спать прихожу домой. Иногда заглядывает Зигмунд, более чем в доме профессора я его не вижу, он подшучивает надо мной и Авророй постоянно, мне это честно не нравится, а она выглядит очень спокойной, будто и нет никакой колкости. Воистину королевское достоинство. Роман продвигается не плохо, написал уже полностью детство и юность профессора, подошли к моменту, где он впервые вступает в конфликт с отцом, так как осознает себя механиком. Но как ты можешь догадаться и профессор и Зигмунд и город, и весь этот мир больше не имеют для меня никакого значения. Весь мой мир, вся моя жизнь отныне умещается в одних только глазах Авроры, в одном ее вздохе. Каждое биение сердца отбивает в груди «Аврора». Но знаешь, что меня удручает сейчас и не много омрачает мой ясный, безоблачный небосвод – люди, то есть, то, что они говорят. Конечно, люди всегда говорят, но тут я часто могу услышать в обрывках разговоров на улице что об Авроре говорят не иначе как о кукле или о каком-то неодушевленном предмете. Я сбрасываю все на счет простой человеческой зависти. Ну что ж, прощаюсь с тобой Густав, передавай мои наилучшие пожелания матушке. Привет!

7

Ты тысячу раз прав Густав! О как ты прав, говоря, что на то они и провинциальные люди, что любое изменение в их жизни они встречают в штыки. Густав прошу тебя попроси мою матушку, найти что-то новое, что-то старое и что-то голубое. Да-да ты не ошибся Густав, Аврора наполовину англичанка, а бедняжка выросла без матери, я хочу, что бы моя матушка была хорошей матушкой и Авроре так же. Я женюсь, Густав, завтра я спрошу разрешения у профессора Аримонди, а потом и ей самой, наконец, скажу о своих чувствах. Дело, решенное Густав, скоро я вернусь, но уже с невестой. Зигмунд обещал любезно взять часть хлопот на себя, так как он выразился «я чувствую себя крестным отцом этого счастья». Ну, разве он не прелесть. Ну, Густав, можешь передать все это матушке, честь видеть ее удивленное лицо оставляю за тобой, отцу тоже скажи так уж и быть, я прощаю его. Скоро увидимся. Привет

8

Мой дорогой Густав, не могу сказать, что все прошло, так как я рассчитывал. Нет, я не потерпел оглушительного фиаско. Профессор Аримонди радостно дал благословления, по его утверждению о лучшей кандидатуре, чем я он рассчитывать и не мог. Но вот Аврора, все это время я полагал, что наши чувства взаимны, но когда я ей высказал все прямо, она даже не удивилась, но и не вздрогнула. Ее глаза остались, безучастны, она сама осталась безучастна, ее глаза ничего не выражали, они остались пусты, неужели она безразлична ко мне, от чего же тогда профессор говорит, что она только и делает, что вздыхает и ведет себя как влюбленная барышня, не знаю, может она любит, кого другого, может Зигмунда. Но я увидел безучастие в ее прекрасных, ясных глазах. Она мне ответила «Я подумаю». Ну, Густав я не сдамся, я все равно ее добьюсь, она будет моей, отцовское благословение получено, и я очень признателен, что ты получил и благословение моих родителей, даже отца, что бы ни было это много для меня значит. Но вот еще одна вещь, которая меня терзает. Как ты помнишь весь город твердил об Авроре не иначе как о кукле и неодушевленном предмете, и мы с тобой благополучно решили, что это такая узость провинциалов. Но вчера вечером, когда я шел от Аримонди к себе домой и проходил главную площадь я услышал разговор двух мужчин

-Это шутка профессора с дочерью, надо, что бы он покончил с этим, я боюсь огласки, боюсь курфюрста, церковных властей. Поигрался с куклой и хватит. Пусть уже сожжет, что ли или размолотит этот свой механизм. Имя же еще ему дал – Аврора. Старый дурак. Если бы не Зигмунд…

Я не знаю что случилось «если бы не Зигмунд», ибо в этот момент они заметили меня и узнав раньше чем я их один из них приветствовал меня

-А, мой дорогой Лотар, как вы поживаете, решили прогуляться – это был бургомистр.

И говорил до этого бургомистр, а с ним стоял его помощник. Я сделал вид, что не слышал их разговора и поздоровался

-Да, вечерние прогулки так освежают. А вы господа?

-Мы тоже самое, что и вы – любезно говорил бургомистр – а откуда вы путь держите, разрешите узнать.

-Из дома профессора Аримонди, а что? – напрягся я, учитывая их предыдущий разговор.

Но бургомистр не ответил мне

-Ну ничего скоро с этим маскарадом будет покончено – и куда-то спешно ушел даже не попрощавшись, только приговаривая – Глаза, эти глаза.

Я не знаю, что это все значит, странное поведение бургомистра, эти разговоры об Авроре, я решительно намерен их пресечь раз и навсегда и завтра же поговорю с профессором Аримонди и Зигмундом. Я просто должен с ними поговорить.

Это было последнее письмо, которое Густав Монк получил от своего друга Лотара фон Трота. Больше ничего. Густав как самый настоящий друг забеспокоился и даже лгал по-началу родителям Лотара, что все еще получает письма от него, но затем, покончив на время с практикой, он немедля отправился в город, где все это время жил его друг. Неудивительна нервозность Густава, прошло уже два месяца с последнего письма, и никакого ответа на просьбы Густава, послать весточку.
В городе, где все это время жил Лотар, никто никогда не слышал о нем, о профессоре Аримонде, о его дочери Авроре или о нотариусе по имени Зигмунд.
-Герр Монк – отвечали врачу в ратуше – у нас даже нет никакого нотариуса.
Да, они подтверждали, что исходящий адрес всех писем их, но по этому адресу нет никакого жилого дома, там складские помещения местных предприятий. Никто не мешал Монку в его поисках друга, наоборот даже помогали ибо по всей видимости городской совет они тоже заинтересовали, но за целых восемь дней что Густав провел в городе Г, он так и не нашел даже следов пребывания здесь его друга или кого-нибудь из тех людей про которых он писал.

После этого только Густав рассказал все родителя Лотара. Куда они втроем только не писали, где только не искали – все было тщетно, о Лотаре фон Трота, никто, никогда, нигде не слышал.

Через несколько лет Густав Монк был приглашен на первый конгресс врачей новой Германии в Берлине. В один из свободных дней он решился прогуляться по всегда многолюдной улице под липами. Вдруг в этот чудесный летний день в толпе он заметил мальчика лет восьми, сорванец, сущая бестия. Этот мальчик остановился, замер, когда увидел перед собой Густава и так странно на него посмотрел, будто узнал. Густав, умилявшийся в начале, нахмурился – было что-то, что заставило его не отрывать глаз от этого мальчика и тут Густав вскрикнул
-Лотар, глаза, глаза, эти глаза.

Мальчик, услышав это имя, побежал через толпу. Густав помчался за ним.