Бумаги Эйнштейна Часть 2. Глава 6

Начало 6-ой главы - http://www.proza.ru/2017/04/10/1721

                ***

                Эйнштейн на банкете при праздновании 200-летия Принстона.
                (или приключение Эйнштейна во время празднования юбилея)
                (мною, Элен Дюкас записано 23 сентября 1946 года)

В сентябре 1946 года случилось примечательное событие: Принстонскому университету, с которым мы с Альбертом сотрудничали уже достаточное количество лет, исполнилась круглая дата – 200 лет со дня основания. Торжества длились уже около недели. Cам президент Трумэн посетил нас и поздравил всех с юбилеем.


Через несколько дней, 23 сентября был организован приём в банкетном зале старейшего корпуса университета Нассау холла, куда было приглашено немало толстосумов: от крупных промышленников до серьезных биржевых спекулянтов, которые намеревались инвестировать кое-какие средства в разные вещи, а заодно и на привлечение в Принстон молодых, как американских, так и зарубежных, подающих надежду, кадров; также и в строительство плюс в прочие  перспективы  развития города. Конечно, присутствовали и репортеры, и корреспонденты различных ведущих изданий.


Формальным поводом настоящего мероприятия была установка двух мемориальных  досок, относящихся к двухвековой истории Принстона.


Заказанный для нас с Эйнштейном автомобиль подкатил к дверям ресторана ко времени. Нас встретил швейцар в красной униформе с блестящими галунами, почтительно поклонился, распахнул двери и далее администратор зала проводил нас в просторное фойе, где, в преддверии  основного банкетного события разминались коктейлями и шампанским приглашенные гости.


Я посмотрела на часы, было восемнадцать двадцать. Помещение постепенно заполнялось гостями и дорогим сигарным дымом. Акулы бизнеса, кто во фрачных костюмах с бабочками на стоячих воротничках, кто в смокингах, накрахмаленных манишках, с атласными лацканами и кушаками-камербандами, неторопливо проплывали по залу в сопровождении своих женщин, облаченных в немыслимо дорогие вечерние наряды, сверкающие бриллианты и коллекционные туфли. К ним то и дело причаливала назойливая репортерская братия с просьбой сказать несколько слов для своих изданий. Между приглашенными виртуозно лавировала «белая рыбёшка» – одетые в белоснежную униформу официанты с полными подносами в руках, угощая высокую публику фужерами с шампанским и вином. В импровизированном на скорую руку баре, из сдвинутых вместе столиков, бармен смешивал желающим коктейли с небольшим добавлением крепкого спиртного. Закуска присутствовала только в виде канапе и тарталеток. Альберт, среди разнаряженных высоких гостей, выглядел нестандартно в своем скромном светлом костюме. Он, перебросившись парой слов с несколькими из них, направился к импозантному бармену, на груди которого красовался бэйдж с именем Томас. Чернявый, сорокалетний на вид, Томас обладал гренадерским ростом и прекрасно ухоженными кайзеровскими усами  с загнутыми вверх кончиками.


Эйнштейн взглянул в упор на Томаса из-под сдвинутых к переносице седых бровей, затем брови вопросительно поднялись к сморщившемуся лбу и из под  его седых усов прозвучал вопрос:
– Sagen Sie, lieber Freund, haben Sie zuf;llig einen verwandten, Kaiser-Wilhelm? (Скажите, дорогой друг, вы случайно не родственник, кайзера Вильгельма? нем.)


Бармен внимательно выслушал немецкую речь, взял бутылку белого португальского, налил бокал и, улыбнувшись, протянул Альберту со словами:
– Ne yaz;k ki, biz sadece liman Beyaz.


Профессор несколько секунд помедлил в раздумье, затем взял бокал и опрокинул его в себя в три глотка. Бармен одобрительно поднял вверх большой палец. Я ограничилась содовой. Отойдя от столика, поинтересовалась у Эйнштейна, понял ли он, что ответил ему гренадер? Он взял меня под руку и шепнул на ухо:
– Он сказал, что он определённо не племянник кайзера.


