Доброжелатель. Часть 3. Гл. 9

Глава 9
Вдова в черном

Американец согласился, сказал, что текст весьма интересен и сама идея выдать его за Пушкинский хотя и сумасшедшая, но красивая. В любом случае их имена прозвучат, а там как карта ляжет. Пусть другие доказывают, что это подделка. А кто автор? Пусть ищут, поднимают шум, а цена на рукопись будет расти, а других экземпляров нет… Вот и увеличение стоимости без всяких затрат… Главное, потерпеть, пока раскрутится… Так что по рукам.
Он встал, раскланялся с Катериной – исчез сквозь дым и гул голов.
Голова Кати легла на Генино плечо. Запах свежих волос, неподвластный табачной тяжести воздуха, удивительная нежность ее наклона – Господи, как он мгновенно тонул в ее взгляде и сердце его теряло силу, будто падающий вниз самолет – с холодным ощущением надвигающегося ужаса смерти и полной невозможностью предотвратить удар о безразличную землю.
   У меня есть человек в «Ньюйоркере»   сказала Катя,   ведет колонку по искусству, его надо пригласить к нам, намекнуть на сенсацию, а потом позвать на пресс-конференцию в университет… Там наш американский друг организовывать все будет – он ведь считается специалистом по 19 веку…
   Слушай, Катюша,   а не влипнем (рукой по струящимся волосам и вновь неутихающая нежность)?
   Так максимум что решат, что перфоманс, филологические забавы… Вот если кто купить решит, а потом обнаружит подделку, тогда и судом запахнет, а пока рукопись у нас в руках, вокруг нее любой шум возможен, так что американец согласился не из-за денег, я думаю, а ради шума. О деньгах он с нами договаривался так, ради подстраховки – а вдруг выгорит, и потом, у них это в крови, заранее насчет денег договориться, даже после смерти, чтобы контролировать мир… А вот возможный скандал его заинтересовал, видел, как глазки блеснули… Шум нынче дороже денег в искусстве.
   Ну а мы что выиграем? – Вряд ли мы решим заняться филологией всерьез, да и к деньгам неприучены…
   А что делать с «Моцартом и Сальери»   просто подарить Джону, или выбросить в унитаз? Есть шанс разнообразить жизнь, а может, и что-нибудь перепадет – жить ведь тоже надо.
   Не думал я, Катюша, что ты авантюристка…
   Геночка, вся жизнь авантюра,   Катюша, не пей так много;  почему же, Геночка, не пить, смотри, рифмуется с жить, любить, значит, как говорил Петенька, речь сама за себя говорит смыслами, а вот смысл ни с чем не рифмуется, даже с жизнью с трудом   не можешь его забыть? – могу и забуду, и мы с тобой заживем, Геночка (она погладила его по крутому упрямому лбу), небо в алмазах, слезы величиной с грецкий орех, счастье, как большое море, спокойное, теплое, тут даже не море, океан, представляешь, никогда раньше океан не видела, полжизни прожила, мужчин меняла, а океан не видела! – Катенька, ты пьяна, малышка,   разве можно познать мужчину, не зная океана? А, малыш? – слушай, Катюша, выйдем, пройдемся, продышимся,   ты уж один, я бутылочку допью, какой вкусный ликер, понтер, терьер, тьфу, научил петька все рифмовать, посижу, выкурю сигареточку-другую – и вызовем такси до дому,   ладушки, я тогда у бара постою, хочется воздухом подышать, да и ты свою тоску по Карсавину зальешь в одиночестве, мне не хочется в этих похоронах надежды участвовать, зови, я тут, возле дверей околачиваться буду…   не обижайся, геночка, я рада тебе, рада, что ты рядом со мной, мой любимый, надежный… время пройдет, все образумится, правда, миленький…
Катенька погладила Геню по руке, подтолкнула в спину – иди, иди голубчик, я скоро…
Охлопков вышел, выдохнул воздух дыма и пьяного тумана, будто пес, отряхивающийся от воды, стекающей по широкому мощному крупу вдоль длинной черной лоснящейся шерсти, ночь была черной, глубокой, звезды скатывались с покатого небосклона, сытые, переливающиеся жиром, их огоньки цеплялись длинными щупальцами за кроны кипарисов, застревали в пышных, глядящих вверх ветках, дрожали в пушистых мглистых кронах, отдаленное присутствие терпеливого океана и магнолии рядом с дурманящим обволакивающим запахом размягчали боль, он стоял и смотрел на звездное небо и слушал неотвязную музыку, оглашавшую все вокруг, он смотрел вверх и вдруг почувствовал наверное то же, что когда-то почувствовал русский дворянин под вечным бесконечным небом. Ему стало очень грустно, потому что веселившиеся люди ничего не знали и не хотели знать ни об этом волшебном небе, ни о русском дворянине, ни о нем, вспомнившем казалось бы чужое ему прошлое, их, веселящихся и заполняющих не терпящее суесловия ночное пространство нелепыми и пустыми возгласами и звуками, вполне устраивала их скучная пустая жизнь, в которой только и было место механической музыке и ночному безумию, а когда он вновь поднял голову, ему показалось, что он падает вверх, в самую глубину и бесконечность светлого от множества звезд пространства, и становится невесомой веселой душой, и вокруг уже даже не музыка, но вечно звучащий воздух бесконечного синего неба.
