Стелла

    Там не было ни озер, ни чистой воды - только глухие сибирские леса, пропахшие острым запахом свежесрубленной древесины - в Озерлаге, в далеких послевоенных, заключенные работали на лесоповале. Мне до сих становится дурно от запаха свежесрубленной древесины. А тогда им пропахла наша одежда, белье и даже еда. Я перетаскивала деревья наряду с остальными. Я не жаловалась - я забыла, как это делается: после вынесения приговора все во мне будто бы окаменело. И наша маленькая квартира на Арбате, наполненная ароматом старых книг и высушенных цветов, материнских духов и старого дома казалась видением далекого прошлого - моего ли? Придуманного ли? Я не могла ответить на этот вопрос.
    Из-за высокого роста и сильных плеч меня сделали «конем» - так называли женщин, таскавших деревья. Мы работали в тройках. Со мной поставили двух сухих женщин лет 40-ка, рассуждавших о Блоке и особенностях ранней поэзии Ахматовой. Чтобы не сойти с ума мы хором читали стихи и пели песни. Забавно, но в Озерлаге я получила образование, не сравнимое ни с какими университетами. 
    Мне едва стукнуло восемнадцать, когда меня отправили туда - посадили из-за отца, признанного врагом народа. Папа преподавал английский и часто пугал студентов чересчур свободолюбивой натурой. Его арестовали. Я ничего не знала о его судьбе. Но сердцем чуяла: его, конечно же, расстреляли. Как и моего дядю Егора, завернувшего селедку в газету с портретом Сталина. И мою тетю Аню, крепкую деревенскую матрону, обожавшую печь пирожки с картошкой и трепавшей меня по голове как котенка. За что расстреляли ее - до сих пор не знаю. Мне кажется, не было существа проще и невиннее тети Ани. 
    Прошел почти год с момента моего заключения, когда к нам привезли Стеллу. Она была американкой. Вернее, дочерью русских эмигрантов, уехавших в Америку. Стелла потом рассказывала, что всю жизнь осуждала родителей за эмиграцию, самостоятельно выучила русский и мечтала вернуться в новую, свободную от предрассудков царского времени Россию. Ей было уже сорок, когда она решилась наконец бросить старую жизнь и отправиться в советскую Москву. Строители коммунизма и проповедники светлого будущего встретили ее радушно: пятью годами заключения в особом лагере номер 7 со звучным названием Озерлаг. 
     С появлением Стеллы у меня как будто бы открылось второе дыхание. Началось с малого - с еды. Она вдруг обрела вкус. Потом я обнаружила, что мой матрас в бараке жесткий, а сапоги прохудились. Трудно описать радость, которую я испытала. Я вновь почувствовала себя живой. Соседки стали улыбаться мне и заводить разговоры. До этого мы почти не общались: меня за глаза называли привидением и сторонились. 
    Стелла исполняла работу безропотно и спокойно как мы все - но в ней не чувствовалось обреченности. Она перетаскивала деревья так спокойно и даже весело, что казалось, будто бы это беззаботный летний курорт. Стелла была сильной женщиной - крепкая, полная и высокая. При виде ее богатырской спины мне всегда вспоминалась боярыня Морозова. Вечером, когда наши расходились по баракам, я часто видела ее сидящей на гнилом пне и задумчиво мурлыкающей что-то себе под нос. Пень стоял недалеко от нашего барака - и многие ходили туда, чтобы глотнуть одиночества, считавшейся малодоступной роскошью.
   Она притягивала меня своим несокрушимым желанием жить, которого мне так недоставало. Как-то я подошла к Стелле и, набравшись смелости, спросила, о чем она думает. Стелла улыбнулась, и в темной пещере ее рта сверкнули далекими звездами золотые коронки. 
- Пишу работу о Диккенсе. В голове, правда. Курите?
- Случается, - я соврала. Я никогда не курила: боялась разочаровать маму. Но мамы здесь не было.
    Стелла протянула мне самокрутку. Так мы подружились. Рязанские девчонки-близняшки прозвали Стеллу моей мамкой. И отчасти оказались правы. Моей новой, лагерной семьей, стала Стелла. Она первая подошла ко мне ночью, когда меня захлестнул очередной приступ тоски по дому: я привычно плакала в подушку, даже не надеясь на помощь остальных. А Стелла обняла меня и просидела рядом до рассвета. Мы не разговаривали: все казалось понятным без слов. 
   Самая крепкая дружба - дружба людей, спаянный намертво несчастьем. Мы со Стеллой мысленно были рядом, даже работая в разных бригадах, что случалось частенько: обычно она рубила деревья, а я продолжала работать «конем». Раз за разом мы впрягались в упряжь из поржавевших веревок и оттаскивали прочь срубленные стволы вековых сосен. Я так и не узнала за шесть лагерных лет, куда именно «кони» тащат деревья. Об обыденном редко спрашиваешь. 
    Я никогда не спрашивала Стеллу о прошлом. Вспоминать считалось у нас дурным тоном. И когда ночью, ворочаясь на нарах, я думала о пирожках моей бабушки и лавандовых духах матери,  и мне самой казалось, что я совершаю преступление. О прошлом говорили только те, кто твердо решил умереть. Однажды я проговорилась Стелле о своих ночных размышлениях - и она впервые отвесила мне пощечину. Я схватилась за щеку, но промолчала. Я все поняла: я не имела права сдаваться, как и она сама. 
