Сказка Солнечной Степи том 3

     Раннее утро.

     Железнодорожный вокзал.

     В хмурых рассветных сумерках с трудом можно было различить двухэтажное здание вокзала, выстроенное из красного кирпича, тёмный ларёк, прилепившийся к нему слева и ещё закрытый в столь ранний час, перекинувшийся через большое железнодорожное полотно мост, тускло поблёскивающие рельсы, цистерны с горючим и гружённые щебнем и серой вагоны, стоявшие на дальних путях.

     Железная дорога рассекала городок надвое.

     На перроне толпились отъезжающие. С минуты на минуту должны были объявить о прибытии скорого поезда "Эрнс - Оинбург". Люди в нетерпении поглядывали в ту сторону, откуда должен был появиться поезд.

     Было холодно.

     Влажный туман клубился в воздухе, оседал мелкими каплями на лицах, на руках, на одежде.

     Худенький паренёк в затёртых джинсах, в растянутом полосатом свитере и надвинутой на глаза чёрной кепке протискивался сквозь толпу, сжимая в руке объёмный, туго набитый пакет. Не заметив стоявший на его дороге чемодан, он спотыкнулся и чуть не упал. Чемодан опрокинулся и открылся. Толстая женщина в старомодной шляпе бросилась подбирать рассыпавшиеся в грязь вещи, сильно толкнув мальчишку в бок острым локтем и с возмущением завопив:

     - Куда летишь, остолоп проклятый?! Под ноги смотреть надо! Ишь, какие! Свалить готовы всё на своём пути!

     Не дожидаясь, пока она выговорится, паренёк торопливо извинился и поспешил затеряться в толпе, не желая усугублять ситуацию. Женщина ещё долго возмущалась, привлекая внимание окружающих, а виновника происшествия уже и след простыл.

     Объявили поезд.

     Всё вокруг зашевелилось, всё пришло в движение. Кто-то поднимал узлы и сумки, поставленные на землю для удобства, кто-то прощался с родственниками, пришедшими проводить, кто-то нетерпеливо подошёл ближе к краю перрона, чтобы первым вспрыгнуть на подножку и занять место получше. Молодая женщина громко звала по имени убежавшую в зал ожидания дочку; старушка, провожавшая сына, перечисляла, какие болезни могут приключиться от недоедания и просила его получше следить за здоровьем, сын - дородный детина с двойным подбородком и скучающим взглядом заплывших глазок-щёлочек, вздыхал и морщился; нервный пожилой господин разглядывал свой билетик, поворачивая его и так, и сяк, и что-то бормотал себе под нос.

     Прошло какое-то время и издали послышался гудок паровоза. Земля под ногами задрожала, загудела, и вскоре из тумана выполз поезд, перебирая туманные пряди жёлтым светом огромного фонаря; он понемногу сбавлял ход, лязгая огромными колёсами, постукивая рельсами,и наконец остановился.

     Люди в волнении похватали свои вещи и столпились у вагонов, нетерпеливо ожидая, когда откроются двери.

     Паренёк в чёрной кепке робко и неуверенно подошёл к последнему вагону и остановился чуть в стороне от остальных пассажиров, прижимая к груди пакет и напряжённо поблёскивая глазами из-под широкого козырька. Руки его нервно подрагивали, он переступал с ноги на ногу и не сводил глаз с зелёной двери тамбура.

     Объявили посадку.

     Щёлкнули засовы, дверь отворилась, и на перрон спустилась проводница - пожилая женщина с уставшим лицом. Она стала проверять билеты, по одному пропуская людей в тамбур. Все спешили поскорее очутиться в вагоне. Наконец перрон опустел.

     Женщина огляделась по сторонам и, кутаясь в пуховую шаль, повернулась было к лесенке, как вдруг взгляд её упал на паренька, дёрнувшегося было к ней и снова замершего в нерешительности. Она приостановилась, с трудом подавив зевок.

     - Мальчик, ты тоже едешь? - неуверенно спросила она.

     Он кивнул. Но ничего не ответил. И не двинулся с места.

     - Ну так проходи. Поезд сейчас отходит.

     - Тётенька, - жалобно проговорил он, и голос его дрогнул, сорвался, - тётенька...

     - Ну что ещё? - нахмурилась проводница, почуяв недоброе.

     - Тётенька... у меня нет билета, - едва слышно вымолвил он и сглотнул, словно ему не хватало воздуха.

      - Ничем не могу помочь, - вмиг посуровев, отрезала та.

     - Но мне очень надо! Очень! Поймите!

     Юный пассажир сорвался с места и, подбежав к ней, загородил ей дорогу - она уже взялась было за поручень и занесла ногу, поставив её на нижнюю ступеньку железной лесенки.

     - Без билета не пущу. Не имею права. Не пущу без билета! - бубнила своё проводница, не желая даже глядеть на мальчугана.

     И тут паренька прорвало.

     - Все говорят, что без билета не возьмут! – в неподдельном отчаянии воскликнул он, - я уже третий день околачиваюсь на вокзале! Ни у кого не достало ни капли сочувствия, чтобы помочь! А у меня не осталось денег даже на кусок хлеба... Я не знаю, что мне делать! Я отстал от своего поезда... понимаете, так получилось... Тётенька, я ещё позовчера должен был быть в Степном, бабушка теперь все глаза выплакала от тревоги, а у неё сердце больное... Я сам из Венисса, родители посадили меня на поезд, думали, что благополучно доеду... Но меня угораздило выйти из вагона семечки купить... Я понятия не имел, что поезд так мало стоит на небольших станциях. И пока я проторчал в очереди у ларька, поезд тронулся, я даже до вагона не успел добежать. Бедная бабушка! Если у неё снова случится из-за меня приступ... - он очень убедительно пустил слезу, потом, шмыгая носом, добавил, - денег у меня оставалось на две булочки. Даже чай я не мог себе позволить. С позовчерашнего вечера я ничего не ел... И не билет денег нету.

     Проводница слегка растерялась перед его горем. Но старого воробья на мякине не проведёшь. Сколько она перевидала на своём веку таких, отставших от поезда... Сколько сказок пришлось ей выслушать... Хотя этот мальчишка очень уж убедительно врал - если врал. Вряд ли он притворялся - по глазам было видно, что ему жизненно необходимо добраться до Степного. Может, и впрямь к бабке ехал. Может, и впрямь от поезда отстал.

     Впрочем, мало ли их, таких, и всем помогать?

     Женщина молча ступила на подножку и неторопливо поднялась по крутым железным ступенькам, держась за поручень.

     - Тётенька!

     Она с досадой обернулась. Паренёк широко раскрытыми синими глазами смотрел на неё. Наклонившись к нему, она было произнесла:

     - Послушай, голубчик...

     Но тут увидела, что в его огромных умоляющих глазах застыли слёзы, увидела, как побелело от отчаяния его лицо, как дрогнули судорожно сведённые руки...

     - Скорый поезд "Эрнс - Оинбург" отправляется. Просьба к пассажирам занять свои места в вагонах, - донёсся из рупора хриплый голос.

     Мальчик вздрогнул и встрепенулся. Но вздрогнул не только он - в следующую минуту вздрогнул весь состав. Раздался пронзительный, резкий гудок, в тёмное рассветное небо взвился целый столб тёмного дыма, поезд словно нехотя стронулся с места и медленно поплыл вдаль.

     Мальчик шёл за вагоном, ускоряя шаги.

     Поезд понемногу набирал ход. Мальчик побежал, стараясь не отстать...

     И вдруг проводница очнулась. Схватившись за поручень и свесившись вниз, она решительно протянула руку пареньку.

     - Влезай!

     Не дожидаясь повторного приглашения, он ухватился за её руку и вскочил сразу на третью ступеньку. Проводница рывком втянула его в тамбур.

     - Спасибо! - от всей души прошептал паренёк, измученная улыбка промелькнула на его бледном лице. И вдруг странная дрожь появилась во всём его теле. В голове помутилось, он выронил пакет, не в состоянии удержать его, и, чувствуя, как ослабели и подкосились ноги, с трудом опустился на пол.

     Он сидел на холодном железном полу, возле открытой двери, прислонившись головой к косяку, и как заворожённый смотрел на уплывающее вправо здание вокзала, на опустевший перрон, на потянувшиеся мимо длинные склады, выкрашенные тусклой красно-коричневой краской. Свежий ветер врывался в дверь, но безбилетный пассажир словно бы не ощущал холода. Поезд всё торопливей стучал колёсами. Всё быстрее и быстрее проносились мимо тёмные городские домишки. Появилась из тумана и исчезла старая сторожевая башня, и вот уже замелькали по обе стороны полотна теряющиеся в рассветных сумерках очертания кустов и деревьев, то подступавших к самой дороге, то отбегавших от неё на порядочное расстояние. Серое небо клубилось над лесопосадками.

     Поезд вырвался в степь.

     Паренёк всё сидел в том же положении - обхватив колени руками и уставившись в дверной проём, за которым свистело и выло на разные голоса. Проводница, постояв немного в недоумении и изрядно продрогнув на холодном ветру, продувавшем насквозь её длинную шаль, наконец нерешительно дотронулась до его плеча. Мальчик резко вздрогнул и испуганно обернулся, но увидев перед собой свою добрую знакомую, облегчённо вздохнул.

     - Поднимайся, - проворчала та, - и дай-ка я закрою дверь, не то ещё вывалишься отсюда... Отвечай потом за вас. Да и нечего тебе здесь околачиваться, проходи и садись, в вагоне много свободных мест.

     Он с трудом поднялся и, отыскав на полу своё добро, осторожно толкнул дверь и вошёл в вагон.


     Никогда раньше Илинде не доводилось бывать в поезде, и потому, притворив за собой дверь тамбура и оказавшись в небольшом квадратном коридорчике, она приостановилась, оглядываясь кругом и стараясь сообразить, куда двигаться дальше. Под потолком тускло горели странные лампочки, слева виднелась закрытая дверь и медная табличка на ней, гласившая : "Купе проводника". Что такое купе, Илинда понятия не имела, но решила, что скорее всего это комната, в которой обитает женщина, проверявшая билеты. Справа было высокое, чуть не в пол-стены, окно, всё в мелких каплях осевшего снаружи тумана. За оконным стеклом стремительно мелькали хмурые степи, и стоило подольше посмотреть на это безостановочное мельтешение, как начинала кружиться голова. Пол под ногами мелко подрагивал. Илинда отвела взгляд от окна и медленно направилась по узкому извилистому проходу в полутёмный вагон.

     Стук колёс и лязг железа, оглушавшие в тамбуре, здесь были почти не слышны, и это удивило девушку, но долго раздумывать о причине ей было некогда.
 
     Увидев по обе стороны от прохода ряды мягких кресел, она вновь остановилась, выбирая место. Заметив, что в конце вагона почти нет людей, она направилась туда и устроилась у окна, на одном из последних сидений. И впереди, и сзади, и сбоку от неё были пустые кресла, и это ей особенно понравилось: больше всего её пугало, что попадутся дотошные попутчики - мало ли что они могут заподозрить, и мало ли чем это может обернуться для неё самой - её могут высадить из поезда, её могут задержать, её могут вернуть обратно. Обратно, к мадам Веронцо! Её душа трепетала при одной мысли о такой возможности... "Лучше умереть, чем вернуться в приют!" - стучало в её голове, когда она, вытянув шею, пыталась осторожно рассмотреть сидевших неподалёку пассажиров - нет ли среди них знакомых, которые могли бы её опознать, но нет, все лица, насколько можно было рассмотреть издалека и в полутьме, были чужие, и никому не было до неё абсолютно никакого дела. Впрочем, следовало ожидать именно такого оборота событий, ведь у воспитанницы сиротского приюта не может быть слишком много знакомых. Поняв это, Илинда понемногу успокоилась и позволила себе наконец-то расслабиться.

     Первое испытание осталось позади. Первый этап она выстояла.

     И всё-таки, сердце её продолжало биться неровно и часто. И всякие суматошные мысли упорно лезли в голову. Мысли о том, что будет дальше. О том, что ждёт её впереди. О том, что поджидает её в самом ближайшем будущем. Ведь всего каких-то пять часов - и поезд доставит её на место назначения. Как примут её там, куда она направляется?

     Прикрыв глаза и откинувшись на мягкую спинку высокого сиденья, Илинда припомнила газетную статью, которая лежала на дне её пакета, свёрнутая в несколько раз. "Мне нужна моя Аменда!" - заявлял неведомый режиссёр, да и заголовок сам по себе был требовательным и бескомпромиссным. Аменда. Настоящая. Настоящая может быть только одна. Значит, никого взамен он не примет. Малейшее "не так", малейшее "не то" - и всё разом закончится. Закончится, не успев начаться. Сможет ли она?..

     И вдруг ей стало так страшно, что дикая паника накатила удушливой тёмной волной, захлестнула сознание, со всей силой ударила поддых, лишив её возможности дышать и мыслить.

     "Что я делаю? - заколотилось в голове, сумасшедшее и отчаянное, - что я делаю?! Неужели я настолько поглупела? Что я возомнила о себе?! Кто я? Всего лишь девчонка с улицы... нищенка... А ему нужна актриса! Неужели я могла всерьёз вообразить, что меня возьмут на эту роль?! Неужто такое возможно?.. Ну, сыграла я пару раз в школьном театре, ну понравилась моя игра нашим ребятам... но разве это повод считать себя гениальной? Школьные роли ни в коем случае нельзя сравнить с настоящими, а школьных товарищей нельзя считать настоящими зрителями... Он выставил всех, кто пробовал получить эту роль... Чем я лучше их?! Кто я?.. Хоть разворачивай поезд - и обратно... Выгонит, выгонит, выгонит!"

     Руки её задрожали, пальцы превратились в льдышки, которые она и не попыталась отогреть, предчувствуя, что это было бы напрасной тратой времени, ладони покрылись холодным потом, а в сердце накатила очередная волна отчаяния.

     "Выгонит! И куда я пойду? Куда я денусь? - паника нарастала, захлёстывала, мешала дышать, - куда подамся? Конечно, Кристи и Айлена прикроют меня, они выполнят мою просьбу... а потому всегда можно будет вернуться в приют. Да, можно. Но одна мысль об этом вызывает дурноту. Сбежать оттуда лишь затем, чтобы вернуться? Да меня засмеют, если прознают... и запирать будут пуще прежнего... – и вдруг смелое решение, неожиданное для неё и показавшееся ей самой нереальным, недостижимым, неосуществимым, властно наложило на её душу свою костлявую руку и предъявило на неё свои права, заговорив её голосом и диктуя свою непреложную волю, спорить с которой не было никакого смысла, - никогда! Нет! Нет, я не вернусь! Что бы то ни было, но вернуться я не смогу. Если этот неведомый Павел Затонский меня выгонит, если я не смогу получить то, за чем отправилась в путь, что ж… значит, не судьба. Но и в приют вернуться я уже не смогу. Я просто умру по дороге обратно! А если не в приют... если не в приют, то куда мне идти? Знать бы мне, где сейчас Аспин! Я бы нашла его. Он помог бы мне, он бы никогда не бросил меня на произвол судьбы... Но я даже адреса его не знаю. А впрочем... Он говорил, что раньше жил в Оинбурге, и собирался вернуться туда... Вот и поеду в столицу. Буду его искать. Может, какая работа подвернётся. Не пропаду. В Оинбург! Буду искать Аспина. Буду искать Ламского. Мне необходимо узнать, что случилось с каждым из них. Я не пропаду! Но в Кентау я никогда не вернусь! Не вернусь в приют!"

     За окном понемногу рассветало. Поезд мчался вперёд, унося её в далёкие края, в неизвестную жизнь, которая и манила её, и страшно пугала, пугала до головокружения, до полуобморока, отталкивала именно этой своей неизвестностью.

     Илинда сделала над собой нечеловеческое усилие, чтобы заставить своё сердце биться не так стремительно, и несколько раз глубоко вздохнула, чтобы привести в норму дыхание. Решение на случай провала она приняла, и не изменит его, а как его осуществить - будет видно по ходу дела. Сейчас ломать над этим голову бессмысленно и бесполезно. Нельзя тратить силы впустую. Нужно собрать всю волю в кулак и пройти до конца по тому пути, на который она так безрассудно и смело ступила. Да и в конце концов, кто сказал, что её непременно выгонят? А вдруг именно она - та самая, настоящая? А вдруг и вправду выстрелит?

     Попытавшись раззадорить себя таким образом, Илинда открыла глаза и посмотрела за окно. И вдруг ахнула, замерла. Деревья, тёмными силуэтами выступавшие по обе стороны железной дороги, вдруг стремительно унеслись назад и вокруг раскинулись бескрайние степи. Всходило солнце. Огромное, красное, поднималось оно из-за линии горизонта, и горело, словно огонь, зажжённый на алтаре. Его тёплые живые лучи понемногу заливали посветлевшее на востоке небо - и оно наливалось всё большей голубизной, нежно перебирали и высвечивали каждую травинку степных просторов, проникали сквозь мутные стёкла летящего по степи поезда.

     Прижавшись лбом к стеклу, Илинда принялась зачарованно наблюдать за тем, как наступающее утро превращает хмурые степи, ещё полчаса назад казавшиеся ей тёмными призраками и вызывавшие пресловутую дрожь, в самые обычные весёлые, залитые солнцем и напоённые свежими ароматами, просторы.

     Туман рассеялся, капли на оконном стекле высохли, оставив только пыльные пятнышки снаружи. Роса, унизывавшая травы в степи, вспыхивала сотнями разноцветных огоньков; казалось, что чья-то щедрая рука рассыпала на пробудившуюся землю мельчайшие драгоценные камни, которые сверкают при малейшем попадании на них солнечного света. Небо было чистым и ярким. И ни одно облачко не пересекало небосвод.

     Солнце поднималось всё выше и выше и из большого красного шара вскоре превратилось в сияющую золотую точку. Лучи, льющие в окно, стали понемногу припекать.

     Стекло нагрелось и стало тёплым, Илинда приложила к нему озябшие ладони и постепенно отогрела их.

     Мысли её приняли другой оборот. Паника незаметно схлынула, страхи и сомнения уползли, растаяли, как ночной туман. День обещал быть жарким и солнечным - и это показалось ей хорошим предзнаменованием. В такой день просто не может случиться ничего плохого. В такой день возможно самое невероятное. И с чего это она вообразила, что чудес на свете не бывает? С чего решила, что её непременно прогонят?

     " В конце концов, до сих пор всё шло гладко, - принялась рассуждать она, припоминая события недавнего прошлого, - вчера мне удалось беспрепятственно выбраться из приюта. Мне удалось без приключений добраться до вокзала. И наконец, меня взяли в поезд, несмотря на отсутствие билета. Это само по себе - чудо. И почему бы и дальше не продолжаться чудесам? Кто сказал, что это нереально? Я сказала? А с чего я это удумала? И с чего вдруг я стала сомневаться в себе и в своих способностях? Я смогу! Я пробьюсь! Эта роль мне знакома вдоль и поперёк... она должна быть моей! И я заполучу её! Ведь я бросила на кон всю свою жизнь! Если у меня всё получалось до сих пор, то, даст Бог, получится и дальше. Может, само провидение подкинуло мне именно эту газету? Ведь газеты вообще большая редкость в Кентайском приюте... Хочется думать, что это знак свыше. Что мне повезёт. Что так было суждено."

     Она сидела и улыбалась, уставившись за окно невидящим взглядом. В душе её медленным пламенем разгоралась надежда, всякому стороннему наблюдателю показавшаяся бы чистой воды сумасшествием, а перед глазами проносились заманчивые видения. Роль. Фильм. Успех. Слава. Свобода. Финансовая независимость. И - со временем - возможность собрать всех своих друзей под собственной крышей. Чтобы никто из них никогда больше не голодал, не мёрз и ни в чём не испытывал нужды. Чтобы благополучие и достаток окружили их, как бронёй.


     - Кусочек - за маму. А теперь - за папу. Вот умница! А за бабушку? За бабушку кушать будем?

     Молодая женщина, расположившаяся чуть наискосок, кормила сидевшую на её коленях вертлявую светленькую девочку лет трёх.

     Взглянув на них, Илинда заметила на откидном столике бумажную тарелочку с пирожками и круглыми котлетами, и вдруг почувствовала, что очень голодна. Она ничего не ела со вчерашнего дня; она ни кусочка не проглотила за ужином, так как за всеми этими переживаниями даже помыслить не могла о еде; ей казалось, что она подавится первой же крошкой хлеба, поперхнётся первым глотком чая. Зато теперь, когда волнение отступило и она более-менее успокоилась и пришла в себя, тоскливо сжавшийся желудок напомнил ей о том, что почти сутки она провела без пищи. Как жаль, что она не догадалась захватить в дорогу хотя бы краюху хлеба! Если очень постараться, то можно было бы запросто стащить его в столовой.

     В животе снова предательски заурчало, и заурчало довольно громко, и Илинда торопливо надавила на него локтем, чтобы приостановить неприятные звуки, отвернулась от молодой мамаши и попыталась отвлечься. Что толку думать о еде, когда её всё равно нет и взять негде? Не будешь же выпрашивать куски у окружающих...

     "Перетерплю, - подумала она, - как бы ни была голодна. В обморок не хлопнусь. К тому же, я привыкла к полуголодному существованию, и мне вовсе нетрудно обходиться без еды долгое время. Вынесу. Не впервой."



     Солнце пекло всё сильнее. Вскоре стало попросту жарко.

     Приподняв козырёк, Илинда отёрла рукой вспотевший лоб и вздохнула - жалко, что нельзя снять кепку, ведь тогда её волосы её же и выдадут. Если проводница увидит её в таком виде, то ей не составит никакого труда сообразить, что мальчишка вовсе не мальчишка, а девчонка, и что если она обманула её в этом, то и во всём другом могла обмануть. Неизвестно, чем бы всё это кончилось. Приходилось терпеть.

     Поезд мчался вперёд, изредка останавливаясь на секунду-другую в небольших деревушках.

     Поезд мчался вперёд, и за ним мчалась по степи его длинная тень, летела бесшумно и неотвратимо, как верный страж, перескакивала кусты и овраги, взлетала на каменистую насыпь, окаймлявшую железнодорожное полотно, незримо перебегала под самыми колёсами на другую сторону, стоило поезду завернуть и внезапно сменить своё положение относительно солнца.

     За окном мелькали залитые сиянием солнечные степи, которые были так однообразны, что давно перестали привлекать внимание Илинды.

     Она задёрнула шторку, чтобы заслонить жаркое солнце, и кресло её погрузилось в спасительную тень. Сразу стало прохладнее. Положив голову на спинку и пристроив на коленях тяжёлый пакет, Илинда сомкнула ресницы и попыталась задремать. Сон не шёл, несмотря на то, что прошлой ночью она не спала ни минуты. В голове вертелись одни и те же мысли, они то вновь заставляли её вздрагивать от волнения и неуверенности, то рисовали перед её внутренним взором картины безоблачного будущего, вызывая счастливую улыбку на её бледном, осунувшемся лице.

     "Интересно, что сейчас творится в приюте? - вдруг подумалось Илинде, и она резко открыла глаза, выпрямившись на сиденье и почувствовав, как болезненно ткнулось куда-то под рёбра сбившееся с ритма сердце, - как там Кристина, Айлена, Макси? Нашла ли Кристи моё письмо? Наверное, они с ума сходят от тревоги... Ведь я ничего им не объяснила, ничего не рассказала. Я не посоветовалась с ними. Кристи, должно быть, ругает меня последними словами, в своей любезной манере... Но что мне оставалось? Не могла я поделиться с ними своими безумными планами. Именно потому, что планы эти и в самом деле безумные. Мои друзья не должны были ничего узнать о моих намерениях. Они непременно отговорили бы меня. Они бы убедили меня остаться в приюте, не позволили бы мне и шагу ступить за ворота. Они не отпустили бы меня. Не могла я допустить, чтобы меня остановили. Мне необходимо попробовать. Слишком многое сейчас зависит от того, сделаю я решающий шаг или останусь стоять на месте. Слишком многое для всех нас, не только для меня. Надеюсь, они простят меня за мою преступную скрытность, простят, что ничего им не сказала. Надеюсь, они поймут. Я напишу им письмо и подробнейшим образом всё объясню. Кристи, Макси, Айлена! Как бы я хотела, чтобы мы сбежали все вместе! Чтобы не нужно нам было расставаться! Единственное, о чём я жалею, уходя из Кентайского приюта, так только о том, что приходится расстаться с вами. Но клянусь, этими степями клянусь, этим солнцем клянусь - мы ещё встретимся! И всё будет, как раньше. Я пробью дорогу! Для нас для всех. Мы будем свободны и независимы, и не будет над нами ни хозяев, ни начальников... Пройдёт чуть больше года - и мы встретимся вновь!"

     Она понятия не имела, сколько времени. Судя по солнцу, шёл девятый час.

     Хотелось есть, но есть было нечего. Хотелось пить, но она не имела понятия о том, есть ли в поезде вода и где взять её, а лишний раз тревожить проводницу опасалась.

     Занятая мыслями об оставленных в приюте друзьях, она не заметила, как задремала...

     Разбудил её лёгкий толчок в плечо и раздавшийся откуда-то сверху голос, в котором она не сразу узнала голос проводницы:

     - Молодой человек, ваша остановка.

     Вздрогнув и мгновенно открыв глаза, Илинда не поняла, где находится. Но в следующую минуту, оглядевшись вокруг, вспомнила всё.

     - Что, уже Степной? - спросила она и вскочила. Пакет соскользнул с её колен и с грохотом упал под кресло. Илинда торопливо подняла его, схватила поудобнее и быстро направилась к выходу; поезд ещё не остановился, и пробираться по вагону было трудновато - пол подрагивал под ногами, и ей приходилось пару раз хвататься за спинки сидений, мимо которых она проходила, прежде чем она добралась до тамбура.

     Поезд замедлял ход.

     Илинда уже привыкла, что на маленьких провинциальных станциях остановка длилась лишь несколько секунд, и боялась не успеть соскочить с подножки.

     Проводница открыла дверь и отступила в сторону, пропуская её.

     - Ещё раз огромное спасибо, - от всего сердца проговорила Илинда, чем невольно тронула душу пожилой женщины.

     - Да ладно, - проворчала та, пряча глаза, - может, и на меня Бог оглянется за доброе-то дело... Привет твоей бабушке, пусть не болеет.

     Илинда торопливо спустилась на землю. Уже закрывая за ней дверь, проводница вдруг снова окликнула её:

    - Как хоть звать-то тебя?

     - И... Ивор, - с запинкой, едва не проговорившись, ответила Илинда, и щёки её вспыхнули - ей впервые стало стыдно за свою ложь. Но ведь у неё просто не было другого выхода, а значит, необходимо было прибегнуть ко лжи, иначе - провал. В жизни часто приходится выбирать не то, что правильно, а то, что жизненно необходимо, и не считаться с этим - значит, не считаться с самой жизнью.

     - Ивор... Как моего сына, - потрясённо прошептала женщина, побледнев и улыбнувшись сквозь слёзы, - его тоже звали Ивор... но его уж нет. Ну, иди с Богом!

     И загремела дверью, торопливо отвернувшись от неё и опустив глаза.
 
     ... Издали донёсся свист паровоза, и поезд тронулся, медленно уплывая в солнечную даль. Илинда стояла и молча смотрела ему вслед, пока он не исчез в знойной дымке, пока сверкающие на солнце полоски рельсов, сходящиеся на горизонте, не стали слепить ей глаза.

     Слова пожилой проводницы всё ещё звучали в её ушах. Она сказала, что сына её нет в живых. Какое горе довелось ей пережить?

     " Господи, прости мне эту ложь! - вдруг неожиданно для себя самой взмолилась Илинда, подняв глаза к знойному небу, к пылающему над головой солнцу, - и вознагради её, Господи, за сердце доброе! Когда б не она, нипочём бы мне не добраться сюда. Нельзя мне было правду сказать, Ты сам знаешь! И помоги мне дальше, как до сих пор помогал!"

     Глубоко вздохнув, она с трудом взяла себя в руки, запретив себе думать об обманутой ею проводнице, и огляделась вокруг. Пора было составить представление о месте, в котором она оказалась, ведь до сих пор, занятая угрызениями совести и раздумьями о старой проводнице, которой ей пришлось так беззастенчиво наврать с три короба, она даже не удосужилась осмотреться, на время забыв о цели своего приезда.

     Она стояла на серых от пыли каменных плитах, которыми был вымощен небольшой перрон. Неровные, с отбитыми краями, вросшие в землю, плиты эти являли собой жалкое зрелище. Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь подметал их, и вряд ли кто-нибудь выдёргивал сорную траву, упорно пробивавшуюся между их неплотно пригнанными друг к другу краями, заполненными землёй. В нескольких шагах от неё дремало приземистое одноэтажное здание, выкрашенное в привычный красно-коричневый цвет. Это был вокзал. Четыре тусклых окна - два из которых с разбитыми стёклами, заклеенными полосками пожелтевших от времени газет, засиженные мухами, с клоками старой паутины между облупившихся рам; целые стёкла были настолько плохо вымыты, что сквозь мутные разводы, оставшиеся на них от грязной тряпки, невозможно было рассмотреть то, что находилось внутри; железная крыша того же пожарного цвета - она была окрашена так давно, что потускневшая краска на обоих её скатах стала отставать клочьями и местами через неё просвечивала ржавчина. Массивная дверь, ведущая в зал ожидания, вряд ли когда закрывалась - она ненадёжно висела на одной петле и нижним своим краем упиралась в землю, приминая росшие у стен крапиву и подорожник. Над окнами была прибита покосившаяся доска с полустёршейся надписью, возвещавшей название станции. Илинда с трудом разобрала выцветшие блёклые буквы.

     Растерявшись от увиденного, она медленно перевела взгляд на рельсы - здесь было всего два пути. Положенные на неровные просмолённые шпалы, полоски блестящей стали дружно убегали вдаль. Лужицы мазута подрагивали своей чёрной глянцевитой поверхностью то тут, то там. Пахло гудроном, расплавленной смолой и паровозной гарью.

     И сам вокзал, и железная дорога не шли ни в какое сравнение с кентайскими - в Кентау имелось большое полотно со множеством путей, и даже мост был, и железнодорожные склады. Про чистоту и порядок в самом здании вокзала и говорить не приходилось. А здесь...

     "Я-то считала глушью дремучей наш городок, - с нарастающей тревогой подумала Илинда, осматриваясь кругом, - тогда как назвать всё, что я вижу здесь? Неужели я в самом деле попала туда, куда мне нужно? Неужели влиятельный и состоятельный человек мог забраться в такую дыру - возможно ли это? Может, есть ещё один посёлок Степной? Нет, вряд ли. Вряд ли! Даже думать об этом не стану. Степной - один, и он - у моих ног."

     Она высоко вздёрнула голову, расправила плечи и посмотрела вперёд.

     Прямо перед ней, за рельсами, в четверти мили от дороги, далеко внизу виднелась деревня.

     Вокзал располагался на пригорке и был единственным зданием по эту сторону дороги, сама деревня находилась на той стороне, намного ниже.

     Стоя на возвышении и прижимая к себе раздутый пакет со своими скудными пожитками, Илинда смотрела на цель своего путешествия, упорно сдвинув брови и пытаясь убедить себя, что это именно то место, куда она стремилась.

     В ярком свете поднявшегося высоко в небе солнца дремали небольшие домишки, стоящие на солнцепёке и лишь изредка окружённые зеленью чахлых садов. С того места, где стояла девушка, довольно отчётливо просматривались пыльные улочки и переулки, напоминавшие тонкие белые нити. Дороги здесь были обыкновенными деревенскими ухабами и колдобинами, улочки заросли сорняками по обочинам.

     Деревня казалась вымершей.

     Ни одной души не заметила Илинда на улицах и возле домов. Только однажды ветер донёс до неё щёлканье хлыста и отдалённый собачий лай.

     Справа от деревни, далеко на горизонте, высился лес. Его прохладная зелень так и манила к себе, вырисовываясь строгой зубчатой стеной на фоне яркого синего неба. Где-то между ним и деревней она приметила белый особняк, окружённый огромным садом, в сухой и жаркой степи он выглядел оазисом.

     Слева тянулась степь и поблёскивало вдали небольшое озеро, покрытое рябью, заросшее камышом, с загромождёнными валунами, заросшими камышом и осокой берегами.

     Далеко за деревней расстилались поля и луга. На одном из дальних пригорков ей удалось рассмотреть пёстрое стадо.

     И снова сомнения невольно закрались в душу.

             " Господи, туда ли я попала? Ведь это самая настоящая глушь..."
               
     Нет. Надо взять себя в руки. Скоро она всё выяснит. И, конечно же, окажется, что попала она именно туда, куда стремилась попасть. Ошибки быть не может. Ошибки исключены.

     Что делать дальше?

     Первым делом наконец-то снять кепку - через неё ужасно жжёт голову, и свитер - иначе она испечётся под солнцем, как картофелина.

     Стянув свитер и оправив взмокшую футболку, она кое-как свернула его и сунула в пакет. За свитером последовала кепка. Пакет раздулся и стал тяжёлым и неудобным, зато стало гораздо прохладнее.

     Илинда встряхнула головой, и густые её волосы, вспыхнув в солнечном свете, золотыми кольцами рассыпались до пояса.

     Отерев пот со лба и подставив лицо налетевшему вдруг свежему ветерку, она улыбнулась самой себе, подняла с земли свою сумку и шагнула к рельсам.

     - Ты что ж это, видать, впервой у нас? - вдруг раздался откуда-то сзади надтреснутый голос, заставивший её подскочить на месте от неожиданности и удивления.

     Она вцепилась в свои вещи, готовая сорваться с места и убежать, и затравленно обернулась.

     С одного края к вокзалу примыкала полуразвалившаяся ограда, сложенная из белёного кирпича, полускрытая кустарником с мелкими колючими листьями. В тени, которую отбрасывало здание, облокотившись о выступ ограды стоял дряхлый старичок в оранжевом жилете, выдававшем в нём железнодорожника. И жилет, и остальная форма были в пятнах мазута и запачканы до невозможности. Из-под сломанного козырька фуражки блестели выцветшие голубые глаза, окружённые сетью морщин, седые усы топорщились над верхней губой, которая была слишком коротка и не скрывала жёлтых зубов, выпирающих вперёд, отчего у него был какой-то нездоровый, усмехающийся вид.

     Илинда хмуро смотрела на него. С первого взгляда незнакомец ей не понравился.

     - Впервой у нас, что ль? - повторил свой вопрос старик.

     - А вам-то что? - наконец соизволила ответить та, к кому он обращался.

     - По всему видаться, что раньше туточки не бывала. Долгонько осматривалась да явно не ведаешь, куда идтить.

     - А вам-то что? - вновь повторила она, ещё больше нахмурившись и вздёрнув подбородок.

     - Да может, тебе спросить чего надобно? А то спроси, подскажу.

     - Где у вас тут Ковылёвая улица? - вдруг неожиданно для самой себя выпалила Илинда, решив извлечь максимальную выгоду из создавшейся ситуации. "Если он сейчас скажет, что нет и не было у них в посёлке никогда такой улицы, - с замирающим сердцем подумала она, - то это и впрямь не то место, которое мне нужно. То посёлков с таким названием и вправду несколько. А если он укажет мне дорогу..."

     - Ковылёвая? - пожевав губами, переспросил рабочий и, сутулясь, вышел из тени.

     Илинда инстиктивно отступила на шаг.

     - Не бойсь, я - человек хороший, - засмеялся он, хлопнув себя по бокам, - я ж тольки объяснить намеревался, как до Ковылёвой-то добраться.

     "Слава Богу! Ковылёвая, Степной... я и впрямь почти у цели..." Илинда с огромным трудом заставила себя сдержаться и сохранить невозмутимый вид, не завопить во всё горло от радости и не засмеяться от облегчения, охватившего её душу. Только сейчас она осознала, насколько тяжело было сомнение, родившееся в её сердце, только сейчас почувствовала, насколько гнуло оно к земле. Она как ни в чём ни бывало обратилась к собеседнику, пытливо наблюдавшему за ней исподлобья, стараясь, чтобы голос её звучал непринуждённо и спокойно:

     - Ну, так объясняйте. Только побыстрее. Тороплюсь я.

     - Куды торопишься? Приехала-то к кому?

     Илинда припомнила байку, рассказанную проводнице, и, вызывающе взглянув на него, произнесла:

     - К бабуле. В гости.

     - Это не к Грачихе ль? Она всё внучку ждала... Я всех знаю, деревенька-то у нас махонькая, на ладошке уместиться может. Коль к Грачихе, то тебе совсем в другую сторону надоть.

     - Нет, не к ней.

     - К кому ж, коли не секрет? Мы здеся все друг другу знакомые, все сродственники...

     - Не знаете вы её. Она переехала недавно.

     - Да ну? Кто ж такая? Не припомню, чтоб кто-то к нам переезжал...
 
     - И всё же! - медовая улыбка заскользила по губам Илинды, но глаза её блеснули остро и отстраняюще, - я прикатила к своей любимой бабулечке Рите. Она переехала сюда совсем недавно и проживает на Ковылёвой улице. Я здесь никогда не была и потому понятия не имею, где найти улицу с таким названием. Я была бы вам очень признательна, если б вы мне всё-таки указали путь.

     Старик захихикал, довольный дерзостью ответа, и, добродушно посмеиваясь, заговорил, указывая на деревню:

     - Перейдёшь счас железку, выберешься на большак - вон он пылит справа, видишь? Он приведёт тебя в посёлок. Иди по улице прямо, да не сворачивай никуда. Дойдёшь до булочной (она будет по левую сторону, ты её сразу увидишь, там и вывеска есть), напротив неё будет узкая улочка. Пройдёшь по ней до конца и выйдешь в Старый переулок. Оканчивается он выходом на Ковылёвую. Это распоследняя улица на восточной окраине. За ней - степи да степи, до самого леса... Вона она, смотри... Ну чего, всё поняла?

     Илинда согласно тряхнула головой и лучезарно улыбнулась.

     - Спасибо вам большое! - весело сказала она.

     - Бог в помочь! - усмехнулся железнодорожник и, прищурившись, стал раздумчиво смотреть на деревню, обеими руками потирая поясницу.

     Илинда, легко перепрыгивая со шпалы на шпалу, оставила позади рельсы, взобралась на каменистую насыпь, продралась сквозь травяные заросли в человеческий рост высотой и направилась к дороге.

     Ветер развевал за её спиной длинные русые волосы, тяжёлый пакет оттягивал тонкую руку, но шла она легко, быстро и уверенно.

     И не обернулась ни разу.

     Но чем ближе подходила она к деревне, тем тревожнее становилось у неё на душе.

     Вот он - последний перегон.

     Она - в Степном.

     Осталось немногое: найти нужную улицу, нужный дом, и... и что дальше?

     Всё решится через какие-то полчаса. Каким будет приговор, ожидающий её? Примут ли её?

     "А вдруг он уже нашёл Аменду?"

     Эта внезапная мысль заставила её остановиться и замереть на месте. Но в следующую же минуту она стряхнула с себя оцепенение и решительно двинулась дальше, сердито отчитывая саму себя за свои бесконечные колебания и беспричинные страхи.

     Не мог он никого принять в такой короткий срок. Сегодня всего лишь девятнадцатое мая, а газета вышла шестнадцатого. Всего два дня назад! Если он три года был не в состоянии никого принять на эту роль, то в последние два дня тем более никого не принял. Слишком высокие у него требования и слишком привередливый нрав, как видно из статьи. Как сказал бы Макси, доведись ему прочитать пресловутую статью, характер так и прёт со страниц...

     "А что, если этот его норов сыграет и против меня тоже? Нет! Не стану думать о неприятном. Ничто не способно сыграть против меня. Победа останется за мной. В любом случае!"

     И твёрдо, отчаянно настроившись на исключительно благоприятный исход, Илинда спустя четверть часа вступила в деревню.

     Широкая и пыльная деревенская улица была так не похожа на аккуратные и прохладные, мощённые булыжником улицы родного городка, что Илинда с удивлением спрашивала себя - как здесь живут люди? Как они ходят здесь осенью, когда дожди превращают всё вокруг в жидкое месиво грязи, в топкое болото? Невзрачные, покосившиеся домишки, выцветшие под безжалостным степным солнцем, сонно взирали на неё заклеенными бумагой или задёрнутыми занавесками оконцами, и редко где зелёная крона осеняла их крыши, даря отрадную тень и прохладу. Всё это так отличалось от утопающего в зелени деревьев Кентау, что поневоле начинало тоскливо щемить сердце.

     Деревня словно вымерла.

     Пока дошла до булочной, Илинда с недоумением отметила, что на пути ей не встретилось ни одного человека. Лишь какая-то старушка возилась в одном из палисадников и была так поглощена своими делами, что не заметила прошедшую в двух шагах незнакомку.

     Булочная находилась в таком же плачевном состоянии, как и всё вокруг. Осыпающийся завалинок, старые саманные стены, дёрновая крыша с буйно растущей на ней травой, исхлёстанная дождями и непогодой побелка на стенах. Возле булочной высилась огромная куча навоза, в которой с громким кудахтаньем копались рыжие с белым куры. В пыли у соседнего забора валялась огромная грязная свинья и довольно похрюкивала; у неё был такой блаженный вид, словно поваляться на земле было пределом её мечтаний. Время от времени она поглядывала на кур с таким сожалением, как будто для полного счастья не отказалась бы поймать одну из них, да вот беда: сытое брюхо и полуденная жара так разморили её, что лень было двинуться с места.

     Илинда припомнила объяснения старика и свернула вправо.

     Новая улочка ничем не отличалась от предыдущей: купающиеся в солнечном свете безмолвные деревенские домики, редкие палисадники, роскошные ковры муравы, подорожника, ромашек и крапивы вдоль обочины. Улочка была неровной и, видно, спускалась вниз с невысокого пологого пригорка.

     Илинда постаралась быстрее миновать её. Наконец она свернула в узенький извилистый переулочек, предварительно отыскав на одном из полусгнивших серых заборов табличку с названием.

     Да, старик не обманул. Это и в самом деле был Старый переулок.

     Он был шириной всего в несколько футов, с обеих его сторон вставали высокие дощатые заборы, отгораживающие дворы и огороды. Дворы выходили на него задами; вдоль заборов стеной вставали заросли крапивы и репейника, загораживая собой старые, плохонькие доски, серые от времени и непогоды.

     Казалось, переулок будет тянуться до бесконечности, но и он закончился.

     Впереди забрезжил зелёный простор, пахнуло ароматом нагретых степных трав, и спустя минуту Илинда вышла из переулка.

     И остановилась. Всюду, куда хватало глаз, расстилалась степь, окаймлённая на горизонте далёким лесом. Ветер, налетавший слабыми порывами, доносил по временам тихий шелест листвы - свежей и чистой, ещё не успевшей как следует запылиться. Где-то далеко сонно насвистывали птицы.

     Ковылёвая улица шла параллельно степи, опоясывая деревню с востока. Дома здесь располагались в одну линию, а не в две, как обычно.

     Бросив по привычке взгляд на крайний дом, Илинда увидела на фасаде ржавую табличку, на которой было написано название улицы.

     - Ковылёвая, - прочитала она, приглядевшись и еле разобрав стёршиеся буквы.

     И вдруг ноги её ослабели, а сердце вновь заколотилось с такой силой, что стало трудно дышать.

     Вот и всё.

     Ещё несколько минут, самое многое - четверть часа, и она найдёт нужный дом.

     Что дальше?

     Что дальше?!.

     - Господи, - крепко зажмурившись, зашептала Илинда, - Господи, Господи, Господи!

     С трудом превозмогая внезапную слабость, она заставила себя встряхнуться и сделать шаг по тропинке, что вилась вдоль палисадников, теряясь в траве.

     Крайний дом был под номером один.

     Ей нужен был тридцать третий.

     "Необходимо взять себя в руки. И немедленно!" - повторяла Илинда, но ей никак не удавалось привести в норму дыхание и унять разошедшееся сердце - его стук заглушал всё вокруг и гулко отдавался в ушах, ей казалось, что она чувствует, как кровь пульсирует в венах. Руки дрожали. Сумка вдруг показалась невыносимо тяжёлой, тянула на сторону, норовя выскользнуть из ослабевших пальцев.

     Сжав зубы, она сделала ещё шаг. Затем ещё, и ещё.

     Она шла, напряжённо рассматривая цифры на воротах домов, мимо которых проходила. Взгляд её то и дело убегал вдаль, пытаясь загодя отыскать этот тридцать третий, но улица тянулась бесконечно. Дома то отстояли друг от друга на довольно-таки большое расстояние, то теснились, сбивались поближе друг к другу.

     От волнения она ничего не замечала. Только цифры. И дома.

     Пятый, шестой.

     Седьмой еле-еле показался вдали, выступив жёлтыми дощатыми стенами из-за кустов акации, которой зарос палисадник.

     Красный кирпичный дом с башенками хоть и был невелик, но выглядел добротным и вполне ухоженным. По всему было заметно, что люди, населявшие его, жили в достатке и были аккуратны и чистоплотны. Клумбы с маргаритками перед домом были обнесены кирпичным барьерчиком. Палисадник тоже являл своего рода архитектурный шедевр: сложенные из красного кирпича невысокие столбики, увенчанные каменными чашами, заполненными землёй, с растущими в них мелкими вьющимися цветами, и замысловатая решётка меж столбов. За прочными дубовыми воротами проглядывали очертания фруктового сада. К дому вела песчаная дорожка.

     "Вот тут мог бы жить Затонский, - подумала Илинда, невольно остановившись и разглядывая дом, - это самый красивый дом из тех, что я видела в Степном. Но... есть одно маленькое "но". Номер дома всего лишь девять, а не тридцать три.
Значит, идти дальше? Да, надо идти дальше."

     Она пошла.

     И хоть волнение не утихало, но на сердце её полегчало после увиденного.

     "Если в Степном всё же имеются такие красивые дома, то почему бы известному режиссёру не поселиться здесь? А я-то уж сомневалась, считала невозможным, что он мог забраться в такую глушь."

     И всё-таки, Ковылёвая улица, насколько могла судить Илинда, оказалась одной из самых приличных и красивых улиц в Степном. Была она какой-то ухоженной, опрятной и тихой. Дополнительное очарование ей, без сомнения, придавало то, что дома шли в один ряд, а прямо перед ними расстилались солнечные степи.

     Было нестерпимо жарко. Всё сильнее хотелось пить. В горле пересохло, и когда она пыталась сглотнуть, горло царапал сухой раскалённый воздух. Солнце, поднимаясь выше, палило всё живое своими жгучими лучами; зной и духота, казалось, прочно укоренились над степной далью, подёрнутой слепящей, струящейся дымкой на горизонте.

     Перехватив свою сумку другой рукой, Илинда отёрла лицо дрожащей ладонью и глубоко вздохнула.

     "Хоть бы глоточек воды... - с тоской подумалось ей, - ну хоть капельку..."

     Но воды не было. Приходилось терпеть.

     Она ускорила шаги. Побежала. Лишь бы поскорее уж. И бежала до тех пор, пока сердце не закололо в боку, пока всё не закружилось перед глазами и стало нечем дышать.

     Остановившись и кое-как, с трудом, отдышавшись, она пошла дальше.

     Девятнадцатый.

     Двадцатый.

     Двадцать третий.

     Двадцать четвёртый тоже выглядел солидно, хотя был не так красив, как тот, что остался почти в самом начале улицы.

     Двадцать шестой. Мрачный домишко с заколоченными крест-накрест окнами. Здесь явно никто не жил уже несколько лет.

     Двадцать девятый.

     Остановившись, она пробежала глазами дальше...

     Улица забирала вправо, вкрай посёлка, дома отстояли друг от друга на порядочное расстояние, так что трудно было рассмотреть, что находится за следующим домом, пока не обогнёшь предыдущий.

     Едва переставляя ватные ноги, Илинда добралась до большого серого дома.

     Тридцать.

     В глазах её потемнело.

     "Побегу! Хоть мысли выветрятся. Осталось совсем немного. Побегу!" - решила она и припустилась бегом...

     Задыхаясь от волнения, она миновала один дом. Потом ещё один...

     И остановилась, как вкопанная.

     Улица обрывалась в степь.

     Улица обрывалась в степь, и оканчивалась она домом, на воротах которого синей краской были выведены большие цифры: тридцать два.

     Дальше не было ни одного дома.

     Тридцать третий оказался мифом.

     Он не существовал на самом деле.

     Ковылёвая улица насчитывала ровно тридцать два дома.

     Пакет выпал из ослабевших рук, сразу став неподъёмно-тяжёлым. Чёрная кепка вывалилась из него на траву, острый край альбома прорвал толстый целлофан и выглянул красным сафьяновым переплётом, мягко заблестевшим на солнце, словно и ему не терпелось узнать, что случилось, что произошло.

     Не замечая ничего вокруг, Илинда без сил опустилась на траву, сложив руки на коленях, склонившись как могла низко и спрятав в ладони лицо.

     Перед глазами всё плыло, в горле застрял противный горький ком, и ей казалось - ещё немного, и он задушит её. Лицо её горело. Она чувствовала, что пересохшая кожа словно натянута на её заострившихся вдруг скулах и стоит хотя бы попытаться сглотнуть - и она лопнет, как пергамент.

     Вот и всё.

     Все усилия пошли впустую. Все надежды обратились в прах. Осталось одно: забиться под придорожный куст, закрыть лицо руками - и умереть.

     И всё это лишь потому, что тридцать третьего не оказалось в реальности.

     Мысли путались.

     Казалось, ещё секунду-другую - и она потеряет сознание.

