Доброжелатель. Часть 3. Гл. 7-8

Глава 7
Новая сделка

После внезапного и необъяснимого отъезда Петра Катя изменилась: она поняла, что любовь всего лишь одна из форм самоутверждения и если эта форма распалась, следует найти иные возможности, чтобы вновь укрепить свое место в мире. Страдания были не по ее части – собственно, выбор между Геней и Петром, в том числе, осуществлялся и по этому критерию: кто из них сильнее. Геня был настоящим, надежным, но он не был сильным, то есть в нем не было веры в собственную правоту и ясно осознанной жизненной цели. Кроме того, он особо и не пытался такую цель искать, жил как жилось, принимая хорошее и избегая плохого. Он никогда не пошел бы напролом – упрямство есть привилегия или идиотов, или сильных людей. Петр, в этом смысле, был готов идти до конца, его жесткость могла перейти в жестокость по отношению к себе, он готов был на жертвы, если был уверен в своей правоте. Поэтому с ним было тяжелее, но интересней, чем с Геней. Известие о его малодушии тогда, в Москве восемьдесят четвертого – восемьдесят шестого годов, его то ли просто мелкое предательство, то ли сотрудничество с властями, которые он так ненавидел, резко изменили ее отношение к Карсавину. Если уж такой сильный и цельный человек так легко сломался под давлением внешних, не столь уж и страшных обстоятельств (здесь Катя лукавила, подзабыв, как страшно испугалась, услышав тогда от Гени о том, что его вызывают на Лубянку на беседу, как не спала несколько ночей и все ждала, что ее арестуют, не отвечала по телефону и даже Геню подозревала, что он ее выдал, – хотя в чем и как она была виновата?), то что говорить о более слабых и простых людях. Итак, искать силы и цельности в современном мужчине было бы бессмысленным, следовало искать надежности и эгоизма, то есть желания жить и работать исключительно ради своих интересов, а значит, и интересов своих ближних. Именно такой человек мог бы обеспечить в дальнейшем ее спокойствие и подарить ей счастье, а счастье – это не столько любовь, сколько убежденность в невозможности предательства.
Именно такая возможность вдруг открывалась Кате – внезапно подаренный шанс, привязать к себе окончательно Геню и подтолкнуть его к решительным действиям, вырваться из затхлого мира необходимости в мир, где человек сам диктует правила игры, где он хозяин, и рукопись Гоши могла стать одним из этапов, следовало лишь точно разыграть карты, не ошибиться, хотя в любом случае, даже скандал в случае обнаружения того, что рукопись не их, тоже работал на их известность, а значит, помогал попасть в тот самый манящий мир сытых и свободных людей.
Следовало оценить то, что они так внезапно получили в свою собственность. Рукопись была странной: как негатив, она походила на прототекст, но извращала все основные мысли оригинала, ставя их с ног на голову. Кроме того, ее художественные достоинства внушали Гене большие сомнения: был взят язык прошлого века, известные герои, чужой сюжет, но характеры совершенно изменились, а главное, основная мысль была искажена. Впрочем, Кате это наоборот, понравилось, она сказала, что это как раз в духе постмодернизма и можно из этого соорудить какой-нибудь перфоманс, например, тут она на секунду замолчала, соображая или воображая возможные варианты и продолжила: "Ну, например, сенсация! В архивах дальних родственников эмигрантов найден черновой, нет, лучше, один из вариантов известного произведения русского национального гения", – "так ведь раскроют подлог, – ответил Геня, – "не страшно, зато имя твое станет известным, а что касается имитации, так это теперь все делают, ты же помнишь Пьера Менара Борхеса?"
