Рассел Бэнкс Сара Коул необычная история любви

(Перевод Катрин Герцен)
Рассел Бэнкс
Сара Коул – необычная история любви

                I
      Для начала, покажу вам сцену, в которой я главный герой, а моя подруга Сара Коул главная героиня. Теперь я могу все рассказать, потому что я постарел на десять лет и больше не выгляжу так, как раньше, а моя подруга Сара мертва. Я не мог рассказать эту историю раньше, потому что выгляди я сейчас как тогда, вы бы посчитали меня самовлюбленным, ведь, должен признаться, в то время я был невероятно красив. И если бы Сара была жива, вы бы подумали, что я жесток к ней, ведь, должен признаться, она была жутко некрасива. На самом деле, она была самой некрасивой женщиной, которую я когда-либо знал. Я имею в виду знал лично. Я конечно видел женщин, которые были менее привлекательны, чем Сара, но они явно обладали какими-то врожденными дефектами или были как-то покалечены или подвержены какой-то ужасной, уродующей болезни. С Сарой же все было в порядке, и я знал ее хорошо, потому что на протяжении трех с половиной месяцев мы были любовниками.
    Итак, представьте себе сцену. Можете представить, что действие происходит прямо сейчас, потому что несмотря на то, что это случилось десять лет назад, ничего важного из того, что произошло, не зависит от того, когда это произошло, и можете представить, что все происходит в Конкорде, штат Нью-Гэмпшир, и, хотя все действительно происходило именно там, это не имеет большого значения, так что переместимся в Конкорд, штат Нью-Гэмпшир, в место, которое я знаю очень хорошо и потому могу описать довольно подробно, что прибавит моему рассказу правдоподобности. В поздний майский вечер, в среду примерно в шесть часов мужчина заходит в бар. Бар этот, который расположен на первом этаже под рестораном, украшен висящими вдоль стен растениями и деревянными полками, обставлен деревянными квадратными столами и стульями с низкой спинкой, а вдоль одной из стен расположилось с полдюжины темных, плотно обтянутых тканью кабинок. Несколько мужчин в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет сидят у барной стойки и, как и только что вошедший мужчина, они одеты в деловые костюмы с слегка расслабленным узлом галстука. Все они, скорее всего, адвокаты - молодые, неженатые адвокаты, беседующие за стаканом мартини, чтобы отсрочить возвращение домой в пустые беленые квартиры, где они разогреют ужин в микроволновке, и под бормотание телевизора усядутся на диван, чтобы сделать кое-какую работу на завтра. В основном они достойные, образованные, трудолюбивые, но ограниченные и не очень счастливые люди. Наш мужчина, назовем его Рональдом или Роном, по большей части похож на этих мужчин за исключением того, что он необычайно красив, что делает его немного более счастливым, чем они. Его привлекательность не стоит ему никаких усилий, он генетическое чудо, высокий, прекрасно сложенный, симметричный и опрятный. Из его недостатков можно назвать только родинку, на левой стороне его квадратного, но не слишком продолговатого подбородка, чрезмерную густоту светлых волос, покрывающих его загорелые руки и некоторую недоразвитость ягодиц, но и они лишь выгодно отличают его от безжизненного манекена в магазине мужской одежды и только подчеркивают его красоту, ибо он обладал необычайно красотой, которую мы чаще привыкли наблюдать у женщин. Он также очень добр, в следствии того, что не подозревает о своей необычайной красоте, и добр ко всем: к мужчинам, к женщинам, к молодым, включая детей, к старикам, к привлекательным людям, которые сразу же понимают, что далеко не так привлекательны, как он, но при этом не чувствуют в нем конкуренции, и к малопривлекательным людям, которые видят в нем утешение и превосходство над теми, чьей внешности привыкли завидовать.
       Рон садится у барной стойки, разворачивает вечернюю газету и не успевает приступить к чтению, как бармен спрашивает, что он будет пить, обращаясь к нему на Вы, несмотря на то, что Рон бывал здесь несчетное количество раз в это время дня, особенно после того, как прошлой осенью развелся со своей женой. Они развелись после трех лет брака из-за того, что его жена решила заняться своей карьерой, которая шла в разрез с карьерой самого Рона, потому что ей предстояло заниматься модой и дизайном в Нью-Йорке, между тем, как Рон должен был остаться в Нью-Гэмпшире, где начиналась его собственная карьера. Они решили пожить в разных городах до тех пор, пока он не сможет устроиться на работу вблизи Нью-Йорка, но спустя несколько месяцев, между обоюдными визитами, он начал спать с другими женщинами, а она с другими мужчинами, и на этом все закончилось. «Ничего страшного», - говорил Рон своим друзьям, которые любили как его самого, так и его жену, хотя Рон и был немного красивее ее, - «Уж слишком рано мы поженились. Первая студенческая любовь. Но мы все еще хорошо общаемся», - уверял он. И они его понимали. Почти все его друзья тоже уже были разведены.
      Рон заказывает скотч с содой и долькой лимона и возвращается к газете. Когда ему подают напиток, прежде чем сделать глоток, он сначала внимательно дочитывает до конца статью о недавнем возвращении популяции койотов на север Нью-Гемпшира и в Вермонт. Он прикуривает. Продолжает чтение. Делает еще один глоток. Все в баре: и несколько мужчин собравшихся у барной стойки, и высокий худой бармен, и люди, сидящие в кабинках – все наблюдают за его нехитрыми действиями.