     Она не помнила, сколько просидела, сжавшись в комок и не шевелясь, не двигаясь. Она не замечала бега времени. Ей казалось, что время перестало существовать, остановилось, унеслось в неизмеримые дали.

     В голове было пусто.

     До странности пусто.

     Захотелось вдруг снова очутиться в Кентау. Да, в приюте. Пусть хоть в приюте, под железной пятой Веронцо, но зато там всё определено чётко и ясно. Там для каждого всё решено заранее. Там не приходится принимать решения самостоятельно.

     Там нет таких ярких надежд - но нет и разочарований, нет крушений этих надежд.

     И ещё там самые близкие ей люди. Там - Кристи, Макси и Айлена. Её друзья. Её семья. Её родные.


     "Не может такого быть!"

     Илинда подняла голову. Её запавшие синие глаза потемнели, как небо перед бурей, судорожно сведённые, побелевшие губы нервно подрагивали.

     "Не может такого быть!"

     Она окинула взглядом оставшуюся позади улицу и, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, не думая о том, что её может кто-нибудь услышать, упорно повторила уже во весь голос:

     - Не может такого быть! Ну, никак не может быть!

     Этот дом должен существовать, раз он нужен ей. А если должен - то существует. А если существует - то она его непременно найдёт. Нужно только приложить усилия - и она его во что бы то ни стало найдёт.

     "Только не паниковать. И не отчаиваться. Нужно подумать, хорошенько раскинуть умом - и тогда всё обязательно встанет на свои места. Иначе просто не может быть. Это - последняя головоломка, самая что ни на есть последняя. Потому и трудная. Но я решу её. Не могу не решить!"

     Шатаясь, она встала. Машинально подняла кепку, сунула её в пакет, взяла его в руки, прижимая к себе порванной стороной.

     Тут она вспомнила, какой страх одолевал её при мысли, что ещё десяток шагов - и она остановится перед желанной калиткой.

     "Дура! Ты чуть не упала в обморок, когда подумала, что вскоре ноги приведут тебя к нужному дому. Ты испугалась, стоило тебе осознать, что увидишь табличку с долгожданным номером... Не того ты должна была бояться! Ты должна была бояться, что не отыщешь этот дом! Господи, обещаю, обещаю, что не струшу, не отступлю, не испугаюсь, что только обрадуюсь, когда увижу наконец нужный номер на воротах… только позволь мне этот номер увидеть!"

     Она решительно сжала зубы и первым делом внимательно посмотрела на последний дом. Нет, зрение её не подвело и не обмануло, она не ошиблась - это и в самом деле был тридцать второй.

     Она прошла дальше по тропинке и вновь убедилась, что больше домов на этой улице нет. Вернулась. Снова взглянула на тридцать второй.
 
     "А если в газете была опечатка? Если там нужно было написать - тридцать второй? Разве такое невозможно? Зайти, постучать? И спросить, чей это дом? Попробую. В лоб не вдарят."

     Она шагнула было к дому, но в следующее мгновение в глаза ей бросился огромный замок на воротах. Стучать не имело смыла. Хозяев явно не было дома.

     "Нет. Не может быть, что опечатка. И не может быть, что я не так запомнила номер."

     Порывшись в кармане, она вспомнила, что переложила вырезку в пакет. Пришлось поставить его на землю и основательно перетрясти. Наконец она отыскала сложенный во много раз газетный листок, достала, кое-как развернула его и быстро просмотрела статью. Волосы растрёпанной волной свешивались на лицо, закрывали листок, мяли его, и ей приходилось снова и снова встряхивать головой, откидывая их за спину.

     - Ну вот же оно! Именно - тридцать три, - прошептала она самой себе, вчитываясь в расплывающиеся перед глазами строчки, - и напечатано не цифрами, а словами. Так что возможность опечатки исключается.

     Она медленно подняла голову, свернула газету и не глядя положила её в карман. Её мозг напряжённо работал, но ни одно разумное объяснение не приходило ей в голову.

     - Всё равно найду! - упрямо выговорила она и для начала решила снова пройтись по улице.

     ... Она шла и внимательно вглядывалась в номера домов, но те убывали строго по порядку. Тридцать второй. Тридцать первый. Тридцатый. Показался двадцать девятый.

     Илинда абсолютно не смотрела под ноги. Её стоптанные кроссовки набирали в дырявые подошвы мелкие камешки и пыль, но она не замечала причиняемых этими камешками неудобств, даже когда наступала на них и больно колола пальцы. Она глядела лишь на дома.

     Пройдя улицу из конца в конец, она снова остановилась, не зная, куда двигаться дальше.

     Горло горело, во рту пересохло, губы потрескались. Солнце палило всё сильнее и сильнее. Вспомнилось озеро, которое она видела, стоя на пригорке у здания вокзала. Но озеро, насколько она помнила, было по другую сторону деревни, а дойти до него...

     "А если попросить у кого-нибудь воды... - мелькнула мысль, - вот только у кого? На улице ни души... нужно стучаться... начнутся расспросы... что мне отвечать?! А что, если попросить напиться и заодно разузнать о Затонском? Мне наверняка подскажут, где его искать... А чем я объясню свой интерес? Снова врать? Правду сказать? А если врать, то что? Нет... попробую сама сначала. Сейчас я слишком устала и измучена, чтобы у меня получилось соврать правдоподобно, мне никто не поверит... И всё же... если бы кто-нибудь из жителей попался навстречу, я бы спросила. А так... не могу решиться. Не могу стучать в чужие дома."

     Она огляделась кругом.

     И вдруг заметила вдалеке колонку.

     - Господи, благодарю тебя! - воскликнула она и бросилась в ту сторону.

     Дрожащими руками бросив наземь вещи, она подбежала к колонке и нажала на длинную ручку, нагретую солнцем так сильно, что она чуть не обожгла ладонь.

     Воды не было.

     Илинда в отчаянии надавила сильнее, уже обеими руками, потом стала дёргать ручку, чуть не плача от обиды и разочарования, снова надавила, навалившись всей тяжестью.

     Где-то в железной пустоте что-то тихонько зашумело, зашуршало лениво и сонно, и спустя минуту на пыльные лопухи, росшие у колонки, полилась слабая струйка. Илинда нагнулась и припала к ней губами.

     Вода была горячей и противной, солоноватой на вкус, но Илинда пила и пила, жадно, не отрываясь, захлёбываясь, она даже не стала дожидаться, когда сойдёт горячая вода, когда вода эта сменится сначала прохладной, потом холодной.

     Наконец утолив жажду, она отпустила ручку колонки.

     "Неплохо было бы умыться", - но не успела она додумать свою мысль до конца, как внезапно её замутило и так резануло в пустом, наполненном лишь водой желудке, что она вскрикнула и осела на траву, прижав руки ко рту. Перед глазами всё закружилось. Тошнота подкатила к горлу. Руки вдруг ослабели и затряслись, а лоб и виски покрылись крупными каплями холодного пота.

     Она сидела и не могла пошевелиться, не могла сдвинуться с места.

     "Только бы не вырвало!" - мучительно думала она, вся побелев, судорожно сжимая зубы и зажимая рот ладонью.

     Но понемногу дурнота стала проходить. Руки её всё ещё тряслись, в голове шумело, и ужасная слабость ощущалась во всём теле, но постепенно она стала приходить в себя.

     "Просто нельзя было сразу так много пить, - корила она себя, - я со вчерашнего вечера ничего не пила, а сегодня провела полдня без капли воды на солнцепёке, и нужно было понемногу... Неудивительно, что мне стало плохо. От души напилась. Дорвалась. Да к тому же, вода ужасная..."

     Она посидела ещё какое-то время, затем снова помучилась с колонкой, пока вновь не пошла вода, вставила в расщелину над ручкой щепку, валявшуюся в траве, и вода полилась сама. Освободив таким образом руки, Илинда умылась - вода приятно освежила её лицо, руки, шею. Намочив заодно волосы, она ощутила, как холодные капли побежали по спине, под намокшей красной футболкой. Когда волнение в желудке понемногу улеглось, она почувствовала себя намного лучше, и вновь стала способна думать о будущем.

     "Нужно пройтись ещё раз - может, я что пропустила... а если и тогда ничего... что ж, придётся развязать язык и приступить к расспросам. Иного выхода нет. Я должна найти Затонского, и я его найду. Слишком многое зависит для меня от успешного результата поисков. Я найду его, чего бы мне это ни стоило."

     Она ещё раз побрызгала водой в посвежевшее лицо, затем разулась, вытряхнула кроссовки, закатала джинсы до колен и вымыла ступни, наступив на мягкие лопухи и чувствуя, как под действием воды силы постепенно возвращаются к ней, как отдыхают натруженные ноги, как потихоньку уходит усталость...

     Вода пошла ледяная. Илинда набрала полные ладони и вновь принялась пить. На этот раз плохо ей уже не стало.

     Просохнув на ветру и под солнцем, она обулась, заплела волосы в косу, чтобы не мешались - только перевязать косу было нечем - она не взяла с собой ни резинку, ни ленточку; и в который уже раз направилась к знакомой улице.

     Опять крайний дом. Опять номер семь с жёлтыми стенами и полным палисадником акаций.

     Опять красный кирпичный особняк...

     И вдруг она остановилась, замерев на месте и вздрогнув так, словно рядом с ней вдруг ударила молния.

     Особняк!

     Конечно, у Павла Затонского наверняка не просто дом, а особняк!

     И словно вспышкой высветило в её памяти газетные строки, в которых расхваливали его особняк. Не дом, а именно - особняк!

     И ещё одна вспышка: Илинда снова увидела себя стоящей высоко на пригорке, над убегающими вдаль рельсами. В памяти проступила раскинувшаяся перед ней тогда панорама. Она увидела далёкую Ковылёвую, степи, окружающие посёлок, дремучий лес справа - который сейчас высился в нескольких милях прямо перед ней, за степью... И белый двухэтажный особняк, окружённый буйной зеленью - как островок, затерянный в степных просторах между деревенькой и лесом... И, хоть к Ковылёвой улице он не должен был бы иметь никакого отношения, но ведь улица-то эта была ближайшей к нему!

     Повернувшись в сторону степи, приложив руку козырьком и загородив глаза от солнца, она с громко бьющимся сердцем рассмотрела в знойной дымке белое здание, проглядывавшее сквозь зелень окружавших его деревьев.

     "Будь я проклята, если это не то, что мне нужно! Будь я проклята, если это не то, что я так отчаянно искала!"

     Возглас ликования едва не сорвался с её губ. Она чуть не засмеялась от счастья. Хотелось закричать во всё горло - громко, громко, так, чтобы все услышали...

     Но радоваться было рано.

     Сначала нужно проверить, верна ли внезапная её догадка.

     Прижав к себе свои пожитки и постаравшись унять эмоции, она пробралась через высокую траву на обочине тропинки и спустилась с некрутого глинистого обрыва в степь. И тут почувствовала, что не в состоянии идти пешком. Побежала, сама не понимая, откуда вдруг взялось столько свежих сил. Она бежала всё быстрее и быстрее, задыхаясь, и не могла остановиться ни на секунду. Трава хлестала её по ногам, коса, которую она ничем не перевязала, распустилась, растрепалась при беге. Она бежала напрямик через степь, даже не попытавшись отыскать тропинку. Не раз нога её попадала в норку суслика или другого зверька, скрытую в густой траве; но она не обращала ни на что внимания.

     Обогнув росший на пути куст боярышника, она спотыкнулась о валявшуюся в траве сухую коряжину и упала в ковыль, больно ударившись локтем и коленями, но тутже вскочила и понеслась вперёд.

     До дома оказалось гораздо дальше, чем показалось ей на первый взгляд. Но постепенно он приближался.

     Илинда почувствовала, что ещё немного - и она свалится в траву. Она больше не могла бежать. Уставшие ноги подкашивались, и нечем было дышать.
 
     Она остановилась, чтобы немного выровнять дыхание и прийти в себя. Но оставаться на одном месте она не могла ни минуты, а потому пошла пешком. Ей казалось, что продвигается она еле-еле...

     Дом приближался.

     Ещё шагов пятьдесят. Тридцать. Двадцать пять. Двенадцать.

     И вот Илинда остановилась у невысокой калитки, за которой пышные кусты сирени вставали стеной, склоняя душистые белые и лиловые кисти к забору и загораживая спрятавшийся где-то в глубине сада особняк. Сквозь гладкие светлые дощечки, неплотно пригнанные друг к другу, пробивались в сад солнечные лучи, отбрасывая на широкую кирпичную дорожку полосы света.

     Илинда медленно подняла глаза на прибитый к калитке почтовый ящик и прошептала:

     - Нашла!

     На медной табличке поблёскивали две тройки.

     Силы оставили её.


     Собрав всю волю в кулак, Илинда решительно толкнула калитку и вступила под сень кустов.

     Кирпичная дорожка убегала вправо. Илинда медленно пошла по ней.

     С обеих сторон дорожку окаймлял бордюр из ярких весенних цветов, над которыми жужжали пчёлы. Далеко слева в сиреневых зарослях пряталась узорная беседка с мягкими лавочками и круглым мраморным столиком посередине. Пятна солнечного света, густо сыпавшиеся сквозь тихо шелестящую листву над головой, скользили по её рукам, по лицу, тонули в распустившихся по плечам волосах, скользили под ногами по красному кирпичу.

     Следуя извивам дорожки, Илинда свернула направо и остановилась.

     Она очутилась на широкой полукруглой площадке, выложенной тем же красным кирпичом. По краю площадки росли такие же цветы, что и в бордюрах дорожки.

     Илинда подняла глаза.

     Перед нею высился дом. Сложенный из белого камня, с большими светлыми окнами, под красной черепичной крышей.

     Две широких ступеньки, светлое дерево которых было начищено до блеска, вели на крыльцо. Высокая резная дверь на веранду была приоткрыта, и налетавший ветерок развевал кружево белых занавесок. Верхняя половина двери была застеклена; солнце, отражаясь в прозрачных стёклах, отбрасывало на каменные перила скользящие блики.

      Крыльцо словно бы делило веранду на две равные части. По обе стороны от него тянулись высокие, до самого потолка, окна с частым переплётом, задёрнутые белыми кружевными занавесками.

     "Что делать? - спросила себя Илинда и, подумав секунду, сама же ответила на свой вопрос, - зайти и вызвать хозяина. Что же ещё?"

     Но не успела она и шагу ступить, как долетевший с веранды гневный окрик заставил её замереть на месте.

     - Я сказал - нет, значит - нет! - прозвучал густой низкий голос, в котором сквозили явные ноты раздражения и нетерпимости, - и не надо меня ни о чём просить! Я своё слово сказал и повторять не намерен!

     - Павел, ты даже не дослушал до конца... - послышался другой голос, вкрадчивый и какой-то слащавый, и был он ещё менее приятен, чем первый, в силу именно этой своей вкрадчивости и слащавости.

     - Слышь, Герман, шёл бы ты, а? Осточертела мне твоя рожа! Сколько повторять: Ланна твоя не устраивает меня! Раз она не устраивает меня, как она устроит зрителя? Ты хоть сценарий прочитал бы, прежде чем бежать хлопотать за свою великовозрастную дщерь!

     Илинда вся обратилась в слух. Ей казалось, что она даже перестала дышать - настолько захватил её разговор, который ей поневоле пришлось подслушать.

     "Этот раздражённый злой голос принадлежит человеку, которого назвали Павлом. Наверняка это и есть Затонский, - решила она, и сердце её ёкнуло, - видно, он в плохом настроении... Как к нему подступиться сейчас? И что, если и мне он скажет коротко и ясно - проваливай, не подходишь? Что тогда делать? Я умру на месте. Я попросту умру! Но нет… нет, я не отступлюсь! Я чувствую, я знаю: эта роль должна быть моей! Как убедить его в этом? За ним не задержится вытолкать меня в шею! Но нет! Я не уйду отсюда! Я заставлю его поверить, что именно я... я! Он упрям, потому что капризен, как дьявол, но и я упряма. Только моё упрямство имеет в основе своей отчаяние - ведь это единственный шанс для меня! И я не упущу свой шанс! Что бы он ни сказал мне, что бы он ни вытворил! Пусть нагрубит, пусть наорёт на меня, как орёт сейчас на своего гостя... я просто так не сдамся! Я просто так не уйду!"

     А в это время спор на веранде разгорался всё жарче. Правда, раздувал этот спор один Затонский, его же собеседник пытался улестить вспыльчивого режиссёра, заговорить и задобрить его, чем ненамеренно вызывал прямо противоположную реакцию и заставлял его вскипать всё больше и больше, выводил из себя.

     - У моей дочери диплом и большой опыт работы, кстати!

     - И двадцать восемь лет за плечами, которые не прошли бесследно для её... хм, внешности. Не в обиду будь сказано.

     - Ах, вот ты как?! Переходишь на оскорбления? Чем же, позволь спросить, тебя не устраивают внешние данные моей дочери?

     - Ты видел-то её давно? От фигуры остались одни воспоминания, щёчки-яблочки, глазки-щёлочки, голосок... вообще отпад! Это - идеальный комический персонаж. Но не Аменда! У меня - драма. У меня - молодая красивая женщина, потерявшая мужа, ждущая его долгие годы, живущая в хижине на вершине высокого мыса, с которого открывается самый лучший обзор на море, своими руками построившая эту хижину! Год за годом она живёт ожиданием, живёт совершенно одна, питается она чем Бог пошлёт, одевается в рубище; она - почти сумасшедшая... вся её жизнь - это ожидание и молитва. И когда всё ж таки приходит ложное известие о гибели её мужа и его войска, известие, которое приносит враг, она делает свой выбор - она бесстрашно шагает со своей скалы и срывается в море, в пучину... Возвратившийся вскоре муж, узнав о смерти жены, настолько потрясён, что отрекается от власти и уходит в монастырь отмаливать у Бога грех самоубийства, которым запятнала себя его любимая из-за него. Вот! Вот она, Аменда! Вот тебе кратко легенда, по которой я собираюсь снять свой фильм. Книги читать нужно, Герман! Ланна! Ты видишь её в хижине на обрыве? Я - нет. Не вижу. Может, я просто слеп. Или дурак. Но скорее всего, дурак - ты, Герман. Проваливай отсюда и не являйся больше ко мне по поводу своей дочери. Приедешь в город - посмотри на неё внимательно, и если у тебя осталась хоть капля сообразительности, тебе станет стыдно за свой сегодняшний визит. Неужели ты считаешь меня таким непроходимым идиотом? Неужели ты всерьёз считаешь, что я могу запороть всю картину, запороть в самом её зародыше, взяв на главную роль твоё сокровище? Баста! Не желаю больше слушать тебя! Убирайся и не беси меня, не то я за себя не отвечаю! Мне придётся просто-напросто спустить тебя с крыльца, и, клянусь, я незамедлительно это сделаю, если ты не облегчишь мне задачу и по собственному почину не покинешь мой дом!

     - А если твоя таинственная героиня вообще никогда не появится? - прозвучал тот же вкрадчивый голос, - сколько лет ты ждёшь её! Вдруг не дождёшься? Ведь поневоле придётся довольствоваться одной из тех, что были тобою отвергнуты!

     - Да никогда в жизни! В таком случае я просто сверну свой проект к чёртовой матери и никакого фильма не будет! Что отвергнуто - потому и отвергнуто, что должно быть отвергнуто!

     Затонский с шумом перевёл дыхание.

     - Ну так как, Герман? Что медлим? – с ядовитой иронией, прикрывавшей откровенную злобу, заставлявшую его голос дрожать и срываться, осведомился он, обращаясь к своему собеседнику.

     Спустя минуту раздался тихий, дрожащий от обиды и скрытого раздражения ответ:

     - Молод ты ещё, Павел, чтобы так хамски разговаривать с людьми. Слишком молод! И однажды я припомню тебе сегодняшний разговор. И ты пожалеешь о выбранном тоне беседы. И будешь просить прощения. Наступит такое время, будь уверен! И попомни моё слово, с твоими амбициями и гигантскими запросами твой фильм так и останется твоей неосуществившейся мечтой!

     - Зато он не станет и посмешищем, которым стал бы непременно, предоставь я главную роль любой из этих бездарностей! - вскричал взбешённый режиссёр, - вон! Вон отсюда! И отныне забудь, что ещё вчера я считал тебя своим другом! Ты - мерзавец, Герман, а с мерзавцами у меня не может быть ничего общего!
     Дверь широко распахнулась - её толкнули изнутри с такой силой, что она стукнулась о стену и отскочила, зазвенев стёклами - казалось, они не осыпались вниз осколками только потому, что прекрасно знали нрав хозяина дома и давно привыкли к подобному обращению. Кружевная занавеска была стремительно откинута чьей-то сильной рукой и на ступенях крыльца появились двое - худой щуплый человечек средних лет, с водянистыми голубыми глазами, с гладко причёсанными рыжеватыми волосами, с перекошенным лицом, в сером костюме и при галстуке, в руках он сжимал старомодную шляпу; и детина огромного роста, широкоплечий и плотный, в чёрных джинсах и чёрной футболке. На его совершенно белом лице, которое пылало и судорожно подёргивалось, словно два раскалённых угля горели чёрные глаза, густые брови грозно сошлись у переносицы, образовав сплошную чёрную линию, прямые, чёрные, как вороново крыло, волосы, разделённые пробором, падали на плечи растрёпанными прядями.

     Распахнув перед гостем дверь и пропустив его вперёд, он отвесил ему театральный поклон и остановился, гордо выпрямившись, высоко вскинув голову и скрестив на груди руки.

     Гость кубарем скатился с крыльца, затем приосанился, с достоинством обернулся и, окинув хозяина долгим взглядом, выговорил с явной угрозой:

     - Это не последняя наша встреча, Затонский.

     Тот презрительно хмыкнул.

     - Ну да. В аду встретимся. Не раньше, - в тон ответил он.

     Герман оскорблённо поджал губы и развернулся, собираясь уходить, но тут его взгляд упал на девушку, одиноко стоявшую под кустом цветущей сирени, и он удивлённо замер. Девушка, одетая в старые голубые джинсы и красную футболку, прижимала к себе какой-то огромный пакет и с отчаянной решимостью переводила взгляд с режиссёра на его посетителя. Она была худенькой и невысокой, с большими синими глазами и заострившимися чертами довольно симпатичного лица. А по её плечам и спине рассыпались крутые кудри цвета спелой пшеницы, и солнце яркими бликами играло в них.

     Проследив взгляд Германа, увидел незнакомку и Затонский. И оцепенел от неожиданности.

     Несколько секунд длилось полное молчание, только птицы заливались над головой да налетавший ветерок что-то шептал в листве.

     И вдруг режиссёр сбежал с крыльца. Подошёл к гостье, что-то пробормотал себе под нос, всматриваясь в её лицо. Вновь отошёл. Окинул пристальным взглядом издалека. Хмыкнул взволнованно.

     - А ну, выйди из тени. На свет, на свет! - ломающимся голосом проговорил он и сделал нетерпеливый жест рукой.

     Илинда, обескураженная таким приёмом, нерешительно ступила на кирпичную площадку, залитую солнцем.

     Режиссёр обошёл вокруг неё, снова заглянул ей в глаза.

     - Поразительно... поразительно... - еле разобрала она его невнятные слова; он разговаривал сам с собой и, казалось, забыл обо всём на свете, ничего не замечая вокруг.

     Внезапно он схватил прядь её волос и сильно дёрнул. Илинда вскрикнула от боли и отскочила, выронив своё имущество и во все глаза испуганно глядя на Затонского. А он засмеялся от радости, довольный результатом.

     - Ни фига себе! Больно - значит, настоящие! - воскликнул он, нервно потирая руки; глаза его искрились и вспыхивали, пронизывая её насквозь, - не волосы, шёлк... глазищи - во... Стройна, как берёзка... Лицо... лицо, лицо, лицо - то, что надо... То, что я так долго искал и никак не мог найти... Не мог найти, потому что такое лицо - одно, и раньше я его не встречал... Назови своё имя, девочка!

     Илинда оторопело смотрела на него, и вдруг, сама не понимая, что на неё нашло, скромно опустила глаза, потупившись, тихонько произнесла то, чего он явно ждал.

     - Аменда.

     Затем вскинула глаза и вызывающе уставилась на него пронзительным синим взглядом, воинственно вздёрнув подбородок. Он прищурил свои чёрные глаза и встретил её взгляд не менее пронзительным, настойчивым и требовательным.

     Он смотрел на неё в течение минуты, и понемногу лицо его светлело, понемногу неуверенная широкая улыбка задрожала на властном этом лице.

     - Аменда, - повторил он, снова окидывая взглядом стоявшую перед ним девушку, словно в попытке совместить её и это имя, - Аменда! Господи, неужели она всё ж таки существует... Аменда! Да... наверняка это твоё имя, как бы тебя ни звали на самом деле...

     Илинда почувствовала, как до одури сильно закружилась её голова, как огромная тяжесть отлегла от сердца, и оно, сделавшись лёгким и неуловимым, стремительно взлетело под самое горло, ткнулось куда-то в ключицу, и забилось радостно и громко, мешая дышать. Она испугалась, что вот-вот потеряет сознание; она пошатнулась, с трудом удержавшись на ногах; и в то же мгновение невероятным усилием воли заставила себя опомниться, очнуться и собрать всю себя в один большой кулак, которым она должна была окончательно нокаутировать человека, от которого зависело её будущее.

     - Так-так... - протянул вдруг всеми забытый гость, прищурившись и злобно поглядывая то на Илинду, то на режиссёра, - если гора не в состоянии отыскать своего Магомета, то Магомет сам отыскал гору... Ты готов взять в проект девчонку с улицы... А как насчёт образования, Павел?

     Затонский стремительно развернулся к нему, глаза его вспыхивали и лучились, он улыбался так лучезарно, так счастливо, что Герман удивлённо примолк, глядя на него.

     - Оно мне ни к чему!

     - А ей?

     - И ей не понадобится, раз она попала ко мне.

     - Но без соответствующего образования...

     - Я - тоже без соответствующего образования. Могу тебе сообщить, что нет на свете ничего более никчемного, чем какое бы то ни было образование!
Образование убивает самобытность! А настоящий бриллиант в огранке не нуждается, я - тому подтверждение!

     - А как же насчёт таланта?

     - Да я душу из неё вытрясу! - вскричал он, - я душу из неё вытрясу, но заставлю сыграть так, как надо! Посмотри! Посмотри на неё! Вот она! Вот Аменда!

     И он схватил Илинду за плечи и толкнул к Герману. Она еле удержалась на ногах и отступила, снова выронив из рук пакет, никак не в силах освоиться с его непредсказуемой манерой поведения.

     - Именно такой я и представлял мою Аменду! Взгляни... Взгляни, Герман, вот она! Я понятия не имею, откуда она взялась, но это - Аменда и никто больше! Никого более подходящего мне не найти... А если и она окажется безнадёжной... и тупой... Слышишь, ты, если и ты подведёшь мои ожидания, я просто убью тебя, придушу вот этими самыми руками! Потому что если ты - не Аменда, то её и в самом деле не существует в природе, а такого краха я просто не вынесу. Идём! Заходи! Я дам тебе кое-что прочитать вслух, хочу проверить... Мне необходимо сейчас же выяснить, что ты из себя представляешь! Иначе я просто-напросто сойду с ума от неизвестности!

     Он потянул её к веранде, но она вдруг вырвала свою руку из его крепких пальцев, наклонилась и принялась торопливо запихивать в рваный пакет рассыпавшиеся на дорожку вещи, только сейчас вспомнив о них.

     Он выхватил пакет из её рук, словно испугавшись, что она сейчас сбежит, исчезнет, растворится в воздухе так же внезапно, как и появилась. Затем вновь цепко ухватил её за руку и подтолкнул к крыльцу, прижимая к себе её пакет.

     - Павел, - остановил его бывший товарищ.

     - Ну что ещё? - нетерпеливо дёрнулся тот.

     - Можно тебя на пару слов?

     - Только на пару, быстро! - он досадливо поморщился, но не смог отказать - в минуту подлинной творческой радости, когда самые смелые его мечты стали набирать высоту, когда он уже видел впереди свой рай, он против воли забыл все обиды и ссоры и простил их, - а ты заходи и располагайся, мы с тобой ещё поговорим, - обратился он к Илинде и, видя её нерешительность, подбодрил, - заходи, заходи! Я через минутку. Будь как дома.

     Илинда хотела было забрать у него пакет, но это могло сойти за неучтивость, и она не нашла ничего лучшего, чем последовать его радушному приглашению.

     Поднявшись по ступенькам на крыльцо, она отодвинула в сторону хрустящую от крахмала занавеску и ступила на веранду.

     Это была роскошная комната, обставленная с редким вкусом и вниманием.

     Пока не было хозяина, Илинда решила осмотреться кругом. И всё, на что бы она ни взглянула, поражало её воображение. Она смотрела и не верила своим глазам. Ей казалось невероятным, что люди могли ТАК жить.

     Верхнюю половину всех трёх стен занимали решётчатые окна, словно бы слитые в одно огромное окно, и сквозь белое кружево лёгких занавесок лило щедрое полуденное солнце.

     Глянув влево, Илинда увидела мягкие диванчики с обивкой из красного плюша, они стояли вдоль стен, и столик из розового мрамора между ними; толстый вишнёвый ковёр на светлом паркетном полу; оклеенные розоватыми обоями стены; огромное зеркало в витой золочёной раме над одним из диванов, на стене, где не было окон; золочёный канделябр на столике.

     Посмотрев вправо, она заморгала и протёрла глаза, посчитав, что ей мерещится, но нет - вторая половина комнаты являла собой точнейшее отображение первой - такие же диваны, такой же столик, такой же ковёр на полу. Только вместо зеркала на стене висела картина тех же размеров, в такой же точно раме, на картине было изображено море в час заката - золотые, багровые и алые краски идеально сочетались с общим красно-золотым фоном.

     Поражённая увиденным, Илинда пришла в себя только тогда, когда на крыльце послышались быстрые шаги и на веранде появился хозяин.

     - Я же сказал - располагайся, - заявил он не без раздражения и бросил её вещи в угол дивана, - ненавижу повторять по сто раз одно и то же. Садись и чувствуй себя как дома.

     Илинда возмутилась его тоном, но решила не подавать и виду.

     "Нельзя давать ему повод думать, что мною необходимо командовать, и в то же время не стоит обижаться на его резкости. Насколько я поняла, таков у него характер, и нужно просто принять его таким, какой он есть. А ещё... нужно быть естественной. И разговаривать с ним, как равная с равным - вопреки возрасту, общественному положению и социальным различиям. Вопреки всему."

     Она спокойно подошла к одному из диванов и небрежно уселась. Он плюхнулся напротив, положив сцепленные руки на стол, но тутже вскочил, достал из-под стола графин, плеснул в рюмку коньяку и залпом выпил.

     - Мне нужно успокоиться и прийти в себя, - заметив осуждающий взгляд Илинды, резко ответил он, - видишь, я как натянутая струна; малейшее неверное движение - и с треском лопну. И нечего меня осуждать. Это ты виновата. Ты так разволновала меня своим появлением. Я уж и не надеялся...

     И вдруг Илинда поняла, что делать дальше. Гениальная идея, неожиданная, а потому беспроигрышная, осенила её. Ей не составит труда убедить его в том, что она - достойна. Потому что она на самом деле достойна.

     Он налил ещё и снова выпил. Помолчал, закрыв глаза. Постепенно лицо его окрасилось лёгким румянцем, тонкие длинные пальцы перестали дрожать и больше не отбивали дробь по крышке стола; он и в самом деле успокаивался.

     Плеснув на донышко, он протянул рюмку Илинде и сказал:

     - Ты едва держишься на ногах, а я не позволю тебе отдохнуть, пока не выясню всех твоих способностей.

     Илинда попробовала было возразить, но он не разрешил ей даже заговорить.
 
     - Обещаю, что больше не налью ни тебе, ни себе, - заявил он и для пущей убедительности вновь запрятал графин под стол.

     Илинда никогда в жизни не пробовала крепких напитков, не считая того вечера, когда Макси угощал их украденным у дядьки вином, и ей было немного не по себе. Она нерешительно поднесла рюмку к губам и остановилась.

     - Пей, там спирт совсем не чувствуется, - сказал режиссёр, и она осторожно сделала глоток. Обжигающее тепло пробежало по телу, во рту остался терпкий привкус лимона и мяты. Она глотнула ещё и, допив до дна, протянула пустую рюмку Затонскому. Тот взял рюмку и убрал её в стол.

     - Вот и умничка, - похвалил он.

     Несмотря на сутки, проведённые без сна и без пищи, несмотря на невероятные нервные перегрузки, которые ей пришлось за это время пережить, Илинда почувствовала лишь лёгкое головокружение - и ничего из того, чего она втайне опасалась. Усталость куда-то ушла, вместо неё появилась приятная лёгкость во всём теле, мысли обрели невероятную ясность и простоту. На душе стало тепло и спокойно и даже хотелось отчего-то улыбнуться.

     - Прочти вот эти стихи со всем выражением, на которое способна. Только ничего из себя не изображай, пожалуйста, никакой напыщенности и пустой торжественности, я этого не выношу, - предупредил он, вновь положив перед собой руки и уставившись на неё, - читай так, как читается. Но только от всей души.

     Илинда взяла листок, пробежала глазами незамысловатое стихотворение.

     - Стихи... - недоумённо пробормотала она, пожав плечами и растерянно хмуря брови, -  зачем стихи?

     - Не понял? - он вопросительно посмотрел на неё.

     - Стихи... зачем они? Зачем мне их читать? - продолжала искренне недоумевать Илинда, тыча пальцем в листок.

     - Хочу проверить твою дикцию. Читай! – начиная раздражаться, Затонский достал из кармана пачку сигарет, щёлкнул зажигалкой, закурил; снова уставился на свою гостью прожигающим взглядом, который темнел всё больше и больше.

     - Какую дикцию, Павел, - Илинда бессознательно опустила листок на колени, вся замерев; широко раскрытыми глазами смотрела она на него, и её побелевшие губы начали подрагивать, - о чём ты говоришь?

     - Девочка, я тебе не "Павел", и не "ты"! Что ты себе позволяешь! - взвился он, в бешенстве швырнув недокуренную сигарету прямо на ковёр и затаптывая её ногой, - ты для чего сюда явилась? Для того, чтобы получить роль в моём фильме! Вот и блесни своими способностями! Заслужи эту роль! Яви свой талант! Читай! Или ты считаешь, что твоих волос и улыбки достаточно?!

     Она потрясённо приподнялась со своего места. Лицо её побледнело, губы задрожали, огромные глаза наполнились слезами. Она еле заставила себя говорить.

     - Какой фильм? - хрипло прошептала она, и голос её неудержимо упал, сорвался, - какая роль?

     Искреннее недоумение сквозило в каждом её слове. Казалось, ещё немного - и она расплачется. Затонский тупо смотрел на неё, не двигаясь с места.

     - Павел, я приехала сказать... я рассчитывала найти последнего родного человека... у меня больше никого не осталось на свете... - бессвязно шептала Илинда, прижимая дрожащие руки к груди, - ведь ты же узнал меня. Узнал, там, во дворе, когда я назвала своё имя...

     - Какое имя? - абсолютно безо всякого выражения осведомился он.

     - Ты спросил, как меня зовут, помнишь? - хлюпая носом, пробормотала она, - мне показалось немного странным твоё поведение... да и многие твои слова... странными показались тогда... но я так волновалась... я так волновалась, когда наконец увидела тебя!

     - И как тебя зовут?

     - Я же сказала - Аменда!

     - И кто ты?

     - Ты что же, ничего обо мне не знаешь? Совсем ничего? Почему ж ты сказал... что ждал меня... что уже не надеялся...

     Она видела, что лицо его хмурилось всё больше, стиснутые руки начали подрагивать. Он молча нашарил под столом графин, достал и нервно ливанул коньяк в рюмку, расплескав половину на стол. Резкий запах пролитого коньяка, лимона и мяты ударил в нос. Он залпом выпил, налил ещё, снова выпил. И только после этого поднял на неё тяжёлый взгляд. Лицо его словно окаменело, глаза остановились.

     Она нерешительно подошла, присела возле него на корточки, заглянула в его лицо - виновато, с сочувствием.

     - Павел... мы не поняли друг друга. Ты подумал, что я явилась проситься на какую-то роль... я не знала, что ты снимаешь кино. Я же... я подумала, что ты знаешь о моём существовании, раз услышав моё имя, так обрадовался. Ты сказал, что ждал Аменду. Вот я и подумала... что тебе известно обо мне... что ты меня ждал. Это было такой неожиданностью для меня! Пожалуйста, выслушай меня! И ты поймёшь, что я говорю правду! Ты можешь проверить каждое моё слово! Ты убедишься, что я не обманываю, что я не притворяюсь и не лгу... Скажи, как звали твоего отца?

     - Антон, - машинально, словно под гипнозом, проговорил он едва слышно.

     - Когда он родился?

     Затонский назвал дату. Илинда залилась слезами, схватив его за руки и крепко сжав их.

     - У твоего отца был брат-близнец. Когда они родились, - захлёбываясь рыданиями, восклицала она, - в больнице... в больнице решили второго ребёнка скрыть, потому что по вине врачей он сильно пострадал... Роды были тяжёлые, пришлось делать операцию. Бабушка не знала, что у неё было двое детей, а не один! Она умерла?

     - Да.

     - Бедная женщина! Она так и не узнала... Второй мальчик вырос в сиротском приюте. Он на всю жизнь остался инвалидом. У него была травма позвоночника, он едва мог ходить... Он не знал, он так и не узнал, кто он на самом деле! Он умер три года назад. Мама умерла раньше. Я одна. У меня никого больше не осталось! Меня отдали в тот же приют, где вырос отец, потому что в то время мне было всего двенадцать лет. И там я узнала. Узнала правду! Старая директриса отлично помнила моего отца, он вырос у неё на руках... она ЗНАЛА! Она приняла его, когда его определили в приют. И вот... три дня назад она умерла... и перед смертью она позвала меня и рассказала мне всю правду. Она сказала мне, что у меня есть двоюродный брат, и я решила тебя найти. Она дала мне твой адрес, ибо она знала про нашу семью всё… Я привезла с собой фотографию отца, я сейчас тебе её покажу...

     Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами и не видел её.
 
     - Аменда... Посмотри на меня?

     Он приподнял за подбородок её залитое слезами лицо и какое-то время смотрел в её глаза, и такая искренняя боль сквозила в них, такое отчаяние и вместе с тем счастье оттого, что она наконец-то обрела родного человека, что он уже не помнил ни о фильме, ни о злополучной роли. История, рассказанная девушкой, настолько потрясла его, что он впервые в жизни абсолютно забыл о своих творческих амбициях, захлёстнутый простыми человеческими чувствами.

     - Я знаю, тебе нужно увидеть подтверждения... Я сейчас фотографии найду, - охрипшим от слёз голосом проговорила она, и попыталась встать.

     Но он покачал головой и, бережно взяв её руки в свои, помог ей подняться. Потом усадил рядом с собой. Заглянул ей в глаза внезапно подобревшими глазами и часто-часто заморгал, боясь заплакать. Пересилив себя, он улыбнулся и стал вытирать ладонями её мокрые щёки.

     - Сестрёнка, - прошептал он совершенно изменившимся голосом, и замолчал, словно прислушиваясь к звучанию этого слова, такого непривычного для него и такого… такого тёплого, что ли… - надо же... сестрёнка! Ну всё, всё... не плачь! Я же теперь с тобой!

     ... Илинда медленно поднялась, аккуратно высвободила свои руки из его вздрагивающих пальцев, и слегка улыбнулась, встав перед ним во весь рост. Привычным движением отвела с лица волосы. Выпрямилась. И совсем нормальным голосом спросила:

     - Это значит, что я принята?

     Он мгновенно уловил перемену, произошедшую с ней, но не мог понять, в чём эта перемена заключалась. Он сидел и растерянно смотрел на неё.

     - Не понял... что ты сказала?

     - Скажите, пожалуйста, я принята на роль Аменды? – синий взгляд требовательно буравил его сознание, проникал в самую глубину мозга, требовал немедленного ответа… ответа! Какого ответа? О чём она?!

     Он онемел. Он сидел и молчал.

     - Если одного экзамена недостаточно... – Илинда продолжала, деловито и самоуверенно, словно явилась требовать от него украденное им же у неё, - я не желаю читать стихи, которые вы мне дали, они просто ужасны. Но кое-что другое прочитать... могу. Вот, послушайте.

     И она стала читать на память один из монологов Аменды. Перебрав все сильнейшие места в "Аменде", она перевела дыхание, помолчала минутку, и только потом решилась посмотреть на Затонского. Тот всё ещё отупело смотрел на неё; он молчал ещё долгое время после того, как замерли в воздухе последние слова Илинды.

     - Ну, что? - не выдержала наконец Илинда. Собственный голос показался ей чужим и далёким, голова кружилась, но она твёрдо держала себя в руках.

     - Что скажете? - повторила она с нетерпением, а он всё никак не мог опомниться, прийти в себя. С огромным трудом вернувшись в действительность, он едва нашёл в себе силы осведомиться:

     - Так ты... ты не сестрёнка мне?

     И его растерянный голос был едва слышен в наступившей тишине.

     Она виновато покачала головой.

     - Я просто хотела... хотела... показать вам... на что способна на самом деле, не могла же я и впрямь читать те дурацкие стихи... – сбивчиво пробормотала она, опустив глаза долу, - я прошу прощения, если заставила вас поверить…

     - А знаешь... – он раздумчиво смотрел на неё, но казалось, не видел ни её, ни солнечного света, заливавшего веранду, - я ещё никогда и никому так не верил... и никогда в жизни не испытывал такого острого сожаления... как сейчас... когда я потерял свою сестру и нашёл... всего лишь Аменду.

     - Которую вы ждали три года, - прошептала она сквозь вновь проступившие слёзы.

     - Да... да, ты права. Но сейчас мне почему-то всё равно.

     Он вновь потянулся за графином, выпил, налил Илинде. Она отрицательно покачала головой.

     - Пей! Пей, чертовка! – внезапно взревел вдруг он, сгрёб её в охапку, расцеловал в обе щёки и оттолкнул от себя, глядя на неё вспыхивающими глазами и качая головой.

     - Принята! Безоговорочно принята! - наконец прошептал он, едва находя в себе силы для ответа, - но так жестоко со мной ещё никто никогда не поступал... чертовка! Счастье ты моё! Нашёл! Нашёл такое... такое! Принята!


     Илинда тяжело опустилась на диван, с трудом нашарив сиденье. В глазах потемнело так внезапно, что на какое-то мгновение она даже испугалась – уж не ослепла ли она; в голове зашумело океанским прибоем, никогда ею не слышанным. Она вдруг почувствовала огромную усталость и сильнейшую слабость, все её нервы задрожали, как после прыжка через пропасть. Ей удалось перепрыгнуть. Она не оступилась, не сорвалась, не рухнула вниз на острые камни.

     Принята!

     - Мне нужно отдохнуть, - прошептала она, тщетно пытаясь унять сотрясавшую её крупную дрожь.

     Затонский торопливо отставил недопитый коньяк, вскочил, отворил дверь в комнаты и закричал:

     - Маша! Маша, иди-ка сюда!

     Затем повернулся и Илинде и совершенно преобразившимся, мягким и добрым голосом проговорил:

     - Да, отдых тебе необходим. Такое представление устроить... Потрясающе! До сих пор опомниться не могу. Со мной ещё никто так не поступал! Без сомнения, ты переволновалась. Теперь тебе можно отдохнуть. Не беспокойся... я буду беречь тебя, как драгоценную жемчужину! Но не надейся, что это обыкновенное человеколюбие с моей стороны! Вовсе нет! Человеколюбия во мне нет ни на грош! Мною движут чисто эгоистические стремления: слишком долго я искал свою, настоящую... Требуй, что душе твоей угодно!

     - Спасибо, мне... не нужно ничего, - смутилась Илинда.

     - Совсем, совсем ничего? – удивился он.

     - Совсем.

     - Ну, это ты брось. Впрочем, я сам решу, что тебе нужно.

     На веранде появилась высокая худенькая девушка в лёгком сером платье, спускавшемся ниже колен и перехваченном в талии узким кожаным пояском. Её длинные белокурые волосы были зачёсаны набок и прямыми прядями закрывали плечи и спину. В тонких чертах её красивого лица чувствовался неуловимый аристократизм. Большие серые глаза изучающе посмотрели на Илинду из-под густых чёрных ресниц; её непроницаемое лицо осталось серьёзным и невозмутимым, когда Затонский обратился к ней, намереваясь поделиться с нею своей неожиданной радостью, своим фантастическим везением, в которое он уже не верил, на которое уже не надеялся.

     - Маша, дорогая! Ты не представляешь, что мне пришлось выдержать в последние полчаса! - он вдруг захохотал так, что слёзы выступили у него на глазах, - меня так подло разыграли, меня так обманули... Меня провели, как последнего дурака! Но в итоге я обрёл свою Аменду. Вот она, взгляни. Ведь это и в самом деле Аменда? Настоящая?

     Маша даже не улыбнулась. Она никак не отреагировала на хвастливое торжество, сквозившее в его голосе, только лишний раз окинула взглядом предмет его законной гордости и восхищения, и взгляд её по-прежнему остался невозмутимым.

     - Тебе виднее, Павел, - спокойно отозвалась она, и тон её был прохладным и сдержанным.

     - Где старушка? – весь светясь своей радостью и не замечая ничего, что этой радости не касалось, осведомился он, обратившись к ней и даже не взглянув в её сторону.

     - Пошла в деревню, за молоком.

     - Тогда... можно тебя попросить?.. Проводи, пожалуйста, нашу гостью в одну из комнат, пусть отдохнёт до обеда.

     Он взглянул на часы, блеснувшие на его запястье, и вновь с обожанием художника обратил взгляд на Илинду, продолжавшую сидеть в углу дивана, рядом с объёмным пакетом, на котором на самом видном месте зияло несколько дыр.

     - Маша проводит тебя наверх. Сейчас первый час, в три у нас обед. Я пришлю за тобой старушку, когда она вернётся, а не то ты заблудишься здесь и не сумеешь отыскать дорогу в столовую. Ну, иди!

     Илинда смогла лишь кивнуть.

     Она встала, собрала в охапку свои вещи, норовившие вывалиться из лохмотьев, в которые превратился окончательно изодравшийся пакет, и обернулась к Затонскому.

     - Спасибо, - пробормотала она едва слышно, вдруг почувствовав, что её распирают странные, непонятные чувства – сродни огромной признательности, благодарности и невозможности выразить эту благодарность простыми человеческими словами; ей казалось, что и слов таких в природе не существует, и что искать их поэтому бесполезно.

     - За что? - поразился он, вскинув брови чуть ни под самые корни волос и остановившись посреди веранды.

     - Пойдём, - обратилась к ней Маша и, окинув Затонского долгим взглядом, открыла перед Илиндой дверь в холл.

     После тонувшей в ярком солнечном свете веранды Илинде показалось, что в доме темно, как в трубе, и она смогла заметить лишь то, что холл огромных размеров. Сделали своё дело и усталость, и нервное перенапряжение, и выпитый на пустой желудок лимонный коньяк - она уже не в состоянии была осматриваться по сторонам и всё, на что она оказалась ещё способна, так это заставлять себя переставлять одеревеневшие ноги со ступеньки на ступеньку.

     Они поднялись наверх и попали в огромную светлую комнату, по обе стороны которой виднелось по нескольку дверей. Отворив одну из них, Маша ввела Илинду в небольшую уютную комнатку.

     - Располагайся, - холодно проговорила она, уставившись куда-то в угол и сцепив за спиной руки, на которых позвякивали золотые браслеты.

     Илинда молча кивнула, покосившись на неё и не зная, что ей сказать.

     - Ванна - направо, если нужно, - добавила провожатая, приоткрыв резную тёмную дверь и демонстрируя убранство ванной комнаты. Затем вышла, не дожидаясь ответа Илинды – вышла с таким горделивым и обособленным видом, словно считала выше своего достоинства общаться с себе подобными.

     Илинду неприятно поразило предвзятое отношение к ней светловолосой красавицы. Она не могла понять её подчёркнутой холодности.

     На какое-то мгновение она почувствовала себя очень неуютно; приём, которого удостоила её Маша, показался ей не особо приятным.

     "Она ведёт себя так, словно я перешла ей дорогу, - подумалось ей, но так как сейчас она была не в состоянии докапываться до причин чьего бы то ни было поведения, то решила выбросить из головы все неприятные мысли и махнула рукой на непонятное поведение Маши, - пусть ведёт себя, как угодно. В конце концов, мне нет до неё никакого дела! Я явилась не к ней. И не в её дом. Самое главное - Затонский. А его я получила со всеми потрохами. На всех остальных мне наплевать. Моё будущее зависит только от одного человека, и он принял меня. Какое мне дело до всего остального?"

     Она едва нашла в себе оглядеться кругом.

     Большое светлое окно выходило в сад, и цветущие яблоневые ветви почти касались стекла. В раскрытую форточку залетал тёплый весенний ветер, донося с собой медвяный аромат и сонное жужжание пчёл, роями кружащихся над яблоневыми ветками, усыпанными бело-розовыми цветами. Илинда увидела на окне такие же, как внизу, кружевные занавески. Тяжёлые плюшевые портьеры цвета граната были раздвинуты, золочёные кисти поддерживали их. Ковёр с длинным и мягким ворсом, вишнёвый с коричневым рисунком, устилал всю комнату. С одной стороны от окна стоял тяжёлый письменный стол со множеством ящичков, над ним - две полки, расположенные одна над другой. Два больших коричневых кресла у окна, словно два спящих животных, лампа с золотистым абажуром на полированной поверхности стола. Зеркала и картины на стенах. Напротив письменного стола - высокая кровать, застланная белым атласным покрывалом с кистями. Тёмно-вишнёвый полог над ней, свисающий тяжёлыми складками. Рядом с кроватью - диван с полукруглой спинкой и витыми валиками вместо ручек. В углу у самой двери - журнальный столик и три стула с мягкими сиденьями вдоль стены, около него.

