Критик Немзер ловко умыл руки

      У этой пьесы занятная предыстория. Я, зная, что профессиональные критики не читают произведения, появившиеся в интернете, пошел на маленькую провокацию. Я придумал образ девушки, назвав ее Любовь Саракина, завел для нее электронный адрес под логином lyusara. Потом написал от ее имени гневное письмо "Защитим имя великого писателя!" И отправил его критику Андрею Немзеру с просьбой призвать к ответу негодяя автора пьесы "Фарс Сальери", опубликованной в Интернет-журнале "Русский переплет". Дескакть, в ней дискредитируют нашего великого русского писателя, который рассказал всему миру о советских репрессиях. А у нее дедушку репрессировали. Поэтому ей возмутительно читать "Фарс Сальери", в котором великого обличителя приравнивают к пушкинскому Сальери не только по таланту, но и по злодействам.
Она после публикации потребовала от автора и редакции журнала убрать пьесу с сайта. Но те проигнорировали ее требование. Тогда Любовь Саракина просит уже критика надавить своим авторитетом и помочь ей справиться с этой гидрой. Ибо после пьесу могут начать ставить театральные студии, театры и издавать в печатном виде. Надо придушить эту гидру в зародыше. Нужно срочно потребовать от главного редактора журнала снять пьесу с сайта. С вашим авторитетом известного критика это по силам, призывает она Немзера. Надо только профессионально разнести эту пьесу в пух и прах! Обосновать ее художественную несостоятельность. "Не молчите!" – так закончила свое письмо lyusara.
Немзер купился на это письмо. Вот что он ей ответил:
"Предполагаю, что Ваше письмо серьезно, а потому отвечаю по существу.
Я считаюсь литературным критиком. Являюсь ли - вопрос спорный, но кое-какую репутацию в профессиональной среде имею и, что более важно, кое-что про устройство современного литературного мира знаю. Кроме того, я довольно много написал (и напечатал) о писателе за которого вы так болеете душой  (скорее как историк литературы, чем как критик). Подчеркну, дабы избежать недоразумений, что считаю его великим писателям, что достаточно отчетливо всегда публично проговаривал. Пьесы неизвестного (не названного Вами по имени) сочинителя "Фарс Сальери" я не читал и, признаться, охоты знакомиться с ней не имею. Уверен, однако, что никакого отношения к искусству этот самый "Фарс..." не имеет. (Почему решаюсь так говорить о неизвестном мне тексте, объяснять долго. В общем - исходя из немалого опыта). Важнее другое: вообще доказать кому-либо, что некое сочинение дурно - почти невозможно. Можно склонить с своему мнению колеблющихся, можно заставить кого-то задуматься, можно, играя на общественных веяниях, устрашить читателей "отсталостью" и "выпадением из моды" (последний вариант мне глубоко противен). Но переубедить ярого приверженца любого "продвинутого" опуса (в частности и даже в особенности - имитирующего аполитичность, претендующего на статус феномена "чистого искусства", глумящегося над истинным величием) невозможно. В еще большей мере это относится к авторам.
Так что никакого результата от "аргументированной рецензии" (хоть моей, хоть другого сегодняшнего литератора, хоть Белинского, хоть Шекспира) не будет. В лучшем случае, получив от Вас такую рецензию, автор "Фарса Сальери" просто посмеется ("эко же ее разобрало") и пришлет Вам в той или иной степени глумливый ответ. В худшем - вывесит (на радость своим симпатизантам) текст рецензии на сайте "Русский переплет" как пример "эстетического консерватизма", "дурной политизированности" или еще чего-нибудь в таком же роде. То есть Вы (и тот, кто исполнит Ваш заказ) окажетесь пиарщиками "Фарса Сальери". Тот же (пожалуй, в еще более неприятной и выгодной пасквилянту форме) результат будет иметь место, если заказанная Вами рецензия появится в каком-либо печатном или сетевом издании: до сих пор "Фарс..." был ведом лишь читателям "Русского переплета" (коим я не являюсь), в случае появления рецензии о нем узнают и другие люди.
Чувства Ваши делают Вам честь.
С уважением Андрей Немзер".
     На письмо Саракиной критик купился. Но вот на чтение пьесы так-таки нет. Зачем. Он и так уверен, "что никакого отношения к искусству этот самый "Фарс..." не имеет. Доказать кому-либо, что некое сочинение дурно - почти невозможно". Тогда зачем нужны литературные критики? Они такие сегодня члены гильдии российских критиков. Примитивно и скушно…
     О чем говорят факты, а они упрямая вещь, что ни один гениальный поэт, писатель, художник, композитор не совершали злодейств.
Толи чистота гения заложена в его генах.
Толи, если он намерен или совершает злодейские поступки, то сам гасит в себе искру божью.
Толи случайно так удачно все сложилось, статистика, которая когда-нибудь прервется.
Поэтому, когда мы узнаем, что какой-то известный поэт, писатель, художник, композитор совершил злодейства, нам остается решить:
Поэтическая презумпция чистого гения закончилась?
Или встретили подымянного гения? И пусть он бодался с системой, как теленок с дубом, а по воле обстоятельств ему удалось докричаться сразу к двумстам миллионам, это не меняет сути