Тут слева раздалось: – Мистер Эйнштейн! Почему позавчера на конференции вы блистали отсутствием? 
Я выпростала руку из-под локтя Альберта и, бросив – Один момент! – быстро направилась к бару, на ходу вытаскивая блокнот и авторучку. – Томас! – обратилась я бармену, смешивающему коктейль. Тот поднял голову. Я строго скомандовала: – Подойдите сюда! Бармен подошёл. – Что Вы сказали тому джентльмену? – Я обернулась и указала на Эйнштейна, который находился в самом центре зала и беседовал с кем-то. – Вы знаете кто это?


– Не знаю. – Взгляд Томаса омрачился, чело наморщилось. – Но сказали, что здесь будет сам Эйнштейн. Я в ресторанном деле более двадцати лет. Меня сюда прислали из Нью-Йорка. Ну, как бы… в поддержку. Чтобы всё было первоклассно… а как же, столько почтенных гостей. И надо стараться привести к исполнению все их пожелания. Господин обратился ко мне на немецком. Почему? Я подумал: – Ага, господин решил поупражняться в языках. По-немецки не могу, но могу по-турецки. Вот я и ответил.


Я протянула ему блокнот и ручку: – Запишите сказанное Вами. По – турецки запишите. И в чём смысл сказанного?
Томас записал, поднял голову. – Я просто сообщил: Сегодня у нас портвейн только белый.
– Что ж, спасибо. Я забрала блокнот с ручкой и присоединилась к Альберту.

                ***

Ровно в восемнадцать тридцать всех пригласили в банкетный зал с пятьюдесятью столиками, сервированными на 200 человек, лёгкой закуской, фруктами, лимонадом и содовой. Прочее официанты приносили по индивидуальным заказам. Отдельно у стен стояли столики специально для журналистов.


Нас посадили за отдельный столик, неподалеку от сцены, Альберт попросил два бокала белого портвейна, не спеша, с наслаждением выпил один из них и, блестя глазами, обратился ко мне:
– Теперь, милая Хелен, кажется я готов к произнесению любого дурацкого спича.
И взглянул в сторону сцены:
– А вот, кажется, что-то начинается.


На сцене несколько музыкантов из местной студенческой джаз-банды совместно с добровольными помощниками мельтешили на сцене: переставляли какие-то стулья, устанавливали барабаны, растягивали провода. Контрабасист и гитарист настраивали свои инструменты. В левом углу величаво отсвечивал праздничной белизной его превосходительство концертный рояль, на котором сиротливо стоял микрофон.


Мэр Принстона, радостно улыбаясь, довольно живо, несмотря на свои внушительные габариты, вскочил на сцену, о чём-то перебросился двумя словами с очкастым прыщавым юнцом важного вида, который суетился больше всех и, время от времени, издавая короткие реплики, указывал кому-то зачем-то куда-то бежать и что-то нести, видимо считая себя, а может и являясь таковым – руководителем сей церемонии.

                ***
 
Затем глава города, подойдя к роялю, взял в руки микрофон и постучал ногтем по динамику.
– Минуточку внимания…  Шум в зале и на сцене стихли по нисходящей экспоненте. – Леди и джентльмены, мадам и мсье, синьоры и сеньориты, позвольте от имени нашего муниципалитета искренне поприветствовать всех присутствующих в этом зале и открыть нашу знаменательную встречу, посвященную двухсотлетию прославленного Принстонского университета.


Мэр отставил микрофон на рояль и зааплодировал сам себе. Его послушно, но скупо поддержала аудитория. Снова поднеся микрофон к круглому лицу, он продолжил:
– Как недавно мне стало известно, на земле существует особый вид животных, животные-долгожители. Может показаться невероятным, но их возраст может достигать аж двухсот лет! Как вы думаете, кого я имею в виду?


– Черепах! – выкрикнули из зала.
– О-о-о, среди нас находятся специалисты? – засмеялся мэр. – Абсолютно верный ответ, господа, уточню только, что это, так называемые, гигантские галапагосские черепахи. Обитают они соответственно на Галапагосских островах, где-то неподалеку от Южной Америки. К сожалению, судя по их количеству, в нашем земном ареале они занимают весьма скромное место, зато в  нашем, местном, северо-восточном  они выставили  один, всего лишь один образчик, но стоящий многих, возможно, нас всех. Да, господа, и потому максимально  достойно представляющим свою и нашу фауну.