     Положив пакет на столик и почувствовав огромное облегчение оттого, что смогла наконец освободить руки, Илинда вдруг осознала, что она ступила на роскошный ковёр своими старыми кроссовками, подошвы которых не отличались чистотой, торопливо разулась на пороге и, нерешительно подойдя к дивану, не зная, что ей делать дальше, присела на самый край. Но в следующее мгновение вскочила с дивана и опасливо взглянула на сиденье, боясь запачкать бархатную обивку - ей казалось, что она насквозь пропиталась дорожной пылью и грязью.

     Растерянно глянула на свои босые ноги - грязные разводы, набившиеся между пальцев песчинки, прилипший к большому пальцу обрывок травинки - в дырявые кроссовки за время её путешествия по разбитым деревенским дорогам и улочкам набилось достаточно всякой дряни, несмотря на то, что у колонки она вытряхивала обувь и мыла ноги. Ступни горели и саднили, волдырь на левом мизинце вскрылся, ноги отнимались от усталости.

      «Можно было не разуваться, - закусив губу и нахмурившись, подумала Илинда, разглядывая свои ступни, - право, вряд ли моя обувь грязнее, чем мои ноги. Хорошо ещё, что Маша ушла раньше, чем я разулась. Как было бы неудобно, если б она увидела… она и так-то невысокого мнения о моём появлении, а что бы она подумала, доведись ей узреть эту замысловатую роспись на моих ступнях… самая настоящая татуировка. Только сделанная грязью. Очень неудобно… и неприятно.»

     Подумав о Маше, она припомнила и её слова. "Ванна - направо", - сказала её провожатая, прежде чем скрыться. Значит, если она сочтёт нужным, то может воспользоваться ванной.

     - Это будет так кстати, - сказала Илинда самой себе и заглянула в приотворенную дверь.

     И вновь ей показалось, что она попала в сказку. Разве возможно на самом деле жить в такой немыслимой роскоши?

     Ванная, узенькая комнатка, была отделана в бело-золотых тонах и заканчивалась высоким окном с рельефным матовым стеклом. Через бледно-жёлтую занавеску в комнату лило солнце. Под окном возвышался бочонок, изготовленный из светлого дерева и покрытый лаком, в нём росло огромное неведомое растение, возносившее до самого потолка множество густых и крепких стеблей, увенчанных небольшими султанчиками и напоминавшими сквозную пальмовую рощу. Пол и стены комнатки были выложены белым кафелем. По одной стене - туалетный столик и лёгкий складной стульчик, огромное зеркало, резная вешалка, на которой висело большое пушистое жёлтое полотенце и махровый халат, под вешалкой стояли мягкие домашние тапки с огромными помпонами. По другую сторону находились умывальник и большая белоснежная ванна. К ванне примыкал столик из бледного мрамора, уставленный всевозможными кремами, тюбиками, пузырьками и мыльницами.

     И всё это - для гостей.

     "Мы и не представляли, что такое великолепие существует в реальности, - потрясённо думала Илиндаа, восхищённо оглядывая убранство комнаты и не смея ступить на сверкающий белизной пол, на котором лежали тёплые солнечные квадраты, - разве можно сравнить ЭТО с облупившимися приютскими стенами и грубо сколоченной мебелью? Видели бы всё это Кристи, Макси, Айлена... "

     Она долго не могла сообразить, как налить воду в ванну, пока наконец не покрутила краны - в одном оказалась горячая вода, в другом - холодная. Смешав обе струи, она наполнила ванну тёплой водой; в глаза ей бросился флакончик с удивительной надписью "Пена для ванны". Она недоумённо повертела его в руках, затем догадалась прочитать этикетку. Следуя инструкции, она налила в воду нужное количество жидкости из флакона и размешала. Словно по волшебству, ванна наполнилась белой пеной, которая тихо шипела и лопалась, играя радугой на поверхности вздувавшихся тут и там пузырьков.

     Илинда в восхищении смотрела и не переставала удивляться - чудеса продолжались.

     Она сняла пыльную одежду, положила её на стульчик и осторожно ступила в горячую мыльную воду.

     Блаженное тепло охватило её со всех сторон.

     Закрыв глаза и до подбородка зарывшись в тихо шипящую пену, Илинда глубоко вздохнула. Тёплая вода, постепенно остывая, становилась прохладной, она отнимала охоту двигаться, размаривала, разнеживала. Почувствовав, что ещё немного - и уснёт прямо здесь, Илинда заставила себя открыть глаза и встряхнуться.
 
     Вымыв голову самым настоящим шампунем и вспомнив коричневое приютское мыло, от которого волосы секлись и слипались, Илинда вытерлась чистым мягким полотенцем, тем же полотенцем подсушила волосы, расчесала их, завернулась в большой халат, укрывший её до пят, и вернулась в спальню. У неё едва хватило сил откинуть покрывало на кровати, и только голова её коснулась подушки, она провалилась в глубокий и крепкий сон без сновидений.


     Разбудил её тихий стук в дверь.

     Она с трудом открыла глаза. Отворила дверь. На пороге стояла Маша.

     - Я принесла тебе несколько своих платьев - не обидишься? У тебя же, наверное, ничего нет на смену, - сказала она.

     Илинда смутилась. Она и вправду не захватила с собой никакой одежды, у неё было лишь то, в чём она приехала в Степной. Ведь изначально она планировала вернуться в Кентау, если не удастся заполучить роль. Что будет в случае успеха - об этом она как-то не подумала. Предложение Маши было весьма кстати, но Илинде казалось унизительным принимать помощь такого рода - унизительным, неудобным, неловким.

     - Спасибо, но лучше я надену свои джинсы, - криво улыбнувшись, проговорила она, ощущая, как румянец появляется на щеках, обжигает шею.

     - Они никуда не годятся. Ты должна выглядеть прилично, - безжалостно прервала Маша, вогнав Илинду в краску, заставив её почувствовать себя замарашкой.

     «Нет, не доставлю я ей такого удовольствия! – вдруг решительно заявила она самой себе, стряхнула с себя смущение, так некстати накатившее на неё, и дерзко сверкнула глазами, не успев сразу пригасить их вызывающий блеск, - я ни за что не встану на то место, которое мне пытаются указать и которое я не считаю для себя приемлемым. Я буду занимать только то место, которое выберу для себя сама. Вот так!»

     Согнав с лица жаркие красные пятна и высоко вскинув голову, она постаралась и вида не подать, что слова Маши унизили её, укололи так сильно.
 
     Легко улыбнувшись и пожав плечами, Илинда сощурила свои синие глаза и танцующим голосом произнесла, стараясь выбирать самые естественные интонации:

     - Жаль, что я не догадалась захватить с собой кое-что из одежды. Знай я, что меня примут, я привезла бы сюда весь свой гардероб.

     "Вот! Пусть не воображает, что разговаривает с нищенкой. У меня куча собственных платьев... только все они остались дома, " – жёстко усмехнулась она в душе, и бесхитростно добавила, вдруг решившись заодно получить ответ на вопрос, не дававший ей покоя:

     - Но ведь я скоро поеду домой. Заодно и вещи свои соберу.

     Маша остановила на ней свой непроницаемый взгляд и самым будничным тоном объявила:

     - Сомневаюсь, что он отпустит тебя домой. Раз главная героиня нашлась, то скоро начнутся съёмки. Ты будешь жить здесь, под его присмотром. Столько, сколько он сочтёт нужным.

     Втайне Илинда рассчитывала именно на такой оборот событий. Ведь идти-то ей было некуда.

     - Хорошо, я приму ваши платья... – поколебавшись для вида, вздохнула она с притворным огорчением, - приму - на первое время. Пока мне не пришлют мои. Спасибо вам. Вроде бы, вас зовут Маша?

     - Мне кажется, будет лучше, если мы станем обращаться друг к другу на "ты". Так естественнее.

     - Если ты не против...

     Маша смотрела на неё своими непонятными серыми глазами. Илинда, сидя на кровати, преувеличенно спокойно потянулась и зевнула, изящно прикрыв рот ладонью и скользнув по собеседнице приветливым взглядом.

     - У вас здесь довольно мило, - снисходительно улыбнулась она, одобрительно поводя вокруг глазами, - красивый дом.

     - Надеюсь. Выспалась?

     - Спасибо, я замечательно отдохнула, - на сей раз ей не пришлось кривить душой. Она и в самом деле выспалась, несмотря на то, что её недолгий сон длился чуть больше часа, и чувствовала себя отдохнувшей, бодрой и посвежевшей.

     - Одевайся и выходи. Пора обедать. Я подожду внизу.

     Маша отворила дверь, но на пороге обернулась и вновь взглянула на Илинду.

     - А как твоё имя?

     - Меня зовут Илинда, - честно ответила та, и Маша вышла.

     Услышав упоминание об обеде, Илинда почувствовала страшный голод. При мысли о том, что скоро можно будет поесть, она ощутила, как сжался и заурчал желудок. Она вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего завтрака и вдруг поразилась - вчера! Ещё вчера она находилась в Кентайском приюте и даже не подозревала, что спустя всего лишь двадцать четыре часа жизнь её изменится кардинальным образом...

     "Быть этого не может... – потрясённо прошептала она, вцепившись в покрывало судорожно сжавшимися пальцами, и припоминая события вчерашнего дня, который, казалось, отодвинулся от неё неизмеримо далеко, словно целая жизнь прошла, словно целая вечность миновала... - Быть этого не может, этого просто не может быть! Как я отважилась? Как сумела выиграть такую великую битву? Как у меня всё получилось?.."

     Сердце её преисполнилось жаркой благодарности судьбе, и на глазах выступили слёзы. Но предаваться сентиментальным порывам было некогда, Затонский ждал их к обеду, а ей нужно было ещё переодеться и причесаться, прежде чем она появится в столовой.

     Илинда торопливо развернула принесённый Машей свёрток, выбрала простенькое летнее платье, светло-голубое, с короткими рукавами, и надела его. Платье пришлось ей впору.

     Расчесав ещё не досохшие после купания волосы, Илинда заплела их в косу; завязать косу было нечем и она оставила её так, надеясь, что та не успеет расплестись.

     Решив, что может остаться в тапочках, которые приглядела в ванной комнате, она торопливо сунула в них ноги и вышла из спальни.

     И снова ей пришлось против воли замедлить шаги.

     "Когда я перестану замирать от восхищения?" - спросила она себя, невольно рассердившись, не в состоянии сладить с собственным любопытством, окидывая взглядом огромную и, несмотря на свои размеры, уютную залу, в которой очутилась, покинув отведённую ей комнату.

     А удивляться было чему. Хотя она должна была бы уже привыкнуть к окружающему великолепию, исходя из того, что видела на веранде и в своей собственной комнате.

     Тяжёлая резная мебель из тёмного дерева была подобрана и расставлена с завидным вкусом.

     Сверкающий зеркальными дверцами высокий сервант, этажерка с фарфоровыми и стеклянными безделушками, книжные шкафы с огромным выбором литературы на любой вкус, журнальные и шахматные столики, диваны и кресла. Четыре арочных окна с замысловатыми шторами, высокая раскидистая пальма в самом светлом углу. Заставленные цветочными горшками с самыми разными растениями широкие подоконники.

     Между окнами Илинда заметила вычурную стеклянную дверь и, не удержавшись, приоткрыла её. Выглянув наружу, она увидела полукруглый белый балкон с мягкими кожаными лавочками вдоль парапета и большим круглым столом посередине. Ветви яблонь и груш клонились над ним.

     Она тихонько вернулась в залу.

     Но больше всего её поразило, что зала не имела четвёртой стены - она оканчивалась высоким белым парапетом, который с одной стороны завершался ведущей вниз лестницей, а с другой - узкой галереей с рядом окон, уходившей неизвестно куда. К парапету с белого лепного потолка спускались фестоны тёмно-красной бархатной портьеры, больше напоминавшей театральный занавес.

     Осторожно подойдя к этому занавесу, заменявшему собой стену, и осторожно, с опаской приподняв его с одного краю, Илинда заглянула поверх парапета. Внизу она увидела сумрачный холл, а подняв глаза, снова поразилась: в противоположном конце холла вверх поднималась ещё одна широкая белая лестница, точная копия той, что привела её в эту залу, и точно такой же парапет окаймлял скрытую тёмно-красным занавесом комнату. Галерея соединяла залу, в которой находилась Илинда, с тем таинственным пространством.

     "Готова поспорить, что там скрывается точно такая же зала", - подумала девушка, уверившись, что в холле нет зеркальной стены, которая в точности отображала бы картину перед ней, создавая впечатление двойственности. Любовь Затонского к симметрии она заметила ещё по веранде.

     С трудом подавив возникшее было желание пройти по галерее в противоположную часть дома и заглянуть за такой же занавес, чтобы посмотреть, что находится за ним, Илинда отругала себя за излишнее любопытство и решительно направилась к лестнице.

     Спустившись вниз, она увидела, что под лестницей её ждёт Маша.

     - Нам сюда, - сказала Маша и отворила дверь столовой, располагавшейся на первом этаже, прямо под залой, которую Илинда только что покинула.

     Обедали втроём.

     Огромный стол сверкал серебром и хрусталём.

     Затонский по названиям перечислял Илинде приготовленные блюда, но она не запомнила ни одного названия - ей было попросту не до того. Она давным-давно не испытывала такой здоровый голод, и была занята размышлениями о том, как поплотнее набить желудок, не выказав себя при этом невоспитанной обжорой. Есть много она стеснялась, а мало - не могла.

     Мясо, тушённое с картофелем и луком, было превосходным, суп с замысловатым иностранным названием источал дивный аромат, котлеты под овощным соусом так и притягивали взор бывшей воспитанницы сиротского приюта, которая никогда в жизни не пробовала ничего вкуснее.
 
     Когда перешли к салату, Илинда наконец поняла, что сыта по горло и не сможет проглотить больше ни кусочка.

     Чай она пила без сахара, и взяла всего одну конфету из тех, что были горкой насыпаны в вазу. Она с большим трудом поборола искушение спрятать в карман пару конфет про запас - давняя приютская привычка чем-нибудь тайком набить карманы. От этой привычки следовало начать избавляться.

     "Вот это жизнь... - блаженно думала Илинда, неспеша потягивая крепкий ароматный чай, - я даже мечтать о такой никогда не могла. Со временем я буду жить так же благополучно... или почти так же... Только бы фильм удался! Но фильм удастся. У меня нет ни тени сомнения, что удастся. Иначе и быть не может. Съёмки пройдут успешно, я получу хорошие деньги. Меня заметят. А может, Затонский предложит ещё одну роль... Теперь я не пропаду. Теперь я буду ЖИТЬ..."

     И чуть не расплакавшись от внезапно нахлынувших чувств, в душе она вознесла горячую благодарность Господу за то, что Он услышал её молитвы и не отвернулся от неё в решающий час.


     После обеда все расположились у раскрытого окна. Затонский удобно устроился в кресле, закурил. Маша тоже щёлкнула зажигалкой и присела на широкий низкий подоконник, налив себе чашку кофе. Это была её неизменная традиция - чашка кофе без сахара и без сливок, и сигарета.

     Илинда во все глаза уставилась на неё. Она ещё никогда не видела, чтобы девушка, особенно такая утончённая и красивая, курила. Но у Маши даже это выходило красиво и утончённо. Она небрежно держала в тонких пальцах длинную сигарету, подносила её к губам, делала долгую затяжку и с тем же небрежением выпускала дым. Её длинные, безупречной формы ногти поблёскивали в солнечном свете бледно-розовым лаком, золотой перстень с бриллиантом сверкал.

     Затонский неодобрительно покосился в сторону Маши.

     Она не заметила его взгляд.

     - Маша! - наконец окликнул он.

     Она слегка приподняла брови, повернула голову в его сторону и выжидающе, снисходительно  посмотрела на него.

     - Ну, я же просил... - он с укором смотрел на неё.

     - Павел, я обещала тебе, что не буду прикасаться к сигаретам, пока записываю песни для твоего фильма. Песни мы записали. Какие могут быть ко мне претензии? - небрежно поинтересовалась она и снова затянулась, стряхнув за окно столбик серого пепла, грозивший обвалиться ей на руку.

     - Что мне песня! Мне голос твой жалко, - с раздражением воскликнул он, едва удержав себя от желания немедленно вскочить, выхватить из её рук сигарету и вышвырнуть её за окно; несомненно, он бы так и поступил – если б не был твёрдо уверен, что Маша тотчас же спокойно подкурит ещё одну, как бывало не раз, - петь и курить - совершенно несовместимые вещи! Неужто ты не можешь понять очевидного?

     - Я могу бросить петь,- медленно и спокойно заявила она, свысока на него поглядев и усмехнувшись, - тем более, что я вовсе не пением зарабатываю хлеб свой. Что мне мой голос? Я могу бросить петь, но курить я не брошу никогда.

     - Ну и дура! - бесцеремонно обругал её он, но она даже не обратила на этот эпитет никакого внимания; она давно привыкла не замечать ни его грубости, ни бесцеремонности, потому что прекрасно понимала, что грубит он исключительно из добрых побуждений. Ну не умеет он по-другому выражать свои эмоции.

     - А за заботу - спасибо, - уже мягче добавила она и вновь отвернулась к окну.

     Илинду изначально интересовал вопрос - кем доводятся друг другу эти двое, но спрашивать об этом было попросту неприлично. Что-то ей подсказывало, что они вряд ли являлись мужем и женой, и никаких нежных чувств между ними она не заметила. Правда, Маша порой бросала на режиссёра долгие задумчивые взгляды и глаза её затуманивала непонятная печаль, но он явно не обращал на неё особого внимания.

     Теперь же Илинде всё стало ясно. Маша - всего лишь часть его фильма, как и она сама. Фильма, который, по-видимому, превратился для него в навязчивую идею. Все его мысли были поглощены исключительно любимой работой, вся его душа была вложена в эту работу, а реальная жизнь его словно бы ни в какой мере не касалась. Он жил своими фильмами, и, казалось, все посторонние эмоции были чужды ему и незнакомы. Да вряд ли он в них и нуждался.

     - Ну что ж, поговорим с тобой, - повернулся он к Илинде, молчаливо сидевшей напротив него, и вдруг спохватился, - да, а звать-то тебя на самом деле как?

     Илинда чуть не засмеялась – настолько курьёзная сложилась ситуация. Надо же! Принял на работу, а сам даже имени её не знает. Видимо, это показалось смешным и Маше, и она, слегка усмехнувшись, ответила вместо Илинды, не успевшей произнести ни слова.

     - Павел, девушку зовут Илиндой.

     - А ты откуда знаешь? - не понял он.

     - Мы с ней познакомились. А когда люди знакомятся, они обычно называют свои имена.

     Затонский не уловил сарказма в тоне собеседницы, а сарказм в нём присутствовал, хоть и тонкий, хоть и тщательно завуалированный.

     - Да, я - Илинда, - сказала Илинда и постаралась улыбнуться, - вы не спрашивали моё настоящее имя, вот я и не торопилась его называть.

     - Не спрашивал? - озадаченно спросил он, запустив пятерню в волосы и приглаживая их.

     Илинда подтвердила.

     Маша снова тихонько хмыкнула, но её смешок остался незамеченным. Она привычным движением потушила окурок в пепельнице и допила оставшийся кофе.

     - Ты ведь не местная? - вновь спросил режиссёр, изучающее посмотрев на неё и пытаясь припомнить, не встречал ли он её когда на деревенских улицах.

     - Нет.

     Сердце стукнуло всего один раз. Но так сильно, что ей показалось, этот стук должны были услышать и режиссёр, и его помощница.

     "Нужно срочно что-то придумать! Правду ему знать нельзя! Нельзя, чтобы он узнал о моём побеге из приюта! Он может испугаться и вернуть меня обратно. А если и не испугается - ему необходимо будет заручиться разрешением мадам, а она ни в коем случае это разрешение не подпишет... Надо врать! Первое, что придёт в голову! И ни слова о Кентау!"

     - Откуда приехала? – спрашивал меж тем ничего не подозревающий Затонский.

     - Из Керта. Есть такой городок неподалёку от Эрнса, - сделав невинное лицо, с лёгкой улыбкой бросила она.

     "Только бы не покраснеть!" – вихрем пронеслось в голове.

     И она не покраснела ни капли.

     - Керт? - переспросил он, перебирая в уме все когда-либо слышанные названия, - никогда о таком не слышал.

     - Это потому, что наш город и городом-то трудно назвать. Так, большая деревня...

     - А, тогда понятно. Далеко?

     - Да не особо… поездом часов восемь, не больше.

     "Хорошо, что я не ляпнула какое-нибудь реальное название. Мало ли в каких городах он бывал, мало ли что там знает... Вот спросил бы сейчас что-нибудь... и как мне отвечать? Непременно прокололась бы. А так - пусть спрашивает; город придуманный, и всё остальное придумать сумею. Теперь точно на слове не поймает. Хоть он и не думает ловить. Он даже не подозревает о том, что я могу так нагло врать ему! Что мне есть смысл врать..."

     - Наверное, вы никогда не были там? - простодушно заметила Илинда.

     - Нет, не доводилось. Сколько тебе лет?

     - Скоро восемнадцать.

     - Твои родители в курсе? Не хочешь им позвонить, сказать, что остаёшься в Степном?

     - Мои родители давно умерли, я их даже не помню. Жила я у тётки.

     - Что же она отпустила тебя одну неведомо куда? Что с тобой не поехала?

     - Понимаете... во-первых, у неё работа. Её не отпустили бы и на пару дней. Она и так слишком часто пропускает, из-за болезни, у неё слабое горло и она то и дело простывает... ангина, знаете ли… а во-вторых... я, в принципе, взрослая и могу сама за себя решать.

     - Отношения у вас, как я посмотрю, не очень?

     Илинда потупила взгляд и ничего не ответила, как будто ей неловко было признаться, что с родственниками она не в ладах.

     "Пусть считает, что мне неприятно вспоминать о прошлом. Может, оставит свои расспросы."

     Но Затонский отнюдь не отличался ни тактом, ни деликатностью. Если ему нужно было что-то знать, он шёл по головам, и плевать ему было на чувства окружающих. Расспросы продолжались с прежней настойчивостью.

     - Кто с тобой занимался по части театра?

     Илинда невольно вздрогнула и недоумённо взглянула на него.

     - Никто.

     - Никто! И ты считаешь, я поверю твоему заявлению? Кто надоумил тебя разыграть передо мной драму, в которой я имел глупость поучаствовать - в роли, так сказать, идиота? А ведь ты и выставила меня идиотом! Ты так ловко обвела меня вокруг пальца, что я до сих пор не знаю, восхищаться мне тобой - или возмущаться твоим... твоим мастерством. Ведь ты без особого труда убедила меня в правдивости рассказанной тобою истории... Гениально сыграла! Кто придумал такой ход? Кто написал текст?

     Он нервно сцепил пальцы рук и откинулся в кресле, закинув ногу на ногу и в упор глядя на Илинду своими прожигающее-чёрными глазами, насмешливо приподняв одну бровь.

     - Какой текст? - искренне растерявшись, пробормотала она, - я придумывала слова сама... говорила то, что на ум приходило... И вообще... когда я переступила ваш порог, я понятия не имела о том, что сделаю. Я собиралась всего лишь прочитать монологи... Но в последний миг что-то переклинило... и...и вот!

     - Хочешь сказать, это была импровизация? - насмешливо фыркнул он, начиная злиться, - и думаешь, я поверю?

     - Верить или нет - ваше бесспорное право. Только я не обманываю. Я на самом деле не готовила ничего подобного.

     Она твёрдо выдержала его рассерженный взгляд, которым он чуть не испепелил её, пытаясь проникнуть в самую глубину её мозга и вычитать там правдивый ответ на свой вопрос. Ответ, увы, оказался тем же самым, который она выразила в нескольких прозвучавших ранее фразах – и пришлось ему смириться с этим ответом. Хотя он по-прежнему ни в грош этим словам не верил.

     - Хорошо, - тяжело вздохнув и словно подводя черту под разговором, зашедшим в словесный тупик, он заговорил о другом: - останемся каждый при своём. Откуда ты знаешь монологи из пьесы?

     На очередной его вопрос она опять смогла ответить абсолютно честно.

     - По школьным постановкам. В школе на праздники мы иногда показывали отрывки из пьес. В одной из постановок я играла Аменду.

     - Я же говорю, - он торжествующе хлопнул в ладоши, - с тобой занимались! Кто вами руководил?

     - Наша... - смешавшись, пробормотала Илинда, тревожно на него взглянув и отводя взгляд в сторону, опасаясь, что он захочет узнать подробности, и понятия не имея, что ему рассказать, а о чём умолчать, - наша преподавательница литературы.

     - И всё? – он недоверчиво усмехнулся.

     - И всё.

     - Ну, значит, она была исключительной особой...

     Припомнив госпожу Полетт, припомнив репетиции, которые та проводила, Илинда не посчитала нужным преувеличивать её заслуги – ведь на самом-то деле она ничем не была обязана своей наставнице.

     - Она была заурядной, - пробормотала она.

     - Если она была твоей наставницей...

     - Она не учила меня играть. Я играла так, как чувствовала. Меня никто ничему не учил и никто не занимался со мной больше, чем с остальными ребятами из нашей школьной труппы.

     Её собеседник молчал в течение долгих пяти минут, затем достал из лежавшей на подоконнике пачки сигарету, подкурил и произнёс, обращаясь к Илинде:

     - Ты хоть знаешь, что твои способности намного превосходят способности профессиональных актёров? Насколько я понимаю, у тебя нет специального образования?

     - Образования у меня в самом деле нет... – она растерянно потупилась и сглотнула, услышав его характеристику, которая была ей невероятно приятна, и последовавший за нею вопрос, который, она не могла не признаться в этом, слегка встревожил её. Следующей своей фразой Затонский полностью избавил её от тревоги.

     - А тебе оно и не нужно. Никогда бы не подумал... такой талант - и никто не развивал его... не шлифовал, не оттачивал... такой талант, что даже в этой самой шлифовке не нуждается! Вот что самое поразительное!

     У Илинды перехватило дыхание, когда она услышала его искренние слова. Самой большой радостью для неё сейчас были похвалы её способностям - именно от её способностей зависело, добьётся ли она чего-нибудь в этой жизни или так и будет влачить жалкое существование. И даже отсутствие у неё специальных навыков он не счёл недостатком!

     - Съёмки будут проходить в Константинополе, - торжественно объявил Затонский, недолго думая переключившись на своё будущее творение.

     Лицо Илинды отразило искреннее изумление.

     - Чего ты так на меня смотришь? - довольный произведённым эффектом, на который он, собственно, и рассчитывал, осведомился он, - ты что, не читала истории? Ведь Аменда - исторический персонаж, она существовала на самом деле, и мыс Аменды существует на самом деле. И находится он в Константинополе. Ты разве не помнишь, что действие происходит у моря?

     - Помню... - прошептала потрясённая Илинда; она почему-то совершенно не думала об этой стороне вопроса.

     - Вот видишь! А так как в Степном моря нет, и в самом ближайшем будущем никто не собирается его выкапывать, то нам придётся отправиться туда, где оно есть. Я выбрал окрестности Константинополя именно из-за мыса, но помимо всего прочего там самая красивая природа. Можно объехать всё побережье Южного моря и не найти ничего, что хоть отдалённо напоминало бы константинопольские пейзажи. Ты была там когда-нибудь?

     - Нет, - прошептала Илинда, едва находя в себе силы, чтобы подбирать подходящие слова, - я ни разу в жизни не видела моря...
 
     - Я так и думал, - покровительственно кивнул он, с улыбкой глядя на неё, - но это не страшно - ещё увидишь! Жду не дождусь, когда можно будет приступить к съёмкам... Я собираюсь создать сказку, самую романтичную и прекрасную сказку на свете. С самыми чудесными картинами природы, с самыми настоящими - книжными - героями... С самым красивым музыкальным сопровождением. Музыка к фильму написана три года назад. Песни, которые будут звучать в фильме, мы уже записали, их исполнила наша несравненная Маша. У неё бесподобный голос, послушаешь - прослезишься.

     Он взялся распространяться о своих творческих задумках и планах и говорил без умолку с полчаса, пока Маша, включившись в беседу, не перевела его на другую тему.

      - Павел, я считаю, что ты должен выдать Илинде небольшую сумму в счёт будущего гонорара, - вдруг сказала она, перебив его на полуслове и заставив умолкнуть.

     Он непонимающе посмотрел на неё. Илинда тоже.

     - Все её вещи остались дома, - спокойно прокомментировала та, аккуратно вытряхивая пепельницу за окно и не обращая никакого внимания на своих собеседников, - и нет смысла ехать за ними, когда можно купить новые. Хотя бы самое необходимое. Я бы могла помочь ей с выбором.

     - Да? - растерянно потёр подбородок режиссёр, извиняющимся взглядом посматривая то на одну, то на другую девушку, - в самом деле... а я и не сообразил... я как-то совершенно не подумал об этом…

     Услышав его сбивчивое объяснение, Маша со странной материнской нежностью взглянула на него и не удержалась от непонятной улыбки, мелькнувшей на её лице крохотной светлой бабочкой и тутже сложившей крылья.

     - Ты занят только своим творчеством и абсолютно не замечаешь насущных потребностей тех, кто рядом. Ты считаешь, что если сам ни в чём не испытываешь недостатка, то и все остальные ни в чём не нуждаются. Девчонке нечего обуть и одеть, потому что она оставила всё, что имеет, дома, а ты говоришь только о фильме, - она достала ещё одну сигарету, подкурила её и пересела так, чтобы видеть Илинду, - он бы вряд ли догадался сам сообщить тебе, что ты будешь жить здесь!

     Илинда, смущённая её откровенным заявлением о деньгах, которые ей и впрямь не помешали бы, потупилась и промолчала, не зная, что ответить, чтобы не обидеть ни режиссёра, ни Машу. А та продолжала, правильно истолковав её молчание и решив говорить за неё, раз она сама не решается попросить за себя.

    - Вот, Павел, в этом ты весь. Я понимаю, ты считал само собой разумеющимся, что девушка поживёт здесь, но следовало бы сказать ей об этом - может, она переживает, что ей негде остановиться? Ведь вряд ли она наделена способностью читать чужие мысли. Ты замечательный человек, ты добрый, отзывчивый... но вот эта твоя творческая одержимость, застилающая глаза - она порой так действует мне на нервы!

     Затонский сидел, виновато опустив голову, и молчал. Лицо его пылало. Огромные плечи опустились.

     Илинда, взглянув на него, вдруг ощутила прилив жалости и неожиданно вступилась за него перед обвинительницей.

     - Маша, я прошу, не нужно из-за меня никого ругать!

     - Что ж, если ты считаешь, что твоих прав никто не ущемлял - пусть даже и невольно, так тому и быть, - после долгого молчания произнесла наконец Маша, и, подлив себе ещё кофе, потянулась за очередной сигаретой, вновь отворачиваясь к окну и всем своим видом показывая, что разговор окончен.

     Затонский, сильно пристыжённый её замечаниями, принялся сбивчиво извиняться перед Илиндой; она, смущённая не меньше его самого, уверяла, что не видит поводов для извинений.

     Под конец режиссёр обещал завтра же выдать ей деньги на всё необходимое.


     Вечер Илинда провела в своей комнате. Она намеревалась пораньше лечь спать. Она с трудом привыкала к произошедшей в её жизни кардинальной перемене, и к вечеру почувствовала себя разбитой и опустошённой.

     "Должно быть, это потому, что всё старое сегодня закончилось, и сейчас длится некий период безвременья. Старое закончилось, а новое ещё не началось. К переменам хорошего рода, оказывается, так же трудно привыкать, как к плохим."

     Прежде чем лечь спать, она решила заняться содержимым своего изодравшегося в клочья пакета, всё ещё валявшегося на журнальном столике возле двери, куда она бросила его, едва переступив порог отведённой ей комнаты.

     Выстирала и повесила сушиться забытые в ванной футболку и джинсы, вычистила свои стоптанные кроссовки и щёткой сняла пыль с чёрной кепки. Когда она увидела эту кепку, сердце её сжалось в приступе острой тоски по оставленным друзьям, и невольные слёзы проступили на глазах.

     Прижав кепку к груди, Илинда подошла к окну и принялась смотреть, как тёплые майские сумерки спускаются на притихший к ночи сад.

     Где-то там, далеко-далеко, были её друзья. Им ещё ничего не известно, они понятия не имеют о том, как круто переменилась к лучшему её судьба. Они не знают, где она, и что с ней, и куда и зачем решила она податься. Они, без сомнения, не находят себе места от тревоги за неё. Кристина и Айлена, должно быть, сидят сейчас одни в пустой тёмной комнате и гадают, куда подевалась их пропавшая подруга. А может, если нет Веронцо, они вместе с Макси расположились на заднем крыльце, как нередко поступали они раньше, и обсуждают случившееся... Или вновь собрались в гроте... на этот раз без неё.

     "Завтра же им напишу, - глотая слёзы, пообещала она себе, прикоснулась губами к чёрному вельвету кепки, затем бережно повесила её на спинку стула, - сейчас я всё равно не смогу ничего сделать, чтобы усмирить их беспокойство. Сейчас я никак не могу оповестить их о себе. Разложу остальное - и спать. Это лучшее, что я могу придумать."

     Она привезла с собой лишь то, что было ей дорого: тяжёлый альбом с фотографиями, несколько детских рисунков, подаренных ей на день рождения Кристиной, Мишель и Юли, толстую стопку своих "Понедельниковых заметок", которые заняли ещё больше места, чем альбом. Крошечную хрустальную розу и статуэтку-ангела, которые привёз ей из Эрнса Макси. И ещё несколько безделушек, которые сами по себе не представляли никакой ценности и были дороги ей как память.

     Свои бумаги и рисунки она положила в один из ящичков письменного стола, альбом поместила на полку, отодвинув в сторону фарфоровые статуэтки, стоявшие на ней.

     И вновь остановилась, помедлила, вздохнув и с тоской задержав взгляд на красной сафьяновой обложке альбома, на золочёных буквах и тиснёных золотом уголках на нём... Она испытала непреодолимое желание взять его в руки, раскрыть, полистать... Но она понимала, что ни в коем случае нельзя этого делать - так она рискует засидеться далеко за полночь и вновь разбередить свою душу непрошенными воспоминаниями.

     Переборов искушение, она отвернулась от полки, переоделась в длинную ночную рубашку, которую нашла в Машином свёртке с одеждой, и погасила свет, выключив настольную лампу.

     Форточку она по привычке оставила на ночь открытой, и свежий ночной ветерок залетал в комнату, шевеля кружево занавесок.

     Девятнадцатое мая подошло к концу.

     Уже почти заснув, вспомнила она о дне рождения Мишель, приходившемся на это число, Илинда торопливо открыла глаза. Сон как рукой сняло.

     Сердце её непонятно защемило.

     Впервые в жизни она забыла о дне рождения своей бывшей подруги. Впервые в жизни ни вчера, ни позовчера, ни тем более сегодня мысль о том, что Мишель - именинница, не коснулась её сознания.

     "Наверное, она ещё не знает о моём исчезновении, - подумала Илинда, напряжённо хмуря брови, - я не вернусь. И девочки заявят, что я, должно быть, утонула... И все поверят... И днём моей предполагаемой смерти назовут девятнадцатое мая. Интересно, что скажет на это Мишель? Будет это для неё подарком или... или... пожалеет ли она обо мне? Или лишний раз обругает, что я могла бы выбрать другой день для того, чтобы утонуть, ведь я, получается, испортила её день рождения... - и тут настроение её резко поменялось, она вскинула голову и недобро усмехнулась, - а и пусть! Мне больше нет дела ни до Мишель, ни до Веронцо! Пусть ругают... или радуются... мне всё равно! Сегодня - самый счастливый день в моей жизни, и что ж поделаешь, если сегодня не мой день рождения, а её... Подарок подарен мне... и какой подарок! Самый бесценный подарок на свете - свобода! А для них я и впрямь сегодня умерла... и никуда от этого не денешься. И нравится им это или не нравится - мне-то что до того? Для них меня больше нет и никогда не будет!"


     ... Лёгкий стук капель по стеклу разбудил Илинду.

     За окном тихо шелестел мокрой листвой сад. В комнате было прохладно.

     Открыв глаза и увидев над собой складки вишнёвого полога, увидев отделанные кружевом белые пуховые подушки, Илинда в первый момент испугалась, не поняла, где находится. Но уже в следующее мгновение она вспомнила всё, и сердце её подпрыгнуло от восторга, а душа наполнилась восхищением и такой светлой и чистой радостью, какой она не испытывала никогда в жизни. Впервые за все шестнадцать лет своего существования она была уверена в завтрашнем дне, уверена в собственном благополучии, в безоблачности своего будущего. Ей казалось, что она наконец достигла надёжной пристани, что никакие волны и шторма ей теперь не страшны. Она чувствовала в себе силы, чтобы достичь желанных вершин. Она улыбнулась легко и свободно и прошептала самой себе:

     - Что ж, с добрым утром, Илинда. Это самое лучшее утро в твоей жизни. Самое чудесное утро! Утро новой жизни. И не имеет значения, что идёт дождь. Я рада этому дождю больше, чем радовалась бы солнцу в любой другой день. Наконец-то я могу сказать, что счастлива - и абсолютно не покривить душой!

     Она позволила себе понежиться ещё немного под тёплым одеялом, в мягкой постели, и с полчаса подремала, слушая шорох мелкого, сеющего дождя по стеклу.

     "Надо вставать. У меня сегодня будет много дел. И в первую очередь необходимо написать и отправить письмо в Кентау. Вставай, лентяйка!" Вспомнив о Кентау, она торопливо вылезла из-под одеяла, по привычке заправила за собой кровать, затем прошла в ванную и тщательно умылась.

     Вернувшись в спальню, она бросила взгляд на большие полированные часы, висевшие над диваном, и удивилась - было лишь начало восьмого. Она-то считала, что после всех выпавших на её долю испытаний проспит до полудня.

     Волосы её спутались со сна, и она взяла расчёску и принялась расчёсывать их. После шампуня они стали невероятно мягкими, пышными и послушными, и каждое прикосновение к ним дарило ей радость. Так вот, оказывается, каково действие дорогого шампуня! Она припомнила, как Айлена, вымыв голову под умывальником, досадовала, что от «этого противного мыла, годного разве что для стирки», волосы слипаются жирными прядями и очень долго сохнут. В тот вечер она не придала её словам особого значения, посчитав соседку просто избалованным созданием, но теперь, когда на себе испытала разницу между мылом и шампунем, она вынуждена была признать, что эта разница действительно существует, и она огромна.

     Илинда недолго думала, какой причёске отдать предпочтение. Вне всяких сомнений, две косы, как в приюте, заплетать больше не годилось. Иначе она будет похожа на школьницу. А походить на школьницу у неё не было никакого желания. Школа для неё закончилась, завершилась вместе с приютской жизнью. К тому же, она сказала, что ей почти восемнадцать. И значит, нужно выглядеть взрослее, чем она есть на самом деле. Нужно соответствовать придуманной легенде. Она в последний раз провела щёткой по своим длинным кудрям, приглаживая их, тряхнула головой и, посмотрев на себя в зеркало, решила просто распустить их, пока не было жары. В приюте им никогда не разрешалось распускать волосы; это считалось серьёзным нарушением дисциплины и влекло за собой неминуемое наказание. И то обстоятельство, что сейчас она вольна это правило безнаказанно нарушить, вызвало в её сердце головокружительное чувство восторга и радости, вновь шепнувшее ей на ухо – свободна!

     В половине восьмого она спустилась вниз, в халате, спадающем до пят, и в тапочках на босу ногу. Она считала, что вряд ли кто из домашних встал в такую рань и никто не увидит её в таком виде. Она решила согреть воды и налить себе чашку горячего свежего чая - ей захотелось побаловать себя, увериться, что теперь любые мелкие прихоти подобного рода она сможет без труда удовлетворить. Она так долго вынуждена была во всём себе отказывать, что давно разучилась радоваться. Впрочем, умела ли она когда-нибудь радоваться по-настоящему?..

     Илинда затворила за собой дверь в столовую и остановилась в нерешительности. Она сразу увидела Машу, которая сидела на своём любимом подоконнике; в раскрытые настежь окна налетал влажный ветер, бросая в комнату по временам пригоршни тёплого летнего дождя. Маша уже успела сварить кофе, и теперь блаженствовала в своём уголке. По комнате разливался густой кофейный аромат. Несмотря на ранний час, Маша была при параде - на ней был лёгкий шерстяной свитер и белые брюки.

     - Привет, привет, - поздоровалась она в ответ на приветствие Илинды, стряхивая пепел за окно; капля попала на сигарету и намочила её, Маша щелчком выбросила её за окно и пошарила вокруг, ища пачку, - проклятый дождь! Илинда, будь добра, передай мне, пожалуйста, мои сигареты - я забыла пачку на столе. Вставать не хочется, а отсюда мне явно не дотянуться.

     Илинда с готовностью исполнила её просьбу. Её угнетала Машина сдержанность, ей хотелось, чтобы между ними установились добрые дружеские отношения. Сегодня Маша была настроена благодушнее вчерашнего и, хоть ворчала по привычке, выражая своё недовольство погодой, но чувствовалось, что у неё нет желания дуться всерьёз.

    - Ничего, что я в халате? - смущённо пробормотала Илинда, считая, что нарушила правила приличия, и не зная, как посмотрит на это Маша, - я просто хотела выпить чаю. Я не думала, что кого-нибудь здесь встречу в такой час.

     - Что переживаешь? - пожала плечами её собеседница, окинув её беглым взглядом, - я сама частенько разгуливаю в халате вплоть до обеда и не считаю это такой уж непоправимой погрешностью. Особенно если погода сырая и прохладная, вот как сегодня. Садись к столу и не стесняйся. Веди себя так, будто ты дома.

     У Илинды отлегло от сердца. Она улыбнулась и присела к столу.

     - Чайник и заварник на столе, бери булочки или сделай себе бутерброд, - сказала Маша, - а если ты предпочитаешь кофе, то кофейник рядом.

     - Пожалуй, я налью кофе, - вспомнив приютские мечты о глотке настоящего кофе, Илинда налила в большую чашку горячий чёрный напиток, зажмурилась и глубоко вдохнула его аромат.

     - Сливки я поставила в холодильник, сахар возьми в буфете. Я не доставала их, потому что пью чёрный.

     Илинда сделала небольшой глоток, решив попробовать по Машиному рецепту, и тутже сморщилась, отставила чашку.

      - Он же горький! – вполне искренне поразилась она, - как ты можешь это пить?

     Маша, впервые за всё время знакомства, улыбнулась.

     - Все ужасаются, когда я говорю, что никогда не кладу в кофе сахар. А мне очень даже нравится. Сразу просыпаешься.

     Илинда торопливо поднялась.

     - Ну, я так пить не в состоянии, - всё ещё продолжая морщиться, пробормотала она и, оглядевшись вокруг, направилась к буфету, - лучше добавлю сливки и сахар.

     Маша невольно засмеялась, наблюдая за тем, как Илинда достаёт с буфетной полки сахарницу с рафинадом, из холодильника - баночку сливок, и возвращается к столу.

     Теперь перед бывшей воспитанницей нищего сиротского приюта, в глаза не видавшей настоящего кофе, встала новая задача - сколько чего положить. Она ограничилась одной ложкой сливок и одним кусочком сахара. Попробовала - и добавила ещё пару кусочков. Снова попробовала. И поняла, что настоящий кофе действительно не имеет ничего общего с тем пойлом, которое они именовали тем же словом в приюте. Ей припомнились откровения Айлены, которая пыталась объяснить им с Кристи, каков должен быть на вкус истинный кофе. Тогда они так ничего толком и не поняли. Наверное, потому, что настоящий вкус нельзя объяснить, его можно только почувствовать.

     - Неужто так лучше? - скептически приподняла одну бровь Маша, наблюдая за её действиями.

     - Намного лучше! - с воодушевлением отозвалась Илинда, грея руки о чашку.

     - Не куришь? – Маша перекинула на стол полупустую белую с золотом пачку, но Илинда лишь вздрогнула, опасливо покосившись на неё, и потихоньку отодвинула её от себя.

     - Нет, - негромко пробормотала она и отчего-то покраснела, словно почувствовала себя невероятно отсталой, словно её неумение курить являлось чем-то постыдным и несовременным.

     - Хочешь попробовать? – предложила собеседница, заметив её реакцию, но Илинда торопливо отказалась, скользнув взглядом по витиеватой надписи на сигаретной пачке и невольно отметив, что точно такие же сигареты курил когда-то в стародавние времена Дмитрий Ламский. Она превосходно помнила эти узорчатые золотые буквы, сплетённые так замысловато, что с большим трудом можно было прочитать написанное. Сигареты назывались «Вендетта».

     Одна такая пачка, правда, совершенно пустая, хранилась у неё в числе безделушек, которые она привезла с собой из Кентау. Когда-то давно Дмитрий выбросил её на берегу, а она тайком подобрала и спрятала.

     «А что, если взять одну сигаретку?» - шальная мысль, пришедшая ей в голову, заставила её сердце торопливо забиться, но в тот же миг перед ней встало рассерженное лицо Павла Затонского, который вчера высказывал Маше жгучее неодобрение по поводу курения, несмотря на то, что сам являлся таким же курильщиком. Что скажет он, если увидит её с сигаретой? Нет, немыслимо, нельзя!

     - Нет, не надо... – Илинда быстро отодвинула от себя «Вендетту» и отвернулась, чтобы не видеть её и не поддаться сомнительному искушению; она принялась торопливо пить свой кофе, опершись обоими локтями о крышку стола.

     - Ну и зря, - флегматично пожала плечами Маша, - кофе и сигареты созданы друг для друга, они неразделимы. По крайней мере, в моём представлении. Особенно приятно по утрам, когда все ещё спят, когда природа за окном только-только начинает пробуждаться... сидишь вот так, смотришь, как встаёт солнце, потягиваешь кофе и неспеша, неторопливо покуриваешь… что может быть приятнее?

     - А ты... – вдруг осмелилась задать не вполне тактичный вопрос Илинда, - почему ты куришь?

     Маша посмотрела на неё долгим, задумчивым взглядом и медленно произнесла:

     - Ну... даже и не знаю... Мне сейчас двадцать три... Курить я начала лет в пятнадцать...  У меня был трудный период в жизни - смерть мамы, полгода в больнице... Я очень сильно болела, было время... потом так и посыпались несчастья и неудачи... одно за другим... Я начала курить сначала для самоутверждения... потом привыкла. Мне порой не хватало двух пачек на день... сейчас я стараюсь курить меньше.

     Илинда, сдвинув брови, следила за ней глазами. Несмотря на то, что весь её опыт относительно курения ограничивался опытом её давнишнего приятеля, она прекрасно понимала, что две пачки в день – это слишком много. Ламский курил всего по одной, и то – каждый час или каждые сорок минут закуривал новую сигарету… если курить по две пачки… это что же, одну сигарету выбросить и тутже подкурить вторую?

     - Это, должно быть, вредно... – с неодобрением заметила она.

     Маша снова равнодушно пожала плечами.

     - Не настолько, как ты себе воображаешь. А нервничать, думаешь, полезно? Нервы способны сгубить человека гораздо быстрее, чем табак, но об этом почему-то никто не задумывается.

     - И что, в самом деле успокаивает?

     - Не то чтобы. Отчасти. Знаешь, что именно успокаивает? Некая стабильность, которую придаёт в жизни пачка сигарет в кармане. Можно не так остро переживать свои неурядицы, потому что знаешь, что как бы ни повернула судьба, одного у тебя точно никто не отнимет - твои сигареты. И уж они-то тебя никогда не подведут и не предадут и когда нужны, всегда под рукой. Это, так сказать постоянная величина. Гарантия того, что у тебя что-то есть в будущем. Всё остальное в этом мире относительно, сегодня - есть, а завтра нет... Неприятности переносятся легче, когда ты говоришь себе: подожди, сейчас это закончится и ты сможешь спокойно покурить. Своего рода утешение. Иллюзия стабильности.

      Илинде очень хотелось спросить, что же довелось пережить Маше, но она торопливо прикусила губу и ничего не спросила. Она никогда бы не позволила себе спрашивать у человека о том, о чём он молчит. Захочет поделиться - расскажет сама. И совершенно ни к чему лезть в душу собеседнику, раз тебя в эту душу не приглашали и приглашать не думали.

     Кофе они допили в молчании. Каждая думала о своём. Прикончив пару бутербродов с ветчиной и сыром, Илинда почувствовала, что наелась.

     - Ранний у нас с тобой сегодня завтрак. Обычно мы завтракаем не раньше девяти, - прокомментировала Маша, закрывая рамы и спуская на пол ноги, стараясь нашарить носком стояшие рядом с подоконником туфли на высоком каблуке, - Наилю я до вечера отпустила, она ушла к дочери в деревню. Надеюсь, она не сильно промокла... На улице всё дождь и дождь... Сеет с самого рассвета. Помоги мне убрать со стола.

     Илинда растерянно взглянула на неё, поднимаясь со своего места.