              ФАРС САЛЬЕРИ


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

КАТАРОВ, писатель.
КРИТИК.
ПРИЯТЕЛЬ писателя, правозащитник.
ЗАВОТДЕЛЕНИЕМ нейрохирургии.
БАНДЕРОВЕЦ.
ЛЕЙТЕНАТ.
Действие происходит в начале нового тысячелетия с перемещениями в военное и послевоенное время прошлого века.


ПАЛАТА

в отделение нейрохирургии. Катаров в домашней пижаме ходит по палате.

КАТАРОВ
Кто сказал, что гений и злодейство – две вещи несовместные? Такое можно высосать только из пальца с маникюром… Однако слово его стало, словно одиннадцатая заповедь Моисея. Но недолго ей осталось еще мутить головы – до публикации моих новых записей. Да-да, оспорена поэтическая презумпция гения. (Останавливается.) Сколько лет я ждал этого дня. И вот он настал!..

В палату врывается старый приятель Катарова в накинутом на плечи белом халате. За ним следует завотделением нейрохирургии.

ПРИЯТЕЛЬ
(сходу Катарову)
О чем, и у кого твои новые записи? Почему ты не показал их мне? (Катаров демонстративно поворачивается к ним спиной. К завотелением.) Но как он мог что-то написать и передать? После автокатастрофы у него дрожат руки. А медпесоналу я запретил пускать к нему посетителей.
ЗАВОТДЕЛЕНИЕМ
(отводит его к книжному стеллажу)
У Катарова после травмы префронтальной зоны мозга отказали моральные тормоза. Но не смекалка. У него неосмотрительны поступки, речи. Однако он всегда предусмотрителен со своими надсмотрщиками. Ловко обводит их вокруг пальца. (Открывает шкатулку, стоящую на полке стеллажа, достает из нее портативный магнитофон.) Катаров надиктовал свои тексты. А кассеты передал, я, думаю, учителю литературы. Тот сегодня выписался из больницы. (Поясняет.) Он бывший критик. Но после перестройки удалился преподавать в школу. Катаров часто с ним беседовал. Да, еще этот учитель мне проговорился, что его отец и Катаров сидели в одном лагере. Но отца застрелила охрана лагеря в какой-то заварушке.
ПРИЯТЕЛЬ
Нутром чую, их встреча не простое совпадение. Критик зубами вцепится в Катаровские кассеты. Даже бывший… Принесите мне его адрес. (Катарову.) Эх! какую утиную охоту ты мне сорвал, Катаров. Вечером я был бы уже на Московском море.
КАТАРОВ
Правозащитник, который бьет влет птиц, – гуманист, сомнительный...
ПРИЯТЕЛЬ
А писатель, который ловит и умерщвляет бабочек?
КАТАРОВ
Под сачком я вижу не бабочек, а пустоты в моих крылатых композициях.
ПРИЯТЕЛЬ
В прицеле я тоже вижу не птиц, а летающих ящериц со вкусным мясом. (Зло сверкает стеклами очков. К завотделением.) Я же просил принести мне адрес критика. (Тот выходит.)
КАТАРОВ
(приятелю)
Ты б закрыл за ним дверь – с той стороны. И передал бы своим смотрящим, что ваша опека мне порядком надоела.
ПРИЯТЕЛЬ
Катаров, ты зарвался. Забыл, кто поднял тебя на писательский Олимп?
КАТАРОВ