В общем, Катино предложение было соблазнительным, во всяком случае оно сулило Охлопкову новые возможности и могло бы помочь ему сбежать, наконец, из медицины, от которой он устал и которая все больше казалась ему фальшивой попыткой человечества спастись в безнадежной ситуации смерти. Оставалось лишь решить, открывать ли после всех этапов имя истинного автора или присвоить всю славу себе?
Гоша был мертв и ему вряд ли станет в могиле теплее от нескольких скандалов и от того, что его имя начнут склонять на телевидении и в газетах. С другой стороны, слишком уж напоминает мародерство воровство у мертвого сочинителя, даже если речь идет о спорной рукописи, в которую еще придется вложить много усилий и выдумки, чтобы она зазвучала и была удостоена каких-либо отзывов в печати и серьезного разговора у специалистов.
Наверное, и сам Гоша порадовался бы зреющему обману, и сам бы с удовольствием подыграл в новом спектакле, тем более что часть сюжета точно принадлежала ему, и непризнанная гениальность, и неприкаянность, и внезапная смерть вполне вписывались в фабулу какого-нибудь авантюрного романа с убийствами, изменами, разочарованиями и счастливо обретаемой в конце любовью.
К тому же темой сочиненного Гошей текста была как раз измена во имя высокой цели спасения души. Геню давно мучил вопрос о загадочной роли Иуды в мировой истории. Когда он спросил у Карсавина о логическом обосновании самого известного в мире предательства, Петр отослал его к Леониду Андрееву и Борхесу. Но ни тот, ни другой, впрочем, как и Булгаков, и Домбровский, не смогли убедить Геню: загвоздка заключалась в том, что Иисус провоцировал Иуду на измену, то есть Иуда был включен в какой-то более широкий план бытия, лежащий за пределами его слабого разума, и таким образом, его вина, если таковая была, заключалась в слабости к деньгам, то есть в таком грехе, если все же пользоваться этим немедицинским термином, который присутствует почти у всех. Вероятно, у богословов и философов были какие-то более глубокие объяснения, но Петр их не привел. Да и на сам вопрос он прореагировал весьма болезненно. Теперь Гене было понятно, что Петр тогда переносил любой разговор о предательстве на то, что случилось с ним в восемьдесят пятом году, а вопрос свой Охлопков задал незадолго перед отъездом Карсавина, то есть уже семь лет назад
И вот теперь Геня и Катя ожидали голливудца в том же богемном кафе, в котором пришла идея заказать у Гоши для американского режиссера что-то необычное, чтобы предложить новый вариант совместных действий. Охлопков дал согласие на участие в обмане, отступление Катя восприняла бы как малодушие, но все же в душе у Гени было неспокойно.
"Чего я хочу: славы, самоутверждения, исполнения мести миру, низведшему меня до роли статиста, доказательств того, что достоин Кати, а если шире, любви? Но основой любви является бескорыстие, любые же доказательства есть форма накопительства, то есть создание определенного экзистенциального капитала. Почему же я не отказываюсь от предложения Кати, почему готов использовать чужой дар для себя?
Но ведь и дар никому не принадлежит, и разве Гоша трудился, чтобы получить то, что получил.
В конце концов, эта пьянь все равно не смогла распорядиться своим талантом. Зачем ему Божий дар (если способность творить называть этим романтическим архаичным словосочетанием), зачем ему эта генетическая мутация, случайное, от него, его воли, усилий и стараний независящее изменение на уровне хромосом, ДНК, клеток или черт его знает чего, если он как человек как разумное, обладающее волей существо, сам отказывается от так ненароком доставшегося ему богатства и тешит свой изъязвленный эрозиями и гастритом желудок. Слово само по себе ничего не значит, но если оно приправлено судьбой и кровью, за него начинают платить, будто за бои гладиаторов. Любой поэт - гладиатор, а читатели - зрители, желающие острых ощущений ценой чужой жизни.