     - А зачем мы убираем со стола? Разве Затонский не будет завтракать? – спросила она, вспомнив, что не видела сегодня режиссёра. Маша обернулась и смерила её удивлённым взглядом.

     - Затонский? Он позавтракал с час назад.

     - Так рано? Он всегда завтракает так рано?

     - Нет. Только сегодня. Ему нужно было съездить в город. Он позавтракал и уехал.

     Илинда отнесла обратно в холодильник сливки, прихватила оставшуюся на тарелке ветчину и тонко нарезанный сыр, убрала в буфет сахар и хлеб.

    - А зачем ему нужно в город? – не удержалась, чтобы не спросить, она.

     - Что-то по поводу съёмок утрясти. А кроме того, соскучился, должно быть, по своей Альбине… она вчера ему звонила, - Маша еле заметно усмехнулась, и серые глаза её недобро прищурились. Илинда внимательно взглянула на неё и тутже отвела глаза в сторону, решив, что неприлично так пристально смотреть на человека. Особенно, когда на лице его отражается так много всего, что можно было со спокойной совестью просто не замечать.

     - Что за Альбина? – всё-таки не смогла она удержаться от нового вопроса.

     - Дражайшая половина, - голос Маши был непроницаем, как и её лицо, она не смотрела на Илинду, занятая какими-то своими мыслями, - неделю её не видел.

     - У него есть жена? – казалось, это обстоятельство удивило Илинду, и удивило именно потому, что он ни разу не произнёс её имени – а ведь вчера они весь день провели втроём, за разговорами, и разошлись по своим комнатам только под вечер.

     - Имеется.

     - Как странно... он вчера за весь день ни разу не упомянул о ней...

     - Такой он, - непонятно фыркнула Маша, не глядя подбирая со стола пачку с сигаретами и пряча её в карман резким, торопливым жестом, словно опасалась, что её могут выхватить у неё из рук, отобрать, - когда его одолевает какая-то идея - например, новый фильм, весь остальной мир катится в тартарары, перестаёт существовать для него, остаётся за чертой, за пределом... В такие мгновения он способен начисто забыть даже об Альбине. Может, и блеснёт иногда воспоминание, но сразу меркнет. А сторонний наблюдатель и вовсе не догадается, что у него такое воспоминание блеснуло.

     - Наверное, он нисколько её не любит? – невольно вырвалось у Илинды; сказала – и торопливо прикрыла рот рукой, почувствовав, что невольно преступила границы дозволенного. Ну какое ей, право, может быть дело – любит Затонский свою жену или не любит… вот сейчас Маша поставит её на место – и будет права, нечего совать нос в чужие дела!

     Но Маша, казалось, не заметила ничего противоестественного в прозвучавшем вопросе.

     - Ну, не скажи! - усмехнулась она, - для него только Альбина всегда и существовала. Никого в жизни не замечал ни до неё, ни после… Конечно, он её любит. Правда, своё призвание он любит в тысячу раз сильнее, работа способна на целые недели заслонить от него и жену, и дом, и всё, что с ними связано. Он - законченный трудоголик.
 
     - Неужели она терпит подобное отношение? – удивилась Илинда.

     Лицо Маши отобразило странную иронию и насмешку. Поначалу Илинда не поняла, к кому относится эта насмешка – уж не к ней ли, за её расспросы? Но Маша заговорила, и по мере того, как слова срывались с её тонких, обиженно поджатых губ, Илинда всё больше и больше убеждалась, что все негативные эмоции, отражавшиеся в чертах собеседницы, не имеют к ней никакого отношения и вызваны какими-то своими, посторонними причинами.

     - О, ещё как терпит! Терпит с удовольствием! Он не особо надоедает ей своим обществом. Он даёт ей всё, что ей необходимо: дорогие шмотки, драгоценности, машины с шоферами... У неё роскошный дом в столице, дача, вот эта самая, где мы с тобой сейчас находимся и где она практически никогда не бывает, потому что не выносит деревню, куча друзей и знакомых, которые не позволяют ей скучать в его отсутствие... У неё бездна свободного времени, которым она всегда умела распорядиться... Но однажды она просто-напросто бросит его... подвернись только кто-нибудь менее занятой и такой же богатый. Её бесит, что о работе он думает больше, чем о ней... и что все вокруг это знают. Ей кажется, что это унижает её.

     - А он хоть понимает это?

     На тихий, едва слышный вопрос Илинды Маша ответила вопросом:

     - А разве он продолжал бы так себя вести, если бы понимал? Впрочем, он вряд ли опомнится, пока не потеряет её.

     После завтрака Маша включила негромкую музыку, достала с полки какую-то книгу, уютно устроилась в кресле перед высоким камином, в котором разожгла огонь. А Илинда, переборов желание тоже порыться в книгах и пересмотреть их хотя бы по названиям, покинула столовую и поднялась к себе.

     Ей нужно было написать письмо. Она чувствовала, что ей нипочём не успокоиться  по-настоящему, пока она не сделает всё возможное, чтобы успокоить самых близких ей людей.

     Она вытянула перед собой правую руку и с тоской вздохнула, глядя на четыре тонких серебряных колечка на среднем пальце. На каждом выгравировано внутри имя. Четыре самых дорогих, самых любимых имени на свете.
 
     На полированной поверхности стола, за лампой, она нашла стопку писчей бумаги и подставку с карандашами и ручками. Никаких чернильниц и перьев не было и в помине, только шариковые ручки - такие, как были у Аспина. Кстати, подаренную когда-то им ручку она привезла с собой; она берегла её и никогда ею не пользовалась, хранила как талисман, как память.

     Подвинув к столу один из стульев, Илинда положила перед собой всю стопку, взяла одну из ручек и задумалась, вертя её в руках и не зная, как начать письмо.

     Глянув на свои пальцы, которые вертели ручку, переворачивали её то вверх, то вниз, постукивая ею об стол, Илинда поневоле улыбнулась.

     "Аспиновский жест... когда я успела перенять его и сама этого не заметила?" - пронеслось в её голове.

     - Аспин, я тебя найду. Где бы ты ни был - я найду тебя, - твёрдо произнесла она, глядя за окно, на мокнущий под дождём зелёный сад, - теперь мне будет проще сделать это. Я найду тебя, я узнаю, что с тобой произошло, почему ты забыл о нас. Я не верю, что ты просто вычеркнул нас из своей жизни. Такими вещами не бросаются. Я найду тебя. Раньше, чем ребята смогут мне в этом помочь.

     И вдруг ей стало так грустно, так одиноко, что она торопливо прикусила губу, чтобы не расплакаться. Все как-то распались, отделились, обособились. Макси, Айлена и Кристи остались в тисках Кентайского приюта, сама она прочно осела в особняке Затонского и, можно сказать, пустила здесь корни, Аспин... Аспин вообще неизвестно где.

     Когда они снова соберутся вместе? Сколько времени пройдёт, прежде чем они свидятся? Год? Больше?

     По крайней мере, троих она увидит никак не раньше, чем промчится ещё один школьный год... А Аспин?

     - Отыщется, - уверенно прошептала Илинда, высоко вздёрнула подбородок, чтобы не пролились застывшие в глазах слёзы, и решительно сдвинула брови, - отыщется во что бы то ни стало! Не будет больше потерь. Не будет больше неприятностей. Не будет неудач. Чёрная полоса завершилась безвозвратно. Пусть пока она завершилась только для меня, но пройдёт время, ребята закончат школу - и я вытяну их из Кентау. Мы снова будем вместе. Но теперь - навсегда!

     Она склонилась над листком белой бумаги и её дрожащая рука вывела первые строчки, которые были так неровны, словно тоже дрожали от передавшегося им волнения.

     "Здравствуйте, мои дорогие, мои самые близкие и самые любимые на всём свете!

     Здравствуй, Макси!

     Здравствуй, Кристина!

     Здравствуй, Айлена!

     Надеюсь и о том только и молю - простите меня! Потому что если вы затаите на меня хоть капельку обиды - я этого не переживу.

     Прямо не знаю, с чего начать. Наверное, следует сказать сразу - у меня всё получилось. Свершилось то, о чём я даже мечтать никогда не смела. Всё получилось так, как я задумала, а задумки мои, честно сказать, были попросту безумными. Теперь, оглядываясь назад, я сама себе поражаюсь и не могу поверить, КАК я могла отважиться на подобное...

     И вы тоже навряд ли поверите мне в первый момент. Наверняка решите, что я придумала эту историю, лишь бы успокоить вас, а сама скитаюсь неизвестно где... Клянусь, я ничего не придумала!

     Помните газету, которую забыла на столе Айлена?
 
     С этой газеты всё и началось..."

     ... Она строчила страницу за страницей, не замечая хода времени.

     Рассказала о газетной статье, случайно попавшейся ей на глаза, о внезапно осенившей её бредовой идее спасения, о том, как ей удалось осуществить побег из приюта. Рассказала о несговорчивой проводнице, о своём приезде в Степной, о своих скитаниях в поисках таинственного номера тридцать три. Рассказала, как принял её Затонский. Коротко описала царящую в его доме роскошь, и добавила, что ещё пару недель она будет оставаться в Степном, и что с нетерпением ждёт ответа, и что невероятно соскучилась по ним...

     "Понятия не имею, что будет дальше, загадывать наперёд - плохая примета, но ясно одно - я не пропаду. А это значит, что МЫ не пропадём. Не знаю, когда мы теперь встретимся, но встретимся мы непременно. Я хочу, чтобы вы помнили только одно: вы - моя единственная семья на свете, и я сделаю всё возможное и невозможное, чтобы помочь вам. Теперь я вполне могу рассчитывать на свои силы, теперь от меня многое зависит, теперь многое в моих руках. Мы будем свободны и независимы. А значит, мы будем счастливы. Ведь даже сейчас мы всё равно вместе: я думаю только о вас, мысленно я с вами.

     Люблю вас всех!

     Плохо одно: что так долго не увижу ваши родные лица... Но у нас впереди долгие годы, так что можно пожертвовать одним годом... Мы ещё будем вместе!"

     Ручка вывалилась из её судорожно сведённых пальцев. Илинда попыталась распрямить суставы, но не тут-то было. Тогда она принялась осторожно разминать левой рукой кисть правой. На указательном пальце, как след после битвы, осталась глубокая полукруглая вмятина от ручки, ноготь онемел.

     Она невольно засмеялась, хотя впору было заплакать - рука нестерпимо ныла. Никогда раньше не приходилось ей так много писать.

     Взглянув на часы, она от удивления присвистнула - стрелки показывали без четверти час.

     Она провела за письменным столом без малого четыре часа.

     Перед нею лежали пять листов бумаги, мелко исписанные с обеих сторон.

     Неудивительно, что так устала рука. Неудивительно, что так неправдоподобно и неестественно скрючились пальцы…

     "Хотя я не замечала и тени усталости, пока не поставила последнюю точку", - со вздохом сказала она сама себе.

     Перечитав написанное и не найдя, к чему можно было бы придраться, она осталась вполне довольна результатом. Письмо написано! Труднейшая работа, которую нужно было сделать в кратчайшие сроки, наконец-то завершена, и завершена неплохо. Осталось только отправить письмо. Чтобы оно, словно голубь, затрепетало наконец крыльями и полетело туда, где его ждут. Ждут с таким нетерпением, с каким ещё никто в целом свете не ждал известий…

     - Так! А теперь - на почту... о Боже, я же ещё в халате... Нужно поскорее переодеться и отнести письмо.

     Погода на улице стояла сырая и дождливая, а потому ей пришлось снова влезть в свои старые джинсы и футболку, накинуть сверху свитер, в котором приехала, и надвинуть на глаза кепку. И обуть кроссовки, конечно же. Вчера она тщательно отчистила подошвы и даже постирала шнурки… видимо, совершенно зря. Стоит только выйти сегодня за порог – и промокнут, утонув в дождевых лужах, не только кроссовки, но и её ноги, ведь не стоит забывать о том, насколько сильно отклеились возле носков прохудившиеся подошвы, одна из которых, вдобавок ко всему, была лопнувшей по самой середине. Какая жалость, что нельзя пойти босиком! Она с удовольствием прогулялась бы, не надевая никакой обуви, как делала это в приюте… но ведь здесь, должно быть, было бы неприличным такое поведение… Здесь – не Кентау. Что подумает о ней Затонский, если увидит её босую, с грязными ногами? Или та же Маша? Вряд ли им это понравится. Нет, настала пора избавляться от старых привычек. Как бы эти привычки ни тянули за душу.

     «Быстренько добегу до деревни, - размышляла она, завязывая шнурки, стараясь потуже стянуть ими тряпочные края кроссовок, потому что они были ей великоваты и при ходьбе зачастую спадывали с ног, - опущу письмо в почтовый ящик - я помню, висит такой на фонарном столба возле булочной; и сразу обратно. Надеюсь, я не слишком промокну. А если и промокну… что ж, невелика потеря! Высохну!»

     Она аккуратно свернула листки, несколько раз провела ногтем по сгибу, чтоб потом не раздулся конверт, который заранее спросила вчера у Затонского, объяснив, что ей необходимо написать в Керт и известить своих о намерении остаться в деревне, заклеила его, придавила, чтобы выпустить из него воздух, затем перевернула лицевой стороной и вновь взялась за ручку. Но ручка замерла на полдороге.

     Какой адрес написать на конверте?

     Илинда замешкалась и побледнела, оказавшись в самом настоящем тупике.

     Писать на адрес приюта? Нельзя ни в коем случае! Вся корреспонденция, поступающая в приют, неизменно проходит через руки мадам Веронцо. И придётся ей ни с чем возвратиться туда, откуда она с таким трудом сумела выбраться. Если мадам узнает, что Илинда жива и здорова, если ей станет известно, где она прячется, она пройдёт огонь и воду, но привезёт её обратно хотя бы в смирительной рубашке. И никакой Затонский не поможет. Он сам отвернётся от неё, узнав про её враньё. Ведь она обманула его, бессовестно соврав о своём прошлом и заявив, что ей восемнадцать, а не шестнадцать - навряд ли он дал бы ей роль, зная о её возрасте. И навряд ли он дал бы ей роль, если бы она хоть словом заикнулась о Кентайском приюте и о своём побеге из его стен. Даже если допустить, что он вдруг не захочет её отпускать, закон будет на стороне директрисы, а его никто и слушать не станет.

     В приют писать нельзя.

     На почту, до востребования? Но кто из её друзей догадается об этом? Если бы в той записке она написала, что письмо будет ждать их на почте, тогда, без всяких сомнений, они бы каждый день бегали туда узнавать... да не подумала она заранее, другие заботы занимали её.

     Но, в таком случае, куда отправить письмо?

     И вдруг её осенило: конечно же, тётка Айлены!

     Вздох облегчения вырвался из груди Илинды и она счастливо рассмеялась.

     Светлана!

     "Как я забыла о ней? Нужно отослать письмо ей, на имя Айлены. Уж так оно точно попадёт по назначению."

     Торопливо надписав на конверте адрес Светланы и поставив в другой графе свой, она быстро покинула свою комнату, спустилась по лестнице и вышла на веранду.

     Дождь стучал по черепичной крыше, и здесь, на веранде, был слышен отчётливее, чем наверху. Заметив небрежно брошенную на спинку одного из диванов старую кожаную куртку, Илинда недолго думая накинула её на плечи. Куртка была огромных размеров и висела на ней, как на огородном пугале, укрыв её от шеи до колен, руки утонули в рукавах. Видимо, куртка принадлежала самому Затонскому.

     "Ну и пусть! Пусть она мне до безобразия велика! Зато не промокну", - решила Илинда, сунула за пазуху конверт, чтоб его не намочило дождём, и, запахнувшись поплотнее, выскользнула на крыльцо.

     В лицо пахнуло бодрящей свежестью, запахом влажной от промозглого дождя земли и травы.

     Ступени были скользкими. Цветы на клумбах мокли и, казалось, вжались в листья, образовав сплошной ковёр. Кирпичи дорожки, в углублениях меж которыми поблёскивала вода, потемнели от дождя и приобрели коричневато-оранжевый цвет, потеряв свою изначальную красноватую окраску.

     Цветущие кисти сирени были все в мелких каплях, напитавшихся душистой пыльцой; проходя по дорожке к калитке, Илинда нечаянно задела одну мокрую ветку - за ней закачались и другие, обдавая девушку тучей брызг.

     Ей стало смешно и весело. Захотелось подурачиться и искупаться ещё раз. Она уже протянула было руку к одной из верхних веток, нависших над головой, но, вспомнив о письме, которое хрустко прошуршало под курткой от сделанного ею движения, переборола это неразумное желание и, втянув шею в воротник, побежала к калитке.

     Нужно было спешить.

     Неизвестно, во сколько забирают почту из ящиков. Наверняка, это делается только раз в день. Быть может, письма забирают после обеда… тогда было бы просто замечательно. Тогда её письмо быстрее отправится в путь и, следовательно, ребята быстрее получат его.

     В Кентау её друзья. И они сходят с ума, ожидая весточки, так что она не имеет права помедлить даже минуту. И если есть хоть маленький шанс ускорить дальнейшее развитие событий, она не должна этим шансом пренебрегать.

     «Как бы узнать, вечером забирают почту или утром? – билась в её голове не дававшая ей покоя мысль, - спросить у Маши… да, можно будет спросить у Маши. Ей прекрасно известно, что я намерена написать якобы в Керт. Ничего лишнего она не заподозрит, если я поинтересуюсь у неё насчёт почты. Да, по возвращении я так и сделаю. Разыщу Машу и разузнаю всё, что меня интересует. О, только бы не утром! Только бы вечером! Чтобы моё письмо ушло уже сегодня!»

     Несмотря на то, что шёл дождь, степь не выглядела ни унылой, ни хмурой.

     На сей раз Илинда не пробиралась по бездорожью, напрямик, чтобы сократить дорогу. От калитки через степь вела довольно утоптанная тропинка. Выжженная майским солнцем до твёрдости кирпича, она не успела как следует размокнуть под мелким сеющим дождём, и Илинда благополучно добралась по ней до края деревни, до памятной Ковылёвой улицы.

     Тропинка привела её к последнему на этой улице дому. Илинда пошла по ней дальше, по направлению к Старому переулку. Она смотрела по сторонам и не верила, что ещё вчера металась здесь от дома к дому и не находила выхода... Казалось, это было в прошлой жизни, несколько столетий назад... Прислушавшись к собственным ощущениям, она невольно поразилась: насколько вчерашняя Илинда отличалась от Илинды сегодняшней… Вчера она была бездомной, лишившейся крова собакой, которая внезапно оказалась в совершенно чужом месте, враждебном и незнакомом, и бродила вокруг человеческого жилья, поддерживаемая только надеждой, которая то возносила её истерзанную душу под самое солнце, то стремительно и безжалостно низвергала её вниз, на острые камни, о которые так просто было размозжить себе голову и переломать кости. Сегодня… сегодня эта собака обрела надёжный кров и доброго хозяина, и могла не беспокоиться ни о крыше над головой, ни о куске хлеба в обед. И никакие дрязги, никакие неприятности ей теперь не были страшны.

     Вот так в одночасье меняется жизнь.

     И Старый переулок, и улочка, ведущая к булочной, были покрыты грязными лужами, и ноги Илинды насквозь промокли, прежде чем она, осторожно выбирая места почище и держась за заборы, чтоб не подскользнуться да не упасть среди напластований жирной деревенской грязи, добралась до булочной, на крыше которой ярко зеленела усеянная дождевыми каплями трава, шелестя на ветру.

     Бросив письмо в огромный синий ящик, который был прибит к фонарному столбу возле самой двери магазина, она заметила в самом низу ящика надпись, гласившую, что корреспонденцию вынимают один раз в день, в четыре часа, и душа её возликовала: сегодня, уже сегодня её письмо отправится в путь!

     От сердца отлегло, словно тяжёлый камень отвалился, открыв доступ свежему воздуху. Ей захотелось запеть во весь голос и засмеяться от радости. Она засмеялась, решив этим и ограничиться; петь было стыдно – с таким голосом, как у неё, петь не имело смысла, нечего было и пытаться. Достаточно было того, что пела её душа. Пела от счастья. Пела от избытка охвативших её радостных чувств, от наплыва впечатлений.

     Наконец, самое главное задание сделано.

     Неважно, что она промокла. Неважно, что перепачкалась в дорожной грязи по колено. Неважно, что с насквозь мокрых волос сбегают по лбу, скатываются по бровям и ресницам суетливые дождевые капли, словно торопясь нагнать одна другую.

     Важно одно: теперь она может спокойно вздохнуть. Пройдёт каких-то два дня - и её письмо окажется в нужных руках. И Макси, Айлена и Кристина наконец смогут перевести дыхание. Пройдёт ещё несколько дней - и она получит ответ.

     Поскорее бы!

     Ей не терпелось узнать, как они там, не терпелось узнать их реакцию на сногсшибательное известие, которое она им отправила сегодня...

     Она торопилась домой, перепрыгивая через лужи, где шагом, где бегом. Старый переулок, а затем и Ковылёвая, остались позади. Она весело побежала по уже знакомой тропинке, которая вилась через степь.

     Озябшая, с покрасневшим от холода лицом, с немеющими от сырости ногами, она была счастлива, завидев перед собой калитку.

     Проходя по кирпичной дорожке, она снова случайно задела плечом ту же ветку, успевшую набрать ещё воды, и тот же напоённый сиреневым ароматом дождь обрушился на неё, окатив с головы до ног.

     Со смехом она вбежала на веранду, сбросила на пороге кроссовки и, взяв их в руки, поднялась к себе, оставляя на лестнице и на полу мокрые следы. Куртку, мокрую до подкладки, она повесила в холле на вешалку - может, просохнет до возвращения Затонского. А если нет... что ж, вряд ли он сильно рассердится на Илинду, узнав, что она была вынуждена на время позаимствовать без спроса его вещь.

     Вымыв ноги и подсушив волосы полотенцем, она переоделась и, укутавшись в одеяло, расположилась в кресле у окна.

     Какое-то время спустя в дверь постучали, и вошла Маша.

     В руках её был поднос, а на нём - чашка горячего кофе и бутерброд.

     - Я видела, как ты вернулась, - объяснила она, - и решила, что ты будешь непрочь согреться кофейком; вижу, я была права - ты вымокла до нитки и, должно быть, замёрзла.

     Несколько долгих секунд Илинда смотрела на неё широко раскрытыми глазами, тронутая таким простым и в тоже время заботливым жестом, затем сморгнула невольно выступившие на глазах слёзы и ломающимся голосом спросила:

     - А почему чашка только одна? Разве ты не составишь мне компанию?

     Маша улыбнулась.

     - Я как-то не подумала... – она пожала плечами, - если ты так желаешь, я сейчас вернусь - мой кофе остался в столовой.

     - Спасибо! - крикнула ей вслед Илинда.

     - Было бы за что, - отозвалась Маша, прежде чем аккуратно притворить за собою дверь.


     Затонский приехал с вечерним поездом. Он никогда в жизни не водил машину и не ценил комфорта, связанного с автомобилями.

     Дождик к тому времени прекратился и выглянуло клонившееся к горизонту глупое красное солнце, проспавшее весь день и всё ещё зевавшее.
 
     Он привёз Илинде целую сумку платьев, купленных по его просьбе Альбиной в Машином магазине - Маша сама составила список необходимых вещей и указала размер одежды.

     Илинда снова смутилась. Неудобно принимать помощь в таких мелочах, поневоле чувствуешь себя нищенкой. Но деваться было некуда - одежда ей и в самом деле была необходима.

     - Обещайте, что вычтете потраченную сумму из тех денег, которые я получу после съёмок, - потребовала она, и, как ни отпирался режиссёр, не желая ничего об этом слышать, решительно настояла на своём, заявив, что ничего не возьмёт в дар.

     "Мишель сказала бы, что это величайшая глупость с моей стороны, - думала Илинда, оставшись одна и рассматривая привезённые из города вещи, - ну и пусть глупость. Иначе я не могу. А Мишель... что Мишель? Мишель никогда не была для меня авторитетом."

     Вечер они провели в столовой. Сидели втроём у камина. Маша весь вечер не отходила от Затонского, стараясь держаться как можно незаметнее, и глаза её против воли сияли, обращаясь в его сторону.

     Маша смотрела на него, а он совершенно её не замечал и говорил только о собственных бесконечных делах. Рассказывал что-то о своих планах, о сегодняшних встречах со сценаристами, декораторами и прочими нужными людьми...

     Илинда молча наблюдала за ними.

     И ей становилось грустно. И отчего-то обидно - за Машу. За её неразделённое чувство. О котором она молчала, но которое бросалось в глаза всякому, кто не был слеп.

     Казалось, лишь сам Затонский не видел этого чувства... Или не желал видеть, кто его разберёт...


     Вскоре Маша рассказала ей, что покойная мать Павла Затонского была её крёстной. В детстве Маша подолгу гостила у них, а после смерти матери ( тётушки Ильзы тогда уже тоже не было на свете), Павел забрал её к себе. Он был на десять лет старше её, и посчитал себя обязанным позаботиться о бестолковой девчонке, которая, не приди он ей на помощь, неминуемо попала бы в сиротский приют.

     - Мы родились и выросли здесь, в Степном. Я, можно сказать, тоже выросла в этом доме, так часто я здесь бывала, когда была маленькой. Я продолжаю жить в его доме, а он теперь лишь наездами бывает здесь. Три года назад он окончательно переселился в город, отстроив в Оинбурге точно такой же особняк. Альбина не захотела жить в деревне. Женившись, он перебрался в столицу. Из-за неё. Она хотела заставить его и дом построить такой, как хотелось ей... но ему удалось её убедить, что для него имеет большое значение привычка... что он привык к своему родному дому и хотел бы воссоздать его... Понятия не имею, каким чудом она решила пойти ему на уступки. Но мне частенько кажется, что она ненавидит и сам дом, и... впрочем, это не моё дело. Так что основная резиденция Павла - в столице, а здесь - так, нечто вроде дачи.

     - А почему бы тебе не жить в городе? - спросила Илинда.

     Маша ответила ей пристальным взглядом и долго молчала, обдумывая свой ответ, прежде чем заговорить.

     - Город - не для меня. Я не выношу городской шум и суету... Да и привыкла я к этому дому. Не отпускает он меня. А кроме того, когда здесь Павел... кто-то же должен готовить ему обед и следить за порядком в доме. Наиля уже немолода, и ей одной трудно. Конечно, ей часто помогают дочь и внук... Но прислуга есть прислуга, а я... он привык, что я рядом, он считает меня сестрой, ведь мы выросли вместе... Если не присматривать за Павлом... он ведь может целый день ничего не есть, особенно когда нужно готовить самому, или бродить под дождём и размышлять о своих творческих задумках - а так и заболеть недолго.

     Илинду слегка возмутила подобная самоотверженность. Она громко фыркнула и, дерзко сверкнув глазами, заявила:

     - Отчего бы Альбине самой о нём не заботиться? Пусть привёз бы её сюда и приставил к плите!

     - Альбину? К плите?!  - изумилась Маша и покривила губы в язвительной усмешке, - да она скорее убьёт его, чем подогреет ему ужин. Нет, она здесь ни разу в жизни не появлялась и вряд ли появится. Ей гораздо интереснее в городе. Там за неё всё делают слуги. Что ей делать в деревне? Деревня способна предоставить очень мало развлечений, и все они не в её вкусе.

     Почувствовав явную неприязнь в её голосе, Илинда примолкла. Но Маша, помолчав с минуту, продолжила, не сдержавшись:

     - Порой она попросту бесит меня своими манерами. Своим цинизмом. Считает себя центром вселенной. Считает, что все должны преклоняться перед ней и исполнять любые её капризы. Попробуй ей слово поперёк сказать - и она весь вечер будет дуться и коситься в твою сторону, ожидая извинений и недоумевая по поводу их отсутствия. Я встречалась с ней всего раза три, не больше. Павел приглашал меня как-то на праздники... на Новый год... на Рождество... и, кажется, на её день рождения... Мне этого хватило, чтобы и думать забыть о возможности приезжать к ним в гости в Оинбург. И уж тем более я никогда не смогла бы переселиться туда на постоянное местожительство.

     - Почему бы тебе не жить отдельно? Почему ты живёшь здесь... как экономка? Ты достойна большего!

     - Я уже объяснила тебе: этот дом за долгие годы стал мне родным. Я привыкла к нему. Привыкла к бескрайним степям, простирающимся вокруг. Привыкла к посёлку, к старой булочной, к пыльным деревенским улочкам. Я вообще с трудом к чему-либо привыкаю, но если уж привыкну - то очень нелегко свою привычку перебороть.

     - А на что же ты живёшь?

     - У меня есть небольшой магазин в Оинбурге. Павел лет пять назад помог мне открыть своё дело. Доход от этого магазина вполне позволяет безбедное существование. Конечно, по представлениям Затонского, это жалкие гроши, но мне хватает.

     - А я думала, что ты поёшь.

     - Я никогда этим всерьёз не занималась.

     - А как же песни, записанные для фильма?

     - Блажь Затонского. Он просто посчитал мой голос самым подходящим.

     - Я слышала запись. У тебя на самом деле потрясающий голос. Я мало что в этом понимаю... но я плакала, когда слушала. Он прав: вряд ли кто спел бы эти песни лучше тебя! Русалочий голос…

     - Спасибки... – Маша безразлично улыбнулась, и было видно, что ей на самом деле всё равно, нравится кому-то её голос или не нравится, что она ничуть не притворяется, говоря об этом, и не старается набить себе цену, специально преуменьшая собственную значимость, - только мне не очень-то важно... Мне приятно, что Павел оценил мои скромные дарования... а всё остальное мне параллельно. Мне чужды какие бы то ни было творческие устремления. Просто не моё - и ничего с этим не поделаешь. Я могу с удовольствием спеть для близких друзей... но представить себя на сцене... нет, не могу, не получается.

     - Мне кажется, ты очень легко добилась бы успеха... – попыталась склонить её Илинда, но Маша с искренним недоумением воззрилась на неё своими серыми глазами, заставив её замолчать.

     - Зачем он мне? Мне достаточно того, что я имею. Главное для меня - цифры. Остальное - не моё, а раз не моё - то и голову забивать этим не следует.

     - А я... – потупившись и внезапно почувствовав, как сел от волнения голос, прошептала Илинда, и щёки её вызывающе вспыхнули, а взгляд загорелся отвагой и дерзостью, - я бы хотела успеха.

     - Результат зависит только от тебя. Но хочу сказать, что тебе повезло с самого начала, потому что ты попала к Затонскому. Он без труда пробьёт тебе дорогу, увидишь.

     В словах Маши, произнесённых таким спокойным и будничным тоном, словно она рассуждала о том, как сварить варенье, если под рукой есть яблоки и сахар, кастрюля и огонь, звучала такая уверенность, что сердце Илинды внезапно подскочило в груди и заколотилось торопливо и часто. Она сжала руки и, судорожно сглотнув, стараясь говорить как можно спокойнее, спросила:

     - Как это?

     - Очень просто, - Маша посмотрела на неё таким взглядом, словно её потрясала сама возможность существования на свете такого поразительного, вопиющего невежества, - ты что, никогда о нём не слышала? Нет? И никогда не смотрела его фильмы?

     - Не приходилось как-то...

     Илинда с трудом сдержалась, чтобы не покраснеть. Она не то что никогда не видела фильмов Затонского, она вообще ничьих фильмов никогда в жизни не видела. Она ни разу не бывала в кинотеатре; она понятия не имела о том, как выглядит телевизор и с какого боку к нему подойти... О кино она знала только по рассказам Айлены. Рассказать об этом Маше значило бы выдать себя, и она не договорила, запнулась на полуслове и отвела взгляд в сторону.

     - Как я посмотрю, ты и в самом деле выросла в глуши... - пробормотала наконец Маша, - раз никогда о нём не слыхала. Павел - один из самых талантливых режиссёров столицы. Все его фильмы, едва выходя на экран, сразу становились бестселлерами. А эта картина, в которую он вкладывает всего себя без остатка, побьёт все рекорды. И сомневаться в этом не приходится.

     - Как уверенно ты говоришь об этом! – пробормотала Илинда, стиснув руки с такой силой, что хрустнули суставы.

     - Могу поручиться. Всё так и выйдет.

     - Дай Бог...

     - Бог дал. Теперь постарайся сама.

     - Маша... – Илинда осмелела настолько, что решила покончить с некоторыми своими вопросами, которые не давали ей покоя и задать которые ей представлялось не совсем удобным, не совсем корректным, - я хотела ещё кое-что у тебя спросить... Ты лучше меня разбираешься в финансовых делах...

     - Спрашивай, - просто кивнула Маша и внимательно на неё посмотрела, ожидая продолжения.

     - Если всё пройдёт успешно... – набравшись наглости, спросила она, ощущая, как краска заливает её щёки – всегда, когда дело касалось финансов, ей становилось немного не по себе, словно говорить о деньгах было чем-то неприличным, - смогу ли я снять квартиру в Оинбурге?

     - А разве ты не желала бы вернуться в родной городок? – удивилась её собеседница.

     - Вряд ли это возможно, - Илинда покачала головой и снова сжала руки, - я не могу вернуться. Я хочу быть самостоятельной и жить отдельно. Это - раз. А два... меня там никто не ждёт. Я намерена начать новую жизнь.

     - Тогда, конечно, - понимающий кивок был ответом на эту путаную, сбивчивую тираду, - тебе лучше всего перебраться в столицу. Квартиру ты снимешь запросто, денег у тебя вполне хватит. Можешь попросить Затонского, он подыщет для тебя местечко получше, где-нибудь в центре. По моим подсчётам, у тебя останется ещё куча денег, которые ты сможешь потратить по своему усмотрению.

     Илинда внимала её словам, затаив дыхание. Материальный достаток и стабильность были для неё чрезвычайно важны в свете сложившихся обстоятельств. Это был тот фундамент, на котором она собиралась строить новую жизнь - для себя и своей маленькой семьи. Ей важно было твёрдо знать, что она сможет обеспечить и своё будущее, и будущее Кристи, Айлены и Макси. Это единственное, что имело для неё значение. Добиться успеха и признания ей было важно только для того, чтобы оградить самых близких для неё людей щитом благополучия и подарить им ту свободу и независимость в жизни, которую каждый из них, несомненно, заслужил. Слава, известность, признание как таковые - об этом она не думала вовсе.
 
     - Да и вряд ли он оставит тебя в покое, - продолжала тем временем Маша, - если ты проявишь себя по-настоящему талантливой. А судя по всему, что ты здесь устроила при появлении... Ты потрясла его своим спектаклем до такой степени... я знаю его всю жизнь, он никогда ни о ком не отзывался так, как о тебе. Понятия не имею, как тебе в голову взбрела такая беспроигрышная идея, но ты сделала то, чего никто до тебя никогда не делал. А с человеком такого склада, как Затонский, чуть ли ни единственный способ заставить его обратить на себя внимание - это заставить его поверить в то, чего никогда не было и быть не могло. Тебе он поверил. Ты смогла его убедить. Этим сказано всё.

     - Ты правда так считаешь?

     - Ну да. Я уверена, он пригласит тебя и в следующий фильм, а если тебя заметят, если за тебя начнётся драка среди режиссёров, он тем более никому тебя не уступит и будет предлагать бешеные деньги, только бы ты не ушла к другим. Он - жуткий собственник, Илинда. Он считает, раз ты согласилась на эту роль, то перешла в его безраздельное владение. Причём, на всю оставшуюся жизнь. А если ты в дальнейшем решишь принять участие в какой-нибудь чужой картине, он будет орать до небес и обидится на тебя на всю оставшуюся жизнь, посчитав такой поступок бесчестным предательством.

     Серые глаза впились в Илинду, превратившись в два ледяных кристалла. Казалось, предупредив её о самой значительной черте в характере своего названного брата, Маша ждала от Илинды… да, чего она ждала от неё?

     Так и не поняв, какого признания жаждет от неё Маша, Илинда задумчиво посмотрела на неё и, сдвинув брови к переносью, негромко проговорила, старательно подбирая каждое слово:

     - Знаешь... мне ведь несложно будет пожертвовать самыми выгодными предложениями, лишь бы не ссориться с ним. Я бы не смогла жить спокойно, когда б знала, что подвела ожидания человека, который вытащил меня со дна. Я не буду работать ни с кем, кроме него. Если он сам не прогонит меня. Надеюсь, этого никогда не случится... я ведь тоже сильно привыкаю к людям, которые по-доброму относятся ко мне. Я знаю цену добра и цену зла... Надеюсь, что он меня не выгонит.

     Маша смотрела на неё, и постепенно лицо её светлело всё больше, наливалось странной теплотой, которая в представлении Илинды так не вязалась с её обликом; она улыбнулась так дружески и так искренне, как не улыбалась никогда прежде, и с неподдельным волнением проговорила, откинув свесившуюся на глаза длинную прядь светлых волос:

     - Правильно, Илинда. Правильно! Гонясь за выгодой, теряешь друзей. А Затонский... он тяжёлый человек! Он очень тяжёлый человек! Но каким бы властным, эгоистичным, вспыльчивым и раздражительным он ни был порой и какие бы немыслимые претензии ни предъявлял окружающим... не годится пренебрегать его дружбой. В беде он никогда не бросит, никогда не оставит. А другие отвернутся от тебя и забудут, если вдруг случится что-то непредвиденное. Павел - замечательный друг... держись за него. Я хотела проверить твою реакцию, хотела знать, как бы ты поступила, доведись тебе выбирать... Молодец! Ты без труда выдержала мой экзамен. Но не забывай моего совета, когда достигнешь своей цели. Ведь ты и в самом деле многим обязана Затонскому.

     - Всем, - прошептала Илинда, остановившимся взглядом уставившись в пустой угол, который был залит ярким солнечным светом, - я обязана ему всем, что у меня есть... и всем, что будет. И этого я не забуду. Не беспокойся. Никогда не забуду!


     Затонский не замедлил вручить Илинде толстую папку со сценарием и велел ознакомиться с ним на досуге.

     - Да и слова подучивай. Потом у тебя не будет на это времени.

     Теперь она целые дни просиживала над сценарием. Затонский частенько уезжал в город по своим бесконечным делам, связанным с предстоящими съёмками. Телефон в его кабинете трезвонил не умолкая. Когда он был дома, к нему приезжали разные люди, и они подолгу просиживали в столовой за обсуждением мельчайших деталей.

     Когда не было посетителей, режиссёр вызывал в столовую Илинду, в качестве зрителей усаживал в кресла Машу и старую служанку, усаживался сам и заставлял её читать на память текст.

     Он специально предоставил ей полную свободу в выборе манеры исполнения и не вмешивался, помогая ей найти верный жест или тон. Ему хотелось выяснить, насколько она способна самостоятельно справиться с задачей подобного рода. И должен был с удовольствием признать, что она вполне может справиться собственными силами; он нашёл весьма немного шероховатостей, которые можно было легко исправить, и почти ни одного недостатка, который необходимо было бы устранить.

     Илинда превосходно умела почувствовать роль.

     Впрочем, он заметил это ещё в день её появления в Степном. После той, первой её роли он уже не очень удивлялся тому, что видел теперь. Принимал как должное. Как ожидаемое.

     Просто к нему явилась наконец настоящая Аменда. Чему здесь удивляться?

     Должна же она была явиться рано или поздно!


     Каждый день Илинда ждала письма из Кентау.

     Прошла неделя с того дня, как она отправила в приют своё послание.

     Всю неделю шли дожди и небо было обложено серыми облаками. Пасмурная и холодная погода, установившаяся в эти дни, понемногу начинала угнетать Илинду, невольно усиливала её беспокойство.

     Может, её письмо не дошло? Может, оно просто-напросто затерялось и нужно написать ещё раз? Или лучше подождать? Вдруг оно просто задержалось в дороге? Или затерялся ответ? Или так плохо работает почта?

     В конце концов, она решила подождать ещё несколько дней, и если за это время не придёт долгожданный ответ, написать ещё раз. Принятое решение несколько успокоило её.

     И вот однажды в её комнате появилась Маша.

     Илинда лежала на кровати и читала книжку.

     Спускались ранние сумерки, в окно монотонно ударяли струи колючего дождя, который то внезапно усиливался, то не менее внезапно смолкал, совершенно затихая и успокаиваясь, поднявшийся ветер шумел в ветвях и обрывал листву с деревьев, швыряя её в оконное стекло чуть ли ни со злобой. Тучи наползали со всех четырёх концов света, сталкивая друг друга к самой земле; тяжёлым серым брюхом нависали они над беснующимся степным разнотравьем, словно грозили раздавить своей тяжестью всё живое, если получится спуститься ещё ниже…

     Не хватало только грома и молний.

     Вишнёвые портьеры были плотно задвинуты, скрывая разыгравшееся за окном ненастье. На письменном столе мягким жёлтым светом горела лампа под шёлковым абажуром.

     Илинда, поглощённая книгой, не замечала вошедшую, пока та не объявила о себе негромким покашливанием. Илинда вздрогнула и подняла на неё глаза.

     - Ох, - выдохнула она, опуская книгу, - ты появилась так неожиданно, что напугала меня.

     - Извини, - отозвалась Маша, не сводя с неё взгляда, - не хотела. Я стучала, но ты, видно, была так увлечена чтением, что не услышала моего стука.

     - Я и в самом деле не слышала, - теперь пришла очередь извиняться Илинде.

     Заметив, что на плечи вошедшей накинут плащ, поблёскивающий от дождевых капель, она удивлённо вскинула брови.

     - Ты куда-то ходила в такую скверную погоду?

     - У нас вышел весь сахар и чай, а кроме того, у меня закончились сигареты, - пояснила Маша, глядя на неё всё тем же непонятным взглядом и держа правую руку в кармане, - пришлось сбегать в деревню. Ты ведь знаешь, если мне нужны сигареты, никакой ливень, никакой ветер не остановят меня. Хочешь скажу, зачем я пришла к тебе, забыв даже плащ снять?

     Илинда в недоумении села на кровати, поджав ноги по-турецки, и уставилась на неё.

     - Вернувшись домой и открывая калитку, я заметила, что из почтового ящика выглядывает белый уголок, - она выждала паузу и продолжила: - это оказалось письмо. Для тебя.

     И подойдя ближе, она вытащила из кармана толстый, слегка подмокший от дождя конверт и положила его на покрывало перед Илиндой. Та несколько секунд смотрела на него расширившимися от внезапной радости глазами, замерев и не двигаясь, затем, совершенно забыв про стоявшую рядом Машу, вскочила, схватила конверт, трясущимися руками надорвала его с краешку. На пол выпали, рассыпавшись по ковру, листки письма. Она наклонилась, подобрала все до единого, нашла начало и, не выпуская из рук ни конверта, ни остальных листов, прижимая их к себе, принялась жадно перебегать глазами со строчки на строчку.
 
     Глаза её вспыхивали, щёки горели ярким румянцем, сердце то замирало, то принималось биться с такой силой, что дыхание сбивалось с ритма и кровь колотилась в висках; она почти забыла о том, что нужно дышать...

     Губы её беззвучно шевелились, листок дрожал перед глазами, буквы прыгали и разбегались, и ей трудно было уловить смысл того, что она читала.

     Маша постояла какое-то время, потом развернулась к выходу, но, так как ей не давали покоя некоторые вопросы, связанные с таинственным письмом, то она передумала уходить и вместо этого уселась в угол дивана и принялась наблюдать за Илиндой, надеясь задать ей свои вопросы, когда та успокоится и придёт в себя.

     "Черт побери, Илинда, твоё счастье, что я не имею возможности добраться до тебя прямо сейчас, я бы своими руками придушила тебя, можешь мне поверить!"

     Такими словами начиналось милое послание, написанное неразборчивым и неаккуратным почерком Кристины. Хорошее приветствие она выбрала! Вместо положенного "здравствуй" - "чёрт побери"! В этом она была вся. Илинда не ожидала от неё ничего иного. На другое приветствие она и не рассчитывала, отлично зная свою взбалмошную, несдержанную на язык подругу. Если Кристина злилась, ей необходимо было выхлестнуться, только тогда она становилась способна рассуждать здраво. И никто не вправе был на неё за это обижаться. А уж люди, которые близко её знали, и вовсе никогда не обижались на её бесцеремонную манеру высказывать свои мысли. Более того, манера эта была им очень по душе. Казалось бы, изменись Кристина, стань она тактичной и сдержанной, она мигом утратила бы половину своего обаяния, она просто-напросто перестала бы быть Кристиной, вот и всё.

     "Так-то ты доверяешь нам? Так-то беспокоишься о нас?

     Ну и заставила же ты нас всех поволноваться! И ещё посмела написать после всего, что вытворила?! Огромная наглость с твоей стороны, знаешь ли! Ты, впридачу ко всему, ещё и бессовестная эгоистка, как выяснилось!

     Но если бы ты решила умолчать перед нами своё теперешнее местонахождение, если бы не написала нам это своё идиотское письмо, то снагличала бы ещё больше! Вот тогда тебя точно никто из нас не простил бы! Никто и никогда!

     Хочешь скажу, почему я такая бешеная сейчас? Да потому что ты прекрасно знаешь, что мы всё равно тебя простим, и беззастенчиво этим пользуешься!

     Не ожидала я от тебя такого поразительного бездушия, такого бессердечия!

     Кто отпускал тебя из Кентау? Кто, скажи на милость?

     Радуйся, что Айлена и Макси сразу простили тебе твой поступок, сразу, стоило Светлане появиться на пороге с конвертом в руках. Но я ещё долго буду кипеть возмущением, учти! И не воображай, что я шучу, что хочу всего лишь напугать тебя. Ничуть не бывало!

     Вообще не стоило бы отвечать тебе... да что с тебя возьмёшь?

     Ведь ты всё равно напишешь ещё раз и будешь заваливать нас письмами до тех пор, пока мы не ответим. Да и те двое наверняка отказались бы поддержать мой бойкот и сами написали бы тебе. Так что уж лучше я тоже отвечу сразу - хоть выскажу всё, что о тебе думаю.

     Кстати, Айлена сейчас рядом со мной и тоже что-то пишет, уткнувшись носом в бумагу. Скоро должен подойти и Макси. Мы решили собраться сегодня в пять часов в гроте, чтобы сочинить тебе ответ, но на улице который день льёт дождь и мы были вынуждены отказаться от своей затеи. Пришлось довольствоваться школьным холлом.

     Здесь сейчас пусто и почти темно. Учителя и воспитатели разошлись по домам. Мадам Веронцо тоже ушла, забрав Мишель и Юли с собой - погостить. Мы так обрадовались, когда узнали об этом! Если их нет в приюте, значит, никто не помешает и можно делать что угодно.

     Все воспитанники - в своих комнатах.

     Здесь - темно и холодно, а потому мы не опасаемся, что кто-нибудь может заглянуть сюда.

     Мы не сидим в своей комнате, потому что тогда пришлось бы обойтись без Макси, а это нечестно. Да и неинтересно. Мы собираемся написать тебе каждый по письмецу, а затем прочитать друг другу то, что получилось. Моё письмо вряд ли кто одобрит, знаю это заранее. А мне неважно! А мне наплевать! Я всё равно не выброшу отсюда ни строчки и не стану переписывать заново, как бы ни порицали меня Макси и Айлена. И отправлю своё послание в таком виде, в каком оно было написано. В конце концов, я тоже имею право на собственное мнение! И заставлю тебя, дорогая, к моему мнению прислушиваться! Иначе ты совсем потеряешь совесть. И знай, если ты читаешь сейчас моё письмо, значит, я выиграю битву, которая, чувствую, сейчас разгорится из-за моего письма. Они наверняка постараются его отобрать и порвать. Если порвут - пришлю обрывки, будешь складывать по кусочкам и читать.

     Только что подошёл Макси. Он задержался на четверть часа, потому что не мог отделаться от Панчо, который донимал его вопросами о том, куда он так торопится. Им пришлось крепко повздорить, прежде чем тот отстал.

     Впрочем, когда они не ссорились?

     Самое главное, что Панчо не увязался вслед за Макси. Я его не выношу! А уж в последнее время - особенно.

     Бедный Макси! Только представь: ему приходится жить с ним в одной комнате! Это то же самое, что жить в одной комнате с Мишель. Надеюсь, ты ещё не успела забыть те блистательные времена, когда нам каждую минуту приходилось любоваться на её замечательное личико?

     Из-за Макси пришлось потерять пять минут, которые мы потратила на разговоры. Я вырвала из тетради листок, мы снабдили его пером и чернилами, и он наконец успокоился.

     Мы оккупировали подоконник того самого окна, на котором всегда сидели.

     Надеюсь, больше никто не будет отвлекать, а то я снова собьюсь, придётся вспоминать, на чём я остановилась - а это лишняя трата времени и нервов.

     Ну и устроила ты переполох! Ты подняла на уши весь Кентайский приют! Всю прошедшую неделю в приюте на все лады склоняют твоё имя, только о тебе и говорят!

     Мы сделали всё, как ты просила. Мы заявили мадам, что нашли твоё тапочек застрявшим в досках висячего моста.

     Все считают, что ты упала в воду и утонула, ни у кого не вызывала сомнения наша версия, ведь всем была прекрасно известна твоя привязанность к этому запрещённому месту, и все знали, что несмотря на табу, ты частенько приходила туда.

     Не беспокойся, тебя никто не ищет и не собирается искать.

     Все уверены, что тело унесло течением. Они обшарили реку и прибрежные заросли и обрывы, надеясь, что его выбросило куда-нибудь, но, понятное дело, ничего не нашли. Вчера мадам официально объявила тебя погибшей и сказала, что нет смысла разыскивать твоё тело, раз его не нашли до сих пор.