Что ты сказал, моломон? (Задыхается от ярости.) Вы меня подняли на писательский Олимп?! (Ему начинает казаться, что палату заполняют мужские и женские лики, которых он надеялся уже больше никогда не видеть.) Как же я раньше не замечал, какие вы все носатые… и не сразу поймешь, какого пола? (Те злобно шипят в его сторону: "Это мы сделали из тебя гения!") Вот как вы, диссидентские выскочки занеслись за моей спиной. Да вас до меня даже на Лубянке не каждая собака знала. (Наступает на собеседника.) Сейчас же соберу пресс-конференцию и раздавлю вас всех, как гадину!
ПРИЯТЕЛЬ
(не отступает)
Ты не тряси бородой перед моими глазами, как Иван Грозный. Не страшно. Мы тоже соберем пресс-конференцию. Мы тоже умеем давить... (Стоят, набычившись, друг против друга. Через некоторое время правозащитник примирительно.) Ладно, остынем. Нам сейчас только прессы не хватало. Без того мои поиски твоих кассет породят по Москве нездоровые слухи. (Подходит к окну.) Где-то критик сейчас уже в предвкушении сенсации крутит твои записи.
;

В ПРЕФРОНТАЛЬНОЙ ЗОНЕ

Сцена затемняется. Звучит магнитофонная запись.

ГОЛОС КАТАРОВА
Все, как заведенные, повторяют: гений и злодейство — две вещи несовместные. Да еще в купе с вовсе ахиней, что рукописи не горят. А подчас от огня их только и спасало право гения на злодейство.

На сцене высвечивается блиндаж. Катаров в полевой форме офицера сидит за грубо сколоченным столом.

КАТАРОВ
Господи! Господи! спаси меня от снарядов и мин. (Направление обстрела меняется. Поднимает голову.) А после Берлина начнется новая война. Выжить в двух войнах – это счастье редкостное для пушечного мяса. (Встает.) А я... я мог бы стать Львом Толстым ХХ века. Да-да! (вытаскивает черный ящик из под снарядов) здесь с десятого класса накопляется мой великий роман. (Берет из ящика тетрадь.) Эта не исписана даже на треть. И сгорит в тротиловом пламени? Нет! надо как можно скорее сбежать в тыл. (Вырывает из тетради чистый лист. Снова садится за стол. Пишет на листке.) Так, с дружескими приветствиями товарищу покончил. (Отрывается от листка.) Теперь сразу пройдусь по бездарности нашего командования вместе с самим Усатым... Который также часто грубо ошибается и в области теории. (Пишет. Снова поднимает голову.) Далее намекну, что мы с другом создаем организацию заговорщиков. Для СМЕРШа всякое лыко в строку статьи... А посадят меня ненадолго: или попаду под амнистию после Победы, или освободят союзники. (Затемнение.)

Продолжается магнитофонная запись.

ГОЛОС КАТАРОВА
Конечно, заключать чудесное пари с абсурдом на войне можно. Но когда та за окнами парижского кафе... А Канта посадить бы в лагерь. Каким двум вещам он удивился б там? (Смешок, кашель, треск магнитозаписи) ...где атомная война кажется желанным досрочным освобождением. Да, лишь когда я очутился за колючей проволокой, я осознал, что попал из огня да в полымя. Но до какой крайности предведать тогда, я, конечно, не мог.