Гоша свой бой проиграл. Геннадий Охлопков-Шиховец, бывший врач-реаниматор, специалист по субдуральным и субарахноидальным инсультам, может обтереть лезвие своего меча. Враг повержен, причем не им. Случай помог, фортуна. Он лишь воспользуется плодами ее благорасположения. Гоша написал то, что сам оценить не смог, да и не захотел бы."
Тут Охлопков поймал себя на дурном предчувствии. Его мысли о Гоше странным образом начали походить на мысли Сальери о Моцарте, "видимо, пациент обладает повышенной суггестивностью",   вынес он автодиагноз.
Внутренний монолог грозил затянуться, превратиться в тягучую сладкую конфету, которую так хотелось в детстве сосать вечно, чтобы продолжалось блаженство: собственно, самоосуждение после согласия на обман и было такой сладкой радостью сознания, все уже позади, но ты чувствуешь себя честным человеком, поскольку мучаешься из-за совершенного тобой обмана. Но тут, словно бог из машины (машина, кстати, была новенькой, блестящей, с открытым верхом   символ буржуазного рая, не хватало лишь длинноногой клыкастой блондинки с пуговками голубых глаз), возник Джон.
Как только американский заказчик сел за столик, Геня приступил к изложению новой идеи: «Внезапно возникший текст Гоши, конгениальный оригиналу, следует выдать за пушкинский вариант «Моцарта и Сальери», переписанный и сохраненный американскими родственниками со стороны Натальи Гончаровой. Пока будет идти экспертиза, газетчики раскрутят сенсацию и это принесет деньги, а если все же что-то не получится, то можно будет вновь атрибутировать текст как произведения заказчика – Джон важно кивнул, оставленная возможность прославиться была менее интересна, чем возможность заработать, но все же грела его самолюбие, тем более что в этом случае все можно было списать на тонкое чувство юмора Джона, предложившего обществу литературную игру в духе постмодернистского дискурса. Правда, в случае изящного отката никакие проценты уже не выплачивались. Зато если Джон просто на время выходил из игры, он автоматически получал бы 50 % от суммы всех сумм, так или иначе возникающих в связи с новой находкой – неизвестным ранее текстом Пушкина Александра Сергеевича! В общем, бесспорный вариант, и американец, увидав в конце тоннеля свет, исходящий от ощутимой горки денег, тут же забыл о гордыне и славе и даже пообещал созвать пресс-конференцию в Голливуде».
Не откладывая в долгий ящик (правда, Катенька, сыграть в ящик, хранить в ящике, смотреть в ящик, не откладывая в ящик – словцо-то какое, объединяет смерть, деньги, решимость и телевизор в единое целое, дурачок, не каламбурь, наш друг не поймет, переговоры же, ну, Геня….) Геня передал американцу подстрочный перевод на английский внезапной золотой рукописи, и Джон приступил к чтению.
Дым распространялся вглубь и вдоль по периметру помещения, повторяя очертания сидящих - этакий музей дымовых фигур, предбанник преисподней, заказчик внимательно вчитывался в текст псевдоохлопкова, по выражению лица было видно, что написанное пришлось по душе, в некоторых местах американец складывал губы, причмокивал, будто смакуя вишню из коктейля перед тем, как раздавить ее мощными белыми зубами и выплюнуть хлестким быстрым щелчком, будто шар в лузу, темную влажную косточку.