     Понятия не имею, рада она или нет, что избавилась от тебя. Но выглядит она какой-то... успокоившейся, что ли.

     В приюте очень многие жалеют тебя. А вот Мишель, узнав о твоей предполагаемой кончине, не пролила ни слезинки, лишь злорадно произнесла:

     - В конце концов, каждый получает по заслугам.

     Какая она всё-таки... ненавижу её! А ты, было время, с ума сходила оттого, что не могла её вернуть! Говорила я тебе, что Мишель Иллерен та ещё штучка, а ты упорно отказывалась мне верить!

     ...Илинда, неужели это правда?

     Неужели всё, что ты написала, не приснилось тебе, не примечталось?

     В это трудно поверить. В это невозможно поверить!

     Мы до безумия счастливы за тебя! Если честно, сердилась-то я только потому, что страшно за тебя переживала. Что ты не посоветовалась с нами, не предупредила.

     Впрочем, ты поступила правильно. Вздумай ты всё рассказать - и мы бы никуда тебя не пустили, мы бы сумели тебя отговорить. Это было бы хорошо, потому что нам не пришлось бы расставаться... Но так было бы хуже для тебя. Неизвестно, до чего могла дойти в своей ненависти мадам Веронцо! Да и вряд ли тебе дальше выпала бы такая удача, как сейчас.

     Не принимай близко к сердцу то, что я понакатала в начале. Я не со зла, правда. Я не хотела тебя обидеть. Ты же меня знаешь! Ты простишь мои злые слова?

     Это и в самом деле похоже на чудо! Прям как в сказке! Хоп - и готово!

     Я всегда тебе твердила, что у тебя самый настоящий талант, а ты? Пожимала плечами и отмахивалась от меня, как от назойливой мухи! Не верила! А теперь, стоило какому-то Затонскому, которого мы в глаза не видели, сказать тебе то же самое, поверила!

     Представляю, что случилось бы с Мишель и мадам Веронцо, узнай они правду! Они позеленели бы от злости! Их бы попросту разорвало, как надутые до предела воздушные шары!

     Как всё-таки хорошо, что в Кентау нет кинотеатра, а в приюте - телевизора. Потому что если бы кто из наших увидел фильм, это стало бы катастрофой: тогда мадам не успокоится, пока не отыщет тебя и не отправит обратно в приют! Ведь по закону (и его никто не отменял) ты ещё год и три месяца должна находиться здесь.

     Но в нашей глуши ей почти невозможно будет ничего о тебе узнать. А потому - не бойся! Никакого преследования с её стороны не последует.

     ... Свет за окном меркнет, дождь полил ещё сильнее (интересно, у вас тоже льёт?), в холле стемнело совсем. Я низко-низко склонилась над бумагой, но с трудом могу различить то, что пишу.

     Наверное, пора заканчивать.

     На первый раз хватит.

     Я вижу, Айлена уже перечитывает про себя написанное, Макси тоже отложил в сторону перо.

     Мы так рады за тебя, Илли, так рады! Помни, мы с тобой! Пиши обязательно и не забывай нас. Кстати, как ты догадалась отправить письмо на адрес Светланы? Гениальная идея! Пиши и впредь туда же! И правильно, что поставила чужое имя на конверте - даже Светлана не должна знать, что ты жива. Так всем будет спокойнее. Она, конечно, не сдала бы тебя... но вдруг проговорится... или... мало ли! Мы так решили.

     Я ставлю точку."

     Послания Макси и Айлены, вложенные в конверт вместе с письмом Кристи, были написаны в гораздо более доброжелательном тоне, но содержали примерно то же самое, только, конечно, были напрочь лишены упрёков и обвинений, к которым они, в отличии от Кристи, никогда не были склонны.

     Дочитав до конца, Илинда принялась перечитывать снова, выхватывая из знакомых уже строчек отрывок за отрывком и перескакивая с пятого на десятое.

     Губы её дрожали, по щекам сами собой катились слёзы, которых она не замечала - до того разволнованы были все её чувства, все ощущения.
 
     Маша смотрела на неё до тех пор, пока Илинда случайно не взглянула на неё, а взглянув - вздрогнула от неожиданности, словно не понимая, что она тут делает и как сюда попала. Руки её невольно прижали письмо к груди, словно пытаясь спрятать, скрыть его от проницательного серого взгляда.

     Маша решила заговорить первой.

     - Из дома? - с деланным безразличием поинтересовалась она.

     Илинда кивнула.

     - Кто пишет? Тётка?

     - Да, - как можно проще ответила Илинда, чувствуя себя очень неуютно, и постаралась улыбнуться, но улыбка не вышла, и она поспешила согнать её с лица, словно явившуюся некстати гостью; странная тревога разрасталась в душе.

     - Не прочитаешь вслух?

     И снова она замялась, раздумывая, что бы ответить, чтобы отвести подозрения, которые, видно, отчего-то возникли у Маши.

     - Илинда, - наконец прервала установившееся молчание Маша и со вздохом поднялась, - на почтовом штемпеле можно ясно разобрать, что письмо отправлено из города, название которого не Керт, а Кентау.

     Выждав паузу, она продолжила:

- А в качестве обратного адреса на конверте написано - Кентайский приют.

     И ещё через секунду:

     - И отправили это письмо некие Кристина Бергер, Максим Лапорт и Айлена Рощини.

     Илинда затравленно глядела на неё исполобья и не знала, что говорить.

     - Это мои друзья, - наконец дрожащим голосом с вызовом произнесла она, - и что?

     - Ничего. Просто ты заявила, что письмо пришло из Керта, от тёти. К чему было скрывать? Зачем было нужно обманывать?

     Застигнутая врасплох, Илинда молчала. Она сидела с побелевшим лицом; глаза её бегали, душа металась в поисках выхода, мысли скакали в голове, обгоняя друг друга, сталкиваясь, разбиваясь вдребезги о твёрдый Машин взгляд.

     - Илинда, скажи мне правду.

     - Нет! - вдруг испуганно выпалила она, - нет, нет, нет!

     И нервно забегала по комнате, продолжая прижимать к себе письмо.

     - Почему? Ответь - почему?

    - Оставь свои расспросы и забудь о них! Ничего я не собираюсь рассказывать! Мне нельзя, понимаешь, нельзя! От этого зависит вся моя жизнь! Если ты мне друг, прошу, уходи! Это касается только меня, и никого больше...

     - Пока ты находишься здесь, это касается и меня, и Павла. Я думаю, ты должна всё рассказать. Обещаю, о нашем разговоре никто не узнает, если я пойму, что твои секреты на самом деле касаются только тебя...

     - Узнают... - прошептала Илинда, судорожно сжав голову руками.

     - Ты думаешь, я способна рассказать...

     - Ему - расскажешь.

     - Значит, это может иметь какое-то отношение к Затонскому?

     - Ты не допустишь, чтобы я обманывала его, ведь он так много для тебя значит...

     - Обманывала? И в чём же?

     - Ни в чём. Забудь!

     - Ну уж нет! Раз ты сказала такое... Илинда, не выводи меня из себя! Неужели всё настолько непоправимо?

     - Я не скажу ни слова больше.

     Маша помолчала, потом резко развернулась к двери.

     - Затонскому я не скажу ни слова, - заявила она, - но завтра же сама отправлюсь в Кентау, найду сиротский приют и навещу твоих друзей. И от них узнаю о твоих тайнах. Если хочешь, поедем вместе.

     Илинда побелела. Глаза её расширились, дыхание замерло.

     Что-то оборвалось внутри, и в сердце спустился непроницаемый мрак. Она поняла, что Маша не шутит. Она и впрямь отправится завтра в Кентау. И если она туда отправится, то всё будет кончено в одночасье.

     - Мне собирать вещи? - едва слышно произнесла она, уставившись в угол.

     - Собирать... что? - не поняла Маша.

     - Вещи... те, что я привезла с собой.

     - Зачем?

     - Всё... всё рухнуло, - бессвязно шептала Илинда, мысленно уже видя перед собой злобное лицо мадам Веронцо, открывающей перед нею чугунные ворота приюта, - он наверняка отправит меня обратно в приют. Нет больше смысла врать - теперь. Всё кончилось, не успев начаться...

     Маша не сводила с неё глаз, пытаясь отыскать в её словах хотя бы крупицу смысла. Но смысл никак не желал находиться, и пришлось ей снова прибегнуть к вопросам, чтобы прояснить ситуацию.

     - В приют? В какой ещё приют? И зачем он тебя туда отправит?

     - В Кентайский приют, - всё тише и тише шептала Илинда, и голос её, помертвевший и ломкий, был едва слышен, - потому что я сбежала из приюта. Я жила в Кентау, а не в придуманном мною Керте. В сиротском приюте, а не с придуманной тёткой. Но самое главное – мне ведь не восемнадцать лет. Мне шестнадцать. Я должна ещё год находиться в приюте. А я сбежала. Я инсценировала собственную гибель и сбежала. Затонский будет обязан вернуть меня обратно, иначе его могут привлечь к ответственности... если выяснится... Зови его. Зови Затонского. Окончена комедия.

     Маша потрясённо молчала, вновь опустившись на диван.

     Илинда протянула ей письма и заставила прочитать. Затем коротко рассказала ей свою историю - всю, как есть, от начала и до конца, ничего не утаивая, ничего не смягчая.

     Когда голос её смолк, стало слышно, как тикают часы на стене и как стучит по стёклам усилившийся дождь.

     - Маша, меня считают погибшей, - прошептала Илинда, сидя на краешке кровати и уставившись прямо перед собой невидящими глазами, судорожно стиснутые руки дрожали, зажатые между колен, - меня никто не собирается больше искать, Маша. Для Кентау я мертва. Все уверены, что меня больше нет...

     Она замолчала, так как ей не хватило дыхания. Затем, вздохнув до головокружения, добавила, и каждое произнесённое ею слово подпрыгивало, словно брошенный по воде гладкий камешек:

     - Как ты думаешь...

     И вновь прервалась, не договорив. Но всё ж таки, пересилила себя, набралась отчаянной смелости, спросила:

     - Как ты думаешь, он мог бы оставить меня здесь, если б ему стало всё известно?

     И впервые за время разговора она осмелилась взглянуть Маше прямо в глаза.
 
     Маша, взволнованная услышанным, сидела с озадаченным выражением на лице. Машинально достала сигарету, щёлкнула зажигалкой.

    - Илинда, открой, пожалуйста, форточку, - тихо попросила она, - а не то надымлю здесь...

     Илинда выполнила её просьбу и вернулась на своё место.

     Маша курила и молчала. Она чувствовала, что оказалась перед сложным выбором: с одной стороны - Илинда, которая почти достигла заветной цели, которая перенесла в жизни много лишений и трудностей и без сомнения заслужила лучшее будущее, чем приютские будни, а с другой стороны - Затонский. Промолчи она сейчас обо всём - и у любимого человека могут быть серьёзные проблемы из-за её молчания...

     Хотя... он так долго искал Аменду... И вот - нашёл. Разве сможет он допустить, чтобы у него отобрали его сокровище?

     Как поступит сам Затонский, доведись ему узнать правду? Вернёт Илинду обратно в приют, испугавшись иллюзорной ответственности, и откажется от фильма? Или всё же его мания победит и в этом раунде и он решит, что Илинде во что бы то ни стало необходимо остаться, раз фильма без неё не получится? И плевать ему на все законы мира?

     Почему-то ей показалось, что он избрал бы второе. Да и слишком доброе у него было сердце... он чисто по-человечески помог бы ей и вряд ли выдал бы её.

     Но что делать ей, Маше? Пойти и сдать Илинду Павлу? И пусть решает сам? Подлый, бесчестный поступок! Промолчать и будь что будет?

     - Тебя точно никто не ищет? - вдруг взглянула она на Илинду, и сигарета задрожала в её тонких пальцах.

     - Точно, - пробормотала та, боясь поверить забрезжившей надежде, и молитвенно сжала перед собой руки, пожирая огромными глазищами свою собеседницу, не смея надеяться на чудо и всё же незримо, едва ощутимо продолжая на это чудо надеяться, - меня уже похоронили, несмотря на то, что тело моё не нашли.

     Серый взгляд, вспыхнув холодной сталью, скрестился с синим.

     - А друзья не продадут?

     - Никогда в жизни!

     - Тогда будет лучше, если Павел ничего не узнает. Может, потом, после съёмок... но ты расскажешь ему сама. И когда посчитаешь нужным. Спокойной ночи!


     Маша исполнила своё обещание.

     Она ни слова не сказала Затонскому. Илинда была от души благодарна ей за помощь. Она прекрасно понимала, чего стоило Маше её молчание. "Может быть, - растроганно думала Илинда, - придёт время, когда я сумею отблагодарить её за добро; может, когда-нибудь я тоже сумею ей пригодиться."

     Поначалу Маша и Илинда старательно избегали в разговорах кентайскую тему, но постепенно это негласное соглашение было расторгнуто. Теперь они частенько говорили о друзьях Илинды, о Кентау, о приюте - если никто не слышал их беседы. Илинду радовало, что можно с кем-то поговорить по душам; её радовало, что кто-то знает о ней правду и принимает эту правду; её радовало, что можно сидеть вечером за чашкой кофе, к которому она пристрастилась, и вспоминать свою маленькую семью, по которой она очень скучала, рассматривать фотографии или рассказывать смешные и не очень истории из их общей жизни, вслух мечтать о будущем и строить планы для них всех.

     ... Дожди прекратились, и настали тёплые солнечные дни.

     Хорошая погода так и манила на свежий воздух, и Илинда, большей частью по утрам или вечерам, когда спадала дневная жара, отправлялась прогуляться в степь.

     Однажды она дошла до леса и долго бродила в его прохладной тиши, но всё же степь нравилась ей больше. Ей по душе были открытые пространства, пересечённые лощинами и балками; ей нравился горячий степной ветер; ей нравились бесконечные зелёные волны, пробегающие по шелковистым травам под ветром, седые пряди ковыля, стелющиеся в зелени трав, и чёткая линия горизонта - со всех четырёх сторон света.

     Илинда старалась поменьше бывать в деревне, не желая рисоваться на людях. Конечно, здесь её никто не знал, и никто не заподозрил бы ничего худого, но всё же... всё же... Она считала, что осторожность никогда не бывает излишней и ещё никому не повредила.

     Затонский часто уезжал в Оинбург, а если находился дома, то был занят с утра и до вечера подготовкой к предстоящим съёмкам, и Илинда была предоставлена самой себе.


     Подходила к концу вторая неделя пребывания Илинды в Степном.

     Она уже настолько привыкла к своей новой жизни, что вспоминая прошлое, с трудом могла поверить в то, что это было на самом деле, и что было это с ней, а не с кем-то другим, невероятно на неё похожим, - настолько её минувшая жизнь отдалилась, притупилась, стала понемногу стираться в памяти.

     Из Кентау прилетело ещё одно письмо, и это событие невероятно её обрадовало. Она весь вечер перечитывала его, а когда легла спать, спрятала под подушку.

     Радостью своей она поделилась с Машей, и они весь вечер рассматривали фотографии в стареньком красном альбоме, и Илинда не уставала объяснять, кто есть кто и какие события предшествовали тому или иному снимку. Фотографии Маше понравились. И фотографии, и запечатлённые на них ребята. Удивили её серии снимков, которые они придумали вместе с Макси; поначалу она не поверила, что задумка принадлежала детям, настолько чётко и точно было продумано всё до последней детали, настолько ярко, без малейшего недостатка, исполнено.

     - Ваш Макси далеко пойдёт, - произнесла она наконец, проглядев альбом, - у него явный дар к фотографии. Он умеет схватить самый удачный кадр, у него замечательное чутьё, которое нечасто встретишь даже среди известных художников. Но самое поразительное - он может настолько слить того, кого фотографирует, с окружающим пейзажем, что получается единая картинка, неделимая, целостная... в которой невозможно доминирование чего-то одного: природы ли, человека... А это талант, которому позавидовали бы некоторые профессионалы. Причём, не только фотографы, но и художники.

     Илинда почувствовала, как слёзы гордости проступили на глазах. Оттого, что высоко оценили работу Макси, ей стало так радостно, будто бы похвалили её саму.

     - Она чем-то похожа на тебя, - вдруг произнесла Маша, задумчиво вглядываясь в фото Мишель и постукивая пальцем по странице.

     - Разве?

     Илинда с сомнением заглянула через плечо собеседницы и пожала плечами.

     - Что-то в чертах лица. Тот же нос, тот же овал лица. Разрез глаз. Скулы. И в выражении лица что-то присутствует. Брови похожи. Ты этого не находишь?

     Илинда долго всматривалась в изображение, но ей не хотелось признавать, что между ней и Мишель действительно есть что-то общее; а общее, наверное, было на самом деле, потому что Маша не первая говорила ей об этом.

     - Ты не думаешь... что... – нерешительно начала Маша и замолчала на полуслове, так и не договорив. Долго смотрела на неё Илинда, прежде чем закончить за неё фразу, и глаза её, потемневшие и ставшие почти чёрными, холодно блеснули.

     - … что мы с ней родственники? Возможно. Но мне не суждено этого узнать. А потому думать об этом я не стану.

     - Отчего ты считаешь, что не суждено? – вскинулась Маша, но Илинда быстро, с торопливым отчаянием, с несвойственной ей злостью оборвала её, хлопнув в ладоши и уронив руки на колени:

     - Оттого! Маша, до сих пор ничего не выяснилось. И наверняка не выяснится и дальше. А кроме того, Мишель не желает знаться со мной, она ненавидит меня... я ничего не могу с этим поделать. Даже узнав о моей мнимой кончине, она… она только обрадовалась. Бог с ней! Я не держу на неё зла… Было время, когда я дорого бы дала… чтобы вернуть её дружбу… не вышло! Она ненавидит меня, и это не шутки… Мне остаётся только выбросить её из своей жизни, кем бы мы ни доводились друг другу.
 
     - Значит, ты никогда не пыталась отыскать свою семью? - тихо спросила Маша.

     - И не буду, - равнодушно ответила Илинда; охвативший её жар начал понемногу спадать, - у меня есть своя собственная семья, я не одинока, у меня есть две сестрёнки и два самых лучших брата на свете. Вот - моя семья. Пропади из моей жизни кто-то из них - я ноги в кровь собью, но найду... Вот Аспин! Я не знаю, где он. Он уехал и пропал. Когда я поселюсь в Оинбурге, я не успокоюсь, пока не отыщу его! Искать же кого-то, кого я знать не знаю и ведать не ведаю... кто избавился от меня когда-то... зачем? Для чего? Я не хочу об этом говорить. В этом нет смысла. Давай поговорим о чём-нибудь приятном... Например, о том, что солнце светит, что птицы в саду так чудесно поют, что наконец-то наступило лето!


     ... Был тихий и тёплый летний вечер.

     Илинда долго бродила по степи и сама не заметила, как обогнула с дальнего края деревню и вышла к озеру.

     Она долго сидела на берегу, наблюдая за тем, как солнце, клонясь к западу, медленно опускается за линию горизонта. Лёгкий ветерок шелестел в узких листьях камыша, тихо плескала вода, в которой отражалось высокое голубое небо.

     Озеро было довольно большим, с изрезанными берегами; местами они заросли камышом и были загромождены валунами, местами были заболочены.

     Илинда впервые видела его вблизи.

     В степи царила послеобеденная тишина; понемногу дневной жар сменялся вечерней прохладой.

     С озера тянуло лёгким ветерком.

     Илинда ушла прогуляться после обеда, а теперь уже, должно быть, приближалось время ужина. Она проголодалась и чувствовала приятную усталость, но домой идти ей почему-то не хотелось.

     Она решила побродить ещё с полчаса, прежде чем возвращаться.

     ... Она медленно шла вдоль берега, брела по колено в тёплой воде, время от времени наклоняясь и подбирая с песчаного дна полосатые камушки, которые было видно сквозь прозрачную озёрную воду. Но дно не везде было песчаным и чистым. Большей частью его покрывал вязкий ил - он медленно затягивал ступни, холодя их, и, поднимаясь со дна серой мутью, баламутил воду.

     Возле берега озеро было мелким.

     Илинда была одета в длинное, прямого покроя, платье на широких бретелях. Лёгкий зелёный шёлк, намокнув у колен, прилипал к ногам. В её распущенных волосах играл свежий ветерок.

     Она шла, напевая себе под нос какую-то старую песенку, с трудом припоминая слова.

     И вдруг, обогнув один из огромных валунов, выдававшийся далеко в озеро, золотившийся в ласковых лучах вечернего солнца, она сделала шаг дальше - и остановилась, вздрогнув от неожиданности и замерев.

     На берегу, на широком плоском камне, кто-то сидел.

     Илинда инстиктивно отступила назад, но незнакомец уже поднял голову и увидел её. На лице его отразилось удивление и недоумение.

     Илинда невольно вгляделась в его лицо, впилась острым, беспокойным взглядом, - что-то смутно знакомое показалось ей в его резких чертах. Упрямо выдвинутый вперёд подбородок, пронзительные серые глаза, густые брови, ироничная полуулыбка на чересчур бледных, пожалуй, и тонких губах. Светлые волосы, которые спутались от ветра и упрямо лезли в глаза. На вид ему было лет двадцать с небольшим.

     Он сидел, слегка наклонившись вперёд, опершись локтём о колено и подперев кулаком щёку, и удивлённо смотрел на пришелицу, так неожиданно потревожившую его покой.

     "Мне наверняка мерещится неизвестно что, - обругала себя Илинда, стряхивая наваждение, - откуда я могу его знать?"

     - Извините, - пробормотала она, нерешительно попятившись и стараясь держаться поближе к валуну, из-за которого вышла, - я не знала, что здесь кто-то есть. Иначе я не стала бы мешать.

     - Да ничего, - отозвался он, и вновь ей показалось что-то очень знакомое в его сузившихся глазах, в манере пожимать плечами, слегка склонив голову влево, и даже голос - она, несомненно, слышала этот голос раньше. Но когда? Где?

     Она стояла, напряжённо уставившись на него, раздумывала над этой загадкой и никак не могла отыскать ответ на неё. Он тоже смотрел на неё, слегка нахмурив брови.

     - Ты откуда здесь появилась? – наконец, спросил он.

     Она неопределённо махнула рукой на озеро.

     - Оттуда.

     "Несомненно, я помню этот голос... Помню голос - но почему я не могу вспомнить, когда и где слышала его?"

     - Из озера, что ли? - добродушно усмехнулся он.

     - Да как сказать... - она замялась и смолкла. Не говорить же ему всю правду, ведь она даже не знала, кто он и можно ли ему доверять.

     - Понятно - русалка, - заключил он, - а как хоть тебя зовут?

     Илинда промолчала, не желая отвечать. И, не дождавшись ответа, незнакомец снова усмехнулся.

     - Онемела. Она и вправду русалка, - пробормотал он словно сам с собой, - надеюсь, ты не будешь против, если я стану называть тебя так? Или нет... нет! Лучше - Ундина.

     Илинда против воли улыбнулась.

     - Называйте как хотите, - пробормотала она, понятия не имея, как ей поступить – следует ли ей немедленно удалиться или продолжать свои тщетные попытки вспомнить… вспомнить что?..

     - Это значит, что имени своего ты мне не скажешь? – спросил он.

     - Ни к чему.

     - Почему же?

     - На это есть причины.

     - Какие ещё причины?

     - Очень серьёзные.

     - Ну и ладно. Можешь не говорить. Я не настаиваю.

     - Я, пожалуй, пойду, - нерешительно произнесла она, но не двинулась с места - почему-то ей казалось важным вспомнить его, прежде чем она уйдёт.

     - Может, посидишь и отдохнёшь немного? - предложил он и, заметив, что она нахмурилась и на лицо её набежала быстрая тень, вновь невесело, словно через силу, усмехнулся, - да ты, никак, боишься меня? Не беспокойся, Ундина, я не причиню тебе зла.

     - Я нисколько не беспокоюсь! И никого не боюсь! - гордо вздёрнув голову, произнесла она.

     Он слегка повернул голову в её сторону, отнял от лица руку, сдунул с неё толстого, налившегося кровью комара, тяжело взлетевшего в воздух, и проводил его взглядом… Илинда почувствовала, как что-то гулко стукнуло в рёбра – сткукнуло так сильно, что в глазах её всё потемнело и она едва удержалась на ногах. На левой щеке незнакомца, теперь, когда он не загораживал её ладонью, она заметила тонкий длинный шрам. Её рука машинально нащупала на груди серебряную цепочку.

     - Меня зовут Дмитрий, - прозвучало совсем рядом – прозвучало так, словно голос раздался с того света… или из далёкого-далёкого прошлого, развеявшегося по ветру в незапамятные времена и давным-давно превратившегося в незримое облако неясного воспоминания.

     ... Илинда не поняла, что случилось. Ей показалось, что прямо в озеро у её ног ударила молния, и в ослепительной вспышке исчезло и само озеро, и валуны, и зелёный берег. Она вдруг увидела себя на песчаном пляжике за обрывом, рядом плескала мелкими волнами родная Чёрная, и у самой воды сидел, зажимая платком свежую рану на щеке и нервно покуривая, тот же самый человек, с теми же серыми глазами, с теми же светло-русыми волосами, только был он на много лет моложе, совсем мальчишкой... да и ей было всего лишь неполных девять лет.

     Ламский!

     Ламский, за которого она так сильно переживала. Ламский, которого она искала, но так и не смогла найти.

     Как же она могла не узнать его сейчас?..

     ... - Эй, Ундина! Что с тобой, что случилось? - донёсся вдруг до неё встревоженный голос, и она очнулась.

     Она стояла и молча хлопала глазами, срывая ногти о валун, в неровные края которого вцепилась обеими руками, чтобы удержать равновесие, глядя на своего былого товарища исступлённым, немигающим взглядом огромных, широко раскрытых синих глаз, и всё ещё не в силах поверить, что земля оказалась настолько круглой. Он смотрел на неё, не понимая, что произошло. Смотрел с тревогой, с усталым удивлением, с некоторым страхом… но ни тени узнавания не скользнуло в его чертах.

     - Что с тобой? Ты почему так побледнела? - спрашивал он.

     - Просто... просто вспомнила... кое-что... - прошептала она наконец, понемногу приходя в себя, и собственный голос показался ей чужим. Она даже попробовала улыбнуться, и хотя улыбка эта вышла кривоватой и неестественной, то всё же была улыбка и она успокоила Ламского.

     - Ну и напугала ж ты меня! - выдохнул он с облегчением и встряхнул головой, словно отгоняя свои тревоги и страхи, - видела бы ты себя со стороны! У тебя был такой потрясённый вид, словно перед тобой возникло вдруг привидение! Мне показалось, что ещё немного - и ты хлопнешься в обморок... Идём, посиди немножко. Тебе явно нужно передохнуть.

     Она безбоязненно вышла на берег и присела на тёплый валун неподалёку от Ламского. Вновь не удержалась и искоса неверяще взглянула на него. Её руки продолжали неудержимо дрожать, ноги подкашивались, в голове стоял неясный шум, который, по всей видимости, не собирался рассеиваться. Дышать тоже было невероятно трудно. Порой ей начинало казаться, что её лёгкие вот-вот лопнут от недостатка кислорода, и всё же она никак не могла найти в себе силы сделать вдох.

     "Он тоже не узнаёт меня, - вдруг подумалось ей, и это внезапное открытие, второе по счёту, поразило её ничуть не менее первого, - он меня совершенно не узнаёт… почему?! Как может он не узнать меня?! Ведь узнала же его я, пусть и не сразу… Я его узнала! Наверное, я сильно переменилась, раз он меня не узнал... Да и он... ведь я тоже сначала не узнала его. Конечно, ведь тогда мы были детьми... мы не виделись целых восемь лет... Напомнить? Или пока лучше не надо? Хотя... не особо он и изменился, если приглядеться... наверное, я поначалу не узнала его только потому, что давно перестала верить, что когда-нибудь мы можем увидеться вновь на самом деле... Да и вообще… думая о его возвращении, я представляла его себе прежним мальчишкой, не принимая во внимание прошедшие годы, а ведь время меняет внешность человека, особенно в этом возрасте… А я не приняла в расчёт целых восемь лет, и вот результат! Вскочить? Вскочить и закричать на всё озеро, что я… что он… и тогда он наконец-то узнает меня?!"

     Воцарилось долгое молчание, нарушаемое только тонким писком комаров, плясавших над рябью волн. Илинда была погружена в свои мысли. Она не сводила с Ламского прожигающего насквозь взгляда, ожидая, когда же он наконец взглянет в её сторону, но он смотрел на искрящуюся у его ног воду и не обращал на неё никакого внимания, словно забыл о её существовании. Она и сама не понимала, зачем ей было так необходимо, чтобы он повернулся к ней; ей казалось, что если он посмотрит на неё внимательнее, то не сможет не узнать её…

     Первым заговорил Ламский.

     - Ты, я вижу, приходишь в себя? - спросил он, не обернувшись к Илинде.

     Она молча кивнула, не спуская с него глаз и невольно досадуя на его удручающее поведение, приводившее её в отчаяние, заставлявшее её невероятно страдать и мучиться неизвестностью – уж не забыл ли он её? Возможно ли такому случиться, чтобы он её забыл?!.

     - Не расскажешь, что такого интересного ты вспомнила? – спросил он, не придавая никакого значения своему вопросу и не особо рассчитывая получить ответ на него. Спросил, просто чтобы не молчать.

     Она отрицательно покачала головой и прошептала чуть слышно, едва выдавливая из себя слова:

     - Не скажу.

     - Вот так всегда, - со вздохом произнёс он, - сегодня явно не мой день. Я приехал к другу, которого не видел тысячу лет, но случилось так, что его не оказалось дома. Мне сказали, что вернётся он только к ужину. Вот я и решил пройтись, пока ожидаю его. Чтобы время быстрее шло. А тебя каким ветром сюда занесло?

     - Гуляла.

     Несмотря на дикую тревогу, судорожно сжимавшую её сердце, несмотря на свой сумасшедший страх оказаться забытой им, Илинда почувствовала себя легко и свободно, когда ей удалось наконец выяснить, что таинственный незнакомец вовсе не незнакомец, и она совершенно перестала опасаться его. Она сидела, смотрела на него и ощущала, как где-то в груди прыгает, растёт и ширится горячий золотой шарик, словно маленькое солнышко, и заливает её душу огромным счастьем, которого раньше ей не доводилось испытывать никогда.

     Ей хотелось вскочить, схватить его за руки и встряхнуть. Хотелось закричать: "Это я, я - Илинда!" Но она дико боялась это сделать, смутно опасаясь, что он не припомнит, кто такая Илинда... Вдруг он совершенно о ней забыл, вдруг не сможет вспомнить её? Страшно! Страшно! Лучше подождать… И она молчала, отчаянно борясь сама с собой и не зная, на что решиться.

     - Ты живёшь в деревне, Ундина? - спрашивал меж тем он.

     - Можно сказать и так, - судорожно сглотнув и стиснув руки так сильно, что они побелели, проговорила она.

     - Странный ответ.

     - Я приехала сюда недавно.

     - Чтобы поселиться здесь?

     - На время.

     - Ещё более странно! Ты продолжаешь говорить загадками.

     - Я скоро уеду отсюда.

     - Куда, если не секрет?

     - А если секрет?

     - Что ж... тогда мне придётся оставить расспросы. Не считай меня слишком уж любопытным или навязчивым. Просто нужно же о чём-то говорить. Верно?

     - Верно. Я не в обиде.

     - Понимаешь... – вдруг тихо проговорил он, по-прежнему не глядя на неё – отчего-то избегая смотреть на неё, словно для него это было тяжко или неприятно, - понимаешь, Ундина... бывает, случаются в жизни мгновения, когда просто необходимо остановиться... припомнить своё прошлое... примириться с ним... Бывает, очень важно просто разобраться в самом себе, разложить каждое воспоминание по полочкам, выбросив всё лишнее, отжившее... всё, что причиняет боль или хотя бы дискомфорт... заперев всё самое ценное в надёжный сейф, где не достанут ни ржа, ни моль, ни тлен… А потом будет легко и просто идти вперёд, что бы ни случилось в дальнейшем.

     - Именно об этом ты и размышлял, когда появилась я? – едва слышно спросила она.

     - Верно.

     Он глубоко вздохнул.

     - Понимаешь, Ундина, я вырос в глуши, в маленьком городке, который был ненамного больше этой деревни...

     "Я даже могу сказать тебе название твоего родного городка, - улыбнулась тайком Илинда, искоса поглядывая на него, и руки её неудержимо дрогнули, с силой вцепившись в края тёплого камня, на котором она расположилась, - я даже могу описать тебе твой дом и улицу, где ты жил. Я могу назвать имя твоего отца. И рассказать тебе твою собственную историю вплоть до того момента, как после ссоры с отцом, когда он ударил тебя ножом по лицу, ты волею случая попал в наш приют, как я прятала тебя две недели на пыльном и жарком чердаке… наконец, я могла бы рассказать, как ты сбежал в большой город, пообещав вернуться, сбежал и пропал и больше я тебя не видела."

     Ей казалось странным и нелепым, что он ничего о ней не знал, считая её незнакомым, посторонним, чужим человеком, а сам сидел перед ней словно освещённый ярким солнцем и не подозревал об этом.

     - Я вырос в глуши, - повторил он, набрал пригоршню мелких камушков и принялся бросать их в воду, стараясь кинуть как можно дальше, - и сегодня я в последний раз побывал в родном городке. Больше я туда не приеду никогда. Мне там уже нечего делать.

     Илинда напряглась, слушая его. Невольно она вся обратилась в слух. Он был в Кентау? Сказал, что больше там не появится? Что всё это значит? Снова приезжал к отцу, и тот опять его выгнал? Он надолго замолчал, и на этот раз молчание нарушила Илинда.

     - Расскажи мне всё, - совершенно упустив из виду, что он её не узнал, что он не вспомнил её, попросила она, - и тебе наверняка станет легче. Порой необходимо высказаться вслух, и чтобы кто-то обязательно выслушал тебя, чтобы кто-то сказал: "Да, тяжело, но тебе это по плечу, ты одолеешь, ты сможешь..."
 
     Он смерил её долгим усталым взглядом и усмехнулся. Затем отвернулся, швырнул в воду последний камушек - тот несколько раз ударился о поверхность воды и с бульканьем ушёл на дно.

     - Расскажи, - тихо попросила она вновь.

     - Хочешь услышать сказку? – он мельком взглянул на неё и отвернулся, снова уставившись на мошкару, кружащую над сверкающей на солнце рябью на воде.

     Она ничего не ответила.

     - Что ж… будет тебе сказка.

     Помолчав, он закурил и начал свой рассказ такими словами:

     - Жил да был один богатый человек. Властный, честолюбивый и деспотичный. И было у него всё, что только душеньке угодно: прекрасный дом, солидный счёт в самом надёжном банке, красавица жена и сын, в котором он души не чаял. Он терпеть не мог большие города и жил в провинции. И всё было бы тихо да мирно, не случись однажды горя великого... налетела беда чёрная и унесла на крыльях своих жену любимую да сына милого... Долго оплакивал их наш богатей, но делать нечего - решил он жениться ещё раз. Привёл в дом вторую жену, молодую да ветреную. Родился ещё один сын. И ни капли не походил он на того, умершего, чем сильно гневил отца своего. Жена молодая вскорости сбежала из дворца красивого, бросив сына своего с мужем- стариком. Долго отец терпел сына нелюбимого... да в конце концов не выдержал: по достижении им шестилетнего возраста увёз он его в школу нитрскую, подальше от своего города, и оставил там. На долгие годы отец забыл о сыне своём, словно и не было его никогда на свете, но однажды мальчик тринадцати лет от роду постучал в его дверь. "Я - сын твой, пусти меня", - попросился он на порог. И случилась ссора великая, и памятью о ссоре той остался на лице отрока шрам от ножа отцовского. Ушёл он из дома отчего и укрылся у реки, не ведая, что делать ему дальше. И вдруг маленькая приютская девчушка появилась на берегу, принесла ему мази чудодейственной, от которой быстро зажила его царапина, накормила его и помогла принять единственно возможное решение - бежать из дома неприветливого да мрачного да зажить собственной жизнью. И уехал мальчишка из родного городка и не появлялся дома ещё восемь лет. Сбежал он от отца своего, навеки дом его покинув, и подался в края далёкие, полные опасностей, вознамерившись во что бы то ни стало сколотить собственное состояние... И привела его дорожка тернистая на золотые прииски, и понесло его по реке жизни, как щепку, кружа в водоворотах и швыряя о скалы прибрежные... Был бы камнем тяжёлым - потонул бы давно, на дне упокоился, но щепки не тонут, и сколь ни бей ими о валуны - не разбиваются. Четыре года скитался он по приискам, вляпывался в истории, оканчивавшиеся жестокой дракой или поножовщиной. Люди звереют на приисках, Ундина, там каждый только о себе думает, только о своём благе радеет... Мальчишке повезло сказочно - не только уцелел, но и денег себе добыл столько, что на новую жизнь хватило. Скрылся он от прежних своих приятелей, уехал в город большой, столичный, купил себе домище приличный да платье новое, а после дело своё открыл, испросив у Господа благословение начинанию своему. И Господь благословил его милостью своею великой и подарил ему благосостояние прочное. И вот пришла ему с неделю назад весть из дома отчего, и не понять, хорошая она была или дурная... Не стало отца его. Отправился он в края далёкие, в края родимые, похоронил отца своего да прочёл завещание. А в завещании том было сказано, что всё имущество покойного достанется сыну его лишь в том случае, коли по истечении месяца со дня кончины отцовской будет сын его жить с женой да с ребёнком своим. Закручинился добрый молодец - где жену добыть? Да как отцом стать за столь короткий срок? И ещё одну весть он узнал в городке родном, и расстроила она его страшнее, чем... Девочка, некогда оказавшая ему помощь, о которой он все эти годы с теплотой в сердце вспоминал, утонула. И сошла на него кручина великая, и долго не мог он опомниться... Но печаль печалью, а делать нечего, жить дальше надо - решился он во что бы то ни стало, любой ценой получить наследство своё, обмануть отца своего бесчестного, и придумал-таки, как выпутаться из паутины завещания отцовского и всё добро, им оставленное, к рукам своим прибрать без остатка. Вернулся он в град столичный, нашёл старую знакомую, которая давно мечтала сердце его захомутать - да не удавалось ей это никак. И в тот же день под венец повёл её с таким условием, что назавтра они возьмут из приюта девочку, и нарекут её Катариною, и будет она им дочерью. И взяли они сиротку в дом, сиротку, родителями оставленную, и полюбил её сверх меры отец новоявленный... И понял он вдруг, что не нужно ему никакое наследство... Но воля покойного была выполнена, в наилучшем виде и без малейшего изъяна, и пришлось ему съездить на родимую сторонушку. И снял он со счетов все миллионы отцовские, и сложил их кучей посреди дома роскошного, и облил керосином сверху донизу, и спалил вместе с домом и со всем, что в доме находилось. И происходило сие злодейство ночью сегодняшней. И поехал наутро детинушка обратно в город свой, да решил к другу в гости наведаться, душу грешную отвести... Жена его ждёт миллионов тестевых, дочка отца своего ожидает... И никто не знает, что миллионы те уже ветер по степи пылью развеял...

     Илинда слушала его, окаменев. Когда он упомянул о приютской девочке в первый раз, на глазах её заблестели горячие слёзы - он помнил о ней, помнил, несмотря на то, что не узнал её в Илинде. Когда второй раз он сказал о ней, о том, что она утонула, и что её мнимая смерть сильно расстроила его, ей захотелось вскочить и закричать, что всё это - ложь, что она - жива, что она здесь, перед ним... но что-то, крывшееся в последовавшем: «печаль печалью, а делать нечего, жить дальше надо…» удержало её, что-то властно приказало: "стой, осади!" и она промолчала, не двинулась с места, чуть ли ни бессознательно решив дослушать до конца... И дослушала.

     - Я назвал свою девочку Катариной. Так звали ту, другую. С которой не довелось мне встретиться снова. Я опоздал всего лишь на неделю. Если б я приехал раньше – я бы увидел её живой. Вот так оно в жизни бывает, Ундина.

     Он закурил ещё одну сигарету. Илинда смотрела на него широко раскрытыми глазами, забыв все слова, которые готовы были сорваться с её губ. Странная немота сковала её сердце, заморозила душу, превратив её в подобие хрупкого речного льда, который может надломиться и осыпаться осколками от малейшего неосторожного движения. Она сидела неподвижно, как статуя, и только налетавший с озера ветерок тихонько отдувал с её плеча тяжёлые кольца волос, в которых золотилось вечернее степное солнце, отдувал и отбрасывал их за спину, словно стремясь доказать, что она вовсе не каменная. Что она всё ещё жива.

     Фраза, сказанная Ламским о необходимости жить дальше, о том, что «делать нечего» и «печаль печалью», убила её. Сразила наповал.

     Перед глазами, словно кинолента, промелькнула вся её жизнь, начиная с того солнечного дня на речном берегу, когда она встретила его, и до этой неожиданной встречи здесь, в Степном. Как она привела его в приют, как воровала у собственных друзей продукты, чтобы иметь возможность прокормить его, как ухаживала за ним, когда он заболел, как без колебаний порезала себе руку, нечаянно задев вену, - порезала только затем, чтобы достать столь необходимый для него ( как ей казалось) йод… Слегка скосив глаза, она заметила на своём левом запястье тонкую белую полоску – шрам от этого пореза остался у неё по сей день. Вспомнила свой дикий страх, своё отчаяние, когда он сказал, что отец намерен упрятать его за решётку и ему надо как можно скорее уехать. Как он уехал и сбежал и не потрудился за все эти годы подать ей весточку, что он, по крайней мере, жив и здоров. А ведь только первые четыре года он скитался по приискам, только в первые четыре года ему и впрямь было бы трудновато исполнить данное ей обещание… но следующие четыре? Когда он перебрался в Оинбург и зажил вполне обеспеченной самостоятельной жизнью? Что мешало ему взять билет до Кентау и потратить всего один день, чтобы навестить её? В крайнем случае, можно было и пару строк черкануть, если уж не намерен был приезжать.

     Перед глазами пронеслось изборождённое морщинами лицо старого садовника, служившего в доме его отца – за прошедшие восемь лет она, должно быть, надоела ему до зубной боли своими попытками узнать что-либо о сбежавшем мальчишке; она вновь увидела себя стоящей у невысокой ограды богатого сада, с замиранием сердца ждущей, когда выйдет из своей избушки Петро, который, вне всяких сомнений, опять станет с раздражением поглядывать на неё и ворчать, что она надоела своими расспросами, что нет никаких новостей и не было, что…

     А сколько страшных видений, сколько ночных кошмаров пришлось ей пересмотреть по милости этого человека. Который сейчас так спокойно и отрешённо сидит рядом, курит свои белые с золотом сигареты и смотрит на воду.

     Он попросту забыл о ней.

     Он жил для себя, шёл своей дорогой, подгребая к себе всё, что удавалось подгрести, и думать не думал ни о ком, кроме собственной жизни, кроме себя самого.

     И понадобилась смерть его отца, чтобы он вспомнил о «приютской девочке», чтобы он вынужден был приехать наконец в Кентау, где походя, мимоходом, случайно узнал о якобы постигшей её судьбе. Не умри его отец или оставь он своё имущество кому-то другому, то вряд ли его сын появился бы в родном городке когда-нибудь.

     Он сказал, что расстроился, услышав, что она утонула. И – всё на этом. На этом – всё!

     «Ведь жить дальше надо!»

     Его жизнь не потеряла для него ни смысла, ни притягательности, он погоревал с часок и спокойно пошёл себе дальше, бормоча себе в утешение, что ничего, мол, не поделаешь… что надо жить дальше!

     Он задумал и провернул очень умную афёру, чтобы получить деньги своего отца. Он очень ловко устроил собственную жизнь, в мгновение ока заполучив всё, чего ему недоставало, без лишних раздумий схватив две чужие жизни и вплетя их в свою только потому, что так ему оказалось выгодным. Он без труда получил наследство, и даже то, что он, поддавшись очередному непонятному капризу, попросту уничтожил, спалил дотла всё, что досталось ему от отца, говорит отнюдь не в его пользу. Мог бы просто раздать эти деньги, раз передумал брать их себе, ведь сколько людей перебиваются с хлеба на воду! А он сжёг их и развеял по ветру.

     Кровь бросилась в голову Илинды, застучала в висках оглушительно и громко; сердце, которое, казалось, оледенело и перестало биться навсегда, властно толкнулось в груди, словно требуя, чтобы она немедленно очнулась и пришла в себя; душа встрепенулась и глянула на Ламского, вся подобравшись и сосредоточившись в крохотных горошинах её сузившихся вдруг зрачков – глянула с презрением, болью, отчаянием, словно не человека перед собою увидав, а странное, непонятное существо, вызывающее одновременно и жалость, и отвращение.

     «Как хорошо, - с чувством жгучего стыда и раскаяния подумала она, - как хорошо, что я сдержалась! Что не бросилась к нему с криком, что я и есть та самая Кати… Кати никогда не имела для него того значения, какое имел он для неё. Он и не думал обо мне. Он вздохнул, узнав о моей гибели, и пошёл дальше, потому что ему нужно было торопиться устроить собственную жизнь… «ведь жить-то надо!» Вот пусть и живёт. Он даже не узнал меня… Пусть живёт своей жизнью! Эта страница в моей жизни перевёрнута навсегда. Эта история завершилась навеки!»

     Она услышала свой голос, ей самой показавшийся чужим и далёким:

     - Ты счастлив - теперь?

     Он ответил, не глядя на неё и думая о чём-то своём.

     - Скажем так - я доволен, - проговорил он после долгого молчания, - у меня появился смысл в жизни. Моя маленькая Катарина. Я буду счастлив, если будет счастлива она. А большего мне теперь не нужно.

     - Сколько ей? - замороженно спросила Илинда, глядя на покрытую рябью водную гладь, тихо плескавшую впереди и мелкими волнами подступавшую к её босым ногам. По телу вдруг побежали мурашки, она ощутила, как явственно похолодало в воздухе.

     Захотелось домой. В особняк, ставший ей надёжным пристанищем ото всех неурядиц и бед. Захотелось уткнуться головой в подушки и заснуть лет на тридцать...

     - Скоро будет месяц. Совсем крошка, - с неожиданной нежностью проговорил Дмитрий, не замечая произошедшей в ней перемены и по-прежнему глядя на расстилающуюся прямо перед ним водную гладь.

     - Знаешь, ты очень похожа на... ту кентайскую девчушку, - вдруг отрывисто, резко бросил он,  подобрал с земли тяжёлый булыжник и с внезапной злостью зашвырнул его в воду; камень с громким «бултых!» упал далеко от берега, взметнув целую тучу брызг, долетевших до прибрежных валунов и попавших на них обоих, - у неё были такие же синие глаза и такие же русые кудри... только намного короче. Наверное, она выросла похожей на тебя, ведь я не видел её взрослой.

     Илинда медленно поднялась и развернулась.

     - Куда ты, Ундина? - спросил он.

     Она не обернулась.

     - Мне давно пора быть дома, - набрав в лёгкие побольше воздуха, невнятно прошептала она и судорожно нащупав на груди цепочку, зажала в кулаке крестик, опасаясь, как бы он случайно не заметил и не признал его.

     - Может, тебя проводить? – нехотя предложил он, - не боишься одна разгуливать в сумерках?

     - Нет... нет... не надо провожать... - отстранила она его предложение и, не удержавшись, взглянув на него ещё раз, бросила отрывистое и быстрое: - прощай!

     ...Скрывшись с его глаз, она не разбирая дороги побежала вперёд и бежала до тех пор, пока ей не стало плохо. Она повалилась в траву и долго лежала лицом вниз, уткнувшись в мягкую тёплую землю, ни о чём не думая, ничего не соображая. Все её чувства словно умерли, и не осталось ничего - только гулкая пустота в душе, словно разверзстая могила, в которую её должны были вот-вот столкнуть. И даже сердце, казалось, стало стучать так тихо и незаметно, чтобы ничем не нарушить воцарившуюся вокруг него мёртвую тишину.

     На небе зажглись яркие звёзды, когда она наконец встала и кое-как доплелась до калитки. Перед калиткой стоял дорогой белый автомобиль. Она никогда не видела его раньше, но, вспомнив, что к Затонскому часто приезжают по делам самые разные люди, проскользнула в дом незамеченной, потихоньку поднялась к себе и закрылась на ключ в своей комнате.

     На душе было так убийственно пусто, что не хотелось никого видеть, не хотелось ни о чём думать.

     Через полчаса в дверь постучала Маша. Илинда с трудом заставила себя открыть. Маша зашла спросить, почему она не пришла ужинать.

     - Павел хотел бы, чтобы ты спустилась и посидела с нами. У нас сегодня гость.

     Ей не хотелось видеть своих, а чужих - тем более. Её знобило, её бросало то в жар, то в холод.

     Она сказала Маше, что, должно быть, заболела, и попросила извиниться перед Павлом. Маша принесла ей таблетку и заставила выпить. Маша ушла. Тутже появился встревоженный режиссёр. Илинда поспешила успокоить его, заявив, что должно быть, перегрелась на солнце, и что к утру всё пройдёт, он посоветовал ей пораньше лечь спать, и вышел.

     Илинда захлопнула за ним дверь, с трудом добрела до кровати и, не включая свет, рухнула поверх одеяла. Она хотела уснуть, но сон не шёл. Вконец измучившись, она поднялась, зашла в ванную, отыскала на полке аптечку с лекарствами, нашла снотворное, накапала в стакан с водой дозу, рекомендованную на этикетке, и вернулась в спальню. С первого раза снотворное не подействовало, и пришлось повторить.