Прожекторы освещают зону. Крещенские морозы загнали все живое по баракам. Только двое зэков в перетянутых веревкой ватниках шепчутся возле пошивочной мастерской.

КАТАРОВ
До меня долетел лагерный свист, что у тебя уже есть план заварухи. На что ты рассчитываешь? На скорый конец советской власти?
БАНДЕРОВЕЦ
(отшатывается от него)
Ти ни дури, Катаров! Я немае ниякого плана. Ми тильки пидем пислязавтра до начальника лагеря. И попросимо, щобы вин видпустив наших друзи з карцера. Да разрешив получати посилки. Оце усе. З нами многи пидут. (Склоняется к Катарову.) А тоби я кажу, що ми бачив, що ти вчора опять заходив до лейтенанта. Ти ж знаешь, як це бувае... (Хлопает Катарова по плечу и уходит, напевая.) Хотья он и ни плотник, а стукати охотник...
КАТАРОВ
(один)
Бандеровец проболтался, что зэки приговорили меня, как подкумка... (Забывает о морозе, снимает шапку-ушанку.) А я лишь делаю вид, что пою в мелодию. Дурю лейтенанта. Я им все объясню! (Дергается в сторону ушедшего бандеровца.) Нет, они не поверят мне, все равно отрубят голову, словно теленку. (Мечется вдоль стены мастерской.) И когда! когда в лагере мне осталось быть всего ничего – просидеть на параше... Господи! господи! отведи от меня топор урок. (Надевает шапку.) А ведь я писатель по чувству слова, какого еще не было. У меня в строку не вполз бы "знакомый труп". А коль сгибну, об окаянных днях в России останется одна казацкая правда плагиатора. (Скрывается в темноту.)

Спустя какое-то время появляется с лейтенантом.

КАТАРОВ
Зэки поднимутся послезавтра. Детали плана восстания – в донесении. (Протягивает лист бумаги.) Пока писал руки закоковели. Я только прошу обезопасить меня во время заварухи от расправы уголовников. За мной уже топор гуляет...
ЛЕЙТЕНАНТ
(раздраженно)
Не бзди, Катаров! Я не сдаю своих людей рубиловке. В тот же день переведу тебя в лазарет. Он в отдельной зоне: отлежишься там пока суд да дело. (Расходятся.)
;

ПАЛАТА

Вечером. На столе стоят бутылка Richard Hennessy и два бокала. Катаров возле книжного стеллажа. В ожидании. Берет с полки книгу.

КАТАРОВ
Издание этой поверки алгеброй совести станет добротным преддверьем для публикации моих записей. Все можно исчислить. Да, наука со мной! Возможно, это и к лучшему, что критик не хочет возвращать мне магнитофонные кассеты. Пусть печатает мои записи. Да-да, пусть издает. (Возвращает книгу на полку.) Хотя многое будет зависеть от слова критика. А если он не на моей стороне? Представит в черном цвете мои записи и меня. Тогда надо забрать, кассеты у него, забрать любыми путями!..

Входит критик. Катаров встречает его.