      Он переходит к странице с объявлениями, думая подыскать себе кого-нибудь, кто бы убирался у него раз в неделю, когда женщина, которая, как потом выяснится, и есть Сара Коул, выходит из одной из кабинок и подходит к нему. Она подходит сбоку и садится рядом. На ней массивные темные ковбойские сапоги, темно-коричневая замшевая ковбойская шляпа, широкие джинсы и желтая футболка, которая облегает ее руки, грудь и круглый живот так, как кожица облегает сосиску. Позже он узнает, что ей тридцать восемь лет, но выглядит она старше лет на десять, из-за чего кажется лет на двадцать старше него. (Возраст самого Рона угадать довольно трудно, потому что он мог бы сойти как и за зрелого двадцатипятилетнего парня, так и за моложавого сорокалетнего мужчину, а поэтому его возраст особого значения здесь не имеет).
     - А у барной стойки уютно, - говорит она, осматриваясь вокруг, - по крайне мере, светлее. Че читаешь?- спрашивает она весело, облокотившись на барную стойку.
       Рон отрывается от газеты с легкой улыбкой на губах, видит перед собой лицо женщины, самое некрасивое из всех, что он когда-либо видел или мог себе представить, и продолжает улыбаться. Он чувствует, что влюбляется в ее маленькие, слегка косые, темно-карие глаза, отстраняется, изучает ее пятнистое рябое лицо, нос картошкой, большой рот, где-то перекрывающиеся, а где-то далеко посаженные друг от друга зубы, крупный, но слабовыраженный подбородок. Он бросает взгляд на гнездо ее серовато коричневых волос, на ее шею и горло, где на сероватой коже рассыпались прыщи, переводит взгляд на ее глаза и снова чувствует, что влюбляется в них.
    - Что вы сказали? – спрашивает он.
   Она достает сигарету с ментолом, и Рон подставляет зажигалку. Выдыхая дым из больших крылатых ноздрей, она повторяет. Голос у нее хриплый и носовой, с шоколадным оттенком.
   - Я спросила, че читаешь, но теперь я вижу, - она коротко усмехнулась, - газету!
     Рон тоже смеется. “Нашу газету! «Конкордский обозреватель»». Ему это не мерещится, он ясно осознает, что видит перед собой, и признает, даже повторяет про себя, что разговаривает с самой некрасивой женщиной, которую когда-либо видел, и это потрясает его так же сильно, как если бы он разговаривал с самой красивой женщиной, которую когда-либо видел и когда-нибудь сможет увидеть, и он ценит эту минуту, держится за нее, как за шар из чистого золота, предмет неравномерно тяжелый, требующий аккуратной, но при этом твердой и крепкой хватки, без которой он выскользнет из его рук и покатится по траве, прямиком к колодцу, и упадет, вниз, на самое дно, и будет навсегда для него потерян. Но эта минута станет всего лишь воспоминанием, о котором он позже будет рассказывать с тоской и удивлением, пока ее образ будет постепенно исчезать, превращаясь в пустые слова. Его тело и мысли просыпаются из ленивой задумчивости, и все его внимание приковывается к этой женщине, к Саре Коул, к ее уродливому свинячьему лицу, к ее хриплому, торопливому голосу, к ее непропорциональному толстому дряблому телу, и чтобы удержать перед собой это мгновение, он задает ей вопросы, покупает ей выпить, улыбается, до тех пор, пока не становится ясно, в том числе и ему самому, что она и ее жизнь, со всеми ее превратностями и печалями, действительно его интересуют. 
    Он, конечно, узнает ее имя, и она признается в том, что подошла к нему на спор, который заключила с одной из тех двух женщин, что все еще сидели в кабинке позади нее. Она поворачивается на стуле и самодовольно и победно улыбается своим подругам, двум женщинам, тоже довольно заурядным, (но далеко не таким заурядным, как сама Сара), одетым, как и она, в ковбойские сапоги, джинсы и шляпу. Одна из них, блондинка с низкими скулами и ярко накрашенными глазами, слабо машет ей рукой и, как будто смутившись, обе женщины возвращаются к своим напиткам, быстро втягивая жидкость через трубочки.
      Сара поворачивается обратно к Рону и продолжает рассказывать ему о себе, о своей работе в Румфорд Пресс, о своем бывшем муже, который был ублюдком, идиотом и «больным», добавляет она, как будто с долей жалости. Она рассказывает ему о своим трех детях – младшая, дочь, учится в средней школе и помешана на мальчиках, еще двое сыновей учатся в старших классах и редко бывают дома. Она говорит о своих детях с неподдельной нежностью и заботой, и это не оставляет Рона равнодушным. Он видит с каким удовольствием и болью она говорит о своих детях, он видит, как загораются и наполняются слезами ее маленькие глазенки, когда он спрашивает, как их зовут.
    - Ты хорошая женщина, - сообщает он ей.
      Она улыбается, смотрит на опустошенный стакан.
    - Нет, вовсе нет. Но это очень мило с твоей стороны.
     Жестом Рон просит бармена налить ей еще. Она пьет белый русский. Кажется, она уже пропустила пару стаканов до его прихода, потому что выглядит очень расслабленной, намного раскованней, чем женщины, которые обычно подходят к нему знакомиться.
     Она просит его рассказать о себе, о своей работе, разводе, спрашивает, как долго он живет в Конкорде, но он понимает, что ему совсем не хочется говорить о себе. Ему хочется узнать как можно больше о ней, несмотря на то, что, все что она рассказывает, довольно предсказуемо и банально, а речь ее нудная и полна штампов. Он думает о ее муже. Каким был тот мужчина, что влюбился в Сару Коул?