     И лишь три часа спустя она погрузилась в тревожный беспокойный сон.


     Константинополь.

     Море и солнце.

     Живописные скалы, рассеянные по побережью, и чудесные бухточки с мягким, прогретым на солнце белым песком; огромные пальмы на берегу; чистая прозрачная вода, лёгкими волнами бьющая в прибрежные скалы, мягко накатывающая на прибрежный песок; пронзительные крики чаек, без устали реющих над волнами, едва не касаясь их пенных гребней.

     Большая часть города располагалась на Зелёном острове. Остров был пологим и низким и, словно оправдывая своё название, утопал в тропической зелени; если смотреть на него с материка, он казался изумрудной громадой, застывшей на синей морской глади.

     Город и побережье связывал длинный мост, тянувшийся почти на две мили.

     Илинда была очарована. Её восхищало всё, что она видела вокруг.

     Она мечтала побывать на Зелёном острове и увидеть вблизи старинный город, уступами раскинувшийся на нём.

     Съёмочная группа поселилась в небольшой гостинице на побережье.

     - В город вам успеется, - категорично объявил Затонский, - мы сюда приехали не прохлаждаться, а работать. А отдохнём в конце августа или в сентябре... недельку, не больше. А если съёмки затянутся, тот и вовсе обойдётесь без отдыха. И посмейте мне кто-нибудь ослушаться!

     Съёмки начались чуть ли ни на следующий день.

     ... Затонский оказался тираном в полном смысле этого слова. Он заставлял актёров выбиваться из сил и буквально валиться с ног от усталости; малейшие неточности выводили его из себя; он готов был кричать до посинения и прыгать до небес, если что-то не нравилось ему, если что-то его не устраивало.

     Он поднимался в пять, в половине шестого самолично будил подчинённых, стучал в каждую дверь и орал:

     - Подъём!

     После завтрака на скорую руку все торопились на съёмочную площадку; работа кипела до темноты, а зачастую затягивалась далеко за полночь.

     Лишь два дня из трёх месяцев они отдыхали, да и то только потому, что с утра до вечера шёл проливной дождь и именно поэтому съёмки пришлось отложить.

     Всё это время Затонский метался по гостинице, то и дело выглядывая в окна на обложенное непроглядными низкими тучами небо, и рычал, и ругался сквозь зубы, глушил свой коньяк с лимоном, не хмелея, и курил сигарету за сигаретой, так что в конце концов в его комнате стало нечем дышать, несмотря на открытую форточку.

     Впервые за долгое время Илинда по-человечески выспалась. Она просыпалась только затем, чтобы поесть, и, с радостью взглядывая на дождливое небо, засыпала снова.

     У неё не оставалось ни сил, ни свободной минутки, чтобы написать в Кентау нормальное письмо, приходилось довольствоваться короткими записками, которые она успевала черкануть между сном и бодрствованием.

     Затонский выматывал душу из своих подчинённых, заставляя их выкладываться полностью и отдавать работе все свои силы без остатка - точно так, как требовал этого от самого себя. Но, несмотря на то, что каждый из окружавших его людей сто раз на дню готов был его убить, Илинда заметила, что все они искренне любят Павла. Скандаля с ним чуть ли ни каждый день, они рано или поздно от души прощали ему его тиранию и деспотизм.

     Илинде было легко выносить вспыльчивый и нетерпимый норов Затонского. Прожив под его крышей две недели, она успела привыкнуть к нему и привязаться, без труда угадав под резкими и грубыми чертами его характера чуткую и добрую душу, и ради этой души ей было несложно простить ему любой окрик, любую грубость. Да к тому же, она прекрасно видела, что к себе он относится гораздо критичнее и строже, чем к окружающим.

     Впервые увидав знаменитый мыс Аменды - эту огромную, уступом нависающую над морем скалу, самую высокую изо всех прибрежных скал, Илинда ощутила внутренний трепет и невольно перевела взгляд на море, накатывавшее вспененные валы на подножие - на мгновение ей показалось, что сейчас мелькнёт в волнах золотой венчик или тонкая рука сорвавшейся с вершины княжны... А поднявшись на овеваемую всеми ветрами вершину и окинув взором раскинувшееся далеко внизу море, старинный город на острове, который можно было рассмотреть в мельчайших деталях, она невольно вгляделась в синюю даль, ожидая увидеть вдали парус... Многие века прошли с тех пор, ветра давно разметали убогую хижину, в которой долгие годы жила настоящая Аменда, и пришлось строить эту хижину заново - для Илинды.

     В конце августа фильм был снят. Оставалось лишь смонтировать его и довести до ума, но сами съёмки закончились.

     Вечером устроили торжественный банкет на вершине скалы, по окончании которого Затонский объявил, что на три дня предоставляет каждого самому себе и, удалившись на ночь в свою комнату, вырубился на двое суток. Съёмки измотали его до предела; хотя по нему это было совершенно не заметно и казалось, что он просто переполнен кипучей энергией и усталость неведома ему.

     Все три дня Илинда бродила по узким улочкам Константинополя, или сидела у моря, и лишь к ночи возвращалась в гостиницу. Она наслаждалась каждым часом, проведённым вне стен опротивевшей гостиницы.

     И море, увиденное ею впервые в жизни, и сказочные белые домики с узенькими оконцами и плоскими крышами, на которых в тихие вечерние часы любили распивать чаи местные жители, и тесные каменные дворики в окружении огромных пальм, и лабиринт ходов старой части города, и серпантины узких улочек, и старинные базары, на которых можно приобрести всё, кроме души человеческой, и синее южное небо, и яркие южные звёзды - всё поражало её воображение, всё восхищало её.

     И всё же ей не было жаль уезжать из гостеприимного города.

     Тоска по привычным сухим степям неудержимо тянула её назад. И порой ей казалось, что будь у неё полцарства в этих благодатных краях, она променяла бы его на обычную хижину в родных до последней травинки степных просторах.


     Не успели истечь оговоренные дни отдыха, как был отдан приказ - складывать чемоданы.

      И вскоре маленький белый самолёт, личный самолёт Павла Затонского, уносил их на северо-восток.

     Домой!

     ... Оинбург встретил их мелким и по-осеннему холодным дождём.

     После жаркого солнца и свежей константинопольской зелени было непривычно видеть облачное небо, мокрый асфальт и беспрерывно сеющий из низких туч дождь.

     Маша ждала их в аэропорту.

     Затонский, увидев её одну, первым делом осведомился о своей жене. Растерянно оглядываясь по сторонам и нигде не видя её, он спросил у Маши, и голос его дрогнул:

     - А почему ты одна? Где Альбина?

     - Павел, Альбины в Оинбурге нет, - негромко ответила Маша, глядя ему прямо в глаза своими непроницаемо-спокойными серыми глазами.

     - Как это - нет? - он непонимающе смотрел на неё, стоя с непокрытой головой под дождём, который продолжал сонно и уныло кропить всё вокруг, - а куда она подевалась?

     - Она уехала отдыхать. В один из городков в горах. В какой именно - не сообщила. Горничная мне доложила, что вернётся она не раньше, чем через неделю.
 
     Затонский потрясённо молчал. Потом растерянно пробормотал, и голос его был едва слышен:

     - Могла бы приехать в Константинополь, раз уж ей вздумалось отдохнуть... я не раз ей звонил... звал... - и не сдержался, яростно сверкнул чёрным взглядом из-под сдвинувшихся, налетевших друг на друга бровей, и закричал, не заботясь о том, что его голос разносится далеко и что проходящие мимо люди с удивлением оглядываются на них,- я же отправил ей телеграмму неделю назад, как же так! С извещением, что мы возвращаемся!

     - Она получила твою телеграмму, - безупречно владеющая собой Маша продолжала смотреть на него всё тем же невозмутимым взглядом, и хотя лицо её было неестественно бледным и серьёзным, она вела себя так, словно не случилось ничего из ряда вон выходящего, словно пыталась и его убедить в этой своей уверенности. Но Затонский не желал, чтобы его в чём бы то ни было убеждали, и расходился всё больше, всё неистовее, как ураган в степи, без труда набирая обороты.

     - Ты откуда знаешь? Может, не получила? Может, не знала?

     - Знала. Ульяна ей лично телеграмму передавала. Она знала, Павел.

     - Она... знала? И всё равно уехала?

     Он упорно отказывался верить очевидному. Не желал верить. Не верил.

     - После твоей телеграммы ей и вздумалось уехать, - негромко вздохнула его собеседница, поправляя сползший с головы капюшон, чтобы не намочило дождём волосы.

     - Ничего не понимаю... Я вообще ничего не понимаю!

     С расстройства он немедленно заявил, что отправляется в Степной и будет оставаться там всё время, пока не вернётся Альбина. Чтобы она, как он сейчас, тоже вернулась из своего путешествия в пустой дом.

     Так как Илинде некуда было податься, Затонский пригласил её пожить в деревне, пока он не подыщет ей что-нибудь в городе; Маша вызвалась ехать с ними – она по-прежнему продолжала жить в старом доме Затонского в Степном и не собиралась уезжать оттуда ни при каких обстоятельствах.

     Чтобы успеть на поезд, они вынуждены были поторопиться. У них не оказалось минутки, чтобы забежать в дом Затонского на Генеральном проспекте, они наскоро перекусили на вокзале и стали ждать поезд, который должны были объявить с минуты на минуту.

     - Отдохнём, когда домой приедем, - хмуро бросил режиссёр.

     Всю дорогу до деревни он молчал, ни с кем не промолвил ни слова. В особняк они попали, когда уже стали спускаться сумерки. Старая служанка бросилась им навстречу, но Затонский лишь молча отмахнулся от неё и прямиком направился в свою комнату.

     Илинда с Машей составили друг другу невесёлую компанию за ужином. Маша была молчалива, её занимали какие-то свои мысли, Илинда чувствовала себя уставшей после долгой дороги, а потому они почти не разговаривали за столом.

     После ужина Маша по привычке устроилась на подоконнике. Приоткрыла створку окна. В столовую ворвалась струя холодного, пропитанного влагой, осеннего степного воздуха. Маша налила себе кофе и закурила.

     Илинда накинула на плечи свитер, так как в комнате сразу похолодало, и, допив свой кофе, отставила чашку в сторону. Опершись локтями о стол, сцепив пальцы рук и упершись в них подбородком, она долгим взглядом посмотрела на Машу. Маша не замечала её.

     Осознав, что навряд ли она её заметит, Илинда окликнула её.

     Маша встрепенулась и растерянно, быстро, глянула на неё, сразу отведя взгляд в сторону.

     - Что? - коротко спросила она, торопливо затянувшись и скрыв своё лицо за клубами сизого дыма. Её рука, державшая сигарету, заметно подрагивала от скрытого волнения, которое ей, по какой-то неведомой причине, весьма не хотелось бы обнаружить.

     - Маша... что-то случилось? – против воли понизив голос, обратилась к ней Илинда.

     - Нет... нет... всё нормально... - бессвязно пробормотала в ответ та, не глядя на неё.

     - Ну, я же вижу, - с укором посмотрела на неё Илинда, - если тебе нужно с кем-то поговорить... неужели ты ещё не убедилась, что мне можно доверять? Я вижу, тебя что-то мучит, и ты не можешь решиться сказать, что именно. Выговорись - легче станет.

     - Мне и в самом деле нужно выговориться, только ты ничем не сможешь мне помочь, - вдруг мрачно изрекла Маша и со злостью вышвырнула обгоревший фильтр за окно, - понимаешь, когда я узнала, что она уехала... Я навела кое-какие справки, потому что подозревала... и мои подозрения подтвердились.

     - Какие подозрения? О чём ты? – неожиданно испугавшись, прошептала Илинда, встала, отодвинув стул от стола, и подошла ближе с ней. Остановилась у окна в нерешительности. Маша не смотрела на неё; её взгляд был обращён на мокрые сиреневые кусты, с которых капали, гулко шлёпаясь о землю, дождевые капли, с бесконечной монотонностью продолжавшие сыпаться с низкого серого неба – на листву в саду, на кирпичные дорожки, промокшие насквозь, на цветы в бордюрах, на крышу дома и на оконные стёкла откинутых к стене рам. Сумеречная ночная тьма надвигалась с востока, тяжело и неотвратимо, переваливаясь с ноги на ногу, словно древняя старуха, кряхтя и охая…

     - Ты ничего не скажешь Павлу?

     Быстрый взгляд вспыхнувших тревогой серых глаз. Поймав его на сотую долю мгновения и снова упустив, Илинда решительно затрясла головой.

     - Не скажу, если ты просишь. Никогда не скажу!

     Маша судорожно перевела дыхание, сжала голову руками и прошептала, едва заставляя себя говорить, едва находя подходящие слова:

     - Альбина. Она, кажется, уехала не одна.

     Илинда остолбенела. Смысл услышанного не вполне дошёл до её сознания, когда она переспросила:

     - Не поняла, в смысле - не одна? Что это значит?

     - Да то и значит, - продолжала прерывисто шептать, не глядя на неё, Маша, и щёки её побелели ещё больше, - она уехала с давним своим приятелем. Сначала она собиралась выйти замуж за него, но они рассорились, и она выскочила за Павла. Это сын того самого Германа, которого ты видела здесь по приезде. В это лето он вновь появился на её горизонте и, кажется, подбивает её бросить мужа. Боюсь, однажды этим всё и закончится.

     - Если она такая, - вдруг рассердилась, вспыхнула от жгучего негодования Илинда, - то пусть убирается ко всем чертям! Неужели Затонский не найдёт себе достойную! Такой дряни не место рядом с ним!

     - Нет, Илинда! – Маша вскинулась и пронзила её странным, нечеловеческим взглядом, полным затаённой муки и боли; губы её кривились, словно она готова была вот-вот заплакать, но она сдержалась, не позволила бушевавшей внутри буре вырваться наружу, не позволила чувствам выйти из-под контроля, - ей нельзя уходить! Ни в коем случае ей нельзя от него уходить! Ты сама не понимаешь, что ты говоришь! Если она его бросит... он погибнет. Он не переживёт. Он просто скатится. Если она от него уйдёт… этим она убьёт его так же верно, как если бы всадила нож ему в сердце. Он любит свою Альбину. И никого больше. Для него не существует никого другого. Всё, что он делает или не делает, он делает или не делает только ради неё. Он способен жить, только если она будет рядом. Он долгие годы добивался её внимания, добился, и вот… теперь… Даже работа потеряет для него смысл, если она уйдёт от него. Он не сможет без неё! Он станет пить, чтобы заглушить своё горе… Он просто сопьётся, если она уйдёт от него.

     Илинду передёрнуло, словно от удара током. Трепетная дрожь пробежала по её спине, отозвалась странной слабостью в кончиках пальцев, в которых стало покалывать незримыми тонкими иглами, и она осторожно присела на противоположный край широкого подоконника, на котором сидела расстроенная, встревоженная донельзя, Маша.

     - Ты говоришь ужасные вещи... – тихонько проговорила она, долго не осмеливаясь заговорить.

     - Зато верные, - раздался в ответ судорожный шёпот, словно вздох ветра за окном.

     - Маша... Маша! Но ты же любишь его! - вдруг не сдержалась, вскинула на неё обвиняющие глаза, Илинда, и с возмущением продолжила: - ты никогда не говорила о своих чувствах, да мне и не надо было об этом слышать. Достаточно взглянуть на тебя, чтобы увидеть… Ты любишь Павла! И далеко не как сестра, которой он тебя привык считать. И что, неужели ты не сможешь заставить его забыть о ней?! Вы так давно знакомы, он привык к тебе! Ты всегда была рядом! Маша, если ты протянешь руку...

     - Ты права в одном, - с тихим отчаянием прошептала она, прикрыв лицо руками, - мы, действительно, знакомы СЛИШКОМ давно, и он и впрямь ПРИВЫК ко мне. Как к своему дому. Как к привычной обстановке. Как к другу, Илли, как к другу! И если я протяну руку... он ответит рукопожатием! И только! Он любит лишь её. А она... она никогда не ценила его. И не оценит. Понятия не имею, что она выкинет по возвращении, - она вдруг вскинула голову, стремительно опустив стиснутые руки на колени, - Илинда, знаешь что я сделала? Я набилась к ней в подруги. Как только Ульяна, горничная, позвонила мне и сообщила, что Альбина и Алан... Я втёрлась к ней в доверие. Я на время переехала жить в Оинбург, добившись приглашения с её стороны... А знаешь, к чему я это делала? - глубокий вздох вырвался из её груди, серые глаза лихорадочно вспыхивали, загораясь мрачными огоньками, - я влезла к ней в подруги, чтобы втихаря образумить её, чтобы в решающий момент постараться повернуть дело так, чтобы она не вздумала... Я убеждала её остаться.

     - Но зачем? – до глубины души поразилась Илинда, - она не стоит того!

     - Ради него. Знаешь, я так её ненавижу... - дрожащим голосом прошептала Маша, трясущимися руками прикуривая ещё одну сигарету, - я ненавижу её так же сильно, как он её любит. Ненавижу не за то, что он любит её, а не меня... Ненавижу за её потребительское отношение к нему, за её поведение, за то, что она не любит его! Я бы сделала всё, чтобы разоблачить Альбину, но не сделаю этого никогда. Напротив, я буду покрывать её похождения до последнего. Потому что разоблачить её - значит, убить его. Ранить его смертельно... Пусть лучше моя душа разрывается от моего знания, но его душа пусть останется спокойна в своём неведении. Хотя... вряд ли я смогу уберечь его от разочарования, вряд ли я смогу до бесконечности удерживать Альбину и вразумлять её... Однажды всё вскроется. Вскроется, как вскрывается река по весне ото льда, каким бы крепким и прочным ни выковал его зимний мороз. Вскроется, как зловонный нарыв, который зреет изо дня в день и разрастается, раздувается лишь для того, чтобы в один прекрасный момент лопнуть с треском… Однажды она не выдержит. И даже я не в силах буду её остановить. Однажды под этой крышей раздастся взрыв... и всё сметёт к чёртовой матери.

     В комнате повисла гнетущая, полная мрачных предчувствий, тишина.

     Маша примолкла.

     Молчала и Илинда, обдумывая её слова и сосредоточенно хмурясь, пытаясь уложить в голове всё услышанное и прекрасно понимая, что, скорее всего, не сможет этого сделать - настолько она была обескуражена, настолько была выбита из колеи.

     Наконец она не выдержала. Подняла голову, вновь взглянула на Машу. И отважилась спросить:

     - А вдруг он сам решит бросить её? Вдруг ему надоест её поведение и он решит послать её к чёрту?

     Маша отрешённо смотрела мимо Илинды, и лишь слегка усмехнулась в ответ на высказанное ею предположение, показавшееся ей нелепым и фантастическим. Она слишком хорошо знала Затонского, чтобы иметь какие-то иллюзии на сей счёт.

     - Сам он никогда её не бросит. Даже если узнает правду. Будет дико переживать. Будет сходить с ума. Будет страдать... но не бросит. Простит. И будет прощать снова и снова. Лишь бы она не ушла. Лишь бы она была рядом. Потому что без неё он не сможет жить.

     - А ты помоги ему! - не унималась Илинда.

     - В чём? - удивилась Маша.

     - Помоги забыть о мерзавке! Залечи нанесённые ею раны... что, неужто не сумеешь? Он просто не сможет не оценить твою преданность!

     - Ему всегда было плевать на мою преданность! И всегда будет плевать. Я никогда не была и не буду ему нужна, - голос её, ровный и тихий, казался безнадёжным и безжизненным, и это выводило из себя Илинду, заставляло её вскипать.

     - Ничего нельзя знать наперёд. Ни в чём нельзя быть уверенной до конца. И отчаиваться тоже нельзя.

     - Это не отчаяние, Илинда. Просто я слишком хорошо знаю людей, о которых идёт речь. Это как игра в шахматы. Если досконально изучить значение каждой из фигур, то делая ход одной фигурой, заранее знаешь, куда поставят другую, всё становится предсказуемым до паранормальности... Если для тебя не загадка душа близкого человека, если для тебя не секрет его привязанности, антипатии, надежды - то ты легко сможешь предугадать его поведение в той или иной ситуации, тебе не составит труда догадаться, как на него подействует то или иное событие. Затонского я знаю не первый год. И Альбину - тоже.

     - Почему ты считаешь, что он не обратит на тебя внимание?

     - Потому что до сих пор не обратил.

     - Это не повод думать, что и дальше не обратит! Если не будет Альбины...

     - Если не будет Альбины, то и его не будет. Попомни моё слово, Илинда. Если Альбина не останется с ним, он скатится. Он неминуемо скатится в пропасть. И никакие Маши не смогут ему помочь. Потому что Маши - это Маши, а любит он - Альбину.


     Несколько дней спустя, поздно вечером, в дверь особняка тихонько постучали. Затонский один не спал, сидел в полутёмной столовой перед молчащим телефоном и набирался коньяком.

     Он сам открыл входную дверь.

     На пороге стоял его давний приятель.

     - Извини, что я так... без предупреждения... ночью... - проговорил Дмитрий Ламский.

     - Проходи, - Затонский пошире распахнул дверь, пропуская гостя на веранду.

     Тот нерешительно переступил порог и, не без колебаний оглядевшись кругом, спросил:

     - Кто ещё в доме?

     - Слуги.

     - Ещё?

     - Маша.

     - Ну, на неё всегда можно положиться.

     - Аменда моя здесь.

     - А вот её я не знаю...

     - За неё не переживай. Не продаст. Но с тобой-то что произошло? Ты на себя не похож. Ты откуда?

     - Из города.

     - Полина, дочка? С ними всё в порядке?

     - Не беспокойся, всё в порядке. Я приехал передать тебе бумаги.

     - Какие ещё бумаги?

     - Доверенность на управление ресторанами и гостиницей. Временно. Правда, не знаю, на какой срок... Скажи, это тебя не затруднит?

     - Не затруднит.

     - Вот и ладненько!

     - Нет... подожди, постой! Я что-то плохо понимаю...

     - Мне необходимо уехать. Ясно? На неопределённый срок. И мне нужно, чтобы мои дела за время моего отсутствия не пришли в упадок. Доверять я могу только тебе. Больше некому.

     - Выручить-то я тебя выручу, сделаю всё, что в моих силах... А ты-то куда собрался?

     - Сам не знаю. Мне нужно скрыться.

     - Дружок? Вычислил? - после долгого молчания с трудом высказал предположение Затонский. Голос его звучал спокойно и с виду безразлично, но глубоко запавшие от долгих бессонных ночей чёрные глаза опасно блеснули, выдавая охватившее его напряжение. Сквозь упавшую на лицо прядь чёрных волос смотрел он на своего товарища, не отрывая взгляда от его лица и ожидая ответа.

     Гость раздражённо вздохнул и сплюнул сквозь зубы.

     - Чёрт возьми, я-то уже успокоился, - вдруг быстро, сбивчиво, утратив над собой контроль, заговорил он, - думал, что всё давно в прошлом. Вчера увидел возле дома. Выжидает. Прячется. Полина забрала Катарину и уехала к матери. Благо, это довольно далеко от Оинбурга. Мне надо на время уйти в тень. Только затем, чтобы взвесить всё как следует, оценить, найти наилучший выход... я ведь ещё даже в себя прийти не успел, настолько он неожиданно всплыл...

     - Поживи здесь, - без лишних раздумий предложил Затонский; Ламский мельком взглянул на него и нерешительно отвернулся, опустил голову.

     - Признаться, я думал об этом... – нервно проговорил он и с досадой закусил губу так, что выступили капли крови, - но как бы вам всем не было от этого худо. Твои домашние не проболтаются, случайно? Я бы очень не хотел, чтобы кто-либо из них видел меня здесь.

     - Старуху я завтра же ушлю в деревню, пусть поживёт у дочери, отдохнёт. Она тебя и не увидит, не переживай, внука с собой заберёт. Девушек могу отправить в город, если опасаешься... хотя насчёт них я полностью уверен.

     - А где Альбина?

     - Долгая история... об этом потом. Тебе известно, где сейчас Григорий?

     - Нет. Но нюх у него тот ещё. Он выследил меня, не зная обо мне ничего, кроме имени моего и фамилии. И я уверен, что он идёт по следу. Ладно, что будет, то будет. В крайнем случае... если не останется выхода... у меня ведь рука не дрогнет, Павел, ты же знаешь.

     - Отвечать бы за это не пришлось, вот что меня тревожит. Молод ты ещё, чтобы за решёткой гнить... ты это... поосторожней...

     - Не дурак, не бойся, - хмыкнул Ламский.

     - Пойдём в столовую. Перекусишь немного. У меня коньяк отменный. Выпей! - Затонский в сопровождении своего гостя вернулся в оставленную ранее комнату, прикрыл за собой дверь, заложив её на всякий случай на цепочку, и налил ему рюмку; тот молча выпил.

     Затонский плеснул и себе.

     - Спасибо, Павел, - пробормотал Ламский, осушив свою рюмку и виновато озираясь по сторонам, - есть сигареты? Сейчас у твоей калитки последнюю выкурил. Не догадался сразу прикупить, а теперь поздно уже, магазины закрыты.

     - Возьми, - Затонский достал из буфета пачку и бросил ему на колени.

     Ламский быстро распечатал её и жадно закурил, устроившись на Машином подоконнике и предварительно погасив свет, чтобы его не было видно с улицы.

     После нехитрой трапезы, в течение которой была уничтожена холодная курица и опустошён графин с коньяком, Затонский проводил своего друга в одну из комнат второго этажа и отправился к себе, одолеваемый тревожными мыслями и нехорошими предчувствиями.


     Илинда ворочалась с боку на бок и никак не могла уснуть.

     Разные мысли упрямо лезли в голову. То вдруг вспоминался Кентайский приют - и почему-то мадам Веронцо; то она начинала думать о неведомой Альбине и жалеть Затонского, над которым нависло несчастье, о котором он и не подозревает. Она многое бы отдала, чтобы избавить его от грозившей беды, но прекрасно понимала, что от неё абсолютно ничего не зависит, что ситуация не подвластна ей.

     А помимо всего прочего, вернувшись в Степной, она стала всё чаще и чаще вспоминать Ламского.

     Она не думала о нём с того памятного вечера, когда они встретились во второй (и последний) раз. Запретила себе о нём думать. Он сам сказал, что доволен своей жизнью. Он считает, что она умерла. Утонула. Он похоронил её, оплакал за несколько минут, и пошёл дальше - без неё. Он похоронил её и, хоть это было для него ударом, довольно быстро оправился и за короткий период времени лихо отстроил свою жизнь: привёл в свой дом жену, взял из приюта ребёнка, получил отцовское наследство и уничтожил его... Он не искал её и вряд ли стал бы наводить о ней справки, если б судьбе не было угодно вновь забросить его в родные края. Он неплохо жил без неё. Расстроился, узнав, что её не стало, пожалел чисто по-человечески... и пошёл себе дальше. Ну и что, что он назвал дочь по ней, Илинде. Главное, он без неё выжил и живёт до сих пор. Да и кем она была для него? Всего лишь маленькой девочкой, которая одна проявила к нему сочувствие и помогла ему в трудный момент. Разве это повод сейчас объявиться в его жизни? К чему? Что это изменит? Он выбрал свою дорогу. И не самую плохую. Сможет найти свою дорогу и она. И необязательно ему знать правду.

     Работа была для неё спасением.

     Съёмки, продолжавшиеся с раннего утра и до позднего вечера, отнимали все её силы. И уже поневоле у неё не оставалось ни единой свободной минутки на размышления о своей доле. Не было ни времени, ни сил, ни желания - всё поглощала работа. Да, работа была для неё спасением.

     Можно устать до полного изнеможения, и тогда становится важным только одно - добраться до кровати и провалиться в сон, короткий, без сновидений, который прерывался, не успев начаться, грозным: "Подъём!" за дверью. И она с радостью уставала; и, казалось ей, забыла.

     Но вот прошла всего лишь неделя, она отдохнула, она пришла в себя, - и с тревогой и раздражением начала замечать, что мысли её всё чаще и чаще стали обращаться к Ламскому. Это нервировало её. Но ничего поделать с собой она не могла.

     "Ничего, я сумею сделать так, что всё забудется, - утешала она себя, - постепенно всё забудется. Я просто ещё не привыкла к такому раскладу. Но я непременно привыкну. Я сумею это перебороть. И со временем жизнь наладится."

     ... Она встала, походила по комнате, тонувшей в полутьме, постояла у окна, приоткрыла на минутку форточку - пахнуло осенним холодом, лёгким ранним морозцем остудив её разгорячённое лицо.

     Она потянулась к стоявшему на столе стакану с водой, по привычке плеснула в него снотворное, выпила. Но сон не шёл. Просто стало легче: кровь уже не стучала в висках, ком не сдавливал горло, затрудняя дыхание, в голове прояснело.

     Взглянув на часы, она ужаснулась: четвёртый час ночи! Она легла спать в начале одиннадцатого, и вот уже скоро вставать, а она всё ещё пытается уснуть!

     Захотелось перекусить. Заурчал голодный желудок. Она легла, надеясь, что подействует лекарство, но подействовала старая привычка - подействовала властно, требовательно и настойчиво: согнала её с кровати и заставила идти на кухню. Отголоски приютской жизни: ей всегда было трудно уснуть с пустым желудком, и когда была возможность лечь спать, наевшись досыта, она не могла такой возможностью пренебречь.

     Она вспомнила, что на кухне остался картофельный пирог с грибами, который Маша испекла к вечеру, и ноги сами понесли её к двери. Натянув халат поверх ночной рубашки, она торопливо вышла из комнаты. Она не надела тапочки и, оказавшись на лестнице, тотчас поругала себя за забывчивость - ступени были ледяными, и её босые ноги озябли прежде, чем она успела спуститься вниз.  Возвращаться за обувью не хотелось, и Илинда утешала себя мыслью, что сейчас быстренько подкрепится - и бегом обратно. И спать. Уж тогда-то она точно уснёт.

     Добравшись до столовой, Илинда не задержалась там и прошла прямиком в маленькую тёмную кухню.

     Щёлкнул выключатель - лампочка вспыхнула на мгновение и перегорела.

     - Вот невезение, - пробормотала Илинда, наощупь добравшись до огромного старомодного буфета, на одной из полок которого давным-давно заметила огарок свечи в подсвечнике, с трудом отыскала его, чиркнула спичкой. Тоненькое пламя заплясало на обгоревшем фитиле и, постепенно разгораясь, осветило её склонённое лицо и длинные пряди растрепавшихся волос, норовившие задеть огонёк. Илинда поставила свечу на широкий обеденный стол, стоявший посреди кухни - за ним обычно обедали слуги, и достала из буфета блюдо с остатками пирога. Зеркальные дверцы буфета сверкали, отражая свет свечи, огромные тени скользили по тёмным углам.

     Илинда поставила тарелку на стол, ухватила кусочек побольше и принялась за еду, переминаясь с ноги на ногу и оглядываясь в поисках стула.

     На кухне было ещё холоднее, чем на лестнице. Откуда-то тянуло сильным сквозняком. Огонёк свечи беспокойно колебался и пригибался в одну сторону.

     Перестав жевать, Илинда огляделась вокруг. На душе отчего-то стало неспокойно.

     Она заметила, что дверь на узкую терраску приоткрыта, и ночной ветер колеблет лёгкую занавеску.

     "Кто-то забыл закрыть дверь? - с нарастающей тревогой подумала она, - или кто-то проник в дом?.."

     Она ещё раз быстро осмотрелась, но никого не увидела. Всё было тихо и спокойно вокруг.

     Нужно закрыть дверь. И запереть её на засов.

     Она на цыпочках подкралась к двери. И вдруг замерла, и сердце её упало - в черноте ночи на террасе раскалённым красным огоньком светилась сигарета. Там кто-то был.

     "Спокойно, - приказала она себе, - это наверняка Затонский. Или Маша."

     - Маша, - позвала она тихонько, и уже громче, настойчивее, повторила, - Маша, это ты?

     Раздался глубокий вздох, сигарета полетела через балюстраду в цветочную клумбу, скрипнуло кресло-качалка.

     Илинда отскочила к двери в столовую и, приготовившись к бегству, во все глаза смотрела на тёмный силуэт, возникший в дверном проёме.

     Откинув занавеску, в кухне, освещённой мерцающим пламенем горящей на столе свечи, появился человек, увидев которого, Илинда невольно вскрикнула и зажала кулаком рот. Встретившись с ней взглядом, он вздрогнул и в недоумении остановился, не сводя с неё удивлённого взгляда.

     Минуту длилось оцепенелое молчание.

     Затем он сделал шаг навстречу и, запинаясь, проговорил:

     - Ундина, ты?

     - Ламский? - прошептала она в ответ, в сильном испуге нашаривая за спиной ручку двери, ведущей в столовую, и с огромным трудом удержавшись от желания броситься наутёк.

     - Ты что здесь делаешь? - он с трудом приходил в себя. Она тоже.

     - С таким же успехом я... могла бы спросить тебя о том же...

     Он вдруг вздрогнул и весь подобрался, вспомнив, зачем он здесь. Взгляд его стал колючим и хмурым.

     Он прикрыл дверь на террасу, задвинул засов. Плотнее сдвинул штору на окне. Потом вытянул из-под стола табурет и уселся, скрестив на груди руки и испытующе уставившись на девушку. Та стояла, по-прежнему держась у двери в столовую, растерянная, ошеломлённая, и лишь хлопала ресницами, пытаясь понять, что он делает в доме Павла Затонского.

     - Садись, Ундина, в ногах правды нет, - коротко бросил Ламский, по-хозяйски кивнув ей.

     Илинда помедлила, раздумывая, не лучше ли ей убраться подобру-поздорову, потом нерешительно обошла стол с другой стороны, с трудом отыскала ещё одну табуретку и села напротив.

     - Ну, рассказывай, как ты сюда попала, - осведомился он, устремив на неё пристальный, насторожённый взгляд.

     - Я здесь живу... - едва нашла в себе силы выговорить она.

     Он непонимающе сдвинул брови, всем корпусом подавшись вперёд и недоверчиво усмехнувшись.

     - Здесь? То есть - в этом доме?

     - В этом доме.

     - Ничего не понимаю! Ундина, только не ври мне, слышишь?

     - Да не вру я! Какой мне смысл врать. Я живу здесь!

     - У Затонского. Так?

     - Так!

     - Вот смотрю я на тебя... – раздумчиво пробормотал он, не сводя с неё пытливого взгляда, и нервно барабаня пальцами по столешнице, - и понять не могу, кем ты являешься в этом доме. На горничную вроде не похожа... Да и Павел сказал бы мне о смене прислуги. Но в таком случае – кто ты? Быть может, тебя пригласила Маша? Ты - одна из её подруг? Я угадал?

     Илинда понемногу приходила в себя. К ней возвращалась способность разговаривать.

     Он знаком с Павлом! Значит, он находится здесь на законных основаниях; он не проник в этот дом с преступными намерениями, как показалось ей сначала… И значит, не следовало опасаться, что он способен на непредвиденные поступки.

     Она неопределённо хмыкнула, прищурилась и устремила на него чуть насмешливый взгляд. Подруга Маши! С чего он взял, что она является её подругой, когда Маша ведёт самый уединённый и замкнутый образ жизни на свете?..

     - У Маши нет подруг, - отрезала она, приглаживая пятернёй растрепавшиеся волосы, которые она не удосужилась расчесать на ночь, - а если ты знаком с Павлом, то не можешь не знать о его фильме.

     - Ну, знаю. И что?

     - Ничего. Я играла роль Аменды. Просто мне пока негде жить и он разрешил мне пожить у него.

     - А, вон оно что... - протянул Ламский и замолчал. Лицо его постепенно разглаживалось, светлело. Напряжение спало.

     Вдруг он рассмеялся.

     - А я-то в прошлый раз гадал, что за русалку на озере встретил... Но почему я не видел тебя в этом доме? Ведь я приезжал к Павлу в тот вечер... постой, постой! Он ведь хотел похвастать своей жемчужиной, да та не сошла вниз.

     - У меня... голова разболелась, - проговорила Илинда, сопоставляя разрозненные факты и с удивлением замечая, что могла бы и раньше догадаться, что Ламский приезжал именно к Затонскому. А она в тот вечер добровольно заперлась в своей комнате. Хотя вряд ли она смогла бы разговаривать с ним, ведь она чувствовала себя так, словно её предали, хотя считать себя обиженной у неё не было никаких оснований – он не обещал ей ничего, кроме как навестить её однажды и сообщить о себе, он не обещал ей ничего сверх этого, а значит, и предъявлять ему претензии у неё нет никакого морального права.

     Лицо Ламского вдруг стало серьёзным, цепким и до крайности жёстким.

     - Знаешь, Ундина, у меня к тебе большая просьба. И ты просто обязана её выполнить.

     Она ещё не решила, радоваться ей внезапной встрече с ним или нет, как что-то в тоне его голоса насторожило её. Она пристально взглянула на него, а в душе её стал разливаться странный холодок.

     - Говори.

     - Забудь, что ты меня здесь видела.

     - Не поняла!

     - Забудь, - повторил он, не отводя от неё пристальных серых глаз, словно пытаясь внушить ей собственное убеждение.

     - Почему это? – она не отводила от него взгляда, вся обратившись в слух и зрение.

     - Оставь свои вопросы, - раздражение прорвалось в его голосе, заставив его вспылить, - я всё равно не собираюсь ничего никому объяснять! Я не могу! Забудь о том, что видела меня... и вообще о том, что знакома со мной! Поверь, тебе же будет спокойнее!

     Холодок превратился в холод. Ей стало страшно. Все былые обиды вылетели из её головы, все мысли, все принятые ранее и трижды выверенные решения. Нахлынувший страх заставил оцепенеть её рассудок. Ей стало важно только одно - добиться от него правдивого рассказа о том, что произошло. И неважно, каким способом добиться. Если она не узнает... если он сейчас исчезнет из её жизни, а она так ничего и не выяснит...

     - Что-то случилось? - сломавшимся голосом прошептала она.

     Он в упор смотрел на неё.

     - Случилось, Ундина. Признаюсь честно.

     - Серьёзное?

     - Призраки прошлого. Я-то считал, что с прошлым покончено.

     - Прииски?

     - А ты проницательна!

     - Не надо смеяться. Дмитрий, если ты хочешь, чтобы я молчала... – она судорожно сглотнула, во рту внезапно пересохло, в горле запершило так сильно, что стало почти невозможно говорить, - ты должен рассказать мне всё. Клянусь, я никогда не выдам тебя, что бы ты ни натворил, что бы ни рассказал мне! Я не проговорюсь и буду молчать обо всём, что услышу!

     - Нет, - отрезал он, решительно сдвинув брови и опершись локтями о стол, и на лицо его набежала мрачная тень, смазав его резкие черты, сделав их ещё более резкими, - я и так в своё время неосмотрительно рассказал тебе слишком много... только потому, что ты напомнила мне... Нет. Ты и так будешь молчать. Вспомни, ты обещала молчать. Впрочем... впрочем, можешь нарушить своё обещание. Я прощу тебя, но мне будет плохо. Просто у меня нет выхода... Тебе довелось увидеть меня здесь, и потому я прошу тебя об этом молчать. К сожалению, у меня нет выбора, вот и приходится доверять малознакомым людям...

     - Я не малознакомая! - в отчаянии воскликнула Илинда, вскочив и обеими руками упершись в крышку стола, чтобы удержаться на ослабевших вдруг ногах, чтобы сохранить равновесие. Лицо её побелело. Губы кривила дрожащая гримаса, напоминавшая толи ухмылку, толи усмешку. Глаза вспыхивали в свете свечи странными отблесками, делая её призрачной, нереальной…

     - Я не малознакомая, - прошептала она трясущимся голосом, трепеща каждым нервом, каждой жилкой, глядя на него сверху вниз своими огромными синими глазами и напрочь выбросив из головы своё недавнее решение никогда не рассказывать ему о том, о чём сейчас ей не терпелось сообщить, - моим именем ты назвал свою дочь!

     Он в полнейшем недоумении смотрел на неё, ожидая объяснений.

     - Помнишь Кентау? Помнишь пляжик за обрывом на берегу Чёрной? Помнишь приютскую девочку с двумя косичками, в коричневом форменном платье? Помнишь Катарину Илинду? Кати, как называл ты меня тогда? Я - та самая Кати. Я не утонула, Дмитрий! Я жива! Слышишь? Я жива... и я не чужой тебе человек!

     Она не плакала, но слёзы сами катились по её белому лицу. Она с трудом перевела дыхание и сжала перед собой дрожащие руки, которые далеко не сразу отыскали одна другую, стояла, не сводя с него исступлённого взгляда; волнение переполняло её, грозило захлестнуть остатки уходящего сознания, с трудом теплившегося ещё в её мозгу, грозило сбить её с ног и унести в гулкое, неведомое Ничто.

     Он не двигался с места, не говорил. Он молча смотрел на неё широко раскрытыми и словно остановившимися, стеклянными глазами. Глубокое потрясение сковало его, превратив в изваяние, лишив дара речи. Вырвавшиеся у неё внезапные слова никак не могли уложиться в его сознании, он слушал её, он слышал каждое её слово, и не мог понять, что за сон ему снится и сон ли это...

     Она заговорила вновь. Быстро, сбивчиво, стремительно. Перебивая сама себя и перескакивая с события на событие. Торопясь как можно полнее и как можно быстрее изложить все перипетии прошлого, чтобы убедить его в правдивости своих слов.

     - Ты молчишь... ты можешь подумать, что я придумала эту историю, что услышав её от тебя, решила зачем-то... что я - самозванка. Но я без труда докажу, что не вру. Я дополню твою историю такими подробностями, которых ты мне не рассказывал, и ты поймёшь, поймёшь, что я говорю сущую правду. Во-первых, город назывался - Кентау. Во-вторых... ты просил меня позвонить в больницу и узнать, как там твой отец, жив ли он... Он был жив. Он попал в больницу, потому что ты толкнул его и он ударился о каминную доску и потерял сознание, и ты вызвал скорую... прежде чем уйти... Я принесла тебе яблочные пирожки... и сигареты... я принесла тебе обратно купюру, которую ты мне дал на сигареты - я обошлась без денег... Ты дал мне бумажку с номером телефона - чтобы я позвонила в дом твоего отца, если не дозвонюсь в больницу, и спросила бы у слуг, что с ним... И она у меня цела до сих пор, я могу предъявить её тебе, ты не сможешь не узнать свой собственный почерк! Я прятала тебя на чердаке... потом ты заболел. У тебя была такая сильная температура, что я… что я… я принесла тебе мазь! Я так боялась, так боялась, что у тебя случилось заражение крови… А потом ты выздоровел. Ты до конца мая… ты провёл в приюте… Но самое главное доказательство... вот оно... - она порывисто сняла с шеи длинную серебряную цепочку с блеснувшим на ней крестиком; цепочка зацепила прядь её волос и она безжалостно рванула их, - вот оно... смотри. Ты узнаёшь? Ты подарил мне свою цепочку. Я не снимала её ни разу за все восемь лет, она всегда была со мной... Узнаёшь?

     Она обогнула кухонный стол, вплотную подошла к нему, протягивая ему цепочку; её трясло, ладони её дрожали, и она никак не могла унять эту пресловутую дрожь. Он медленно перевёл взгляд на тонкую змейку, поблёскивавшую у неё в руках, и вздрогнул так, словно то была настоящая змея, готовая броситься и ужалить. Так же медленно он поднял глаза на Илинду. Губы его шевелились, силясь что-то произнести, но слова застряли в горле, не шли с языка; в побелевшем лице не осталось ни кровинки.

     - Я не утонула, Дмитрий! - едва слышно прошептала Илинда, сжав ладонью осыпавшуюся в неё цепочку и прижимая её к груди, - я жива.

     - Кати? - разобрала она скорее по его губам, чем услышала, - ты? Взаправду?

     Она кивала, не вытирая катившихся по щекам слёз.

     - Жива?

     - Да.

     - Моя Кати? Ундина?

     - Да.

     - Ты живая? Ты настоящая?

     - Всё ещё не веришь? Всё ещё сомневаешься?

     - Боюсь поверить... вдруг обманешь... жестокий получился бы обман... я бы не перенёс разочарования...

     - Я живая, я настоящая, я - та самая Кати, которую ты посчитал погибшей три месяца назад!

     Он вскочил. Обошёл вокруг неё, окидывая её неверящим взглядом, наклонился, заглянул ей в глаза. Смотрел долго, словно искал что-то в их тревожной синей глубине.

     - Кати! - наконец потрясённо прошептал он, схватившись за голову, и такой ужас отобразился в его помертвевшем лице, что она невольно испугалась, отшатнулась от него, - я же говорил, что ты похожа на неё... я чувствовал... и всё же не признал тебя... как я мог не признать тебя? Кати!

     Он вдруг засмеялся, как помешанный, и, схватив её в объятия, крепко прижал к себе, оторвав от пола и закружив в воздухе. Прошло немало времени, прежде чем он выпустил её и немного пришёл в себя, став способным рассуждать более-менее здраво. Он усадил её на место и, подвинув свой стул поближе, сел рядом, держа её руку в своей.

     - Ведь ты ещё там, у озера, узнала меня? - вдруг требовательно спросил он, и брови его грозно дрогнули, вскинувшись вверх и сойдясь на переносице.

     - Узнала, - не стала отпираться она.

     - И ты посмела... – он с искренним возмущением уставился на неё, - ты посмела! Ты же видела, я был расстроен тем, что потерял тебя! Ты видела, как сильно я переживал, что Кати... что ты... И спокойно сидела и слушала! Как у тебя терпения хватило?! Как ты посмела не сказать мне сразу?! - больно сжав её руку, воскликнул он, не на шутку рассердившись.

     - Я хотела, - пробормотала было она, на мгновение смешавшись, - видит Бог, я хотела тебе сказать... но не сказала.

     - Почему?!

     - А вот этого, - она злобно вырвала у него свою руку, с откровенным вызовом прямо посмотрела ему в глаза и решительно заявила: - этого я тебе никогда не скажу!

     - Сядь, не вскакивай... И подожди ещё минутку. Мне всё ещё трудно осознать... поверить... - он замолчал, не в силах подыскать нужных слов.

     Помедлив, она послушно опустилась обратно. Заметив, что она продолжает сжимать в кулаке цепочку, он проговорил:

     - Позволь, я снова надену её тебе на шею, как восемь лет назад.

     Она молча наклонила голову; он осторожно надел ей на шею цепочку. Она спрятала её под воротник халата.

     - Ты должна была мне сказать, Кати! - с укором посмотрел он на неё, - я так страдал... я винил себя, что не успел... что ничего для тебя не сделал... если б ты знала! Я так часто вспоминал про тебя все эти восемь лет... Ведь в то время самые близкие люди отвернулись от меня, я для всех был, как бельмо на глазу... А какая-то чужая незнакомая девочка, совсем ещё ребёнок, поверила мне... хотя я сам себе уже не верил. Ты была единственным человеком, протянувшим мне руку помощи. Без малейших сомнений, без всяких колебаний. А ведь и взрослый на твоём месте испугался бы и отшатнулся, увидев на пустынном берегу реки мальчишку с ножевой раной, перепачканного в крови... В самые тяжёлые моменты своей жизни я вспоминал этот диковинный случай и на душе становилось теплее, и почему-то вера в себя возвращалась и крепла... И я мечтал... мечтал, что однажды вернусь и заберу тебя с собой. Вернулся... и вот как оно вышло. И ты ни полслова не сказала мне... какая жестокость!

     - Я не могла. Не могла - и всё! - она упрямо сдвинула брови и, в очередной раз вырвав у него свою руку, за которую он хватался, словно утопающий за лист кувшинки, спрятала её в полу халата.

     - А сейчас смогла?

     - Сейчас смогла. Мне необходимо узнать, что с тобой случилось. И потому я открыла тебе, кто я. Чтобы ты понял, что можешь мне доверять. Что я не чужой для тебя человек!

     Её голос зазвучал холодно и высокомерно, и звук этого голоса, так быстро и неожиданно переменившегося, больно хлестнул по самолюбию Ламского.

     - Только поэтому?! Иначе так бы и не сказала? Ты смеешь в открытую заявлять мне это?! Значит, сам по себе я ничего не значу для тебя? И пусть бы я считал тебя умершей, тебе безразлично? - вскипел он.

     - Не кипятись, - глухо осадила его она, - а промолчала я... да, чтобы ты продолжал считать меня умершей. Я намеревалась исчезнуть из твоей жизни и никогда больше в ней не появляться.

     - И ты посмела бы?

     - Посмела.

     - Так значит, не сведи нас сегодня судьба, и не переполошись ты так... я так ничего и не узнал бы?

     - Не узнал бы.

     Он молча поднялся, рывком схватил пачку сигарет, валявшуюся на полке над очагом, нервно, жадно прикурил. Она исподлобья, с мстительной жестокостью, которой он никак не мог в ней постичь, наблюдала за ним. Он курил, не поворачиваясь к ней лицом.

     - Подожди... а почему ты здесь? - вдруг спросил он, изумлённо развернувшись и вскинув на неё глаза, - почему не в Кентау? И как ты попала к Павлу? И что значит вся эта история... почему мне сказали, что ты утонула?

     - Потому что в приюте все уверены в том, что меня больше нет. Я сбежала. А чтобы меня не искали, я придумала... и сделала.

     Она коротко, без лишних эмоций, поведала ему свою историю.