Ха, вот что-то сказал – не совсем и сам понял. Похоже, мой спичрайтер немножко перебрал бурбона, видимо придется увольнять. Ну, с этим позже, пусть пока понервничает. Буду лаконичен, в завершение моего краткого экскурса к теме рептилий, наберусь смелости внести предложение руководству университета назвать этот наш юбилейный 200-ый год, годом мудрой галапагосской черепахи! При этом, разумеется не без вашей помощи, двигаться вперёд отнюдь не с черепашьей скоростью, но с черепашьей основательностью. Как говорится, поспешай, не торопясь!


Зал, воодушевленный веселыми пузырьками шампанского и оптимизмом этанола, горячо зааплодировал этой, скажем, не самой удачной в карьере главы города, шутке.


– Кстати, – прервал мэр, подняв свободную от микрофона руку, рукоплескания, – кстати, если уж говорить о знаменитых долгожителях, то и в наших запасниках тоже кое-что имеется. Мы тоже можем, между нами говоря, кое-чем похвастаться. У нас здесь  тоже кое-кто проживает, между прочим, и это, сразу оговорюсь, не какая-то там задумчивая черепаха с каких-то где-то там островов. Это настоящий гений современности, я бы даже сказал, художник вселенского масштаба, один из немногих, который сумел внести свой достойный мазок в картину нашего представления о современной структуре физического мира. Без всяких обиняков скажу вам, это самая визитная из всяких карточек  нашего скромного учебного заведения, которую мы могли бы кому-либо предъявить. Встречайте, встречайте, господа, великий  и невероятный сэр Альберт Эйнштейн!

                ***

Альберт посмотрел на меня, взял второй бокал. Перевел взгляд на сцену, встал, обернулся к аплодирующей публике зала, поднял в их сторону бокал в приветственном жесте, неторопливо выпил содержимое и...
 

…вышел на невысокую сцену навстречу музыкантам и мэру. Мэр, широко улыбаясь, крепко пожал руку профессору и дружески потрепал его по плечу. Затем поднял руку вверх, приглашая аудиторию еще поаплодировать знаменитости. Зал на минуту разразился настоящей овацией. Под этот восторженный шумок мэр спрыгнул со сцены и уселся неподалеку.


Оркестранты уже были практически готовы к выступлению. Эйнштейн, проходя мимо, обменялся рукопожатиями с гитаристом и саксофонистом. И подошёл к роялю. Засверкали фотовспышки, гул в зале стал постепенно затихать и гости с любопытством принялись наблюдать за манипуляциями мэтра. А тот, присев на стульчик перед роялем, открыл крышку «Стейнвейна» и принялся перебирать клавиши. Взял два-три аккорда, наиграл нечто. Музыканты удивлённо переглянулись. Саксофонист, стоявший неподалеку, подошёл к Альберту и склонился над ним.


Эйнштейн что-то шепнул ему на ухо. Саксофонист улыбнулся и, подойдя к оркестру, выдул  знакомую фиоритуру; гитарист тотчас прислонил гитару к стулу и выбежал за кулисы. Через полминуты вернулся оттуда уже с банджо. Вся джаз-банда, вслед за саксофонистом дружно подхватила известную народную американскую песенку. Солистка мелкими шажками подсеменила к роялю и подвинула микрофон поближе к Эйнштейну. Альберт наклонился к микрофону и объявил: «Маленький коричневый кувшинчик». Затем дождался проигрыша музыкантов, тряхнул шевелюрой и запел несильным хрипловатым голосом:
               

                Me and my wife live all alone
                In a little log hut we're all our own;
                She loves gin and I love rum,
                And don't we have a lot of fun!
 
               
                Ha, ha, ha, you and me, – хором подхватили все музыканты
                Little brown jug, don't I love thee!
                Ha, ha, ha, you and me,
                Little brown jug, don't I love thee!
 


Люди в банкетном зале радостно подхватили вслед за музыкантами:
– Ха-ха-ха, ха-ха-ха, ю энд ми, – и ещё раз пропели вместе припев.


Эйнштейн повернулся к залу, дождавшись пока оркестранты доиграют и в зале воцарится порядок, подошел к рампе, слегка расшаркался и артистически поклонился.


– Кто вы, мистер Эйнштейн? Музыкант или великий физик? Или такой же непредсказуемый как электрон в квантовой механике?! – весело выкрикнул кто-то из репортеров. Альберт тихо рассмеялся и похлопал в ладоши, оценив остроту.