                II

    Эта сцена в баре Осгуд закончилась тем, что Рон, угостив Сару еще одним коктейлем, уехал домой один, а Сара вернулась в кабинку к своим подругам. Я не знаю, что она им рассказывала, но догадаться не трудно. Они вовсе не были близкими подругами, а попросту работали вместе в Рунфорд Пресс, где, стоя у конца длинной конвейерной ленты, день изо дня складывали кипы прогармм передач по коробкам. Все они ненавидели свою работу, и часто по вечерам, отработав свою смену, надевали ковбойские шляпы и сапоги, которые весь день пролежали в их шкафчиках, и на пути домой опрокидывали пару стаканчиков в каком-нибудь баре. В Осгуде они были впервые, поскольку до сих пор избегали это место, насмешливо полагая, что туда ходят только адвокаты и страховые агенты. Именно Сара задалась вопросом, почему им не стоит общаться с такими людьми, и когда ответа не нашлось, было решено заглянуть в Осгуд. Рон был прав, они действительно были там с час, когда он зашел, и Сара была уже слегка пьяна. «Надо буит еща сюда прийти» - нарочито громко сказала она подругам.
    Что они и сделали в вечер пятницы, и Рон снова был там вместе со своей газетой. Он положил портфель на пол, возле ног, заказал выпить, и продолжил читать переднюю полосу – медленно, неспеша -  как это делают одинокие, уставшие мужчины, которым некуда спешить. Он не заметил женщин в ковбойских сапогах и шляпах, сидевших в кабинке, но они заметили его, и спустя какое-то время, Сара уже стояла рядом с ним.
     - Привет.
    Он обернулся, увидел ее и тут же восстановил в памяти то мгновение, которое было утратил, когда предыдущим вечером, выйдя из бара, он забыл о самой уродливой женщине, которую когда-либо видел. Она показалась ему еще ужасней, чем раньше, что только прибавило ему удовольствия, и чтобы вновь, задержать это мгновение, как будто оно было в его руках, он заговорил с ней, задавал ей вопросы, высказывал свое мнение и интересовался ее мыслями.
   Я уже говорил, что я и есть мужчина из этой истории, а моя покойная подруга Сара, и есть та женщина. Сейчас, вспоминая этот вечер, когда я во второй раз в жизни встретился с Сарой, я вздрагиваю, но не от страха, а от стыда. Все, о чем я мог думать с тех пор как познакомился с ней, это как бы подолше растянуть это мгновение, цепляясь за него, стараясь полностью завладеть им, как если бы это мгновение не перетекало из какого-то предыдущего мгновения отдельно из ее и из моей жизни и не переходило в будущие мгновения наших жизней, никак не связанных между собой. Она говорила непринужденней, чем в прошлый раз, и я слушал с той же жадностью и внимательностью, что и в прошлый раз, единственно с той лишь целью, чтобы удержать ее перед собой, вырвать ее из контекста ее жизни и переместить, словно какую-то вещь, в контекст моей жизни. Я и не подозревал, насколько это жестоко. Когда мы впервые что-то делаем, и это что-то нельзя четко отнести к добру или злу, мы чаще всего не понимаем, жестоко ли это, а просто делаем, и только потом, спустя время, можем оценить жестокость наших действий. И только тогда мы понимаем, правильно или нет поступили с самого начала.
      Пока мы пили, Сара сказала мне, что ненавидит своего бывшего мужа из-за того, как он относится к их детям. «Дело не в деньгах», - говорила она, взволнованно соскакивая сапогом с подставки барного стула, - «То есть я еле свожу концы с концами, но мне хватает на то, чтобы прокормить и одеть их. Но он никогда даже письма им не написал. Ни разу не звонил им. Если он и звонит, то только чтоб наорать на меня за то, что я пытаюсь затащить его в суд, чтобы заставить платить алименты. И ему даже в голову не приходит поговорить с ними. Он даже и не спрашивает о них, когда звонит».
     - Похоже, он тот еще ублюдок, - сказал я.
     - Еще какой, - сказала она, - не могу понять, зачем я за него вышла. И почему терпела его. Целых четырнадцать лет, черт побери. Он как будто приворожил меня. Даже не знаю, как объяснить, - сказала она с тоской, -  он явно не был красавцем.
      После второго стакана, она решила, что ей пора. Ее дети были дома, и по пятницам она всегда ужинала дома с ними, за одно узнавая у них, куда и с кем они собирались пойти. «Я разрешаю им свидания только на выходных, - сообщила она, - Нужно же хоть в чем-то быть строгой».
       Я согласился, и мы вместе вышли под взглядами посетителей бара. Я знал, что они смотрят, и знал, о чем они думают, но меня это не волновало, потому что я просто-напросто провожал ее до машины.
       Вечер был прохладным, и сумерки серым покрывалом опустились на стоянку. Ее машина, громадный, темно-зеленый Бьюик Седан, которому было не меньше десяти лет, был весь во вмятинах, царапинах и едва ли был еще пригоден к езде. Она подошла к дверце со стороны водительского сиденья и дернула за ручку. Безрезультатно. Дверь не открывалась. Она дернула еще раз. Потом попробовал я. Не получилось.
       И тогда я заметила вмятину в виде галочки на переднем левом крыле как раз в вместе соединения с дверцей, из-за чего металл дверцы врезался в часть крыла, не давая двери открыться. «Должно быть кто-то зацепил твою машину, пока ты была в баре», - сказал я.
      Она подошла к двери, внимательно осмотрела вмятину, и когда повернулась обратно ко мне, ее лицо было все в слезах. «Господи, Господи, Господи!» - рыдала она, широко раскрыв свой большой лягушачий рот, пуская слюни, бессильно водя языком по неровным зубам. «Как я это оплачу! У меня нет на это денег!» Она покраснела и даже в сумерках, я видел, как набухло от слез ее лицо, так сильно, что казалось, ее глазенки исчезли на фоне мокрых щек. Плечи ее опустились, а руки тяжело легли вдоль туловища.
     Опустив портфель на землю, я потянулся и обнял ее, прижав к себе, пока она обливала слезами мое плечо. Через несколько секунд она пришла в себя, рыдания прекратились и теперь она только изредка шмыгала носом. Ее шляпа съехала назад и теперь неуместно развязно держалась у нее на затылке. Она сделала шаг назад и сказала: «Попробую зайти с другой стороны».
     - Хорошо, - полушепотом произнес я, - давай попробуем.
     Медленно она обошла свой громадный уродливый автомобиль, открыла пассажирскую дверь и неуклюже протиснувшись внутрь, пересела на водительское сидение. Потом она завела мотор, который, проснувшись, громко зарычал - глушитель был неисправен. Не сказав мне больше ни слова, и даже не помахав рукой на прощание, она дала задний ход, с шумом выехала с места парковки и выехала на дорогу.
     Я развернулся и пошел в сторону своей машины, но, случайно взглянув на бар, встретился глазами с барменом, двумя женщинами, которые были вместе с Сарой и еще двумя мужчинами, которые сидели у барной стойки. Они были адвокатами, и я был с ними знаком. Они насмешливо мне улыбнулись. Я улыбнулся в ответ, сел в машину, и, больше не оборачиваясь, поехал прямо домой.