     - Дмитрий, я обманула Затонского. Он ничего не знает. Я соврала ему. Если б ты знал, как это меня мучит... он замечательный человек и достоин того, чтобы говорить ему только правду, какой бы она ни была... а я обманула его. Я должна была бы довериться ему, он бы наверняка мне помог... но я не смогла. Я не стала рисковать. Я обязательно расскажу ему. После того, как прочно устроюсь в Оинбурге. Впрочем, можно бы и сейчас... просто... просто боюсь, он обидится на меня...

     - Он поймёт. Если б ты была дольше знакома с ним и скрыла бы от него, тогда - да, ты бы сильно его обидела недоверием. Но ведь ты была знакома с ним всего неделю; естественно, ты не могла рисковать, слишком многое было поставлено на карту. Он поймёт. Ведь сейчас-то ты ему доверяешь?

     - Безоглядно.

     - Сейчас не сомневаешься, что он не сдаст тебя?

     - Нисколько.

     - Павел - золотой человек, Кати... только не сразу это разглядишь... А всё-таки тебе фантастически повезло в жизни. Не каждому выпадает такая удача. Далеко не каждому!

     - Я не устаю благодарить за это Бога. Но мы уходим от главного. Или ты намеренно уводишь меня от неприятной темы? Надеешься заговорить меня и увести разговор в безопасное русло? Не выйдет. Учти, я не забуду. Разве ты всё ещё сомневаешься, разве ты по-прежнему не знаешь, можно ли мне доверять? Разве я ещё не доказала тебе, что не только достойна твоего доверия, но и имею на него бесспорное право? Тогда, много лет назад, ты мне доверял. Неужели теперь ты больше не веришь мне? Неужели мы больше не друзья, Ламский? Однажды я помогла тебе, чем смогла... вдруг и сейчас я смогу пригодиться тебе?

     Она встала, подошла к нему и, остановившись прямо перед ним, заставила его посмотреть ей прямо в глаза.

     - Не доверяешь? - с укором повторила она и усмехнулась.

     Он схватил её за плечи со злостью прошипел:

     - Дело не в доверии, слышишь? Слишком всё серьёзно на сей раз, и чем меньше ты будешь знать, тем спокойнее будет тебе же. Я за тебя беспокоюсь, пойми!
 
     - Позволь мне самой о себе побеспокоиться, - она лёгким движением сбросила его руки со своих плеч и надменно выпрямилась, - мне решать. Мне, ясно? Ты считаешь неведение лучшим вариантом для меня... не выйдет. Ты восемь лет оставлял меня в неведении. Причём, в полном. И считаешь это нормой, так, получается? Я восемь лет ничего не знала о тебе… не знала даже, жив ты или… или… Второй раз у тебя этот номер не пройдёт! Если ты добровольно не расскажешь мне, что с тобой случилось, ты вынудишь меня просто следовать за тобой по пятам. Чтобы выяснить самостоятельно. Я ведь могу и собственное расследование начать. Я могу и на прииски отправиться - ведь начать следует именно оттуда... Наверняка кто-нибудь тебя вспомнит... Я сделаю...

     - Ты хоть понимаешь...

     - Понимаю. А ты не кричи. Не напугаешь. И не дыми мне в лицо. Давай присядем, успокоимся... и ты сам, добровольно, всё мне расскажешь. Идёт? Можешь докурить, я тебя не тороплю.

     Она подвела его к оставленной табуретке и, решительно подтолкнув в спину, заставила сесть. Присела сама напротив. Увидев на столе забытый пирог, подвинула к себе тарелку.

     - Не хочешь пирога? - осведомилась она; он отрицательно качнул головой, подкурив новую сигарету, и она принялась за пирог в одиночестве, - а я буду. Я вообще-то поесть спустилась.

     - Ночью? - удивился он.

     - Я долго не могла уснуть, а тут есть захотелось. Когда проголодаюсь, я вообще не могу заснуть, мне обязательно нужно поесть. А ты давай, рассказывай. Кури и рассказывай. Я внимательно тебя не слушаю.

     - Знаешь, Кати... – с трудом подбирая нужные слова, проговорил он, стараясь не смотреть в её сторону, - выслушай меня, пожалуйста, и не перебивай. Ты уже знаешь, что был в моей жизни период, когда я творил неизвестно что. Я считал, что период тот давно миновал, но я ошибся. Кое-кто намерен посчитаться со мной за один старый должок. Я не ожидал его воскрешения из небытия и не был к этому готов. Поэтому решил на время скрыться и подумать, как лучше поступить в дальнейшем. Сегодня ночью я приехал к Затонскому, узнав, что он уже вернулся из Константинополя, и передал ему бумаги на ведение моих дел, пока меня не будет. Он предложил мне пожить здесь с недельку. Вот вся история.

     - Сколько? - вдруг холодно, по-деловому, спросила Илинда, не переставая спокойно жевать.

     Он непонимающе взглянул на неё сквозь облако голубоватого табачного дыма, медленно таявшего в воздухе между ними. Он не понял её вопроса и вынужден был переспросить её:

     - Что?

     - Какая сумма тебе нужна, чтобы откупиться от них, чтобы они оставили тебя в покое?

     Она вспомнила о полученном гонораре и, затаив дыхание, ждала ответ. Что ж, она, видимо, сумеет выручить его и на этот раз… только бы полученной ею суммы хватило, чтобы покрыть его долги… Она сумеет перебиться без этих денег; Затонский обещал помочь ей устроиться в городе, а там она сразу же найдёт себе работу – да хоть полы мыть или дворы мести! – и заработает себе на пропитание, а дальше видно будет.

     Ламский долго смотрел на неё странным, непонятным взглядом, в котором жалость мешалось со снисхождением, и по лицу его блуждала нехорошая улыбка, которая нравилась ей всё меньше и меньше, которая невольно начинала тревожить её… она сама не могла понять, что именно в этой улыбке нервировало её, что именно заставляло вглядываться в его черты, выискивая ответ.

    Наконец, Ламский соизволил заговорить.

     - Ты имеешь в виду… деньги? – тихо, вкрадчиво поинтересовался он, остановив на ней взгляд своих прищуренных серых глаз, и она заметила, как блеснули в этих глазах два крохотных золотых огонька, являвшихся отражением трепетавшего между ними пламени свечного огарка, оплывавшего на подставку; расплавленный парафин, накопившись в выемке вокруг фитиля, наконец перелился через край и причудливыми, замысловатыми, узорчатыми потоками избороздил огарок, застывая по его бокам белыми напластованиями. Ламский подставил палец под горячий парафин, и почувствовал, как обжигающая прозрачная масса огромной каплей скользнула по коже, растеклась и застыла, образовав тончайшую плёнку. Он поддел её ногтем и, аккуратно снял с кожи, растёр в пальцах, с досадой отбросил парафиновые крошки. Огонёк свечи вспыхнул, с тихим потрескиванием захватывая золотым язычком освободившийся от нагоревшего парафина кусочек фитиля, и свеча загорелась ярче, веселее, увереннее – что так не вязалось с настроением сидевших возле неё двоих людей.

     - А что же ещё? – стараясь говорить уверенно, с вызовом произнесла она и беспокойно взглянула на него, словно пытаясь понять, что такого нелепого она сказала…

     - Кати, Кати... – покачав головой, усмехнулся он, словно сожалея о её несообразительности и недальновидности, - если бы всё упиралось в деньги! Ты что, считаешь, что у меня не нашлось бы нужной суммы?

     Она молчала, продолжая в упор смотреть на него, ожидая более точного ответа. Пирог, который она не успела доесть, забытым лежал на тарелке перед ней.

     - Не деньги им нужны, - тихо вздохнул Дмитрий, мельком взглянув на свою собеседницу и тутже отводя взгляд в сторону.

     - А что же? – она непримиримо, упёрто хмурилась, не сводя с него глаз и следя за каждым его движением, словно снайпер, выжидающий наиболее удобный момент для того, чтобы спустить курок; она ничуть не сомневалась в силе денег, она верила, что за деньги можно многое приобрести. Многое – если не всё. Вопрос только в цене.

     Ламский достал очередную сигарету и, щёлкнув зажигалкой, поджёг её.

     - Им нужна только моя жизнь, - чётко отпечатывая каждое слово, проговорил он и в упор посмотрел на неё, словно проверяя действие своих слов.

     - Всё можно купить, - она не желала сдавать ни одной из завоёванных позиций и твёрдо стояла на своём.

     - Нет. Не с ними. Денег у них своих достаточно. А вот месть - дело святое. Они и сами заплатили бы немалые деньги, чтобы иметь возможность поквитаться со мной.

     - Этого не может быть. Я не верю. Я не хочу в это верить.

     - Придётся.

     - Ты что, не понимаешь, - страх, леденящий мертвенный страх стал потихоньку проникать в её душу, словно холодный ночной туман в приотворенную дверь, которую забыли прикрыть; и подобно тому туману стал расползаться в сердце, нащупывая себе дорогу ледяными, костлявыми пальцами, - не понимаешь? Ты должен жить!

     - Я буду жить, - голос его прозвучал глухо, но спокойно и проникновенно, словно он намеревался передать ей часть своего спокойствия, которого ей сейчас явно недоставало, - Кати! Я не раз попадал в разного рода переделки и всегда выбирался сухим из воды. Выберусь и в этот раз, не впервой.

     - Как я могу помочь тебе? – она заикалась, не зная, что сказать, что сделать, не в силах поверить в услышанное – уж слишком всё это было жестоко, слишком неправдоподобно!

     - Никак. Просто молчи. А больше ты ничего не сможешь сделать.

     После довольно продолжительного молчания Илинда медленно подняла на него потемневшие глаза и неожиданно спокойным будничным голосом проговорила:

     - Но если им нужна твоя жизнь... И тебе нужна твоя жизнь... так почему ты должен им отдавать её? У них тоже есть жизнь... и если цена твоей жизни - их жизнь... так почему бы не осуществить эту сделку? Скажи, что мешает тебе?

     Ламский стремительным рывком развернулся в её сторону. Дотлевающая сигарета едва не выпала из его дрогнувших пальцев, настолько поразили его прозвучавшие равнодушные фразы. Он долго смотрел на неё тяжёлым взглядом, и, наконец, с усмешкой произнёс:

     - Кати, много лет назад я уже запятнал себя чужой кровью. Я убил брата того человека, который теперь преследует меня. Ты считаешь, что я должен убить и его?

     Его левая бровь, иронически дрогнув, вскинулась вверх. Казалось, что он насмехается и над собой, и над Илиндой, предложившей ему такое простое, вроде бы, решение всех его проблем.

     - Если и убил, - хмуро проворчала она, - значит, у тебя не было иного выхода. Ведь не было?

     Он вынужден был согласиться, несмотря на то, что соглашаться, оправдывая собственное деяние, которое невозможно оправдать, было для него весьма и весьма нелегко. Он до сих пор не мог простить себе, что ему пришлось уложить того малого… и не имело никакого значения, что противник не оставил ему выбора.

     - Не было. Не убей его я - он убил бы меня. Всё решали мгновения. Я успел нанести удар первым.

     - У тебя и сейчас та же ситуация, - едва слышно, но твёрдо прошептала она, не сводя с него решительного взгляда, и глаза её казались совсем чёрными и незнакомыми – чужими – на побелевшем, прозрачном лице; глаза эти, несмотря на полную их неподвижность, вспыхивали странными чёрными искрами, мерцали в полутьме и, казалось, жили своей собственной жизнью, независимой от жизни их владелицы, - не убьёшь ты - убьют тебя. Я хочу, чтобы... чтобы ты снова успел ударить первым. Пойми, если Бог допустил, чтобы твой противник умер, значит, так было суждено. Значит, так тому и быть. Значит, в живых должен был остаться ты, а не он. И я рада, что ты - его, а не он - тебя. Я безумно этому рада. И если вновь встанет выбор... Я буду молить Бога, чтобы первым успел ты. Снова. Мне страшно представить, что с тобой может случиться... С кем угодно, но не с тобой!

     - И ты предпочтёшь, - сардонически улыбаясь, осведомился он, - чтобы я был убийцей? Лишь бы был жив?

     Её взгляд не дрогнул, и голос – тоже, когда она спокойно ответила, едва кивнув головой:

     - Даже если каждый день ты будешь убивать по человеку.

     Он вспылил. В глубочайшем отчаянии скомкал в руке непотушенный окурок, смял его и до судороги сжал, обжигая ладонь раскалённым пеплом и не замечая того; на лбу его проступили капли ледяного пота.

     - Не может одна человеческая жизнь стоить хотя бы двух других жизней, - выкрикнул он, исступлённо взирая на неё, а она… она улыбалась. И от её улыбки ему стало попросту жутко.

     - Может. Попомни моё слово, - прошептала она, нисколько не сомневаясь в правильности своих суждений, - может! Одна человеческая жизнь может стоить десятки, сотни чужих жизней... Я бы без раздумий отдала взамен твоей жизни свою, да вряд ли такой обмен может быть совершён. А потому... потому я хочу быть рядом, как твой ангел-хранитель, чтобы направить твою руку, когда настанет момент...

     Он оборвал её на полуслове.

     - А вот этого я не допущу, Кати! Вам с Машей необходимо как можно скорее перебраться в город, чтобы я не навлёк беду и на вас... если вдруг что... Павел обещал, что завтра отошлёт вас в город.

     - Ну, если только бандеролью, - насмешливо сощурилась она, наливая себе кофе. Не спрашивая, налила и ему. Он машинально взял свою чашку.

     - Маша пусть поступает, как ей вздумается, а я никуда уезжать не собираюсь, я останусь здесь, - решительно объявила она, и сколько ни убеждал её Ламский, сколько он ни бесновался, она твердила своё и не намерена была ни на шаг отступать от принятого решения. В конце концов, Ламский вынужден был уступить на время, но сделал он это с величайшим недовольством и предупредил, что не сегодня, так завтра всё равно добьётся своего.

     - Ради Бога, - пренебрежительно фыркнула она, - можешь сбежать отсюда - и тогда я сделаю то, что намерена была сделать, когда мы только начали наш разговор - я отправлюсь на поиски твоего врага и сама сверну ему шею. Или он - мне. Кто кого опередит.

     Он бешено сверкнул глазами, выхватил из пачки последнюю остававшуюся там сигарету и нервно, судорожно закурил. Она расхохоталась, видя, что загнала его в тупик.

     - Я не помешаю тебе, Дмитрий, я постараюсь пореже попадаться тебе на глаза, - отсмеявшись, заявила она, - а когда опасность минует... я, так и быть, удалюсь.

     - Удалишься, - буркнул он, - если я тебе это позволю.

     - Удалюсь, - серьёзно ответила она, вся подобравшись, - и неважно, позволишь ты мне это или нет. Сейчас я не могу оставить тебя даже на минуту - без присмотра. Но потом... потом я должна буду уйти - и уйду.

     - Разве мы не друзья?

     Он посмотрел на неё растерянно и удивлённо. Он никак не мог взять в толк, отчего она намерена уйти из его жизни; ему никак не удавалось осознать серьёзность её намерений – до того они казались ему глупыми, нелепыми… неосуществимыми.

     - Друзья, - прозвучало в ответ тихое и холодное, словно мокрым осенним листом, сорвавшимся с ветки, по холодному, в каплях, стеклу.
 
     - Но ты всё равно уйдёшь? – он по-прежнему ни в грош не верил её словам.

     Она решительно вскинула голову. Её глаза скользнули по нему невидяще и жёстко, и тяжёлый вздох вырвался из самого её сердца. Ламский смотрел на неё, выжидающе и тревожно, и боялся стронуться с места.

     - Да, Ламский. Я уйду. Наши дороги проходят совсем рядом, в каком-нибудь миллиметре друг от друга... Но этот миллиметр решает всё. Он делает их параллельными. Им не судьба пересечься. А потому я уйду.

     - Судьбы вершатся самими людьми.

     - Судьбы записаны на небесах, и идти наперекор им - значит, идти наперекор самому Господу Богу.


     Наутро Затонский выразил странное, нелепое желание, чтобы Илинда и Маша перебрались жить в его городской дом. Не объясняя причины своего намерения отослать их, он просто заявил, что они должны на время уехать. Объявил он о своём внезапном, неожиданном решении за завтраком.

     Ламский за столом не присутствовал. Но Илинда не сомневалась, что он здесь, в доме, что он никуда не уехал. Иначе Затонский не просил бы их об отъезде, и не отослал бы обеих служанок в деревню.

     Маша растерянно молчала, не понимая, чем вызвана такая немилость, а Илинда решительно и спокойно объявила:

     - Павел, могу вам сказать и за себя, и за Машу, которая совершенно не понимает, что к чему, что мы не двинемся с места и останемся здесь, какими бы громами и молниями вы нам ни грозили.

     Чёрные брови Затонского грозно сошлись в одну сплошную чёрную линию – словно две тучи столкнулись, высекая молнию, и вот-вот должен был раздаться раскатистый удар грома; но не успел он и слова молвить, как Илинда, соскользнув со своего стула, торопливо подошла к нему и, опустившись перед ним на колени, спрятав лицо в ладони, умоляюще прошептала:

     - Павел, дорогой! Простите меня, пожалуйста! Я рассказала вам о себе далеко не всё... вернее, вовсе не то, что следовало... выслушайте меня сейчас! Я хочу наконец-то поведать вам всю правду, я каждый день собиралась вам рассказать, да всё никак не могла решиться… Мне казалось, что для вас станет жестоким ударом моё вынужденное враньё, и я не могла нанести вам этот удар, я оттягивала, как могла… но дальше тянуть нельзя. Дальше тянуть невозможно! Выслушайте меня, и вы поймёте, почему я должна остаться. Я безумно виновата перед вами, вы - такой чуткий, такой добрый, такой великодушный человек... я должна была вам довериться с самого начала... но вместо этого я вас обманула. Я не встану с колен, пока вы не простите меня! Я не встану с колен, пока не расскажу всю правду о себе.

     Он, растерявшись, попытался поднять её, но она, уцепившись за его руки, уткнувшись лицом в его ладони, слово за слово выложила ему всю свою историю. Рассказала о приюте, о своей жизни в его стенах, об оставленных в Кентау друзьях, о побеге. Рассказала и о своём знакомстве с Ламским. И о вчерашней случайной встрече с ним в его доме. Подняв к нему заплаканное лицо, она прошептала:

     - Вы простите меня, Павел? Если б вы знали, как сильно я переживала... я смотрела на вас и чувствовала себя последней тварью... вроде и ложь невеликая, но вы не заслуживаете, чтобы вам  лгали, даже имея веское на то основание, я должна была честно всё рассказать, в тот же день, когда приехала в Степной, когда вы приняли меня… но я боялась... Всегда остаётся шанс - пусть один на миллион, что всё обернётся против... Я боялась, что вы вернёте меня назад. А потом… потом я много раз намеревалась явиться к вам с этим разговором… с этой своей исповедью… и всякий раз оттягивала… потому что мне было стыдно признаться в собственной лжи!

     Он долго смотрел на неё, потрясённый всем услышанным, по лицу его скользили пятна тени и света, и вдруг он улыбнулся – так широко и так беспечно, что у неё сразу отлегло от сердца.

     - Ну что ты, Аменда, милая... – растроганно проговорил он, наклонившись к ней и заглядывая в её покрасневшие от слёз глаза, - разве ж я посмел бы вернуть своё сокровище обратно? Я бы дрался за тебя до последнего дыхания... Я никогда и никому не отдал бы тебя!

     - Значит, вы прощаете меня? - с надеждой спросила она, продолжая цепляться за его руки, продолжая крепко, до судороги, сжимать их.

     Он достал из кармана платок и вытер её мокрые щёки. Затем заставил подняться с пола и усадил рядом с собой.

     - Конечно, девочка моя.

     - Вы понимаете... я не сдам его, - успокаиваясь, заговорила она, - я никогда его не сдам, и ему прекрасно это известно. Но он хочет, чтобы мы с Машей уехали, чтобы не подвергать нас опасности. Я не уеду. Маша тоже вряд ли отправится в Оинбург.

     Маша сидела и слушала их разговор, не понимая, почему они должны уехать и для чего это нужно.

     Илинда повернулась к ней и, увидев выражение её лица, попросила Затонского всё ей объяснить. Тот тяжело вздохнул, посмотрел на одну, на другую, ещё раз вздохнул, покачал головой, вышел и какое-то время спустя вернулся с Ламским.

     - Вот он, - Затонский указал на Ламского, втолкнув его в столовую, - он желает, чтобы вы обе сегодня же убрались отсюда. Дмитрий, давай, объясняйся с ними сам и сам выгоняй их, если сможешь. А на мою помощь в наболевшем вопросе не рассчитывай, в отношении этих двоих я умываю руки.

     - Со мной разговаривать бесполезно, я высказалась вчера, - заявила Илинда и отвернулась от Ламского, скрестив на груди руки и всем своим видом выказывая, что решения своего менять не собирается.

     Маша, уяснив, наконец, в чём дело, насмешливо улыбнулась и твёрдо объявила, взглянув на Затонского:

     - Павел, я с места не сдвинусь. И ты не сможешь от меня отделаться, что бы ты ни говорил и что бы ни сделал. Я прожила здесь десять лет – и у меня нет ни малейшего намерения съезжать отсюда… по чьей-то прихоти. Вот так! - она обернулась в сторону Ламского, - а ты меня не напугаешь. Не из пугливых.

     В опустевшем без прислуги, странно притихшем доме остались четверо: Затонский, его гость, Илинда и Маша. Илинда была чрезвычайно довольна, что Маша не подвела её ожиданий и не поддалась на уговоры Ламского уехать из посёлка. В конце концов, Ламский должен был отступить. Затонский встретил его поражение громким смехом и лишь похлопал его по плечу – в знак утешения.


     Весь день Илинда не находила себе места.

     Ночью, после разговора с Ламским, она так и не смогла уснуть. Она поднялась наверх около шести часов утра и не стала ложиться, зная, что нипочём не сможет уснуть. Она села у окна и стала ждать, когда начнёт светать.

     После завтрака, прошедшего в хмуром молчании с его стороны, Ламский удалился к себе и не спускался вниз до самого вечера, не став обедать. Это тревожило её, но она тщетно поджидала его внизу, надеясь, что он спустится. Ей хотелось увидеть его, поговорить с ним и хоть немного уверить себя, что не всё так страшно, не всё так непоправимо, как показалось ей ночью. Но он упорно отсиживался наверху.

     Это тревожило Илинду, но она не решалась ему надоедать.

     "Нельзя допустить, чтобы он ушёл, - вертелись в её голове лихорадочные мысли, - нельзя допустить, чтобы он сбежал отсюда и оставил меня. Я не могу отпустить его одного. Что бы ни случилось в дальнейшем, я не могу допустить, чтобы он ушёл один. Если я вновь потеряю его след... я не перенесу. Я буду думать и думать и сойду с ума от таких мыслей. Мне каждую минуту придётся спрашивать себя: а жив ли он? Не вынесу! Нет! Нельзя допустить, чтобы он ушёл! Или... или и я уйду вместе с ним."

     Успокоившись этим внезапно пришедшим ей в голову решением, она повеселела. Нервный озноб прекратился, странная лихорадка перестала жечь её изнутри.

     "Важно только не допустить, чтобы он скрылся тайком. Ведь если он надумает уехать, он вряд ли засунет меня в чемодан, чтобы взять с собой. Надеюсь, он испугается моей угрозы... И не посмеет покинуть этот дом тайком... Но если он решится на внезапное бегство - я должна буду знать. Чтобы последовать за ним. Я буду его ангелом-хранителем, пока всё не решится... И если вдруг... если с ним что-то случится... то пусть и меня постигнет та же участь. И это будет лучше, чем продолжать жить - без него."


     Только вечером они все вновь сошлись в столовой.

     Моросил дождь. Быстро темнело.

     После ужина, прошедшего в полном молчании, Затонский принёс с веранды заветную бутыль с коньяком и налил себе и Ламскому.

     - Павел, перестань, - поморщившись, попросила Маша, и губы её судорожно дёрнулись, а в глазах промелькнуло затаённое отчаяние – в последние дни Затонский очень много пил – пил, оставаясь трезвым, как стёклышко, и почти не хмелея. Ей казалось очень тревожным симптомом, что он почти не выпускает рюмку из рук, и она приходила в отчаяние, понятия не имея, как отвлечь его от мрачных мыслей, одолевавших его чем дальше, тем сильнее и неотвратимее.

     - Остань, - отмахнулся он, и лицо его помрачнело, но всего лишь минуту спустя он вынужден был обратиться к своей душехранительнице, что он и сделал, покривив лицо в суровой гримасе, словно затем, чтобы избежать лишних расспросов, - она... она ведь не звонила?

     Маша молча отвела глаза в сторону и не ответила, не зная, что отвечать. От Альбины и в самом деле не было известий, хотя она должна была вернуться со дня на день.

     Не дождавшись ответа, Затонский опрокинул в рот рюмку, затем вторую, и после долгого молчания проговорил:

     - Знаю, что не звонила. Ведь если бы даже я не услышал звонка, ты бы непременно позвала меня к телефону...

     И четверть часа спустя еле слышно попросил, взглянув на неё таким скорбным, умоляющим взглядом, каким взглядывает на мать обиженный ребёнок, нечаянно ударившийся макушкой о крышку стола и не до конца понимающий – отчего так больно:

     - Маша, позвони в Оинбург.

     Она без дальнейших слов поняла, что он хотел узнать, молча подошла к телефону, набрала номер. Трубку сняла Ульяна, доложившая, что от хозяйки по-прежнему нет вестей.

     Затонский прожигающим взглядом смотрел Маше в спину, пока не понял, что и в этот раз надеждам его не суждено было оправдаться.

     - И что? - нетерпеливо прервал он воцарившееся в комнате молчание. Губы его кривились в дрожащей ухмылке, словно он заранее предвидел ответ, который должен был прозвучать. Маша долго не решалась повернуться к нему лицом. Она стояла над телефоном, опустив светловолосую голову, и прижимала к себе телефонную трубку, из которой неслись частые короткие гудки, словно не решалась положить её обратно на рычаги. Наконец, с огромным трудом пересилив собственное волнение, она осторожно пристроила злополучную трубку на аппарат и мельком, вполоборота, взглянула на Павла.

     - Она ещё не вернулась, - стараясь говорить самым обычным своим тоном, пробормотала она.

     - И даже не звонила? – Затонский повысил голос, что нередко позволял себе в разговорах с кем бы то ни было.

     - Нет.

     - Час от часу не легче! Ламский, я сегодня упьюсь, как сапожник!

     Он залпом осушил третью рюмку и не поморщился. Ламский поднялся со своего места и отобрал у него бутылку.

     - Хватит, Павел, - негромко заявил он, - этим делу не поможешь. Всем хорошо, как я посмотрю.

     - Всем хорошо, а мне лучше всех! Дай сюда! – раздражённо потребовал взбешённый режиссёр, пробуя отобрать коньяк обратно. Ламский решительно отстранил протянутую к нему дрожащую, трясущуюся руку с набухшими синими венами.

     - Ты, я смотрю, всё чаще, прикладываешься к бутылке, - неодобрительно заметил он, - заливаешь свои горести? Учти, заливать их бесполезно. У проблем есть одно чудесное свойство: они умеют плавать. И как ни старайся их залить, они всегда будут всплывать на поверхность. Пока ты не наберёшься мужества и не взглянёшь им в лицо. Пока ты не попробуешь решить их.

     - Тебе легко говорить! – Затонский безнадёжно уронил руку на колено, низко опустил голову; густые чёрные волосы, достигавшие плеч и разделённые ровным пробором, закрыли его бледное, опухшее лицо.

     - Да, - усмехнулся его гость, - легко! Ты сам прекрасно знаешь, насколько мне легко.

     - Ну, извини... – вспомнив про то, что не все горести мира выпали исключительно на его долю, что и другим кое-что досталось, режиссёр счёл нужным сбавить тон и даже извинился, - не подумал... забыл...

     - Не надо забывать. И о том не надо забывать, что никто из нас не желает тебе плохого. А потому прислушайся к моему совету и перестань пить.

     - Я не пью.

     - Что же ты делаешь?

     - Я не пью! Я выпиваю! Между этими понятиями существует довольно большая разница!

     - Выпивать, пить и спиться - это три ступени одной и той же лестницы. Шагнёшь на одну ступень - неминуемо шагнёшь на вторую, за второй последует третья, а дальше - провал, пропасть.

     - Откуда ж ты-то знаешь, умница моя?! – едкая ирония засверкала в злых чёрных глазах, взгляд которых, подобно остро отточенному мечу, устремился к самому сердцу стоявшего над ним приятеля, грозя испепелить его на месте.

     - Не первый год на свете живу, - Ламский отчего-то не собирался испепеляться и продолжал спокойно смотреть на него сверху вниз. Прижимая к себе драгоценную бутыль, которая словно подмигивала своему бывшему обладателю и беззвучно молила его – спаси!

     - И моли Бога, чтоб не последний, - мрачно изрёк Затонский, с трудом подавив желание выхватить бутыль из державших её небрежных рук.

     - Павел! - невольно воскликнула Маша, не удержавшись от замечания.

     - Извините, извините! - язвительно вскричал Затонский, вскочил с места и решительно направился к двери. Лицо его пылало, губы судорожно подёргивались, чёрные глаза горели и непонятно вспыхивали.

     Схватившись за ручку двери, он обернулся и отвесил собравшимся глубокий шутовской поклон.

     - Извините меня все! - торжественно продекламировал он, рванул на себя дверь и выскочил в холл.

     Маша сидела с помертвевшим лицом. Она не хотела обидеть его. Илинда смотрела на неё, не зная, что сказать, что сделать. Она вскочила, намереваясь было бежать за ушедшим, но не решилась и снова села на место, до боли закусив губу и нахмурившись, чтобы не заплакать.

     - Маша, зря переживаешь. Его нужно держать в узде, - мрачно проговорил Ламский, повернувшись к девушке, которая сидела, прикрыв лицо руками, и молчала.

     - Его можно понять, - не отнимая от лица рук, прошептала та и прерывисто вздохнула, - к тому же, мне прекрасно известно, какой у него тяжёлый характер. Мне не следовало делать ему замечания. Он их не терпит.

     - Тяжёлый характер - не оправдание хамству. Я люблю Затонского, видит Бог, я его очень люблю, но не могу смириться с его выходками. Ему ничего не стоит оборвать человека, нагрубить ему. Так нельзя! Нужно уважительнее относиться друг к другу. Нужно учиться сдерживать свои эмоции или, хотя бы, контролировать их.

     - Ему трудно сейчас.

     - Нам всем нелегко.

     - Дмитрий, он как ребёнок, на него грех обижаться!

     - Правильно. Но детей нужно воспитывать.

     - Он обиделся на меня, должно быть...

     - Нам всем пришлось несладко в жизни, каждому по-своему, - заявил он, расхаживая по комнате взад-вперёд и не находя себе места, - и тебе, и ему, и ей, - он кивнул в сторону Илинды, - и мне. Мы все немало пережили. Что будет, если мы ещё и друг на друга бросаться будем? Мы перессоримся, только и всего. Станет лишь хуже. Нам всем. Он этого не понимает. Считает, что раз ему плохо, то все должны перед ним плясать, и что никому не может быть хуже, чем ему. За последние два года он пристрастился к коньяку. Он же не пил так раньше. Чуть что не заладится - и он хватается за бутылку. Небольшой срыв в работе - у него одно спасение. Малейшая размолвка с Альбиной - опять коньяк. Понятное дело, это лишь усугубляет ситуацию, но ему всё равно. Он, как страус, прячет голову при малейшей угрозе его спокойствию. Только страус прячет голову в песок, а Павел - в бутылку.
 
     Илинда с тревогой слушала рассказ Ламского.

     - Но в это лето он не пил ни капли! Один-единственный раз, когда два дня лило и мы не могли продолжать работу - тогда да, но больше - ни капли! - решительно возразила она в защиту режиссёра.

     - В это лето он был занят осуществлением своей давней мечты - об этом фильме он мечтал не первый год. И ему было просто некогда. Но работа закончена, и накатили давние проблемы - и он без труда вспомнил старую привычку.

     Маша поднялась и молча вышла из комнаты. Илинда проводила её заблестевшим взглядом, и тихо спросила Ламского:

     - Дмитрий, можно ли как-то помочь ему? Удержать?

     Ламский не смотрел на неё. Постояв какое-то время посреди столовой, он подошёл к буфету. Открыл дверцу и поставил на полку отнятую у Затонского бутылку. И только потом повернулся к Илинде, ожидавшей от него ответа.

     - Можно, - пожав плечами, усмехнулся он; невесёлая то была усмешка.

     - Как? Я бы сделала всё, что угодно, лишь бы... – встрепенулась она, с надеждой воззрившись на него и перестав дышать от волнения.

     - Решить за него все проблемы, - после продолжительного молчания ответил он, не глядя на неё, - и оградить его от новых. Только это и помогло бы.

     Илинда вспыхнула.

     - Ты издеваешься? - в отчаянии воскликнула она, - это же нереально!

     - Конечно, - негромко согласился он и вздохнул, - нереально. Будь это реально, Маша уже давно выстроила бы вокруг его дома каменную стену и ходила бы по ней кругами, охраняя его покой.

     - Мне так жалко Машу... – прошептала Илинда, посмотрев на оставленное ею кресло, на котором сиротливо лежала забытая ею белая с золотом пачка – должно быть, выпала из её кармана, когда она вскочила, бросившись вслед за Затонским.

     - Мне тоже. А вот Павел... Меня начинает раздражать его малодушие.

     - Но его можно и пожалеть!

     - Можно. Но жалость к взрослому, полному сил человеку унизительна в первую очередь для него самого. Впрочем, он это и сам понимает... Хоть в этом его плюс.

     - Он так переживает из-за неё...

     - Он всегда из-за неё переживал. Терпеть её не могу… скверная баба!

     - Почему?

     - Ты, я вижу, с ней не знакома ещё? Нет? Познакомишься - сама всё поймёшь.

     - Я наслышана о ней.

     - Уверен, мало кто мог бы сказать об Альбине хоть одно доброе слово. Кроме её мужа, разумеется; но он - слеп, как крот, и никогда не видел её истинного лица. Только потому, что не хотел его видеть.

     Внезапно на лицо её набежала тёмная тень. Она с осуждением взглянула на своего товарища и холодно поджала губы.

     - Знаешь, Дмитрий... – голос её задрожал и пресёкся, когда она обратилась к нему, - я не намерена слышать ни одного недоброго слова о Павле Затонском. От кого бы то ни было. Он - один из самых достойных людей, встречавшихся мне в жизни, и я не позволю никому - и в первую очередь тебе - осуждать его. Как он живёт - это его личное дело. Он имеет полное право жить так, как считает нужным. Все остальные... должны поступать по принципу: не можешь помочь - отойди молча в сторону. Так что… если тебе нечего сказать… лучше молчи. Иначе я попросту уйду из комнаты, как это сделала Маша.

     Он присел рядом; тяжело вздохнул, взъерошил свои непослушные волосы. И посмотрел на неё. Она хмуро смотрела в угол, крепко сцепив руки и обхватив ими колени.

     - Кати, я ведь тоже его люблю, - грустно сказал он, - я любого за него порвал бы на куски... Павел в своё время сильно помог мне, и я этого никогда не забуду. Он для меня всё равно что старший брат. Я за него любому голову оторвал бы... Но если он губит сам себя, мне что, ему голову оторвать, чтобы он себя не доконал?! Вот что меня мучит, вот что гнетёт меня! Я ничего не могу для него сделать! Отсюда - злость. Отсюда - раздражение! Оттого, что бессилен я ему помочь! Не могу я спасти его от него самого!

     - Дмитрий, ты бы пошёл к нему, а? - прошептала вдруг она, всем корпусом повернувшись к нему, и губы её задрожали, а глаза наполнились слезами, готовыми вот-вот пролиться, - ты был груб с ним... Пойди, поговори с ним! Ему нужна поддержка... Может, хоть что-то получится... Пойдёшь?

     - Пойду, - он поднялся, - мне и в самом деле нужно извиниться перед ним.
 
     На пороге он остановился и оглянулся на неё. Она смотрела ему вслед.

     - Знаешь, я всё никак не могу поверить, что ты жива, - задумчиво проговорил он.

     - Надеюсь, ты этому рад? - нерешительно поинтересовалась она.

     Он усмехнулся, с упрёком покачав головой.

     - Из-за тебя я взял ребёнка в приюте... чтобы избавить хоть одну живую душу от трудностей, которые выпали на твою долю... чтобы сделать для этого ребёнка то, чего я не смог сделать для тебя... Я назвал свою дочь по тебе, Кати. Мне кажется, этим сказано всё.

     - И ты не сбежишь от меня? Не уедешь отсюда, не предупредив?

     - От тебя мне вряд ли удастся сбежать, Кати. Да и незачем мне бежать от тебя. Всё равно догонишь. Даже стоя на одном месте - догонишь.

     Он развернулся и быстро вышел. Илинда осталась сидеть с громко бьющимся сердцем, не зная, радоваться ей его откровению или печалиться. Ведь что бы он ни сказал, что бы он ни сделал - она знала, что не сможет изменить своё собственное решение. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Она может быть его другом, она может быть его ангелом-хранителем... ничего другого не суждено.

     И внезапно почувствовав себя несчастной, она уронила голову на руки и заплакала.


     Вечер она провела в одиночестве. У неё не было никакого желания встречаться с Ламским, с Машей, с Затонским. Ей казалось, что услышь она ещё раз о том, что Ламский назвал свою дочь по ней, она попросту плюнет ему в лицо.

     Он сказал, что взял приютского ребёнка из благих побуждений, чтобы хоть одну живую душу избавить от трудной участи, выпавшей на её долю. Чтобы сделать для этого ребёнка всё, чего он не смог сделать для неё, Илинды. Сегодня у него такая правда. В прошлый раз, когда они встретились у озера, правда у него была более приземлённой и, что-то подсказывало ей, более похожей на правду.

     Вне всяких сомнений, он бы и не подумал удочерить эту девочку, когда б не один из пунктов отцовского завещания.

     Илинде казалось ужасно несправедливым, что, благополучно приняв к сведению известие о её гибели, он утешился тем, что назвал свою приёмную дочь так же, как звали её. Она сама не до конца понимала, что именно так сильно заело её, что именно так сильно оскорбило её в этой истории... одно она знала наверняка - она никогда не поймёт и не простит ему того, что он совершил. Она никогда не сможет простить ему то обстоятельство, что он так быстро смирился с её мнимой смертью - что он вообще смирился. Что он пошёл дальше своей дорогой, прихватывая по пути всё, что ему было необходимо для достижения поставленных целей и смея умиляться собственному благородству и бескорыстию, убеждая самого себя, что он и впрямь благороден и бескорыстен. Ну и что, что потом он отказался от оставшегося от отца состояния; ну и что, что он спалил подчистую и дом, и деньги, доставшиеся ему в наследство... Не имеет никакого значения, что он сделал с деньгами и с домом. К тому же, Илинда, выросшая в крайней нищете, никогда не одобрила бы такой поступок. Если деньги вдруг стали ему не нужны, мог бы раздать тем, кто в них нуждается. Раз уж получил эти деньги.

     Она не могла простить ему, что ему оказалось настолько просто пережить известие о том, что она утонула. Остановившись на минуту, он развернулся и пошёл своей дорогой, а теперь смеет утверждать, что всегда помнил о ней и ни на секунду не забывал... Ложь! Только к чему эта ложь? Зачем она?

     Он предал её так же, как предала Мишель. Оказался таким же законченным эгоистом. Только Мишель поступила честнее, когда узнала о её гибели. Она сразу заявила, что так, мол, ей и надо. Она сразу объявила, что её это не волнует. А Ламский? Ведь его эта весть тоже не особенно взволновала… так зачем же теперь ему вздумалось утверждать явную неправду?!

     Она припомнила, как все эти восемь лет старалась изобрести способ, чтобы узнать, что с ним произошло. Она припомнила, как из года в год надеялась, что вот теперь уже недолго осталось ждать, что теперь-то уж достаточно времени прошло, что он скоро приедет в Кентау и заглянет в приют, чтобы рассказать ей, как живёт. Она частенько приходила в саду его отца, высматривая среди деревьев Петро и расспрашивая его, не было ли каких известий о нём. Известий не было. Она надеялась и ждала; ждала и надеялась. Конечно, ему было трудно завернуть в родные края... он опасался приезжать в Кентау, полагая, что его могут арестовать по заявлению, написанному его отцом, но ведь можно было как-то изменить свою внешность и приехать на денёк - просто для того, чтобы заглянуть в приют и сказать ей: "Вот я, я жив и здоров, и всё у меня нормально, не переживай"... Не приехал. Молчал долгие восемь лет. Не искал её и не думал о ней. Ему было всё равно, переживает ли она, ждёт ли, он просто пропал на долгие годы, и вернулся, когда счёл нужным.

     Да и не к ней он вернулся. И не из-за неё вовсе.

     Восемь лет он не вспоминал о её существовании, и ещё восемь лет не вспомнил бы, не доведись его отцу умереть. Он приехал на похороны. Приехал узнать завещание. Каким-то непостижимым образом прознал о смерти своего отца и приехал. Скорее всего, его известил тот же Петро. Скорее всего, старику было известно о нём кое-что… Приехал на похороны. А так как весь Кентау гудел, обсуждая произошедшую в приюте трагедию, то он случайно узнал эту историю. Случайно узнал о постигшей её участи.

     Узнал. И отправился устраивать свою судьбу.

     О чём можно было вести речь дальше?!

     "А будь я жива... будь я жива, - вдруг подумалось ей, и пришедшая в голову мысль поразила её своей достоверностью, без особого труда убедила её, что дальнейшие события развивались бы по тому же сценарию, без малейших изменений с его стороны, - он бы поступил точно так же! Он бы явился в свой старый дом, похоронил бы своего папашу, забрал бы завещание и отправился восвояси, не вспомнив обо мне. И неизвестно ещё, завернул бы он в приют повидаться со мной... девяносто девять шансов из ста, что нет… нужна я ему очень... он ведь ясно сказал, что случайно услышал от слуг весть о том, что одна из воспитанниц приюта утонула... это уж потом он выяснил, что речь обо мне. Забеспокоился, вспомнив, что есть у него знакомые в этом приюте, и решил узнать имя утонувшей... и случайно оказалось, что это - я. Не будь у всех на устах эта весть, он бы и не вспомнил про меня. Преспокойно похоронил бы своего папашу, прочитал бы его каверзное завещание и, желая получить наследство, несмотря на то, что у него у самого уже денег куры не клевали, женился бы на Полине и взял из приюта ребёнка. И нечего оправдываться тем, как он этого ребёнка назвал. Надо же было как-то назвать... вот и назвал как-нибудь... И ребёнка он взял вовсе не потому, что захотел избавить его от нищенского приютского существования, а потому, что таково было условие его отца - в противном случае, не будь у него этого ребёнка, у него не было бы шанса получить отцовские миллионы."

     Она забегала по комнате, когда эти мысли в очередной раз явились в её голову. В глазах потемнело, когда она осознала всю их обоснованность и правдивость, а сердце захлестнули злость и обида.
 
     Да, несомненно, именно так всё и вышло бы.
 
     И не имело никакого значения, жива Илинда или нет... Её жизнь вообще ничего для него не значила. Не значила тогда, восемь лет назад, не значит и сейчас.

     Он всегда шёл своей дорогой и делал только то, что считал нужным. Ему не было ровно никакого дела до людей, которые его окружали. Он считал, что все ему что-то должны, что все ему чем-то обязаны... Илинда должна была помогать ему восемь лет назад, когда ему некуда было податься после ссоры с отцом; Петро должен был ему помогать, когда украл для него деньги у хозяина; Полина должна была ему помогать, согласившись выйти за него замуж только для того, чтобы он получил кучу денег; и даже маленькая Катарина, которая едва успела появиться на свет, и та тоже должна была ему помогать - оттого, что в завещании отца чёрным по белому было написано: нужен ребёнок. Должен Затонский, к которому он прибежал, когда ему стало нужно где-то укрыться. И вот теперь Илинда, оказывается, опять ему что-то должна. Оказывается, она всё-таки что-то там для него значит, и он намерен снова переиграть свою жизнь по-новому, по-другому перекинув выпавшие кости... будто бы имел право перекидывать! Он снова намерен перетасовать свою жизнь, чтобы карты легли по-новому... И снова не намерен спрашивать окружающих, чего они-то хотят...

     Илинда в отчаянии остановилась. На мгновение ей стало нечем дышать - негодование и злоба против Ламского распирали и душили её; она с силой сжала кулаки, не чувствуя боли от впившихся в ладони ногтей, и закусила до крови губы.

     Она понятия не имела, как ей себя вести и что делать.

     Она прекрасно понимала, что для него она значит вовсе не то, что он значит для неё. Она прекрасно понимала, что он не достоин оказался тех восьми лет изматывающей тревоги и волнения, что она напрасно надеялась что-либо узнать о нём.

     Она прекрасно понимала, что он не достоин её.

     И всё-таки, понимала она и то, что она никогда не сможет бросить его, пока он находится в опасности, пока над его головой нависла смертельная угроза.

     Долго, чуть не до самого рассвета, металась Илинда по своей комнате, словно загнанный в ловушку зверь, и никак не могла отыскать выход из сложившейся ситуации. Жгучее разочарование душило её.

     И только проснувшись на другое утро и ещё лёжа в постели, она ясно осознала, что дороги их разошлись окончательно. И неважно, что пока она не может бросить его и уйти в свою собственную жизнь. Нет. Она не уйдёт. Она останется рядом с ним до самого конца, каким бы этот конец ни был. Она пойдёт с ним и будет находиться рядом с ним столько, сколько потребуется. И когда наступит решающая минута, рука её не дрогнет. Она поможет Ламскому последний раз. Она освободит его от преследователя, каким образом - не имеет особого значения. Она заставит его остановиться и попросту этого противника уничтожить, если тот не оставит его в покое. Уничтожить, чтобы ей больше незачем было волноваться за жизнь Дмитрия. Чтобы у неё была возможность спокойно уйти.

     "И если он сам не в состоянии будет это сделать... это сделаю я, - с громко бьющимся сердцем сказала она самой себе, - если он не сможет убить Григория - его убью я. Нужно лишь приобрести оружие... и научиться стрелять. Потому что, скорее всего... сподручнее всего будет выстрелить. Нож... нужна сила. А на силу особо рассчитывать мне не приходится. Нож противник легко выбьет из руки. Да и кровь… крови будет много… неприятно… То ли дело - пистолет! Можно было бы и отравить... но для этого нужно с ним вместе пить или есть, а это уже нереально... да и где достать яду? Нет, этот вариант отпадает, это не годится, это совсем ни о чём. Проще всего - застрелить. И проще, и надёжнее. Остаётся одно - достать пистолет и научиться стрелять. А потом… о, потом нужно будет только следовать за Дмитрием и внимательно смотреть по сторонам, чтобы успеть выпустить пулю первой."

     Она лежала в постели, закинув руки за голову, хладнокровно обдумывала варианты убийства, и мысли не допуская о том, что убить она собирается человека из плоти и крови, у которого свои мысли, у которого своя жизнь и свои планы на эту жизнь. Она помнила только о том, что этот человек - враг, и что если она не убьёт его - он убьет Дмитрия. А этого допустить она ни в коем случае не могла. Она чувствовала, что не простит себя до конца дней своих, если допустит, чтобы с ним что-то случилось.

     Только если она избавит его от всех грозящих ему бед, только тогда она сможет со спокойной совестью оставить его. Только тогда сможет уйти. Только тогда она сможет начать свою собственную жизнь, в которой больше не будет места Дмитрию Ламскому.

     А пока... пока они могут остаться хорошими друзьями. И хоть трудно ей делать вид, что она по-прежнему ему друг, хоть трудно свести воедино этого Дмитрия Ламского, и того, каким он был много лет назад, она сумеет это сделать.


     В последующие дни Ламский сам искал её общества. Приняв условия игры, навязанные ею, он вёл себя непринуждённо и просто, словно был одним из её кентайских друзей, с которыми ей было так легко и свободно. Она вздохнула с облегчением, и всё же где-то в глубине души скребнуло разочарование: быстро же он от неё отступился... Не позволяя себе зацикливаться на подобных мыслях, гоня их безжалостно прочь, она с удовольствием проводила время в его обществе.
 
     Она рассказала ему о Кристине, Айлене и Макси. Она рассказала ему об Аспине, о Мишель и о Веронцо. Долгими вечерами они вместе рассматривали привезённые ею фотографии, играли в шашки с Затонским и Машей. Она расспрашивала его о малышке, и он не уставал говорить о ней. О Полине он не упоминал, бросил раз вскользь, что ему было безразлично, Полина или Анна; для него в то время имело значение только одно - получить наследство. И открыто заявил, что связывают их лишь общие чувства к девочке.

     И всё же, в конце концов, неизбежный разговор, который незримо витал в сгущающемся над ними воздухе, состоялся, и начал его Ламский. Он ни с того ни с сего завёл речь о Полине.

     - Она вышла замуж за мои деньги, - равнодушно пожал он плечами, - она их получила. Я, в принципе, тоже получил от этого брака всё, что мне было нужно. Так что... каждый при своих интересах. Единственное, что для меня имеет значение - так это маленькая Кати.

     - Давай оставим эту тему, - поморщилась Илинда, почувствовав с его стороны нарочитый расчёт.

     Он стремительно развернулся к ней и объявил:

     - Нет, давай продолжим её! Один только раз. Потому что я хотел бы задать тебе вопрос, и мне важно получить на него ответ.

     - Что за вопрос? – она с досадой смотрела на него, покривив губы в насмешливой улыбке. Она прекрасно знала, о чём он намерен с ней поговорить… и с тайным злорадством предвкушала момент, когда нанесёт ему неожиданный удар, заставив осадить назад.