– Простите, с кем имею честь общаться? – обратился он к репортеру.
– «Scientific American», Уильям Снайк.
– Видите ли, мистер Снайк, вы затронули, возможно сами того не подозревая, больную для меня тему…
– Раздвоение личности? – шутник не унимался.
– Это вторая больная тема, – не стал спорить профессор. – А вот первая –  современная физика, в которой я ничего не понимаю.


– Кто? Вы не понимаете? – донеслось из за столиков. – А кто ж тогда понимает?
– А понимают новейшие физики. Я имею в виду  а т о м н у ю  физику. Физику микромира. Вся современная квантовая механика основана на трёх принципах: первый – Неопределённость; второй – Случайность; третий – Гадательность, как цыганки гадают кому-то на рынке или на вокзале судьбу. Вам подходит такое положение вещей? Мне нет. Мало того, кажется, здесь попахивает некой мистификацией.


Он посмотрел в зал.
– М-да... давайте обратимся опять к музыке. Как вы могли лицезреть, я не только учёный, но в некотором смысле  еще и музыкант-любитель. Когда-то, в свободное время  частенько пиликал на скрипке в составе трио и квартетов. И вот представьте себе, друзья, такую картину: проснувшись утром, я включаю радио. Новостная передача начинается весьма необычно: «Сенсация! Сенсация! Переворот в музыкальном мире! Увидело свет новейшее, основанное на современных принципах гармонии произведение искусства: ПЕРВАЯ КВАНТОВАЯ СИМФОНИЯ. Стохастическая.»


– Какая? Какая симфония? – посыпались вопросы. – Повторите, профессор, что Вы сказали? Чья симфония?


– Величайшая симфония новейшей физики, – изрёк Альберт, подняв вверх левый указательный палец. – А слово «стохастическая» обозначает процесс, характер изменений которого во времени ТОЧНО предсказать невозможно. Это понятно? Простите меня, но я не успел досказать вам концовку, прозвучавшего по радио сообщения. А смысл её состоял в следующем: «Все, кто ценит Искусство в Науке и Науку в Искусстве, срочно обращайтесь в ваши музыкальные магазины за только что поступившей в продажу, озарённой искрой божией партитурой! Те, кто успеет заказать запись симфонии  сегодня до одиннадцати часов, получат скидку в 50%, плюс симпатичный блокнотик из коллекции «Мини» с нотами модного в научно-музыкальных кругах романса «И не то, чтобы да, и не то, чтобы нет», украшенный  личным вензелем победительницы конкурса красоты Мисс Нью-Йорк – 1946.»


Когда я такое услышал, во мне тотчас  проснулись трое: физик, меломан, а ещё бухгалтер, учуявший выгодную покупку.


Прочь завтрак, стремглав мчусь в магазин, где покупаю издание внушительных  размеров и счастливый возвращаюсь домой. Не медля ни секунды, достаю футляр со скрипкой, нетерпеливо раскрываю партитуру, смотрю: в какой тональности написано сие творение? А на первом же листе примечание: СИМФОНИЯ В ТОНАЛЬНОСТИ ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО «ДО», НИ МИНОР, НИ МАЖОР (хотя они возможны). Что такое? Вглядываюсь в нотный текст. Но ноты … они не совсем ноты.


– А что же там вместо нот? – спросила молодящаяся женщина лет пятидесяти с огромным колье на чрезмерном декольте, сидящая в мужской  компании за столиком неподалёку от меня. 


– Ноты. – Эйнштейн нервно зашагал туда-сюда по сцене. – Но… и не ноты. Судите сами, дамы и господа, симфония сия, наверняка гениальная, но мой мозг до неё не дорос.  Интересное дело, «до» – это не известное каждому музыканту «до», а нечто среднее между си-бемолем и до-диезом. И такая метаморфоза с каждой нотой: «ре» – только примерно «ре», затесавшаяся усредненность между «до» и «ми». Понимаете?


– Ничего не понимаем, – ответила та же немолодая женщина. – Есть «до», есть «ре», есть «ми». Есть «до-ре-ми-фасоль». А потом «ля-си-до», – пропела она. – А у этих квантовиков, у них что?