                III

      Вечером несколько недель спустя Рон видится с Сарой в Осгуде, угощает ее тремя стаканами белого русского, а сам выпивает три стакана скотча, после чего забирает ее на своей машине, - на двухместном Датсуне с наклонным кузовом, который по словам Сары ее восхитил, - и везет к себе домой единственно для того, чтобы заняться с ней любовью.
     Я все еще мужчина из этой истории, и Сара все еще та женщина, но мне проще рассказать все в третьем лице, потому что то, что мне предстоит рассказать, вгоняет меня в сомнения, стыд и печаль, что может привести к тому, что я не буду откровенен в своем рассказе.  Я мог бы скрыть от вас правду, показав Сару лучше, чем она была, а себя хуже, или же наоборот, показав Сару хуже, чем она была, а себя лучше. Но правда в том, что я был очень хорош собой, а она далеко не хороша собой, и я прекрасно это понимал, как и она. Выходя из бара, она была полна решимости заняться любовью с мужчиной намного привлекательней, чем все те, с которыми она когда-либо стояла рядом, а я был полон решимости заняться любовью с самой некрасивой женщиной, с которой мне когда-либо доводилось этим заниматься. В каком-то смысле, мы были в равных условиях.
     Нет, это не совсем правда. (Вот видите, именно поэтому я не могу рассказывать все в первом лице). Я вовсе не уверен, что она чувствует то же, что и Рон. То есть, возможно, он ей искренне нравится, даже несмотря на то, что он самый красивый мужчина из всех ее знакомых. Может быть, она сильнее ощущает свое собственное уродство, чем его красоту, так же, как и он думает больше о ее уродстве, чем о своей красоте, потому что Рон, несмотря на все, что вы могли о нем подумать, вовсе не считает себя особенно красивым. Он лишь знает это со слов окружающих. Как я уже говорил, он был довольно добр.
     Рон открывает дверь в свою квартиру, заходит первый и включают настольную лампу за диваном. Это маленькая, однокомнатная, современная квартира, такая же, как и тридцать других квартир в этой многоэтажке, построенной на взгорье на востоке от центра Конкорда. Сара со взволнованным видом стоит в дверях и смотрит.
    - Проходи, проходи, - говорит он.
     Она смущенно заходит и закрывает за собой дверь. Она снимает с себя ковбойскую шляпу, потом быстрым движением снова ее надевает, проходит в гостиную и садится на светлое кресло, и сразу как-то сжимается, как будто пытаясь спрятаться от глаз в его мягкой обивке. Рон стоит за ней, у входа на кухню, кладет ей руку на плечо, и она напрягается. Он убирает руку.
     - Может хочешь чего-нибудь выпить?
     - Нет…Пожалуй, нет, - говорит она, глядя на стену напротив, на которой в рамке висит фотография велосипедиста вместе с рекламной надписью Tour de France. В углу, прислоненный к стене и блестя под светом, стоит серебристо-серый скоростной велосипед, дорогой и красивый, словно породистая скаковая лошадь.
     -Не знаю, - говорит она, пока Рон на кухне наливает себе выпить, - не знаю, не знаю.
       - Передумала? Я могу сделать тебе белого русского. Водка, сливки, ликер и лед, верно?
      Сара пытается положить ногу на ногу, но она сидит слишком глубоко в кресле, а ее бедра слишком широки, поэтому после некоторых усилий, одна ее нога повисает в воздухе, а вторая неестественно скручивается. Она выглядит так, как будто упала с большой высоты.
      Рон заходит в комнату, глядит на спинку кресла, наблюдает за тем, как она возвращает свое тело в нормальное положение, и возвращается на кухню. Спустя несколько секунд, он снова входит.
    - Может все-таки смешать тебе белого русского?
    - Нет.
     Вновь Рон кладет ей руку на плечо, и в этот раз она не напрягается, хотя и не расслабляется полностью. Она сидит прямо, словно вросшее дерево, и глядит в одну точку.
    - Тебе страшно? – ласково спрашивает он, - мне да.
    - Нет, мне не страшно, - она замолкает ненадолго, - Тебе страшно? Почему?
    Она поворачивается к нему, но избегает его взгляда.
   - Ну… Я не так часто это делаю. Привожу домой, женщин, которых… - он сбивается.
   - Подцепил в баре.
   - Нет. Я хочу сказать, ты мне нравишься, Сара, очень. И ты знаешь, что я вовсе не подцепил тебя в баре. Мы с тобой успели стать друзьями.
   - Хочешь со мной переспать? – спрашивает она, все еще уклоняясь от его прямого взгляда.
   - Да, - кажется он говорит искренне. Он ни сделал ни одного глотка и даже ни разу не пригубил свой напиток. Он говорит «Да», прямо и честно, не слишком быстро, но и не думая слишком долго. Простая констатация факта. Мужчина хочет заняться любовью с женщиной. Она спросила, и он ответил. Что может быть проще?
    - А ты хочешь переспать со мной? – спрашивает он.
    Она вновь поворачивается лицом к стене и тихим голосом говорит: «Хочу, но…это сложно объяснить».
    - Что? Хочешь, но что? – положив свой стакан на столик между диваном и креслом, он кладет обе руки ей на плечи и слегка сжимает их. Он понимает, что в любой момент может случиться так, что ему придется остановиться, но пока не понимает, насколько он сам готов остановиться. Дойдя до этого момента не встретив ни одной преграды (кроме тех, которые он сам себе придумал), он не уверен, что именно могло бы теперь его остановить. Также он не знает насколько настойчиво и смело можно себя с ней вести. Он подозревает, что она может в любой момент его остановить, и предпочитает не давать ей возможности это сделать. Он продолжает сжимать ее мягкие, дряблые плечи.
   - Ты и я…. Мы с тобой очень разные, - она смотрит на велосипед в углу.
   - Мужчина… и женщина, - говорит он.
    - Нет, не в этом смысле. Я хочу сказать, мы разные. Вот и все. Действительно разные. Больше, чем… Ты очень мил, но ты не понимаешь, что я имею в виду, и именно это делает тебя таким милым. Но мы правда разные. Послушай, - она говорит, - Мне пора. Мне нужно уйти сейчас.
    Мужчина убирает руки с ее плеч, берет со стола стакан и делает глоток, наблюдая поверх стакана, как она, не без труда, поднимается с кресла и быстро идет к двери. Она останавливается у двери, поправляет шляпу и оборачивается.
     - Давай останемся друзьями, хорошо?
     - Хорошо, друзьями так друзьями.
    - Увидимся как-нибудь в Осгуде?
    - Конечно, увидимся.
    - Отлично. Ну, пока, - говорит она, открывая дверь.
      Дверь закрывается. Мужчина наматывает круги вокруг дивана, потом резко останавливается перед телевизором и садится на диван. Он берет со столика программу передач и начинает ее листать, потом останавливается, водит пальцем по названиям передач, кладет журнал обратно на стол и переключает канал. Он ни разу не подумал о связи этого журнала с женщиной, которая только что ушла из его квартиры, хотя она сутками упаковывает их по коробкам, которые потом отправляются на склады в различные уголки страны. Позже, он все-таки вспомнит про эту связь, но к тому времени, он уже не почувствует ничего, кроме приступа сентиментальности. Будет уже слишком поздно, чтобы понять, что она имела в виду, говоря, что они разные.

