Призрак

Холодно. Холод какой-то пронизывающий, сворачивающий кость, такой холод бывает только осенью, а точнее в ноябре. Но не только холод теребил кости, чувство растерянности, тебе четыре года говорили, что вот-вот и победа, а теперь приказали забыть все как страшный сон и возлюбить врагов своих, это наверно пострашнее холода. Для Ганса Фридера это было особенно тяжко, он принес на алтарь победы самое ценное, пожалуй, что у него было и все в пустую, все зря. Весь скукожившись Ганс Фридер поднял воротник своего дождевого плаща. Этот старый (ну как старый ему всего 48 лет, но он искренне считал себя старым) полицейский, сколько себя помнил, работал патрульным в берлинской полиции. Ганс был патриотом до мозга, и когда началась война, поддержал ее всей душой. Его 18 летней сын Клаус Фридер воспитанный таким отцом, конечно, незамедлительно пошел добровольцем на фронт. Ганс гордился своим единственным отпрыском, он несколько раз получал "Железный крест" сражался на самых опасных участках франко-германского фронта и вообще был истинный немец по заверению его отца. Но в 1916 году этот молодой человек, который мог принести много пользы государству и обществу в мирное время погибает под Верденом. Там многие в Германии стали вдовами и сиротами. Ганс в один миг потерял единственное, чем дорожил в жизни. Даже тогда он не усомнился ни на секунду в правильности этой войны, даже смерть сына не могла его убедить, что что-то идет не так. Просто он стал реже приходить домой, брал дополнительные участки для патрулирования и вообще перестал упоминать сына. Ганс уничтожил все фотографии, которые хоть как-то напоминали Клауса. Конечно, он знал, что жена сохранила несколько карточек, но ему она не показывала, зная нрав мужа, молчала, скрывая горе. Ганс не хотел приходить домой, из-за жены, которая превратилась в один большой нерв готовый надорваться в любой момент, блуждающий призрак прошлой жизни. Комнаты, по которым еще совсем недавно бегал сын, коридор, где висела полицейская униформа Ганса, в которую так любил забираться его сын и лазить по карманам. У них была заведенная традиция – когда Ганс приходил домой Клаус подбегал с неизменным "Папа что ты принес" а Ганс неизменно отвечал что ничего и строго запрещал сыну лезть в карманы, после чего вешал китель и украдкой смотрел как сын все равно и лезет в карман и находит сладости. Особенно нравилось Гансу смотреть на напряженное лицо Клауса пытавшегося работать как можно тише. Все участники этого действа знали, что происходит, Клаус знал, что отец принес конфеты и знал, что он за ним следит, но по какой-то не понятной силе все равно напрягался. Ганс знал, что сын все равно залезет в карман и найдет добычу, но не мог себе отказать в этой маленькой слабости. Ганс вообще свободен был к сыну, единственно чего он от него требовал непреклонно это патриотизма. Требовать вообще было излишним, ибо в школе это итак активно вбивали в головы. Даже лишившись всего этого, старый полицейский не сомневался в правильности войны, наоборот он считал, что такие жертвы не могут быть принесены во имя пустоты победа и только победа могла в его глазах оправдать смерть сына. Нет, герр Фридер, не видать вам победы. Ганс Фридер не силился понять политику и поэтому, разумев, что его предали, отказался в принципе общаться с этим теперь уже чужим миром. Работу полицейского, слава богу, никакая революция отменить не в состоянии. 

В этот ноябрьский, холодный, осенний день Ганс Фридер совершал свой последний на этот день обход по темному, пустынному спальному кварталу Берлина. Редкие фонари были как бы насмешкой над цивилизации и не освещали, а вгоняли в еще более страшный мрак улицу, делая ее зловещее. Под одним из этих старых плевков прошлого, стояла девушка лет 20 высокого роста и, по всей видимости, стройная. Она ждала кого-то или чего-то, оглядываясь то по сторонам, то назад и прислушиваясь к каждому шороху на улице. Полицейский удивился, что делает на улице в столь поздний час молодая особа. Решив не напугать бедняжку (ему стало жалко, ибо он не редко в последние месяцы видел, как хрупкие особы тащили огромные вязки незаконно добытых дров), он начал громко посвистывать. Когда Ганс поравнялся с ней, он увидел что эта самая молодая женщина стоит в дешевеньком пальто, старая юбка была вся в заплатках, а на ногах самые простые летние туфли. Чулок Ганс не разглядел, и ему стало совсем жалко бедное создание, когда он увидел чистые, ясные, голубые глаза которые бывают только под серым небом, увидел золотые, коротко остриженные кудри, едва прикрывавшие шею, увидел ее по-детски пухлые губы и немного хомячьи щеки, придававшие ребяческую комичность ее красоте. Она мерзла, сильно мерзло, и это было видно, лицо стало бледным, а чуть вздернутый маленький носик покраснел. Она вопросительно уставилась на полицейского, как бы спрашивая, что ему нужно.

-Я могу вам чем-нибудь помочь – ответил на ее взгляд Ганс.

-Вряд ли – ответила девушка, потеряв к старому полицейскому интерес, убедившись, что это просто любопытство старого, одинокого служивого.