– Скажу вам больше, милая леди, у них даже длительность нот может быть какой угодно: нота, длительности одна восьмая, способна стать половинной, а половинную можно протянуть на весь такт, ну и далее в том же духе. 


– И как, сыграли вы такую музыку? – снова спросила она, поправляя спустившееся плечико своего розового платья.
– Нет, такую не смог, – развёл руками Альберт. – Музыку, которой выражает себя ныне квантовая физика, я воспроизвести не в состоянии. Да, друзья мои, не стал я доставать скрипку, захлопнул футляр и закрыл партитуру. Сидящий во мне физик, обратился к живущему по соседству с ним музыканту: «Что ж ты не сыграл? Послушали бы как звучат кванты». А тот отвечает: «я еще не достиг такого мастерства, и вряд ли когда-нибудь достигну». А бухгалтер, третий, тот вообще промолчал, поскольку, знал счёт деньгам и очень переживал о потраченных впустую долларах.


Эйнштейн опустил голову, задумался. Затем опять обратился к залу.
– Представьте сами, уважаемые гости, вы пришли на концерт. Вы вошли в зал, разместились в удобных креслах, посматриваете на сцену, где уже приготовился поднимать вам настроение известный симфонический оркестр. Важно сверкают медью тубы, тромбоны и трубы, по гобою настраиваются скрипки и контрабасы, негромко позвякивают литавры. Оркестранты – в чёрных фраках, в галстуках-бабочках; скрипачки, флейтистки и арфистка – в строгих, отсвечивающих бордовым, бархатных платьях. Вы, как истинные ценители, томно замираете в предвкушение катарсиса. Вот сейчас долгожданная музыка небесных сфер наконец снизойдет в ваши алчущие души. Или уши, думаете вы.


Но, одна маленькая, незаметная вам, деталь. Перед каждым музыкантом стоит пюпитр с нотами. И нотами не обычными – п р и б л и з и т е л ь н ы м и.  И вот, поднимается на свое место вальяжный дирижер, кланяется залу, разворачивается к оркестру, взмахивает палочкой и… Оркестр набирается серьёзности и начинает исполнять американский гимн. Духовая секция, глядя на пюпитры, изо всех сил выдувает свои, не вполне определённые, неконкретные ноты. Струнные действуют в том же духе. В итоге весь оркестр играет неизвестно что, режущее ухо, слушать которое ни у кого не хватает сил. И вот, господа, подобным же образом представляют мир микрообъектов наши новейшие физики. Атомный мир по их версии есть не что иное,  как  КАКОФОНИЯ!


Эйнштейн опустил голову и не поднимая глаз и повторил еле слышно:
– Да, господа мои,  внутри нас сплошные диссонансы и полная Какофония!


Альберт вновь задумался. Прошёлся вдоль сцены туда-сюда поднял голову. 
– Дорогие гости! Если вы позволите мне продолжить сугубо научную (он усмехнулся) тему, то,  пытаясь по-другому отобразить для вас процессы, происходящие в атомной физике, я бы обратился к ещё одному важнейшему виду искусства – Живописи. Мне приходилось  бывать в картинных галереях, и когда я попадал в залы с полотнами новейших художников: абстракционистов, кубистов, сюрреалистов и прочих авангардистов-модернистов, меня всякий раз поражало сходство их произведений с тем, что предъявляют нам новейшие физики. То, что на холстах,  подобно напечатанному  в научных статьях.


Иной раз смотришь, смотришь на картину, и силишься понять, что оно значит? И, признаюсь вам, ни разу проникнуть в  с м ы с л  сих творений, мне не удалось. Вроде бы и должен быть какой-то смысл, но, к сожалению, а, может, и к счастью, выше  он моего разумения. Хотя, с другой стороны, ведь должен же он быть, думал я, концентрируясь на казалось бы  бессмысленных сочетаниях линий, цвета, элементов композиций. Нет, всё-таки заключается в этом какой-то смысл, убеждал я себя. Ведь иногда это красиво и своеобразно нарисовано. А между тем другой, внутренний голос,  со смехом нашёптывал мне: «Вот и ты, дурачок, купился на пустышку. Да нет там никакого смысла. Он сбежал оттуда, чтобы не свихнуться.» И тут же вспоминались мне наши  квантовые физики. Ведь и в их описаниях и расчетах тоже должен быть какой-то смысл, а на деле – нелепица какая-то, просто пшик, неизвестно что. Сон разума рождает квантовую физику.