   Вы, наверное, Геннадий? – услышал он на чистом русском, и как уже не раз в Америке, вздрогнул от этого несоответствия звучащей речи и окружающего мира, наверное, каждый кусок пространство говорит на своем языке,   Вы не удивляйтесь, так думал мой муж и всегда жаловался, что не может слить мир и язык в единое целое,   женщина вышла из тени, в черном платье и платке.
   Простите, мы знакомы?
   Я жена Гоши, Фаина, Вы заказывали у него рукопись. Правда ли, я видела Вас дважды, когда Вы в первый раз приходили и пили с ним всю ночь, и второй, уже после его смерти (женщина запнулась на этих словах, слово смерть давалось ей с трудом, короткое злое слово).
«Так, кажется началось,   Геня испугался,   а вдруг она заявит в полицию, начнется расследование, меня затаскают по участкам и судам, приезжий, был накануне смерти, украл рукописи,   и конец Гене, что делать, отказываться от всего, у нее же нет доказательств, а вдруг шантаж – молчание в ответ на наши деньги или требование участвовать в доле от продажи рукописей или в нашей афере, кстати, а может, предложить, ведь тогда и ей приятно, что рукописи никому неизвестного человека, пусть и под другими фамилиями, но все же увидят свет, и ей кое-что перепасть может?… нет, надо выждать, что она сама скажет или предложит»,
   Вы не бойтесь, мой муж уже несколько раз прошел через клиническую смерть, он все равно бы умер: после вашей ли попойки, напившись ли сам, а хуже всего, если бы где-нибудь с чернозадыми наркоманами на вестсайде или в Бронксе, и тогда даже труп его не нашелся бы…Так что я не с тем Вас тревожу, чтобы обвинять или требовать что-то. Я тоже была готова, хотя, знаете, все-таки неожиданно,   тут женщина всхлипнула и неожиданно ткнулась носом в Генино плечо. Геня приобнял ее, успокаивая, она тут же отстранилась, подавляя в себе слабость и желание расплакаться, некрасиво высморкалась прямо в  рукав, извините, извините, пролепетала, так, ничего, сами понимаете, он был готов, я была готова. А все-таки смерть всегда внезапна, правда ведь, вроде и освобождение – сам он уже не мог отвязаться от водки, пил и проклинал ее, лечиться? Вы спрашиваете, лечиться? А как лечиться от боли, страха, ненависти, как лечиться от тоски по России, не вашей, а той, которую мы все любим и ненавидим, и которой нет и не было, она выдумана, не правда ли? (что она все время свое неправдалинеправдали? спрашивает, сейчас Катя выйдет, пьяная в дугу, Господи, что тогда, как бы прекратить этот дикий разговор?) Гошенька хотел назад – а куда? квартира продана, здоровье подорвано, время прошло, все, что он писал, разошлось под другими именами (и у нее та же мания величия мужа, точно, наведенный психоз, помним-помним из курса клинической психиатрии) денег нет – сидели на пособии, а бесплатная медицина здесь такая же, как была у нас, что тут сделать, и воли нет, знаете, так бывает, талант Бог даст, душу, сердце, а воли не даст и человек мучается, а выразиться в жизни не может… он дневник вел, тут женщина, продолжая всхлипывать, протянула Гене откуда-то взявшуюся толстую тетрадь, видно, вытащила из-под длинной широкой накидки, может, там сумочка или пакетик какой – подумал Охлопков, и автоматически взял протянутый предмет.
   Спасибо, спасибо, сделайте что-нибудь, что хотите, но напечатайте хотя бы его дневники, а остальное – сами решайте, у меня нет сил, нет сил, публикуйте, если же не захотите, верните мне, я ведь даже не знаю, кому и что он писал, какие из прочитанных мною книг и стихов, и статей за последние 20 лет – его, только под чужими фамилиями, к нему ведь часто приходили всякие люди, а он писал сразу, без черновиков – и со мной, свинья такая, никогда не советовался, возьмите, так и напечатайте, автор чужих текстов, только дневник под своим именем, Георгий, просто Георгий, Георгий Безземельный, нарочно не придумаешь такую фамилию, там и мой телефон, если что…
   Геня, ты с кем там разговариваешь?   раздался из-за раздвигающихся дверей сипловатый голосок Кати, Геня обернулся, увидел, как выныривает, слегка придерживаясь за дверной проем, стену, белую в ночи, Екатерина Александрова, будущая госпожа Охлопкова, сделал шаг от стоящей вдовы, протягивая Кате руку, а когда повернулся вновь, женщины в черном уже не было.
В левой руке Гени остывал от недавнего прикосновения хозяйской руки черная матерчатая тетрадь, в таких Охлопков записывал лекции в институте, черная, потертая, мягкая…