Фридеру было не просто любопытно. Конечно, он не редко заводил короткие разговоры с прохожими, когда было скучно, но это другой случай чем-то она притянула его. Не как женщина, а как дочь. Было в ней что-то такое, отчего ему сразу захотелось ее пожалеть.

-Извините, но я вам не советую бродить так поздно одной. В Берлине нынче не спокойно.

-А я не брожу, я жду – ответила девушка и устремила в даль особенной взгляд человека внезапно задумавшегося о чем-то очень важном - жду своего жениха.

-Бесчеловечен ваш жених – не отставал Ганс, он понял, что не может сейчас уйти – если он позволяет вам в летних туфлях ждать себя, он вас не достоин.

-Не смейте так говорить – вспылила девушка, ее бледные щеки загорелись огнем праведного гнева, и она вся стала как обидевшийся ребенок – он у меня солдат, герой, он должен вернутся, он обещал.

В ее голосе звучала поистине женская гордость. Только женщины могут, так гордится мужскими достижениями и всю эту эмоцию вложить в пару слов. О предмете своей гордости женщина может говорить кому-угодно и сколько-угодно и эта мерзнувшая девушка не была исключением. Она будто согрелась немного, перестала пританцовывать.

-Он сказал мне, что бы я ждала, война кончится через пару месяцев, говорил он. Война четыре года идет, но я все равно жду, я же обещала.

-Война уже кончилась. Разве вы не читаете газет

-Читала, но год назад бросила это бестолковое занятие. Раз вы говорите, что кончилась, значит, действительно кончилась. Значит, он скоро вернется – обрадовалась девушка – и  найдет меня здесь. Он говорил, что приедет ночью, когда я буду спать. Мы расстались прямо на этом месте, у этого фонарного столба мы виделись последний раз.

В этот вечер девушка была особенно разговорчиво, да это и не удивительно, она бывала, месяцами не говорила ни с кем толком. А ей так хотелось кому-то рассказать о своих мыслях, переживаниях, а этот не молодой мужчина, казавшийся ее и вовсе старым с лихими гусарскими усами, грустными глазами, внушал доверие. Вряд ли он станет ее убеждать в ее глупости или смеяться над ее чувствами, нет, такие грустные глаза не могут смеяться над преданностью.

-Знаете, если он до сих пор не дал весточки - тут Ганс замялся – значит, он, скорее всего, погиб.

Девушка посмотрела на старого полицейского как на человека, который ей с полной серьезностью доказывает, что два плюс два будет пять. Она-то знает что четыре, знает правду.

-Моего Клауса не могли убить, он такой сильный и он знает, что я его жду, он вернется ко мне, вот увидите.

Услышав имя, напомнившее сына, Ганс Фридер растерялся. Сильная приливная волна чувств подступили к самому горлу, растерянность сменилась непонятной агрессии. Он разозлился на девушку, на себя, на весь мир, будто кто-то вытащил из самого дальнего ящика то, что он стремился скрыть, спрятать, забыть.

-Вы что не поняли, что я вам сказал, ваш жених погиб – процедил сквозь зубы старый полицейский.

Девушка испугалась поначалу такого тона, но затем она ощутила огромную власть и силу над этим мужчиной, овладев собой ответила

-Ну и что?

-Как это ну и что – уже кричал Ганс – Клаус мертв, погиб, он теперь лежит в сырой земле и смеется над червями, над нами, над всей этой проклятой жизнью. Что ты тут стоишь, чего ждешь. Это конец, Клауса больше не вернуть, он не придет, не скажет «Привет», не поцелует больше.

-Я знаю, понимаю, но я обещала. Это все что меня связывает с ним, мое обещание, моя вера делает живым. Это все что мне от него осталось. Так оставьте мне это, оставьте мне его, иначе, в чем смысл быть человеком? Иначе в чем смысл?

-Нет смысла жить ради мертвеца – ответил Ганс

-Ради живого иногда тоже.

Ганс поспешил уйти. Ему тяжело было думать. Удаляясь, старый полицейский не выдержал и обернулся на тот самый фонарь, где стояла девушка, тусклый свет газового светило обволакивал своим мертвецким светом тонкий девичий стан, обволакивал, уводя в неизвестность, в горе потери любви. Она стояла, верующая, ждущая, уверенная, обманутая, несчастная, живая. Она знает, что война кончилась, но ждет. Ждет потому что так надо, ждет потому что хочет верить, ждет потому что хочет остаться человеком. Для нее война это ничто, простое событие, куда уходят мальчики, мужчины, для нее забвение хуже, страшнее. Если не верить, можно ли быть человека, неужели если можно забыть, то можно переступить последнюю грань, за который ты это уже не ты. Неужели же потом, после черты дозволено все. А если нет? Тогда в чем смысл борьбы человека. Ганс Фридер не знал, как ответить на это, но он знал, что что-то мертвое, что кажется живым – как застывшая улыбка на старой фотографии, как насекомое в куске янтаре, как трагедия, обреченная на вечность, как мгновение боли, слишком сильное, что бы помнить или что бы забыть – пришло к нему навсегда.