                IV

        Но мой рассказ не об этом. Конечно, это одна сторона моего рассказа, можно даже сказать, социальная сторона, но не в этом суть. Я рассказываю эту историю, для того, чтоб понять что именно произошло между мной и Сарой Коул в то лето и раннюю осень десять лет назад. Говоря, что мы были любовниками, я не раскрываю в полной мере того, что произошло, и раскрываю еще меньше, говоря, что мы были друзьями. Нет, если я хочу все понять, я должен рассказать все, что произошло, потому что в первую очередь я хочу понять было ли то, что произошло между мной и Сарой Коул правильным. Наши судьбы напрямую зависят от нас, а это значит, что, научившись как следует разбираться в себе, мы сможем с таким же успехом управлять своей судьбой.
      Но позвольте мне продолжить рассказ. В последний раз, когда мы с Сарой были вместе, мы были у нее в квартире на Перли-стрит, которая находилась на втором этаже коммунального дома на южном конце Конкорда. Несколько недель я держался подальше от Осгуда, намеренно пытаясь избежать встречи с Сарой, хотя и не признавался себе в этом. Я находил всяческие причины и поводы зайти в какое-нибудь другое место. И все же я был одержим Сарой, одержим тем, чтобы заняться с ней любовью, и эта одержимость была довольно неоднозначной, потому что я не чувствовал желания, как такового.  Страсть без желания в своем проявлении может вылиться в изнасилование, и возможно я чувствовал всю опасность своей одержимости и поэтому делал все возможное, чтобы больше не встречаться с Сарой.
      И я все же встретил ее снова, конечно же, случайно. Забрав рубашки из прачечной на углу южной Мэйн-стрит и Перли-стрит, я спускался на велосипеде по Перли-стрит в сторону почты. Это было в субботнее утро, и поездка на велосипеде была частью моего обычного распорядка дня. Я не помнил, что Сара живет на этой улице, хотя она несколько раз говорила об этом, а вернее жаловалась – район был не из лучших: тесные грязные дворы, ветхие квартирные дома, ржавые останки выцветших автомобилей, сломанные красные и желтые пластмассовые детские велосипеды, валявшиеся вокруг на треснувшем тротуаре, - но как только я увидел ее, я сразу вспомнил об этом. Было слишком поздно избежать встречи, я мчался на велосипеде в шортах и футболке, привязав к багажнику пакет с сложенными и поглаженными рубашками, а она шла мне навстречу по тротуару, неся две большие сумки с продуктами. Она увидела меня, и я остановился. Мы поговорили, и я предложил помочь ей донести покупки. Я забрал у нее пакеты, а она взялась за руль велосипеда, очень аккуратно водя его за собой, как будто боясь случайно его сломать.
       Мы остановились внизу улицы. Деревянные ступени ее дома были обставлены полуоткрытыми пакетами с мусором, из которых вываливалась яичная скорлупа, высыпался молотый кофе и выпадали обертки от еды. «Не могу заставить соседей снизу следить за своим мусором», - пояснила она. Она прислонила велосипед к перилам и потянулась за пакетами.
     «Давай я их подниму,» - сказал я. Под моим руководством, она пропустила цепь через перила, обвела ее вокруг велосипеда и замкнула замок. Я попросил ее взять с собой пакет с моими рубашками
      -Может хочешь пива? – спросила она, открыв дверь в темную прихожую. Узкий лестничный пролет сменился густой влажной темнотой ее квартиры, где стоял запах старых газет.
     - Давай, - сказал я, проходя вслед за ней.
    - Прости, света нет. Никак не могут починить.
    - Ничего, я иду за тобой - сказал я, и даже в тусклом свете прихожей мог разглядеть широкие темно-синие вены, которые вдоль и поперек покрывали ее икры. На ней были белые обтягивающие шорты-бермуды, резиновые шлепки и розовый свитер без рукавов. Я представил ее стоящей в очереди в супермаркете. Я бы стоял за ней -  незнакомец, который увидев ее, отвернулся бы и стал изучать обложки журналов – Программа Передач, People, The National Enquirer - потому что в ее облике не было ничего интересного, хоть он и не мог не смутить меня под ярким дневным светом. И все же, я вошел в ее квартиру, жадно всматриваясь в ее изуродованные икры, в ее серую безвкусную одежду, в ее нищету. Я не был сдержан и мой интерес явно не был научным, но из-за моей страсти, мне и в голову не могло прийти, что я делаю что-то плохое. Меня согревало ее присутствие, я заигрывал с ней и вел себя настойчиво, даже нагло.
     Представьте себе. Загорелый, складный мужчина, одетый в красные спортивные шорты, итальянские кожаные сандали, сетчатую облегающую футболку скандинавского дизайна и производства, заходит в квартиру следом за женщиной, которая тщетно пытается, но никак не может спрятать свою пожелтевшую кожу, толстое и низкорослое тело и некрасивое, неприятное лицо. Жестом, она приглашает его войти на кухню, где он ставит пакеты на стол и оглядывается вокруг. «Кажется, кто-то обещал пиво?» - спрашивает он. Квартира плохо освещена и загромождена старой, огромной мебелью – купленной на распродажах и барахолках, куда эта мебель попала после того, как полвека назад была сделаны для больших загородных домов или просторных квартир на проспекте, но оказалась перепродана антикварами в рынки и магазины подержанных вещей, где наконец и была куплена Сарой Коул, и была затащена на Перли-стрит и поднята по узким лестницам, после чего Сара и ее дети, потея и кряхтя, проталкивали ее по темному коридору, – это были пышные кресла и диван, громоздкие шкафы, кресла-качалки с обивкой, а на кухне вместо обеденного стола  - старый кленовый письменный стол, вокруг которого расположилось шесть тяжелых дубовых стульев, а у стены -  высокий застекленный буфет – облезлый, усыпанный пятнами и трещинами, и просевший в покрытом темно-зеленом линолеуме полу.
      Но все же квартира довольно уютная и более или менее прибранная, и мужчина чувствует себя в ней комфортно. Неторопливым шагом он проходит из кухни в гостиную и рассматривает три маленькие спальни, которые отходят из прохожей. «Хорошая у тебя квартира», - кричит он ей. Он разглядывает фотографии ее детей, которые стояли в рамках буфете, как будто образовывая алтарь. «Красивые дети», - кричит он. И это правда. Светловолосые, круглолицые, опрятные и чрезмерно обыкновенные, их приятные лица как по инструкции глядят в правый нижний угол камеры, их головы немного наклонены на бок, как будто они пытаются вспомнить столицу Монтаны.
      Когда он снова входит на кухню, женщина стоит к нему спиной и разбирает покупки. «Кажется, кто-то обещал пиво?» - повторяет он. Он встает в дверном проеме, сместив тяжесть тела на одну ногу, словно отдыхающий танцор. «Ты какая-то притихшая сегодня, Сара,» - тихо говорит он, - «Все хорошо?»
     Молча, она отворачивается от пакетов, подходит к нему через всю комнату, тянется к его лицу, и взяв его за голову, целует в губы, трется об него своим туловищем, опускает руки на его бедра и с силой притягивает его к себе, и продолжает целовать его, закрыв глаза и яростно втираясь своим лицом в его лицо. Мужчина кладет руки ей на плечи и отодвигает ее, и они смотрят друг на друга широкими глазами, как будто что-то их удивило или испугало. Мужчина опускает руки, а женщина отпускает его бедра. И спустя несколько секунд мужчина молча поворачивается, идет к двери и уходит. Последнее, что он видит, когда закрывает за собой дверь - это женщина, стоящая в дверях кухни, опустив лицо вниз и слегка наклонив голову в бок, глядя на него с тем же выражением, с которым глядели ее дети на фотографиях – как будто пытаясь вспомнить столицу Монтаны.