     Стелла была слишком остроумна, чтобы казаться несчастной. Она шутила дни и ночи напролет, смеялась громче всех, обнажая свои сверкающие зубы, и мне нравилось смотреть, как по ее доброму, сорокалетнему лицу весело разбегается паутинка морщинок. Часто я пыталась представить ее в Америке, за рулем отрытого автомобиля в Калифорнии, мчащуюся навстречу чему-то далекому и прекрасному. Стелла никогда не жалела о своем решении приехать в СССР. Она говорила мне, что, если бы осталась в Америке, так и была бы несчастной. А теперь она лишена удобств, но зато видит истинное лицо своей мечты. И наконец-то чувствует себя абсолютно свободной. 
     Однажды я встретила ее перед отбоем. Она сидела на заваленке, как тогда, в первую робкую нашу беседу. Стелла крутила самокрутку дрожащими руками. Ее глаза затравленно метались туда-сюда. Я подошла к ней, и вдруг она сказала:
- Я говорила, что мой отец - белый генерал? Он уехал отсюда, чтобы спасти меня и маму. Страшно тосковал по России. В двадцать лет я перестала с ним разговаривать, потому что он не любил Советский Союз. Я не видела его до самой его смерти - мне прислали телеграмму уже после похорон. И вот я здесь. Да здравствует коммунизм! 
   Ее слова звучали так просто и естественно, что мне сделалось страшно. Стелла медленно, чеканя слова, заговорила о детстве, об американской школе в Коннектикуте и учебе в Чикаго, а я не слышала ничего - у меня звенело в ушах от ужаса и боли. Тогда я впервые поняла, что за броней шуток и смеха скрывалось жалящее разочарование в самой себе. Да, Стелла стала свободной, потеряв мечту - но жить ей оказалось уже не зачем. 
   Следующую ночь я до сих пор считаю самой страшной в своей жизни. Я лежала и смотрела в потолок, слушая биение своего сердца, и минуты тянулись бесконечно. Мне еще никогда не случалось испытывать такого первобытного ужаса перед будущим. Меня измучили постоянные потери - и я пыталась свыкнуться с мыслью, что могу потерять Стеллу. Я безошибочно угадала в ней желание умереть. 
    Меня захлестнула паника, накрыла с головой, как в детстве на меня обрушилась теплая соленая волна моря в Крыму и чуть было не забрала с собой мою душу. Я выбралась из-под одеяла и, рискуя быть замеченной, пробралась к Стелле, как она сделала когда-то, чтобы утешить меня. Стелла спала. В призрачном сиянии луны она казалась старше своих лет. Во сне Стелла сжала губы и что-то бормотала по-английски. Я понимала: это мой последний шанс отговорить ее, попытаться вызвать на разговор. Но меня остановили ее сжатые до синевы губы и потусторонняя бледность лица. Я посидела с ней еще минут пять, а потом ушла на свою койку и забылась сном без сновидений. 
    Утром мы отправились на работы, как обычно. Вопреки обычаю меня определили в бригаду со Стеллой. Безусый охранник с оленьими глазами караулил нас. Он считался нашим любимцем: совсем молодой парень, добрый и стеснительный, вызывал у наших женщин почти материнскую нежность. Мы звали его Мишкой, но на самом деле никто из нас так и не узнал его настоящего имени. Как и он наших - ему было достаточно номеров на наших робах. 
   Неожиданно Стелла оставила топор и, озорно мне подмигнув, подошла к нему. Охранник часто заморгал и беззащитно ей улыбнулся. Стелла улыбнулась в ответ и вдруг шагнула за положенную черту. 
- Побег, гражданин начальник? - процедила Стелла с непривычным налетом американского акцента. Охранник покрылся румянцем.
- Не положено - вернитесь к работе, - его прокуренный голос странно сочетался с мальчишеской свежестью лица. 
- А ну как не вернусь? Расстреляешь, м? - Стелла расхохоталась. Ее надрывный смех разнесся далеким эхом по безмолвию сибирского леса. Меня передернуло. Я не знала ни одной молитвы, но в тот момент мне отчаянно захотелось попросить кого-нибудь могущественного защитить Стеллу от самой себя. 
- Вернись, кому говорю! Беда-баба, - беспокойно заворчал охранник. Стелла сделала еще один шаг за чертой. 
- Не вернусь. Чего я у вас забыла? В гостях хорошо, а дома, знай, лучше, - упрямо шутила она, пародируя просторечную речь бабонек, и сделала еще один шаг в сторону. Охранник вскинул ружье. Жарче запылал румянец на его пухлых щеках, и задрожали его белые руки.
- Мы повесим Чемберлена осиновый сучок... - хрипловато запела Стелла провокационную пионерскую песенку - бог знает, откуда она ее услышала. Стелла зашагала широким шагом прочь от лагеря, и походка ее была удивительно легкой - казалось, чуть-чуть еще, и она побежит вприпрыжку по январскому снегу. Я смотрела ей вслед, очарованная чудесным видением: Стелла совершенно спокойно покидала лагерь, шла куда-то к чудесной новой жизни.
...Долго еще эхом звучала советская песенка о Чемберлен после того, как охранник, зажмурившись, выстрелил в крепкую спину Стеллы.