Эйнштейн окинул взором аудиторию.
– Однажды, леди и джентльмены, в моем мозге возникла ещё одна картина: будто бы господа новейшие физики собрались со всего света на свой очередной замечательный симпозиум Пионеров микромира и, обсудив важнейшие проблемы, принимают они все важное решение – отправить послание самому Господу Богу. И вот, главный из них по письменности, окунает перо в чернильницу и начинает выводить на бумаге под диктовку своих друзей великие слова:


«Досточтимый Сэр Бог, уважаемый Вседержитель!
Мы, квантовые физики 20 века, набрались смелости поблагодарить Тебя за грамотное мироустройство. Спасибо тебе, Господи! Дорогой ты наш Создатель, мы, грешники, созданные Тобой из праха мирского, проникли наконец в Микромир, сотворенный Верховной Волей Твоей, и в некоторые установленные Тобой свойства, качества и соотношения его.


И знаешь, Отец наш небесный, то, что мы обнаружили там, превзошло все наши ожидания.
Слава, слава, слава Тебе, Содетелю Вселенной! Мы и не чаяли найти подлинной Свободы в мире предельной Элементарности. Между тем оказалось, что она гордо  там наличествует и, более того,  направляемая Твоей Всевышней Волей управляет всеми атомами и элементарными частицами. Спасибо Тебе, Господи, за этот, близкий нам по духу, мир Малого, полный непредсказуемости, флуктуаций, неопределённости, случайности и прочих дарованных нам Тобой неоднозначностей. Лишь здесь, в микромире мы впервые почувствовали величайшую вещь, дарованную Тобой – Всевозможность. Мы ощутили возможность Полной Свободы!


Мы стали внутренне свободными, и освободим всех, кто ещё не свободен, кто не может вполне реализовать свои способности. И за это, за возможность развивать Возможное в людях, огромное спасибо Тебе, Господи, потому как именно Ты (больше некому) устроил всё таким образом. Ведь теперь мы, новейшие физики, благодаря Твоему Верховному покровительству, являемся  К о м а н д и р а м и  М и к р о м и р а.  Мы, физики Земли, стали  предводителями  Неопределённости, полководцами Случайности. И они, в силу Твоего Верховного Предстательства покорились  н а ш е й  воле, исполняют теперь любые наши прихоти! И даже отдают нам честь!


А за сим, мы никогда не устанем благодарить Тебя и славословить, за созданный Тобою прекрасный Случайный и Вероятностный Супермикромир, чествуем и восславляем Твою Благость и Величие! Аминь.
 
Восхищённые в глубины материи Твоим могуществом, преданные
Твои слуги, новейшие атомные физики ХХ века.»
 
                ***
 
Содержание письма зал выслушивал в недоуменной тишине. Когда Альберт замолк, тишина некоторое время продолжилась. Вдруг не из зала, а со сцены послышался вопрос:
– Прошу вас, господин профессор, пояснить  кое-что.


Эйнштейн обернулся. Спрашивал, улыбаясь во весь рот, молодой контрабасист:
– Каким образом будет отправлено такое письмо? Через какую почтовую службу?
– Отправлено оно будет через флюктуационную почтовую службу всевозможных отправлений. Посредством энергетического скачка.


– Ах, вот как, скачком, – закивал музыкант.
– Именно так, – подтвердил Альберт. – Письмо достигнет адресата при помощи метода, основанного на суперпозиции взаимоисключающих состояний. Понятно?
– Теперь вот всё окончательно прояснилось, – ответил контрабасист, едва удерживаясь от смеха. 


– Я очень рад, – пробросил докладчик и опять развернулся к залу.
Оттуда раздался густой баритон:
– Генри Майерсон, обозреватель «Файненшл Таймс». Вы нам тут, мистер Эйнштейн, какие-то сказочки рассказываете, а о серьезном – ни слова.


Я повернула голову направо в направлении звучащего голоса. Взгляд наткнулся на сидящего у стенки прямо перед сценой, мужчину. Соседи за его столом что-то быстро строчили в своих блокнотах. Эйнштейн подошел к краю сцены поближе и молча слушал.