                V

     Сара предстала на пороге моей квартиры на следующее утро, в прохладное и дождливое воскресенье. Она принесла мне пакет с постиранными рубашками, который я забыл в ее кухне, и когда я открыл дверь, она лишь выставила его перед собой, словно просящая подаяния кающаяся грешница. На ней был желтый дождевой плащ и кепка, и она больше походила на провинившуюся школьницу, представшую перед грозным учителем, чем на взрослую женщину, заглянувшую к другу, чтобы передать ему пакет. В конце концов, ей нечего было стыдиться.
     Я пригласил ее войти, и она согласилась. В халате и пижамных штанах я убивал время в это серое бесконечное утро, сидя на диване с воскресным выпуском New York Times и чашкой кофе. Я сказал ей снять промокший плащ и кепку и повесить в шкаф, а сам пошел на кухню приготовить ей кофе, но вдруг остановился и, повернувшись, посмотрел на нее. Она повесила в шкаф плащ и кепку, закрыла дверцу и посмотрела на меня.
   Что мне остается? Я должен все описать. Это мгновение десять лет назад я помню так, как будто прошло не больше десяти минут, - пакет с рубашками на столе позади нее, разбросанные по дивану и по полу газеты, звуки ветра и дождя, омывающего здание снаружи, и тишина квартиры, пока мы стояли друг напротив друга и одновременно снимали с себя одежду – я снял халат, она блузку и юбку, я снял майку, она нижнюю сорочку и бюстгальтер, я снял пижамные штаны, она трусы, пока мы не остались стоять полностью раздетые под тусклым серым светом, двое обнаженных представителя одного вида, мужчина и женщина, мужчина чуть моложе и не так напуган, как женщина, женщина чуть менее привлекательна, чем мужчина, оба они бледнокожи, с копной темных волос в районе половых органов, оба стояли в расслабленной позе, как будто им наконец удалось разбить напряженность, слишком долго стоявшую между ними.

                VI

       В то утро мы несколько часов занимались любовью в моей кровати, пока утро не перешло в день. Мы говорили, как говорят люди, которые проводят полдня или полночи в постели вместе. Я рассказал ей о своем прошлом, назвал и описал люд ей, которых любил и которые любили меня, рассказал о своей бывшей жене, которая живет в Нью Йорке, о своем брате, который служил в воздушных войсках, о своих родителях, у которых была недвижимость во Флориде, я рассказал ей и о своих мечтах и амбициях и даже признался в некоторых страхах. Все это время она слушала терпеливо и деликатно и говорила намного меньше меня. Она уже давно рассказала мне все это о себе, и возможно, все что она могла мне еще рассказать, требовало большей близости между нами, без которой она не могла мне открыться.
      В течение нескольких недель мы часто встречались и занимались любовью всегда в моей квартире. Придя вечером с работы, я звонил ей, или она звонила мне и после нескольких приемов и уловок, один из нас предлагал встретиться, и через полчаса она уже была у моей двери. Наша близость была страстной, искусной, чувственно и глубоко удовлетворяющей. Мы редко об этом говорили или хвастались, как делают некоторые влюбленные, удивленные тем, как легка и удовлетворительна их любовная связь. Но порой мы все же шутили и подтрунивали друг над другом, говоря, что все что мы делаем, это занимаемся любовью, и признавали тот факт, что ни на что другое у нас не хватает времени.
     А потом, в один жаркий августовский вечер субботы, мы лежали в кровати поверх перекрутившихся простыней, курили и лениво переговаривались, и Сара предложила пойти в бар.
     - Сейчас?
     - Да. Еще рано. Сколько сейчас времени?
     Я взглянул на электронные часы рядом с кроватью.
    - Девять сорок девять.
    - Вот видишь.
     - Не так уж и рано. Ты обычно возвращаешься домой в одиннадцать. А сейчас почти десять.
   - Нет, сейчас лишь немного за девять. Зависит от того, как посмотреть. К тому же, Рон, сегодня суббота. Неужели, не хочешь выйти потанцевать? Или это все, что ты умеешь делать? – она усмехнулась и ткнула меня в ребро, - Ты умеешь танцевать? Любишь танцевать?
    - Да, да.. Конечно. Но не сегодня. Слишком жарко. И я устал.
      Но она настаивала, довольно отметив, что в баре с кондиционером будет приятней, чем в его квартире, и что им необязательно идти в танцевальный клуб, они могут заглянуть в Осгуд. «В качестве компромисса», - сказала она.
      Я предложил место, которое называлось Эль Ранчо – ресторан с просторным, темным баром и танцевальной площадкой, который находился в нескольких милях от города, на шоссе Портсмут. После девяти вечера ресторан закрывался и бар превращался в придорожный кабак, где всегда играла одна кантри группа и куда приходили жители четырех или пяти окрестных деревень с севера и востока от Конкорда. Однажды я был в ресторане, но ни разу не заходил в бар, и никто из моих знакомых туда не заглядывал.
    Какое-то время Сара молчала. Потом она прикурила сигарету и потянула на себя простыню.
    - Ты не хочешь, чтобы кто-то о нас узнал. Так ведь? Так?
    - Дело не в этом… Я просто не люблю сплетни, а многие, с кем я работаю, ходят в Осгуд. Особенно по субботним вечерам.
   - Нет, - сказала она твердо, - ты меня стесняешься. Ты можешь со мной спать, но не хочешь, чтобы нас видели вместе.
   - Это не так, Сара.
   Она снова молчала. Я с облегчением потянулся через нее к прикроватному столику и взял сигареты и зажигалку.
  - Ты мне должен, Рон, - сказала она вдруг, когда я нагнулся над ней, - Ты мне должен.
  - Что? - я лег на место, прикурил сигарету и укрылся простыней.
  - Я сказала: «Ты мне должен».
  - Я не понимаю, о чем ты, Сара. Я просто не люблю, когда про меня ходят сплетни, вот и все. Я просто хочу, чтобы моя личная жизнь оставалась личной, вот и все.  Я тебе ничего не должен.
  - Ты должен мне дружбу. И уважение.  Дружбу и уважение. Все, кто занимается тем, чем занимались мы, должны своему партнеру дружбу и уважение.
  - Сара, я правда не понимаю, о чем ты, - сказал я, - Ты знаешь, я твой друг. И я тебя уважаю. Правда уважаю.
 - Ты и правда так считаешь?
 - Да.
    На протяжение долгих минут она ничего не говорила. Потом она вздохнула, и тихим, еле слышным голосом сказала: «Тогда ты должен показаться со мной на людях. Мне не важны ни Осгуд, ни люди, с которыми ты работаешь. Нам не обязательно туда идти и встречаться с ними. Но тебе придется пойти со мной в Эль Ранчо, и несколько других мест, куда ходят мои коллеги, мои знакомые, и возможно даже на несколько вечеринок, потому что, знаешь ли, меня тоже иногда приглашают на вечеринки. У меня есть друзья, и семья тоже, и тебе придется познакомиться с моей семьей. Мои дети думают, что я хожу по барам, когда я провожу время с тобой, и мне это не нравится, так что тебе придется с ними познакомиться, чтобы я смогла говорить им куда я иду, когда не ночую дома. А иногда ты будешь приходить к нам и проводить время у меня дома, - ее голос повышался по мере того, как она слышала свои требования и убеждалась в их справедливости, и теперь почти кричала на меня, - Ты мне все это должен. Или же ты просто плохой человек. Все очень просто.
    Так и было.