Глава 8
САЛЬЕРИ И МОЦАРТ

Сцена 1

Сальери:                Из ниоткуда
Приходят звуки.
В никуда
Уходят.
Боже, отзовись
Хотя бы называньем совершенства,
Уколом в сердце, чувством облегченья...
Не оправдания прошу, но знака
Прощенья,
                Не успеха, но пути,
Который цель венчает. О,
                Когда бы
Я твёрдо знал, что небо землю любит,
То правды б не искал.
                На что мне правда
И знания, когда ответа нет? Когда лишь
Свободен тот, кому молчащий Бог
Позволит быть свободным.
                Знаю, Моцарт
Умеет возвеличивать Его,
Не чувствуя, что всё – необъяснимо,
И страшно, и – бесчеловечно.
Но чем он заслужил Твоё вниманье,
И почему другим Ты не даруешь
Ни славы, ни таланта, ни свободы
    (шум ветра, гром за окнами)
                ... Эдип
В Колоне умирая, заслужил
Покой: убийством, злом, кровосмешеньем,
Чем заслужить мне право хоть на миг
Воспеть Тебя –
                какой великой жертвой?

Я с детства был Гармонии слугой,
Я отдавал и душу, и свободу
За то, чтобы в чудесной клети мира
Стать лучшим звонарём, чтоб под моею
Рукой гудели струны времени, пространства,
Но что же за насмешка? – человек,
Ничем не заплативший за возможность
Быть гением – меня в сто крат свершённей
И совершенней, но ни он, ни я –
Не знаем Истины, и для того, чтоб петь,
Необходимо преступленье – шаг,
Нас уводящий за пределы НАДО.
            Ах, вот и Моцарт...
Моцарт:  Здравствуй, брат Сальери,
ты почему один?               
Сальери:     Тебя я дожидаюсь.
Моцарт:     Спасибо, друг! Я верю в постоянство
твоей души, недавно
                (он садится
и наливает во второй бокал
шипящего бардового вина)
мелодия одна ко мне явилась.
И, видит Бог, её я, не желая
к роялю припадать, прогнать пытался –
не тут-то было! Вероломней мухи
она не отступала – я её
и так, и сяк – и в двери, и в оконца –
но не сумел – и изнемог – послушай,
коль хочешь.
Сальери    (наливая):     Я всегда            
Тебя согласен слышать.
                Начинай.
                (Моцарт играет)
Сальери    (плачет, слушая):   Не так ли
Слетают бабочки на дно моей души,
Неуловимые и лёгкие как ноты.
Моцарт:    Ты плачешь, друг Сальери, отчего?
Я радуюсь, когда моя музы;ка
мне удаётся
Сальери:                Дивный друг,
Ты сам не знаешь, что тебе дано!
Я знаю!
Моцарт:    Выпьем же, Сальери
за наш союз – за ратников Искусства,
двух слуг Музы;ки, двух свободных...
Сальери:    Точно ли свободных?..
А впрочем, для чего
Двум гениям свободы, им хватает –
Что не рабы они...
                Смеются, пьют.               

Моцарт:    (отпив немного): Хочешь, друг Сальери,
тебе ещё сыграю, кое-что
я тут писать замыслил по заказу
(одну вещицу мрачную),
не что-нибудь, а Реквием, его
мне заказал какой-то странный
на днях зашедший господин. Весь в чёрном
и юмор чёрный: попросил за месяц
он завершить его.
Сальери: Наверно,
На память о любимых. Смерть – прекрасный
Для светлого Искусства повод. Если б
Не знали мы, что смерть придёт за ними,
Не стали б мучаться, чтоб вечное создать,
Но собственная гибель не пугает...
Моцарт: (перебивая)
Помилуй, брат Сальери, ты о чём?
Мне страшно и помыслить о загробном
существованьи, лишь вообрази:
ни смеха, ни любви, ни музыки,
                ни женщин...
Сальери:  Зачем же Реквием писать решил? Ужели
Ты легкомысленен настолько, неужели
Не понимаешь, что тебе дано? и ради
Проклятых денег губишь Дар небесный?
Моцарт:    Знаю,
ты прав, Сальери, не жури меня,
послушай всё же, кажется мне – здесь
всем страхам оправданье я даю.
Сальери:    Бесстрашен гений истинный, любую
За Истину он жизнь отдаст. Любую!
Жены, детей, отца, друзей, коль надо –
Не пожалеет и своей...
Моцарт:                А всё же,
мне жалко умерших, ведь всяко
созданье Божье недостойно Ада
(играет тихо, а
                Сальери плачет)



Сцена 7

Сальери: (насыпая в бокал яда): Итак, приходится
Сей гений несравненный, чистоту
Души и легкость неземную
Обратно в небо, Богу возвращать,
Так Авраам готовил на закланье
Родную плоть – единственного сына,
Так Каин кровью брата окроплял
Сухую почву, чтобы плодоносить
Она могла, так Леонардо в топку
Божественного гения бросал
Чужие жизни, это ль не прекрасно:
Все Богу посвящать, и самое родное
В дар приносить, рыдая и ропща,
Но вырывая из себя, как сердце,
Жизнь самых близких и любимых,
Увы, лишь так высокое искусство
Себя способно продолжать, мой Моцарт,
Чтоб гением ты стал, тебя убить
Придется мне, я в жертву приношу
Не только плоть твою (она воскреснет!),
Но и свою загубленную душу,
Пусть ей в аду гореть во имя Бога
И красоты…
Моцарт:                О чем, ты брат Сальери? (выпивает
бокал, ему Сальери поднесенный)