А тот стал говорить дальше:
– И с чего бы это взъелись Вы на наших атомщиков? Я далёк от науки. Мой интерес – Бизнес, но ваши, профессор, претензии к своим коллегам выглядят довольно странно.
Мужчина поднялся. Это был человек средних лет, в чёрном костюме с искрой. Он был высок, опрятен, но совсем не похож на обозревателя, скорее на гангстера, с тоненькими усиками на сытом, гладко выбритом лице, на котором читался успех и презрение к лузерам. Заколка на его галстуке кроваво поблескивала рубиновым глазом, а когда он поднял руку с сигариллой, чтобы сделать очередную затяжку, обнажилась манжета его безупречно белоснежной рубашки с такими же рубиновыми запонками. Его выдающаяся, тяжелая нижняя челюсть выдавала в нем волевую и жесткую личность, совершенно не похожую на обычного обозревателя. – Вы же сами один из тех, – мужчина вытянул руку и уставил палец на Альберта, –  кто устроил заваруху в физике, которая и привела к созданию бомбы. Разве не так?


– Не совсем так. Прежде всего, потому, что создание любой бомбы есть процесс практический и рассуждения по ходу его большей частью касаются чисто технических деталей. Я  не физик-прикладник и к созданию атомной бомбы прямого отношения не имел. Однако некоторые мои теоретические положения действительно вошли в ту основу, из которой появилось новое оружие массового поражения. И что же, сэр, вы меня обвиняете?


– Да ни в чём я вас не обвиняю! Просто не понимаю, зачем вы пытаетесь посмеиваться над нашими физиками, достигшими таких колоссальных успехов?! Ведь теперь благодаря их усилиям, а заодно и вашим, у нас есть Бомба, которая, уверен, устрашит коммунистические орды, захватившие пол Европы, и это есть главное достижение нашей науки на данный момент. А ваши научные дрязги, по моему мнению, это ваши внутренние проблемы и глупое недоразумение.


Стоящий на сцене Эйнштейн, заметно погрустнел и опустил голову.
Неожиданно откуда-то с задних столов пространство зала пронзил женский выкрик:
 – Правильно, эти комми такие мерзкие! Бомбой, бомбой по ним, чтоб не лезли! Пусть убираются в Сибирь к своим медведям!


Эйнштейн поднял голову, покрутил  в разные стороны, глядя вперед, стараясь увидеть кричавшую.
– Простите, леди, не могу вас отыскать. А-а, вот, вижу, вижу. Я тоже не в восторге от красных, мягко говоря, но вы их, кажется, просто ненавидите.
– Да, всех! Всех красных, – прозвучало подтверждение с того же столика.


– Всех? Весь народ? Но народ состоит из множества очень разных людей, нередко по убеждениям своим и взглядам на жизнь, друг на друга совершенно непохожих. И их вклад в дело победы над фашизмом во многом решающий. Причём, дорогой ценой, по моим сведениям, десятки миллионов убитых и искалеченных. Что касается меня, то я терпеть не могу фашистов. Они уничтожили миллионы людей только за то, что они жили на свете. И иногда самым зверским, бесчеловечным образом. А красная армия в этой оборонительной для них войне никаких массовых истреблений гражданских лиц не производила, насколько мне известно. Между прочим, в эти дни в Европе, в Нюрнберге завершается процесс над фашистскими главарями. Но разве могут расстрел или виселица искупить их неслыханные злодеяния? 


– Всё равно комми хуже фашистов – упрямо констатировал голос из глубины зала.
– Почему вы так считаете? – мягко спросил Альберт.– Только немного успокойтесь, пожалуйста…


Из-за одного из дальних столиков поднялась невысокая женщина. Я завертела головой, вглядываясь в её сторону, но отчего-то рассмотреть её удалось мне лишь частично: тёмное платье, тёмные волосы, возраст – за сорок.