                VII

     Красивый мужчина выделяется из толпы. На нем темно-синий модный пиджак, рубашка с расстегнутым воротником, белые брюки и белые мокасины. Все остальные, включая некрасивую женщину, с которой он пришел, одеты как надо, то есть, так же, как и все, а именно в джинсы и ковбойские сапоги, в блузки, ковбойские рубашки или же футболки с популярными надписями, а у многих женщин на голове были ковбойские шляпы, завязанные веревкой под подбородком. Мужчина не знает никого из посетителей, а если они были на вечеринке, то из гостей, но женщина знает многих и с радостью его им представляет. Мужчины ухмыляются и пожимают ему руку, хлопают его по плечу, спрашивают где он работает, а услышав ответ, надолго замолкают.  Женщины флиртуют взглядами, но умолкают еще раньше мужчин. Женщина, которая с ним пришла, почти все время говорит за всех. Она говорит за него, и за других мужчин, которые стояли вокруг холодильника, а если они были у бара, то и за мужчин, которые сидели за столом, и за всех женщин тоже. Между громкими монологами, она с кем-то бессвязно переговаривается, шумно смеется над плоскими шутками, и слишком много пьет, пока наконец не напивается до такой степени, что с трудом выговаривает слова и неуклюже передвигается, и мужчина прощается со всеми вместо нее, выводит ее за двери, сажает в машину и увозит в ее квартиру на Перли-стрит.
     Это произошло дважды за неделю, и еще три раза на другой неделе – в Эль Ранчо, Окс Боу в Нортвуде, на квартире у Риты и Джимми на Торндайк-стрит, в новом доме Бэтси Билер и в последний раз в домике у реки, который сняли ребята из службы доставки Рамфорд Пресс. Рон больше не звонит Саре, когда приходит домой с работы – он ждет ее звонка, и, иногда, когда знает, что звонит она, он не отвечает. Обычно он ждет, когда она позвонит в пятый или шестой раз, и только тогда берет трубку. Он снял с себя пиджак и жилет, расслабил галстук, и как раз собирался разогреть в микроволновке свой ужин – замороженные маникотти.
    - Алло.
   - Привет.
    - Как ты?
   - Вроде ничего. Устала немного.
   - Все еще с похмелья?
   - Да нет. Просто устала. Ненавижу понедельники.
  - Хорошо вчера провела время?
  - Ага. Хорошо было там, на озере.  Слушай, - сказала она с воодушевлением – Почему тебе не приехать сегодня к нам? Дети сегодня гуляют, но, если придешь до восьми, сможешь их застать. Они очень хотят с тобой познакомиться.
   - Ты рассказала им обо мне?
  - Конечно. Уже давно. Я что, не могу собственным детям о тебе рассказать?
   Рон молчит.
  - Ты не хочешь к нам приезжать. Ты не хочешь знакомиться с моими детьми. Нет, ты не хочешь, чтобы мои дети познакомились с тобой, вот так.
   - Нет, это не так…У меня просто много работы.
  - Нам нужно поговорить, - объявляет она безжизненным голосом.
  - Да, - говорит он, - Нам нужно поговорить.
   Они договорились, что она приедет к нему и они поговорят, и, попрощавшись, они положили трубки.
    Пока Рон нагревает свой ужин, а потом съедает его в одиночестве за кухонным столом, а Сара кормит своих детей, пожалуй, мне стоит признаться, поскольку мы приближаемся к развязке, что на самом деле я не знаю, умерла ли Сара. Несколько лет назад я случайно встретился с одной из ее подруг из редакции – блондинкой с низкими скулами. Она напомнила мне, что ее зовут Глэнда, и что она видела меня несколько раз в Осгуде, и раз в Эль Ранчо, когда мы были там с Сарой. Я был удивлен тем, что она помнила меня и немного стыдился того, что совсем ее не узнал, на что она лишь рассмеялась и сказала: «Вы почти не изменились, мистер». Я притворился, что узнал ее, но думаю, она поняла, что я ее не помнил. Мы стояли у входа в магазин Сирс на южной Мэйн-стрит, куда я пришел за краской. Я недавно женился, и мы с женой затеяли в квартире ремонт.
    - Как там Сара? - спросил я, - все еще работает в редакции?
     - Еще чего, она давно ушла. Очень давно. Я слышала, она вернулась к мужу. Не помню, как его звали. Что-то там Коул.
    Я спросил, была ли она уверена в этом, и она сказала, что нет, что так говорили в барах и на работе, и что она посчитала это правдой. Говорили, что она вернулась к мужу и теперь жила в фургоне в парке возле Хуксетта, и что вся ее семья переехала во Флориду в ту зиму, потому что ее муж лишился работы. Он был плотником, по ее словам.
     - Я думал, он плохо с ней обращался. Избивал ее и все такое. Я думал, она его ненавидит, - сказал я.
    - Ну да, он был ублюдком, это да. Я виделась с ним пару раз, он мне не понравился. Коротышка, уродливый и буйный, когда напивается. Но тут уж как говорится.
    - Как говорится?
    - Сам знаешь, масть к масти подбирается.
    - Сара не буянила, когда напивалась.
    Она засмеялась.
    - Нет, но она тоже была коротышкой и уродиной.
    Я промолчал.
   - Не пойми меня неправильно. Мне нравилась Сара. Но ты и она…Вы выглядели смешно вместе. Наверняка, рядом с мужем она не заморачивалась так сильно своей внешностью - сказала она серьезно, - То есть, ты…Такой весь высокий и светловолосый, и бедная Сара. Ты бы слышал, как над ней смеялись на работе. Издевались над ее внешностью.
   - Но… Я любил ее,  - сказал я.
    Женщина недоверчиво подняла выщипанные брови. Она улыбнулась. «Конечно, любил, дорогой», - сказала она и похлопала меня по плечу, - конечно любил».  Потом улыбка сползла с ее лица и, развернувшись, она ушла.
     Когда нас покидают те, кого мы любили, мы принимаем их смерть, но они продолжают жить в наших воспоминаниях, в снах и грезах. Мы мысленно разговариваем с ними, а если видим что-то необычное, непременно хотим им об этом рассказать, и только тогда внезапное воспоминание об их смерти спускает нас с небес на землю, но по ночам, во сне, они снова к нам приходят. Ничего из этого я не испытывал после смерти Сары. Когда она ушла из моей жизни, она ушла бесследно, как если бы никогда в нее не приходила. И только спустя годы, когда я узнал о ее смерти, и мог сказать окружающим, что моя подруга Сара Коул умерла, я наконец нашел в себе силы рассказать эту историю, потому что только тогда она начала посещать меня в моим мыслях, снах и грезах. Так я понял, что действительно любил ее, и теперь я скорблю о ней, мечтаю увидеть ее вновь живой, чтобы сказать ей то, о чем раньше не подозревал и не мог сказать, когда она была еще жива и я не знал, что люблю ее.