КАТАРОВ
Увы, я не имею физической возможности пригласить Вас в ресторан. (Подходит к столу. Поднимает бутылку, разливает ее содержимое в бокалы. Жестом руки приглашает критика подойти к столу.) Полагаю, что перед беседой выпить по бокалу хорошего вина нам не помешает.
КРИТИК
Я не буду с тобой пить.
КАТАРОВ
Вот как… Это из-за отца? Понимаю. Да, не повезло ему в той лагерной заварушке. Но мой роман стоил такой жертвы… (Ставит бутылку на стол.) Догадываюсь, каково было Вам ломать свое представление о гении. Конечно, злодейство злодейству рознь. Например, английское убийство, чтобы скрасть плагиат, оправдывать не следует. А вот Хлебникова, что бросил в поле раненного товарища одного, понять надо. Спасал для России великую поэму!.. Хотя возможно, что это лишь одна из легенд об эксцентричном поэте. А случаи, что выпали мне – настоящие. Я описал и представил их, как подлинное оспорение поэтической презумпции о чистом гении. Теперь слово за литературным критиком. Что скажете о моих записях?
КРИТИК
Что ж, злодейство в них налицо, а был ли там великий роман?
КАТАРОВ
Как был ли?! (Затравленно.) Разве я спас не новое (хватает со стеллажа стопку томов, но не удерживает те. Книги летят на пол.) ...зеркало русской революции! Которое никому другому невподым.
КРИТИК
(перед книгами на полу)
Да, в этом отражении хоть пуговки на шинелях считай. А отошел... Октябрь 17-го снова видишь в кадрах из совкового (как теперь говорят) кино… Но был, был у русской литературы пуговичный бзик. Даже кто... изводился, и как – Полромана отдам за отчетистую пуговицу на платье моих персонажей! (Приседает к упавшим книгам, поднимает один из томов с пола.) А тут таких пуговок в романе, как ни у кого, короб!.. Стало быть, соплеменнички (отдал ты команду), встречайте нового Толстого! Те тоже под магией отчетистой пуговки этот блеф молча проглотили. (Кладет том обратно в кучу. Поднимается, ходит по палате.) Портила тебе кровь лишь поэтическая презумпция чистого гения. Она, словно Эриния, преследовала, провоцировала, наконец, наслала затмение на разум. Ты полез на одну доску с Моцартом — и рядом персонаж сразу стал узнаваем... Но предтеча брал шире: спасал все искусство с печатью геморроя. Настраивал на свой лад правду на земле и выше. (Снова останавливается возле книг на полу.) Да только правда выше оказалась настройщикам не по зубам. Они так и не написали великих симфоний, романов. Как и ты Катаров. Перед нами подделка под классиков, их стиль, пыжка таковым утвердиться.
КАТАРОВ
(скорее себе, чем критику)
Но моему роману присуждена мировая литературная премия. Иль Бомбоьери, родись он позже, тоже был бы нобелиатом? (Отходит к книжному стеллажу, нервно перебирает рукой корешки книг на полке. Про себя) Таким черным словом к моим записям критик навсегда погубит мое писательское имя. (Рука его задерживается на шкатулке, которая стоит среди книг на полке. Открывает ее крышку, извлекает из нее аптечный пузырек.) Тайный, восточный дар сердобольной медсестрички для рокового случая... Похоже, он настал. (Открывает пузырек.) Словно чувствовал, что пригодящий. (Возвращается к столу, выливает содержимое в свой бокал. Критику.) Да-да, это яд. (Поднимает бокал.)
КРИТИК
Это плохая шутка... (Невольно делает несколько шагов навстречу, но затем останавливается.)
КАТАРОВ
...ты наступил на мою книгу.
КРИТИК
(скомкано)
Извиняюсь... (Наклоняется за той. Катаров быстро меняет свой бокал на стоящий на столе. Критик кладет том на стол.)
КАТАРОВ
У меня не остается выбора, как выпить этот бокал… Если ты не вернешь мои магнитофонные кассеты. (Подносит бокал ко рту.)
КРИТИК
...ну что ж, посылай свою злобную ищейку еще раз ко мне за кассетами – я верну их. Хотя не надо никого посылать. Кассеты со мной. (Вытаскивает их из кармана.) Вот они. (Кладет магнитофонные кассеты на стол.) Знать, судьба мне быть критиком на час… (В волнении невольно хватает стоявший перед ним на столе бокал с вином, залпом выпивает его. Выходит.)

КАТАРОВ
Видит бог, в последнюю минуту я не хотел, чтобы мой визави выпил бокал с отравленным вином. (Не знает, что делать с бокалом в своей руке.)