– Потому что я верующая, протестантка. Принадлежу к методистской церкви. В наших молельных домах убранство простое и скудное. Никаких украшений и изображений, только кресты и библии. Так уж установлено. И умом я это принимаю. Но кроме ума есть и Сердце. Ещё в детстве, когда я видела христианские храмы традиционных конфессий, то удивлялась их красоте. В двадцатых годах пришлось пожить в Европе и там красота соборов – католических и православных вызывала в душе моей восхищение. Всякий раз, созерцая храм, затем заходя вовнутрь, я порой прикладывала к глазам платок, вытирая слёзы. Как можно не умилиться сердцем при виде такой величественной красоты и благолепия? Потом, в 30-х, уже дома, в Америке, мне случилось несколько раз в кинотеатре увидеть хронику из Советской страны. О том, как они там у себя рушат церкви: рьяно, страстно, неистово и старательно. А священников своих они поубивали и сгноили в концлагерях. Вы говорили о народе, но разве такие – народ? Такие не народ, а сброд  – толпа непоправимо больных духовных уродов, невежественных и бесчувственных дикарей. И управляет ими дьявольская сила, толкая малых сих на насилие и разрушение всего и вся.


Тут восстал со своего места тот самый гангстер-обозреватель в пиджаке с искрой. Он  полуобернулся назад и послал, изливавшей душу женщине воздушный поцелуй вместе с табачным дымом: – Спасибо, мэм! Спасибо, драгоценная леди! Вы прояснили суть дела. Всё точно: главный комми – усатый Дядя Джо и есть чёрт в человеческом обличии! Но теперь у нас есть для чертяки хорошенькая Большая Дубинка! И мы ему покажем…


Тут оратора качнуло вперед, и он натолкнулся на свой стол. Два соседа-борзописца вскочили со своих мест и помогли, видимо успевшему набраться в баре и после того, занять место на стуле.


Эйнштейн, нахмурившись, озабоченно наблюдал за этой сценой со своей сцены. Опять отвернувшись от зала к музыкантам, подозвал саксофониста. Тот быстро подошел, Альберт склонился к его уху, сказал что-то, выпрямился, вопросительно посмотрел. Я услышала ответ, так как находилась близко:
– Конечно, играем. Как же без этого? Начнём, как только дадите знак. 


Улыбаясь, Эйнштейн похлопал музыканта по плечу:
– Только, что б ноты были не приблизительные, о кэй?
– О кей, сделаем самые точные ноты.


Эйнштейн кивнул и опять обратился к залу:
– Дорогие гости! Леди и джентльмены! На этом я прошу вашего разрешения свою с вами встречу подвести к завершению. Увы, друзья мои, из меня выявился неумелый затейник. Я, выходя на эту сцену, собирался настроить вас на шутливый, весёлый лад, поспособствовать праздничному настроению. Но развлечь вас мне не удалось, я упустил нить, позволил использовать несколько минорных моментов, напомнил о страшном и ужасном, мало относящемся к нашему торжественному мероприятию.


Пусть нацистские бонзы на Нюрнбергском суде над ними думают о плохом, они  его заслужили. У нас же нынче совсем другое мероприятие, у нас праздник.
Эйнштейн спустился со сцены, подошел к своему столику, взял бокал, предусмотрительно принесенный официантом, высоко его поднял: – В заключение, господа, скажу картинно:


Поднимем бокалы
И сдвинем их разом
Да здравствуют музы!
Да здравствует разум!
Да здравствует наш колледж Нью-Джерси, а ныне Принстонский университет. Да здравствует Принстон – город науки! И да здравствует величайшая страна – Америка! Ура!!!


Альберт с поднятым бокалом полуобернулся к сцене и сделал отмашку рукой.
Оркестр, готовый к исполнению, заиграл американский гимн.

                ***
После речи, Альберт стал грустнеть. К нему подходили, поздравляли, он отвечал на приветствия, но безо всякого энтузиазма. В конце празднества, у Альберта настроение испортилось напрочь. Я взяла его под руку, и мы, по-английски, покинули данное мероприятие. Вот так вышло всё тогда в тот день…

                ***

– Конец текста. – Я закончил чтение, посмотрел на друзей. – Что скажете?
– А что тут скажешь? – потупился Приятель. – Эйнштейн на эстраде… да-а… Что это за песня?
– В конце действительно цитата из Пушкина, видно так у Лижбеты, упокой Господи душу её, перевелось, – изрекла Сова. – Но там и в самом деле говорится о том же, о чём и у классика нашего – о Музах и о Науке. В целом же я пока не представляю себе, как сие расценивать. И я уже изрядно устала. Мой курс – домой, пошли к тачке.
– Мы встали и направились обратным курсом.

                Конец второй части


Продолжение следует