                VIII

       Она приезжает к Рону около восьми. Он слышит, как сквозь неисправный глушитель рычит мотор ее машины, нарушая тишину парковки, и он стремительно проходит через кухню, подходит к окну в гостиной и, словно через телескоп, наблюдает за тем, как она пересаживается на соседнее сиденье, чтобы выйти из машины, и медленно бредет ко входу под тусклым светом сумерек. Вечер был теплым, и на ней были ее белые шорты-бермуды, розовый свитер без рукавов и резиновые шлепки. Рон ненавидит ее одежду. Он ненавидит то, как шорты врезаются в ее кожу между ног и в бедрах, ненавидит темные впадины под ее мышками, которые не прикрываются свитером, ненавидит хлюпающие звуки ее шлепок.
      Вскоре слышится слабый стук в дверь. Он открывает ей, отворачивается и идет на кухню, где снова поворачивается к ней лицом и, прикурив сигарету, смотрит на нее. Она закрывает дверь. Он предлагает ей выпить, она отказывается и он, слишком официально, приглашает ее сесть. Она присаживается на диван, прямо по центру, сжав ноги, как если бы пришла на собеседование. Потом он подходит и садится на кресло, расслабившись и положив ногу на ногу, - как будто именно он решал взять ли ее на работу.
     - Итак, - говорит он, - Ты хотела поговорить.
     - Да. Но ты злишься. Я это вижу. Хотя я ничего такого не сделала, Рон.
      - Я не злюсь.
       Какое-то время они молчат. Рон продолжает курить.
       Наконец она вздыхает и говорит: «Ты больше не хочешь со мной встречаться, так?»
       Он ждет несколько секунд и отвечает, «Да, так». Встав с кресла, он подходит к серебристо-серому велосипеду, встает перед ним, и проводит кончиком пальца по его изящной раме, от сиденья до хромированного руля.
     - Сукин сын, - говорит она тихо, - ты хуже моего бывшего мужа. Потом она улыбается зловеще, почти скалится, и тут до него доносятся ее слова о том, что она никуда не уйдет. Холодно и отчетливо она сообщает ему, что он никуда от нее не денется. «Думаешь, я всего лишь кусок мяса, и что можно вот так вот вернуть меня в магазин? О, ты ошибаешься.  Ты не можешь вернуть покупку. Я тебе не кусок мяса, я не одна из твоих смазливых девчонок, которые бегут к тебе по первому зову и уходят, когда ты от них устаешь. Я другая. Мне нечего терять, Рон. Нечего. И ты от меня никуда не денешься, Рон.
       Он продолжает гладить свой велосипед.
    - Денусь.
     Она садиться обратно на диван и скрещивает ноги в лодыжках.
    - Пожалуй, все-так выпью что-нибудь.
   - Послушай, Сара, будет лучше, если ты уйдешь.
   - Нет, - говорит она холодно, - Ты предложил мне выпить, когда я зашла. И с тех пор ничего не изменилось. Ни для меня, ни для тебя. И от напитка я не откажусь, - сказала она надменно.
    Рон отворачивается от велосипеда и делает шаг к ней. Его лицо застыло, словно маска. «Я сказал хватит, - сказал он, сквозь стиснутые зубы, - Я уже достаточно тебе дал».
   - Принеси мне выпить, дорогой, - говорит она с фальшивой улыбкой.
   Рон приказывает ей уйти.
   Она отказывается.
   Он хватает ее за руку и рывком ставит на ноги.
   Она бесшумно плачет. Она стоит и смотрит снизу вверх на его лицо и всхлипывает, но не двигается с места, и, тогда, он ее толкает. Она удерживается на ногах и продолжает плакать. Он выпрямляется, упирается кулаками в бока и смотрит на нее.
 - Давай уже иди отсюда, уродливая сука, - говорит он, и как только он это говорит, как только эти слова одно за другим вылетают из его рта, она превращается в самую прекрасную женщину, которую он когда-либо видел. Он повторяет снова, почти нежно: «Уходи, уродливая сука». Окрашенные в золото волосы, глубокие грустные карие глаза, полные чувственные губы, ее слезы, слезы любви и потери, и ее взывающие протянутые руки и все ее тело – это руки и тело преданной женщины, чья любовь была жестоко отвергнута. Он повторяет в третий раз. «Отстань от меня, отвратительная уродливая сука». Она покрывается золотым сиянием, окружается теплой, густой дымкой, куда она шагает, как в карету. И она уходит, а он снова остается один.
   Он глядит по сторонам, как будто взглядом ища ее. Сев в кресло, он хватает руками лицо. Нет, она не умерла. Он убил ее.