     - Я хочу расстаться с Полиной. Я отдам ей всё: гостиницу, рестораны, я оставлю ей квартиру и машину. Себе заберу только дочь. Я думаю, она согласится... она любит малышку, но ведь та ей не родная... ей будет не так уж трудно оставить её мне, - напряжение в его тихом, дрожащем голосе не ослабевало; он смотрел ей прямо в глаза, словно желая заранее прочитать в них ответ, - ты примешь меня? Теперь... когда я знаю, что ты жива... я не смогу быть от тебя вдали.

     Она деланно усмехнулась и поинтересовалась, сузив глаза:

     - А если она не отдаст тебе ребёнка, что тогда?

     - Я не смогу быть от тебя вдали, - упрямо повторил он, - я постараюсь выманить у неё дочь... но если не получится... я уйду один.

     - Нет, Ламский, - прошептала, словно плюнула, она, - нет! Ты слишком легко принимаешь решения! Так не годится! Ты принял ответственность за эту девочку - и готов оставить её ради меня! Как ты можешь?! Как ты можешь своего ребёнка променять на кого бы то ни было?! Ты принял Катарину, назвав её дочерью, ты дал ей мать, которая любит её не меньше твоего! Как ты можешь говорить, что выменяешь у неё ребёнка? Как такое возможно?! Ты для неё - отец, она для неё - мать. И нечего здесь делить. Ты останешься с ними. Я тебя не приму. Ни с дочкой, ни без неё, ни нищего, ни богатого! Я буду тебе только другом! Но на этом поставим точку. Ты свой выбор сделал давным-давно, и говорить нам больше не о чем.

     Неяркое осеннее солнце лило свои негреющие лучи в высокие окна; небо холодно синело над выгоревшими, пожелтевшими к осени степями; воздух, врывавшийся в открытую форточку, был свеж и по-сентябрьски прозрачен.

     - В таком случае... - долгое время спустя вымолвил Ламский, - можешь меня не сопровождать, когда я решу уехать отсюда.

     Он хлопнул дверью и вышел. Илинда сидела молча и не двигалась с места. В окно она увидела, как он вышел в сад, помедлил и вдруг решительно направился к калитке. На мгновение ей показалось, что он вот так, сразу, и уедет, и она больше никогда не увидит его. Ей стало страшно. Она выскочила на улицу, огляделась кругом - его нигде не было видно. И вдруг сквозь поредевшую листву мелькнула далеко в степи его белая рубашка. Она выбежала за калитку. Ламский стремительно шёл к лесу.

     "Хотя бы не к деревне, - пронеслось в её мозгу, - значит, не уедет."

     Поколебавшись, она пошла за ним. Решила проследить за ним тайком, убедиться, что ничего с ним без неё не случится. Она увидела, как он добрался до опушки и свернул на тропинку, ведущую к тихой речке, протекавшей в лесной чаще и убегавшей неизвестно куда. Подождав ещё с минуту, чтобы он отошёл подальше и не смог её заметить, она побежала за ним, судорожно сведя стучащие от волнения зубы и моля Бога, чтобы ей удалось найти его и чтобы он её не заметил.

      Какое-то время спустя она отшвырнула в сторону нависшие над дорожкой ветви старой берёзы и ворвалась под сень деревьев.

     Ламского нигде не было видно. Она тихонько пробиралась меж кустов и деревьев, с нарастающей тревогой оглядываясь по сторонам. Сердце колотилось где-то в горле, дышать было нечем. Она ускорила шаги и почти выбежала к речке. Речной берег был пуст. Тихо журчала прозрачная стылая вода на перекатах, кружились и бесшумно падали в реку жёлтые кленовые листья, где-то недалеко стучал дятел, долбя кору деревьев. Насмешливо застрекотала над головой сорока, заставив Илинду вздрогнуть от нехороших предчувствий. Она стояла и растерянно оглядывалась по сторонам.

     "Может, он направился не к реке? Нужно найти его!" - билась в голове мысль, сея панику и тревогу. Она прекрасно понимала, что вряд ли с ним что-то может случиться... И всё же ей казалось необходимым во что бы то ни стало найти его. Она вновь выскочила на дорожку и, уже не таясь и не опасаясь, что он может увидеть её, стала искать его по лесу. Пусть он поймёт, что она следила за ним, только бы убедиться, что с ним всё в порядке, что с ним ничего не случилось и не случится.

     - Дмитрий! - позвала она сначала негромко, прислушалась, но ответа не последовало, лишь шуршала увядшая трава под ногами да тихо шелестела листва в вышине; затем закричала во весь голос - и снова ничего.

     Она вновь принялась обшаривать густые заросли, забираясь всё глубже и глубже в лес, время от времени останавливалась, звала, прислушивалась и снова бежала вперёд, принимаясь бестолково метаться между деревьями. Тропинку она потеряла уже давно и сама того не заметила.

     В лесу похолодало, солнце спряталось в облака и стало сумрачно и неуютно, откуда-то задул пронизывающий ветер... Дрожа на ветру в своём коротком платье без рукавов и домашних шлёпанцах на босу ногу, Илинда не замечала ни холода, ни спускающихся сумерек. И немного пришла в себя только тогда, когда вокруг неё стали падать первые капли начинающегося дождя. Она взглянула наверх, и в просветах меж сплетёнными кронами деревьев увидела, что низкое небо опустилось к самому лесу и сильно потемнело, и поняла, что вот-вот хлынет пронизывающий осенний дождь.

     "А вдруг он уже вернулся? Потому я и не нашла его? Наверное, следует пойти назад и узнать... и если его нет, то позвать на помощь Павла и Машу - вместе мы быстрее его найдём... одна я ничего не могу сделать!"

     И тут она огляделась кругом и с растерянностью поняла, что места вокруг совершенно незнакомые, и в какую сторону идти - она понятия не имела. Она принялась искать дорогу обратно, обходя буреломы и продираясь напролом сквозь заросли колючих кустарников, но быстро темнело, дождь полил как из ведра, и она вымокла до нитки, а дороги всё не было видно...

     Наткнувшись на высоченную ель, распростёршую над землёй гигантские зелёные лапы, Илинда обошла её кругом и убедилась, что со всех сторон еловые ветви нависли так густо, что, должно быть, не пропускают ни воды, ни ветра, и, опустившись на колени, с трудом приподняла еловые лапы и заползла внутрь. Земля под елью была устлана толстым слоем опавшей хвои и ещё хранила тепло ушедшего лета. Дождь и в самом деле не проникал сюда, ветер проносился мимо. Илинда отжала воду из своих распустившихся волос, прилипших к спине и рукам, кое-как утёрла мокрой ладонью лицо и, сжавшись в комок, прислонилась спиной к корявому тёплому стволу и прикрыла глаза. Мокрое платье леденило тело, зубы стучали от холода. Её трясло. Вокруг было темно, хоть глаз выколи. И всё же она была рада, что отыскала пристанище от ветра и дождя. Подтянув колени к подбородку и обхватив их руками, она уткнулась в них лицом, пытаясь скопить хотя бы подобие тепла. И вдруг заплакала с отчаяния и досады: она так и не отыскала Ламского. Хорошо, если он вернулся домой. А если она не нашла его только потому, что кто-то другой нашёл его раньше, чем она? Откуда она знает, где его преследователи? Они могут быть в Оинбурге, маячат под окнами его пустого дома. А могут быть поблизости... и никому неизвестно их местонахождение.


     Ламский, пройдя по лесу до реки, свернул в сторону и другой дорогой вышел из леса, направившись вкруг деревни. Ему вдруг захотелось посидеть на берегу озера, где когда-то он встретил Илинду, не подозревая о том, кто она на самом деле. Он прекрасно понимал, что ему нежелательно выходить из дома, тем более при дневном свете. И всё же чувствовал, что не в состоянии сладить с собой. Казалось, останься он под той же крышей, под которой находилась она, и просто-напросто примется собирать вещи, чтобы уйти куда глаза глядят. Смертельная обида жгла его душу. Он не мог смириться с тем, что она намерена отвергнуть его. Он не сомневался в её чувствах к нему, и потому никак не в состоянии был понять её мотивы. Ей прекрасно известно, зачем он женился, ей прекрасно известно, что семьи, как таковой, у него нет. Так почему же она не желает принять его и ребёнка, которого он в память о ней же взял из приюта? Зачем она толкает его обратно? К чему лишает надежды на счастливое будущее и его, и себя?

     Он дотемна сидел на берегу. Промокнув под начавшимся дождём, он не двигался с места, пока не сгустились вокруг сумерки. Только тогда он с трудом поднялся и отправился в обратный путь.

     В холле его встретил Затонский и непонимающе уставился на него. Затем схватил его за плечи и встряхнул, заорав:

     - Ты почему один? Где она?

     Ламский тупо смотрел на него, не понимая сути его вопроса.

     Затонский ошалело затряс его.

     - Куда ты дел мою Аменду? Отвечай! Отвечай, я тебе говорю!

     - Да с чего ты взял, что она со мной? - отшвырнув его руки, закричал на него Ламский, - она в своей комнате!

     - Она убежала за тобой, - тяжело проговорил Павел, сжимая кулаки в сильном желании пустить их в ход, - я видел в окно, как она выскочила и бросилась вслед за тобой к лесу. И потому я тебя последний раз спрашиваю: где моя Аменда? Куда ты её дел? Ламский, я за неё... удавлю! Даже тебя!

     Кровь внезапно отхлынула от лица Ламского, он смотрел на друга взглядом, в котором смешалось недоверие, страх, непонимание.

     - Ты хочешь сказать... – судорожно сглотнув, пробормотал он, опасаясь поверить в услышанное, - что Кати... пошла за мной?

     Он бросился наверх, перескакивая через ступеньки, ворвался в комнату Илинды и замер на пороге. Комната предстала его взору пустой. Он стоял, опустив руки. Сзади послышался свистящий шёпот Затонского, острым тяжёлым винтом врезавшийся в его ухо.

     - Убедился? Верни мне мою Аменду!

     Дико поведя вокруг глазами, Ламский кинулся вниз по лестнице, выбежал обратно под дождь и молча бросился к калитке. Затонский догнал его в степи, на полпути к лесу, и сбил с ног, опрокинув в мокрую траву, размокшую от сеющего весь вечер дождя.

     - Пусти, - вырывался тот, задыхаясь и стараясь отодрать от себя крепкие руки друга, впившиеся в его плечи и не позволявшие ему двинуться, - мне нужно отыскать её! Слышишь?! Она где-то там... да пусти же меня!

     - Куда ты кинулся?! - разъярённо закричал Затонский, свирепо сверкая глазами и тяжело, со свистом дыша – погоня сильно утомила его, так долго и быстро пришлось бежать, - разве ты её найдёшь в темноте?! Живо назад! И успокойся! Сейчас переоденешься - смотри, с тебя вода течёт ручьями! Потом мы прихватим фонари и вместе отправимся в лес! Тебе ясно? Мы найдём её! Слышишь? Мы её найдём! Я переверну небо и землю... но найду! Я думал, она с тобой... а ты вернулся один...

     - Я не видел её, Павел, - едва слышно прошептал Ламский, поднимаясь с земли и утирая перепачканное лицо дрожащей ладонью.

     - Это я уже понял, - вздохнул тот, поднимаясь с земли и отирая об себя руки, забрызганные грязью – они с товарищем упали прямо в лужу, которая образовалась в колее дорожки, убегавшей в лес, - прости. Я погорячился. Что-то замкнуло внутри, когда я увидел, что ты вернулся один. Без неё. Прости.

     - Павел, я ведь потом к озеру свернул, - хрипло пробормотал Ламский, тщетно пытаясь унять нервную дрожь, сотрясавшую каждый его нерв, - я ведь из леса снова в степь отправился... А она, должно быть, в лесу меня искала... Чёрт, какой дождь порет! Она же вымокла теперь... Где она, Павел? Где она может быть? Она не вернулась домой... почему?! А вдруг с ней что-то случилось?

     - От нас будет мало проку, - проворчал Затонский, поворачивая к дому, чьи ярко освещённые окна светились далеко в степи сквозь серую дождевую завесу, повисшую от тёмного ночного неба до самой земли, - если мы будем наощупь шарить в темноте. А теперь - домой. Полчаса ничего не решат. А без фонаря в лесу ночью делать нечего. Да и переодеться нужно. Иначе мы сами скоро свалимся. И не переживай. Мы её отыщем.


     Прошедшая ночь не принесла никаких результатов. Илинда как в воду канула. Наутро Затонский поднял на поиски всю деревню. Они с Ламским не возвращались домой даже перекусить, без устали прочёсывая лесные заросли и нигде не находя ни малейших следов. Машу на всякий случай оставили дома - вдруг Илинда вернётся сама. Но Илинда не возвращалась.

     Лишь двое суток спустя Павел Затонский набрёл на огромную ель, под которой обнаружил Илинду. Она была в забытьи, её колотил сильный озноб, лоб и руки было огненно-горячими. Она бредила и никого не видела, не узнавала.

     Ламский бросился было к ней, но Затонский отстранил его плечом, закутал Илинду в свой плащ и легко поднял на руки.

     - А ты отойди, - хмуро бросил он, - из-за тебя всё!

     И прижав её к себе, понёс домой. Ламский поплёлся следом, как побитая собака, чувствуя, что если с ней случится что-то непоправимое, то ему больше незачем станет жить.

     Добравшись до дома, уложив Илинду в постель и приставив к ней Машу, Павел немедленно вызвал из города лучшего доктора, и два часа спустя тот был в деревне.
 
     Ламский не отходил от постели Илинды.

     Ей становилось то хуже, то лучше; она металась в жару, не приходя в сознание.

     - У неё сильнейшая лихорадка, - озабоченно нахмурился доктор.

     - Вылечи, - потребовал Затонский и сквозь зубы добавил: - и проси всё, что угодно. Всё отдам.

     Доктор оставался в Степном две недели. За это время состояние Илинды заметно улучшилось. Она ещё была слишком слаба, но угроза для жизни миновала. В тот вечер, когда доктор впервые со всей определённостью заявил, что теперь больная начнёт поправляться, Ламский вызвал Затонского в кабинет под предлогом серьёзного разговора. Затонский, в последнее время не жаловавший его вниманием, хмуро посмотрел на него.

     - Павел, я считаю, что мне лучше уехать, - произнёс Ламский, едва дверь кабинета закрылась за ними.

     - Опомнись! Куда ты собрался? - осадил его хозяин дома, разливая коньяк по рюмкам, - выпей. И успокойся. Потом объяснишь, что к чему. Ты похож на привидение. Ты давно на себя в зеркало смотрел?

     - Мне безразлично, как я выгляжу и на кого стал похож! Теперь, когда с ней всё будет в порядке, я могу уехать! И уеду! Ты прав, это несчастье случилось с ней из-за меня! И это самое малое, что могло случиться! Она всего лишь сбилась с дороги, отправившись искать меня, попала под дождь и простудилась - и всё! А появись здесь Григорий или его товарищи? Хватит! Случись что с ней, с Машей или с тобой - по моей вине... да как мне тогда на свете жить, скажи?! Нет, Павел, я уезжаю. Я уезжаю сегодня ночью. Медлить нельзя: пойми, едва она поправится, она не отпустит меня одного... а взять её с собой я не могу. Это моя дорога и я должен сам её пройти. Я не имею права рисковать ни ею, ни тобой. Павел, ты безумно дорогой мне человек... и я поручаю её тебе. Смотри за ней... и не позволяй ей искать меня. А с неё станется... она уже грозила мне, что отправится на розыски, если я вдруг скроюсь... Я буду спокоен, если ты станешь присматривать за ней.

     Телефонный звонок прервал их разговор. Затонский автоматически нашарил трубку. Звонила горничная, из Оинбурга. Сообщила, что Альбина возвращается домой.

     - Когда? - перестав дышать, прошептал в трубку просиявший Павел.

     - Через неделю. Просила передать, что очень по вам соскучилась.

     Он стоял, прижимая к груди телефонную трубку, из которой неслись короткие гудки, и смотрел в пустоту сияющими чёрными глазами.

     - Павел, - произнёс Ламский, напоминая о себе; тот вздрогнул и вернулся с небес на землю, - Павел, я за тебя очень рад. Правда.

     - Я тоже за себя рад, - едва шевеля побелевшими от волнения губами, проговорил Затонский, заметил в своих руках телефонную трубку и осторожно, ласково положил её на рычаги аппарата, едва удержавшись от желания расцеловать её за чудесную весть, которую она ему так неожиданно доставила. Возвращается! Возвращается… слава Богу! Слова, которые произносил его друг, казалось, доносились до него словно из тумана, едва проникали в сознание. Ламский говорит что-то важное… Затонский с огромным трудом заставил себя переключиться на него и, взглянув на него внимательно, прислушался, стараясь понять смысл произносимых им слов.

     - Павел... забирай Кати, Машу и уезжай в город. Тут вам оставаться тоже нежелательно. Я нарисовался на всю деревню, когда бродили по лесу. Боюсь, как бы вам это боком не вышло.

     - А ты? Куда? – вдруг спохватился режиссёр, встревоженно проследив за ним взглядом.

     - Не пропаду! Обещаю! – уже подойдя к двери и взявшись за ручку, обернулся тот.

     - Зайдёшь к ней попрощаться? Она ещё не спит.

     - Нет. Она сразу поймёт.

     - Что ей передать?

     - Передай... передай, что я вернусь. Чтобы услышать от неё другой ответ. Тот, который я от неё уже услышал, меня не устраивает.

Знакомство с Альбиной не впечатлило Илинду.
Впрочем, она и не ожидала, что та поразит её воображение.
Невысокая, очень изящная, с точёной тоненькой фигуркой, с выразительными карими глазами, с короткими каштановыми волосами, которые двумя гладкими прядями, напоминающими ласточкины крылья, обрамляли бледное лицо с необычайно мелкими и тонкими чертами; у неё была очень милая, на первый взгляд, улыбка, превосходная осанка, миниатюрные, тонкие и длинные, пальчиками, унизанные дорогими кольцами с переливающимися драгоценными камнями. На лицо её всегда был наложен аккуратнейший макияж, который казался настолько естественным и незаметным, что невольно создавалось впечатление, что это необычайное в своей красоте лицо необычайно от природы своей. Длинные золотые серьги с теми же камнями свисали до самых плеч. Одевалась она скромно, но изысканно, и самая скромность её нарядов невольно подчёркивала и томный блеск её глаз, и свежесть румянца, и невероятно тонкую талию, и грацию каждого движения. Она неизменно носила туфли на очень высоком каблуке, которые невероятно ей шли. Она прекрасно осознавала свою прелесть и старалась лишний раз выказать эту прелесть в наивыгоднейшем для неё свете.
Да, она была необычайно красива. Но сама эта красота показалась Илинда несколько фальшивой, преувеличенной. Напускной.
Собираясь возвратиться в свой городской особняк, Павел настоял, чтобы обе девушки сопровождали его. Он решил, что какое-то время им обеим будет лучше пожить у него. Пока немного не утрясётся эта история с Ламским. Истинных причин, заставивших его принять такое решение, он, понятное дело, им не объяснил – чтобы лишний раз не напоминать Илинде о неприятном; но обе гостьи догадывались, что за побуждения им двигали.
Они приехали втроём – Маша, Илинда и сам Павел, но встретила их всего лишь экономка Ульяна, которая объявила, что хозяйка попозже сойдёт поздороваться с ними. Павел попросил служанку проводить девушек в отведённые им комнаты и отправился к Альбине.
К ужину она соизволила спуститься вниз.
Милостиво кивнув Маше и скучающим голоском осведомившись, как она поживает в своей глуши и не намерена ли переселиться поближе к цивилизации, Альбина подняла взгляд своих больших томных глаз на Илинду и, скользнув по ней пренебрежительно и со скукой, соизволила представиться. Илинда сдержанно кивнула в ответ, назвала своё имя и так и не смогла заставить себя добавить приличествующую случаю фразу: «Приятно познакомиться!» Не шла она у неё с языка почему-то. Павел не присутствовал при их встрече, а потому Илинда сочла для себя возможным отказаться от ненужных вежливых фраз, являвшихся пустой формальностью. Для неё не имело особого значения, обидит она этим Альбину или нет; она была заранее предубеждена против неё.
Альбина не обратила ни малейшего внимания, что Илинда повела себя недостаточно корректно, достала сигарету, уютно устроилась у камина и закурила, небрежно кивнув Маше, приглашая её присоединиться. И хотя Маша была не прочь покурить, она отказалась составить ей компанию, сославшись на то, что только что курила.
Альбина и на это не обратила никакого внимания. Казалось, ей вообще не было дела ни до кого на свете, кроме самой себя. Она курила, поглощённая своими мыслями, и ожидала, когда в столовую спустится Павел и можно будет кликнуть Ульяну, чтобы накрывала на стол.
Илинда обменялась с Машей долгим взглядом и тихонько пожала плечами, словно недоумевала, чем Альбина могла привлечь такого цельного человека, каким представлялся ей Затонский; она казалась насквозь фальшивой и производила впечатление ожившей фарфоровой статуэтки, которая хоть и поражала своей красотой, всё же не имела ни сердца, ни души, ни особого ума. Несмотря на то, что Илинда всего десять минут назад познакомилась с Альбиной, она не сомневалась, что вряд ли изменит своё мнение о ней, тем более, что мнение это сложилось у неё давным-давно, под влиянием рассказов Маши и Ламского, и сегодня она всего лишь убедилась в безошибочности своего заочного суждения о ней.
Маша ответила Илинде понимающим кивком и едва заметно усмехнулась, бросив в сторону Альбины быстрый взгляд, не выражающий доброго чувства. Альбина, поглощённая собственными мыслями, не заметила этого взгляда. Впрочем, если бы и заметила, то, скорее всего, она не обратила бы на это ровно никакого внимания – настолько безразличны и скучны ей были окружающие. Она игнорировала все правила приличия, предоставив своим гостям самим занять себя в ожидание ужина, ни слова с ними не говоря и всем своим видом показывая, что ей нет до них особого интереса. Причём, делала она это настолько просто и естественно, что гости, будь они менее подготовленны, менее толстокожи, наверняка почувствовали бы себя нежеланными в этом доме и испытали бы неловкость за своё здесь появление.
Маша давным-давно знала Альбину, и знала также, что та всегда ведёт себя подобным образом. Илинде же и вовсе было смешно наблюдать за смертельной скукой, которую разыгрывала на лице красивая хозяйка дома, в котором они оказались.
Отворилась дверь, и на пороге появился Павел. И сразу атмосфера в комнате неуловимо переменилась – и Маша, и Илинда почувствовали себя намного уютнее и комфортнее, стоило только ему показаться в дверях.
– Все уже в сборе? – широко улыбаясь, проговорил он, повернулся к Илинде, к Маше, спросил, как настроение, потом подошёл к Альбине, лениво взглянувшей на него снизу вверх и нехотя улыбнувшейся. Грациозным движением она погасила окурок в хрустальной пепельнице и оставила его там, когда могла бы просто выбросить его в камин, и, повернув голову, одарила подошедшего мужа томным насмешливым взглядом из-под длинных ресниц.
– Распорядись насчёт ужина, дорогой, – со вздохом проговорила она.
– Уже распорядился, – Затонский смотрел на неё с таким всепоглощающим обожанием, какое трудно было вообразить на его властном и надменном лице. – Успела побеседовать с нашими гостьями?
– Конечно... – капризно протянула она. – Да и о чём беседовать... о погоде?
– А хоть бы и о погоде... чем тебе не нравится погода? Осень! На улице прохладно... Мелкий дождь в окно стучится... Небо в серых облаках... А деревья ещё только начали желтеть. Взгляни в окно – какие зелёные кроны у яблонь!
– Ах, оставь! Ты прекрасно знаешь, что осень действует на меня удручающе... Она наводит страшную тоску... Холода, слякоть, непрекращающаяся грязь... Небо, которое того и гляди опустится к самой земле и раздавит её собственной тяжестью! Тучи, из которых не переставая сыплется дождь... Я терпеть не могу дождь!
– В таком случае я закрою шторы, и ты его не увидишь.
– Будь добр...
Павел отправился опускать шторы на высоких окнах, чтобы скрыть картину унылого осеннего дня. Тут вошла Ульяна с подносами в обеих руках и принялась ловко расставлять на столе тарелки и приборы. Недолго думая, Илинда вызвалась ей помочь. Вслед за ней отправилась на кухню и Маша, не пожелав оставаться в столовой без дела.
– Ну, какова? – сузив глаза и едва подавляя смешок, шепнула она Илинде, имея в виду Альбину.
Илинда, тайком оглянувшись на старушку в крахмальном переднике и чепце – не подслушала бы да не передала, – только в ужасе вытаращила глаза и покачала головой, недвусмысленно выражая своё мнение о хозяйке особняка. Альбина ей категорически не понравилась, но она опасалась произнести это вслух, чтобы её не услышали чужие уши. Она ни за что не хотела бы, чтобы Затонский узнал её истинное мнение о его дражайшей половине. Илинда посчитала её не достойной такого человека, как Павел.
Ульяна вышла в столовую, и Маша, накладывая в тарелки картофельное пюре с горячей мясной подливкой, проводила её глазами.
– Не беспокойся, – негромко проговорила она, обращаясь к Илинде. – Ульяна – свой человек. Она в доме давным-давно, Павла ещё ребёнком помнит, а Альбину здесь никто не жалует. Ульяна в особенности её не любит. Только молчит. Чтобы Павел об этом ни в коем случае не прознал. Потому что огорчить его боится.
– Вот и я боюсь его огорчить, – вздохнула Илинда, – а потому он никогда не узнает и моего мнения об этой... не знаю даже, как назвать!
– Поживу здесь до Нового года... или как придётся. Надеюсь, не выгонят... Хочу немного последить за ней... поведение её подправить, подкорректировать при случае. Мало ли что... вдруг опять в бега податься решит... не позволю! Пусть только посмеет хоть шаг в сторону сделать... я уж сумею заставить её вернуться! Любой ценой заставлю!
– Ты думаешь... – Илинда нерешительно примолкла, уставившись на Машу.
– Да кто может поручиться, Илинда! – досадливо отмахнулась Маша и вздохнула. – Но отчего-то не спокойно мне... вот и намерена я убедиться, что волноваться не о чем. Что она выбросила из головы дурные свои мысли... Пусть только посмеет причинить боль Павлу! Пусть посмеет!
Маша ухватила тяжёлый поднос и решительно потащила его в столовую. Илинда взяла плетёнку с нарезанным хлебом и отправилась вслед за ней.
Павел и его жена уже сидели за столом. Альбина снисходительно кривила губы в улыбке, наблюдая, как Маша и Илинда помогают служанке в её хлопотах.
– Что за блажь... не понимаю! – нарочито громко произнесла она наконец и громко фыркнула, выражая своё пренебрежение. – Как будто есть нужда изображать из себя служанок служанки!
– Девочки просто не хотят сидеть сложа руки, – пожал плечами Павел, приветливо улыбнувшись Ульяне и приняв из рук Маши тарелку. – И лично я им за это весьма признателен. Ты моих девчонок не обижай, они у меня – золото!
Илинда лучезарно улыбнулась Альбине, слегка склонив голову, присаживаясь рядом с ней. Маша придвинула свой стул поближе к Павлу.
– Да я не против! – растянув губы в притворной улыбке, сузила глаза Альбина, снисходительно глянув на Илинду. – Только есть ли смысл... есть ли смысл делать грязную работу, когда это вовсе не входит в круг твоих обязанностей?
– Работы грязной не бывает, – с медовой улыбкой ответила Илинда, сделав невинное лицо. – Бывают только люди, считающие её... грязной.
Альбина высокомерно подняла свои тонкие, изящно надломленные брови и смерила её ещё одним из небогатого арсенала своих взглядов. Павел в это время был занят беседой с Машей и не обратил внимания на их тщательно замаскированную пикировку.
– Да, милочка... – не найдясь с подобающим ответом, пробормотала Альбина. – Люди бывают разные.
– Очень красивый дом, – продолжала усердствовать Илинда, озорно и опасно сверкая своими синими глазами. Отчего-то ей пришла внезапная блажь построить из себя деревенскую дурочку, которая впервые в жизни видит окружающее её великолепие, и это великолепие настолько поражает её, что она переполнена впечатлениями и не может их сдержать.
– Особняк, – надменно поправила её Альбина, не глядя на неё.
– Ну, я и говорю – дом красивый! – оживлённо закивала головой Илинда, разговаривая с набитым ртом, словно и не ведая, что разговаривать во время еды, не проглотив пищу, считается не слишком хорошим тоном. – А картошка-то какая... я такой вкуснятины давненько уж не едала! Пальчики оближешь! Сама варила, что ль?
Альбина чуть не поперхнулась от неожиданности прозвучавшего вопроса. Она уставилась на Илинду так, словно сомневалась, в своём ли та уме.
– Что... ты сказала?.. – переспросила она, надеясь, что ослышалась.
Павел и Маша прекратили свои разговоры и с интересом прислушивались к речам Илинды. Павел удивлённо смотрел на неё, не понимая, что вдруг с ней случилось и отчего вдруг она так стремительно поглупела, превратившись в совершенную идиотку.
– Спрашиваю – ты картошку-то варила или не ты? – повысив голос, осведомилась Илинда, причмокивая губами и выскребая подливку, оставшуюся на тарелке; серебряная ложка в её руке громко постукивала о края фарфоровой тарелки. – Похвалить хотела твои способности по кухонной части. Уж больно вкусно сготовлено!
– Я?! Готовила еду?! – не верила собственным ушам Альбина, и салфетка, которой она промокала губы, задрожала в её пальцах.
– Ну да! Ты ж ведь тута хозяйка... ты и готовить должна. А то кто ж? – с вызовом оглядев присутствующих, заявила Илинда, хлопнув ладонью по столешнице и громко шмыгая носом. – Да и чем я тебя оскорбила? Стряпню твою похвалила, тарелку дочиста съела... значится, правда не отрава... Вот только что пальцев не облизывала... так неприлично это. Это только в поговорке говорится, что, мол, пальчики оближешь... На самом-то деле, посмей я только пальцы-то облизывать, ты б меня сразу из-за стола за шкирку – фьють! Не так, что ль? Вот и я б таких гостей вышвырнула, которые б у меня за столом пальцы облизывали... неприлично – значит нельзя, и всё тут!
Альбина сидела в полном шоке. Салфетка тихонько выпала из её рук, а она даже не заметила этого. С вытянувшимся лицом, с выражением крайнего ужаса и отвращения, взирала она на Илинду. Она никак не могла взять в толк, как мог Павел пригласить в дом такое... такое...
Павел тоже во все глаза смотрел на Илинду. Он поражался внезапно произошедшей с ней перемене и не знал, чему эту перемену приписать.
Маша забыла про ужин.
А Илинда вдруг отложила ложку в сторону, аккуратно промокнула губы салфеткой и заговорила своим обычным тоном, отбросив идиотизм и придурковатость, которые слетели с неё, словно их и не бывало.
– Прошу прощения, если моя глупая шутка так всех озадачила и поразила, – проговорила она, вставая и беря свою тарелку, чтобы отнести её на кухню и вымыть. – Просто я заметила, что уважаемая и прекрасная хозяйка этого гостеприимного дома скучает оттого, что наступила осень, что холода и дождь за окном... вот я и решила на свой страх и риск немного отвлечь её и повеселить. Альбина, приношу вам свои извинения! Павел, не судите меня строго! Я помогу Ульяне с чаем. Ещё раз – извините.
Маша захохотала первая. Она смеялась, закрыв лицо руками, и смеялась так долго, что на глазах её от смеха проступили слёзы. Павел поддержал её не менее громким хохотом. И только Альбина сидела злая, и по её бледному лицу вспыхивали красные пятна, а глаза искрились гневом и немой яростью – ей казалось, что Илинда специально разыграла её, выставив её в самом глупом свете, и ей хотелось вскочить и убежать из-за стола. Она едва сдерживалась, чтобы так не поступить – потому что прекрасно понимала, что было бы глупо обижаться на желание девчонки повеселить народ... если у неё на самом деле имелось желание повеселить... отчего-то это желание повеселить очень уж смахивало на издёвку, направленную лично против неё...
Ей хотелось немедленно встать и уйти. Но отчего-то подумалось, что Павел не одобрит такого поступка. Он смеётся, ему весело, он восхищён шуткой этой Илинды... ему и в голову не приходило, что Альбина может чувствовать себя глубоко оскорблённой. Казалось бы, и в самом деле – на что обижаться? Однако же Альбина чувствовала – был со стороны Илинды какой-то тайный, направленный лично против неё, подвох... хотя с чего бы? Ведь они в первый раз видели друг друга и не имели друг к другу ровно никакого отношения...
И всё же она пересилила себя. Осталась. Решила посмотреть, что будет дальше.
А дальше всё шло своим обычным чередом. Подали чай. Который Илинда помогала приготовить, и принесли блюдо со сладким пирогом, который только что достала из духовки Ульяна. После чая Маша отошла к камину с сигаретой, не предложив Альбине составить ей компанию, сделав вид, что совершенно не подумала об этом. И когда Альбина, нервно щёлкнув зажигалкой, присоединилась к ней, Маша притворно улыбнулась и затрещала:
– Ах, до чего же я рассеянная! Совсем забыла, что ты тоже куришь! Надо было бы пригласить тебя... вовсе из головы вылетело! Совсем я одичала в Степном! Привыкла, что там курила в одиночестве... вот по привычке опять одна курить собралась... Дорогая, ты уж меня извини!
Альбина не отличила лесть от правды.
Она считала Машу своей закадычной подружкой, а потому поверила её словам безо всяких оговорок. Затонский от сигареты отказался. Он подозвал Илинду и принялся расспрашивать её о том, как ей понравилась её комната.
– Точно такая же, как в Степном, – благодарно улыбнулась она. – Только вид из окна другой. Даже странно порой... я сегодня столько раз забывалась... Взгляну вокруг – и кажется, что я в Степном... настолько оба дома схожи до мелочей... Маша и раньше мне рассказывала об этом... но я не думала, что они одинаковые до такой степени. Словно дома-близнецы!
– Я старался воссоздать свой родной дом, оставшийся в Степном, здесь, в городе, потому что здесь – моя работа. А к тому дому я настолько привык, что мне хотелось сделать в Оинбурге точную его копию. Так ты считаешь, моя затея удалась?
– В большей степени, чем вы того хотели! – ответила Илинда. – Я никогда ещё не видела, чтоб два дома были настолько одинаковы!
– Так значит, тебе не составит труда привыкнуть к своей комнате? – довольный её похвалой, осведомился он.
– Думаю, мне это будет совсем не трудно, – ответила она.
– А Альбина? Как она тебе? – вдруг став серьёзным, спросил Павел, и Илинда, чтобы успокоить его, постаралась как можно беспечнее улыбнуться.
– Она такая красивая и милая... – пробормотала она, сделав над собой усилие. – Надеюсь, мы с ней подружимся... По крайней мере, мне она пришлась очень по душе!
– Она иногда бывает капризна... порой вспыльчива. Может слово резкое сказать... потом, правда, сожалеет о своей резкости... Но она как дитя, безобидна и беззлобна, и сердце у неё доброе. Она – хороший человек. Со временем ты в этом убедишься.
Он серьёзно смотрел ей в глаза. И она, чтобы не разочаровать его, проговорила:
– Надеюсь.
Вечер они провели вместе. Собравшись в гостиной второго этажа, пили чай, разговаривали и смотрели какой-то смешной фильм, который показывали по телевизору.
Илинде хотелось побыть одной. Больше всего на свете хотелось ей сделать несколько шагов в сторону своей двери, отворить её и оказаться в собственной комнате, отгородившись от этого дома, который хоть и был так же красив и роскошен, как тот, в Степном, всё же неуловимо отличался от него, и отличался не в лучшую сторону. Илинда не посмела сказать о своих наблюдениях хозяину этого дома, чтобы не расстроить его, не обидеть, но самой себе она могла признаться в этом без обиняков – атмосфера оинбургского особняка разительно отличалась от того, другого. Если там в самом воздухе, пропитывавшем комнаты, было разлито какое-то особое тепло, то здесь царил незримый холод, словно невидимые липкие сети были раскинуты всюду; если там дышалось легко и свободно, то здесь каждый вдох давался словно бы с трудом, словно через силу... На неё угнетающе действовало присутствие Альбины. Её элегантная томность, её прохладная ленца, её скучающий вид действовали ей на нервы. Хотелось схватить её за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы слетело с неё это золотое напыление, чтобы показала она истинное своё лицо, которое хоть и было наверняка неприглядным, зато настоящим. И она очень сожалела, что делать этого ни в коем случае нельзя. Не ради Альбины. Ради Затонского.
«Мне нужно научиться ладить с ней в угоду ему, – подумала она. – Я ни в коем случае не должна больше вести себя так, как вела себя сегодня за столом. Она же прекрасно поняла, что я смеюсь над ней... Не удержалась. А жаль. Нельзя так себя вести. Потому что Павел не заслуживает, чтобы люди, которых он по доброте душевной приглашает пожить в своём доме, оттого что некуда им податься, станут смеяться над самым дорогим для него человеком. Ну и что, что она фальшива насквозь... он любит её такой, какая она есть. И она здесь в своём собственном доме, это я – в гостях. И я повела себя плохо, низко, недостойно, когда вздумала потешаться над хозяйкой дома, в котором нахожусь. Слава богу, что Павел не понял этого... но Альбина прекрасно поняла. Неважно, что она заслуживает только издёвки и насмешки... кто я такая, чтобы судить, а тем более – осуждать её? Судить и осуждать её может только Затонский, против него она грешит. Ни в коем случае не я».
Ей хотелось скрыться в своей комнате, лечь в постель и поскорее заснуть, чтобы этот скомканный, не особо приятный день – день её водворения на новом месте, остался позади. Она ощущала себя решительно не на месте. И надеялась, что со временем эта неловкость пройдёт и она будет чувствовать себя здесь так же легко и свободно, как Маша.
Она сидела в полутёмной гостиной, в удобном и мягком кресле, смотрела на экран, который отбрасывал на лица собравшихся и предметы обстановки вокруг голубоватые блики, и несмотря на то, что она совсем недавно познакомилась с таким изобретением человечества, как телевизор, и он ещё не успел толком ей надоесть, ей хотелось, чтобы фильм поскорее закончился, чтобы этот шумливый чудо-ящик наконец-то выключили и можно было разойтись по своим комнатам, не побоявшись выказать неучтивость. Вместо того, чтобы смотреть на экран, она то и дело переводила взгляд то на счастливое лицо Затонского, сидевшего на диване рядом с Альбиной, то на Альбину, которая, казалось, рада была бы сбросить его руку со своего плеча, до того сердито она косилась порой на эту руку, опасаясь, впрочем, что муж заметит эти её злобные полувзгляды и обидится, то на Машу, которая тоже больше следила за людьми, находившимися в комнате, чем за происходящим на экране. И вышло так, что фильм на самом деле смотрел только Павел.
Когда же наконец все разошлись по своим спальням, Илинда долго не могла уснуть. Она ворочалась без сна до часу ночи, затем включила настольную лампу, ухватила с полки первую попавшуюся книгу и принялась читать, но она не понимала смысла прочитанного и часто ловила себя на том, что переворачивая очередную страницу, не может вспомнить, о чём только что прочла. Разные мысли упрямо лезли в голову. То ей виделось лицо Ламского, который ушёл, сбежал от неё, пока она была настолько больна, что не могла ему в этом помешать, то неясной тенью мелькал в её воображении никогда ранее не виданный Григорий, принимая самые различные облики и всякий раз представая перед ней с новой внешностью (что было вполне объяснимо, ведь она понятия не имела, как он выглядит в реальности), то всё заслоняло сияющее лицо Затонского, когда он смотрел на Альбину... которая так подло его обманывает. Что с ним станется, и каким предстанет им это лицо, когда однажды правда вскроется и он всё узнает? И можно ли сделать так, чтобы он никогда ничего не узнал?..
Вконец измучившись всеми этими тяжкими размышлениями, Илинда уснула поздно ночью.
В последовавшие дни она старалась вести себя с Альбиной так приветливо, как только могла. Маша искренне недоумевала, не понимая, отчего Илинда вдруг резко переменилась к Альбине, и когда однажды она решилась спросить её об этом, Илинда начистоту сказала ей, что ей попросту стыдно.
– Стыдно? – не поняла Маша.
– Стыдно! – подтвердила Илинда. – Мне стыдно. Подумай, разве хорошо осуждать человека, в доме которого ты находишься?
– Ты находишься в доме Павла. Разве ты его осуждаешь?
– В доме Павла и Альбины, – поправила Машу Илинда. – Я нахожусь в их общем доме. И она – самый дорогой ему человек. Мне стыдно, что в день приезда я так эгоистично повела себя за ужином... не смогла удержаться... я ведь и впрямь хотела посмеяться над ней, разыграть её... и вовсе не было у меня никакого намерения повеселить собравшихся дурацким представлением. Понимаешь? Мне просто пришла злая охота позабавиться за её счёт. И я сочла себя вправе не отказывать себе в этом.
– Я поняла. Ну и что тут такого? Я это сразу поняла. И нисколько не осуждаю тебя.
– Она тоже поняла. И почувствовала себя оскорблённой. А вправе ли я её оскорблять? И Павел... ведь он не понял. Он посмеялся над моим фиглярством, он принял моё заявление, что я хотела всех повеселить, за сущую правду... А если б он понял? Разве было бы ему приятно? Разве он не осудил бы меня за такое недостойное поведение?
– Он не понял! – спокойно возразила Маша и нетерпеливо повела плечом, отбрасывая волосы, свесившиеся набок и мешавшие ей видеть свою собеседницу, разгорячённое лицо которой пылало и подрагивало; Маша хмурилась и поджимала губы, потому что ей казалось, что Илинда неоправданно мягко судит о человеке, о котором ей известно так много нелицеприятного. Ей казалось, что, слушая откровения подобного рода, она сама предаёт интересы Павла, которые была намерена защищать до последней капли крови. И Илинда, посмевшая высказываться так кощунственно и нелепо, представлялась ей чуть ли ни предательницей, перебежчицей, ни с того, ни с сего переметнувшейся на сторону противника.
– Не имеет значения. Пусть Альбина не заслуживает симпатии как человек... пусть она плохая... но мне-то она не сделала ничего плохого, за что же я принялась высмеивать её в её же собственном доме?
– Не её это дом. Она пришла на всё готовое. Это дом Павла. Она сюда ни гроша не вложила.
– Не важно. Раз он её сюда привёл в качестве хозяйки, то этот дом так же принадлежит ей, как и ему. Они абсолютно равны в своих правах. А я здесь кто? Я здесь – всего лишь гостья. Я живу здесь на птичьих правах. На каком основании я, всего лишь гостья, принялась вдруг хаить кого бы то ни было из живущих здесь людей? Ответь мне, если сможешь!
– Да не кого-нибудь, а того, кто действительно этого заслуживает!
– Маша, я прекрасно понимаю твои чувства... Я прекрасно понимаю сущность этой красотки... Я прекрасно понимаю, что она не только бессовестна и эгоистична, что она лжёт и притворяется... но лжёт-то она своему мужу, а не мне, и притворяется перед ним... но не передо мной! Так на каком основании я стану кидать в неё камнем?! Скажи! И разве позволительно кидать нам друг в друга эти камни? Она пустила меня под свою крышу. Согласись, она могла бы возразить, что ей здесь совершенно ни к чему посторонние. Она не возразила. Она приняла меня как гостью. Вот я и должна вести себя подобающим образом. Да, и мне тоже, как и тебе, жутко обидно за Павла! Да, и мне хочется оградить его от той боли, которую может причинить ему она, возникни у неё такое желание... но это их жизнь! И мы не имеем права вмешиваться в эту жизнь, как бы нам ни хотелось порой вмешаться! Это их жизнь... и они должны сами решить свои проблемы. Вдвоём! Понимаешь? И никто им здесь не может быть помощником... и тем более, никто не может быть им судьёй!
Маша мрачно взглянула на неё и сжала кулаки.
– Я не позволю ей причинить ему боль! – свистящим шёпотом проговорила она, едва находя в себе силы перевести дыхание. – Я буду тем самым помощником, о котором ты сейчас говорила. Я сделаю всё возможное и невозможное... но окончательно разлучу её с Аланом! Во что бы то ни стало! Или... или я не смогу спасти Павла. А я должна его спасти! Я должна ему помочь! Я должна заставить эту раскрашенную идиотку остаться с ним! Потому что без неё... страшно представить, что станет с ним без неё.
– Да ничего с ним не станет! – не сдержалась Илинда, и глаза её гневно, возмущённо сверкнули. Маша не пожелала её слушать.
– Ты его плохо знаешь! – решительно оборвала она свою собеседницу, взмахнув рукой. – Делай, как находишь нужным. Я же буду действовать, как нахожу нужным я. Она считает меня своей задушевной подругой... что ж, пусть и дальше так считает. Я не позволю ей уйти!
Развернувшись, Маша быстро удалилась, оставив Илинду в одиночестве. Илинда закусила до крови губу, глядя ей вслед. Она прекрасно понимала, что Маша тоже права, что, быть может, Маша права даже больше, чем права она сама... И всё же не могла последовать её примеру. Ей казалось отвратительным, если она станет плести интриги против Альбины, какой бы та ни была, плести интриги, находясь под её крышей.
Альбина – взрослый, самостоятельный человек. Это её личная жизнь, и с этой жизнью она наверняка в состоянии разобраться сама, без посторонней помощи. Она не просила у них помощи, значит, нечего соваться и предлагать эту помощь. Она сама должна решить за себя... Она – и Павел.

Илинда частенько выходила побродить по городу. Павел требовал, чтобы она не смела удаляться от дома, упирал на то, что, вполне возможно, за его домом наблюдает тот тип, что охотится за Ламским, и что он может похитить её, полагая, что им известно его местонахождение, но Илинда и слышать его не захотела. Она упорно отклоняла все его доводы, разумные и не очень, и говорила в ответ только одно слово:
– Бред!
И не желала даже мысли допускать, что он хотя бы отчасти может оказаться прав.
– Я не могу сидеть в четырёх стенах! – твердила она в своё оправдание. – Поймите, я задыхаюсь в комнатах! Я не привыкла находиться взаперти! Мне трудно сидеть в четырёх стенах! Мне нужен свежий воздух... мне нужно видеть жизнь рядом!
Павел вынужден был смириться. Поначалу он старался сопровождать её во всех прогулках, но понемногу убедился, что особой необходимости в этом нет, и стал отпускать её одну.
Илинда уходила из дома всё чаще.
Она и вправду чувствовала себя гораздо лучше, когда вокруг неё были чужие, спешащие по своим делам и не обращающие на неё никакого внимания люди; ей нравилось брести неторопливо в суетливой толпе и не думать ни о чём. Ей нравилось смотреть по сторонам, читать названия улиц, которыми она проходила, и заглядывать в витрины магазинов, мимо которых она шла; нравилось ей дышать холодным, промозглым осенним воздухом, пропитанным сыростью и запахом преющей листвы по обочинам, под деревьями, которые выстроились вдоль широких тротуаров, отделяя проезжую часть от пешеходных дорожек.
Ей всё труднее было находиться в особняке Затонского, несмотря на то, что все были к ней внимательны, а может, именно из-за этого. Ей были в тягость разговоры с Альбиной, которая иногда снисходила до этих разговоров с ней, видимо, поверив, что в тот самый первый вечер у Илинды и вправду не было желания её оскорбить. Ей в тягость были разговоры с Машей, которые теперь большей частью сводились к обсуждению Альбины, её поведения, её слов и поступков, и она старалась уклоняться от этих обсуждений всякий раз, как только могла этого избежать. И даже общество самого Затонского, которое раньше ей было приятно, теперь не доставляло особой радости: ей казалось – она срочно должна что-то сделать, что-то предпринять, чтобы предотвратить возможные неприятности, которые могли у него возникнуть, приди в голову его жены очередная блажь... чувствовала, что нельзя допустить, чтобы на него обрушился удар, который в любой момент могла нанести ему Альбина. Ей было тягостно смотреть на него и понимать, что он ни о чём не догадывается. В то время, как она сама знает так много и бездействует, считая себя не вправе вмешиваться в чужую жизнь и пытаться что-то в этой жизни изменить на свой лад. Да и как изменить? Чем помочь?
Единственное место в доме Затонского, где она чувствовала себя сравнительно комфортно, была отведённая ей комната. Но ей попросту неудобно было всё время находиться там, а потому она спешила уйти из дома и бродить по улицам всякий раз, как ей представлялась к тому какая-никакая возможность. Если погода уж совсем была отвратительной, если с утра до вечера лило и лило и нельзя было выйти на улицу, чтобы сразу же не вымокнуть до нитки, то обычно она часами сидела на кухне, помогая Ульяне в её хлопотах. Зачастую к ним присоединялась Маша. Она принималась учить Илинду готовить те немногие блюда, что умела готовить сама, и печь булочки с повидлом, которые всем очень нравились и которые частенько просил её испечь к чаю сам Затонский.

Однажды, в тёплый октябрьский день, когда яркое осеннее солнце светило сквозь дымчатые облака, что мчались по голубому небу, нагромождаясь друг на друга и нависая над землёй тяжёлыми грязновато-серыми брюхами, окаймлённые клубящимися белыми краями, Илинда медленно шла по тротуару, уткнувшись подбородком в длинный шарф, концы которого трепал за её спиной порывистый ветер. Она миновала парк, в котором тревожно шелестели на ветру жёлтые деревья, без конца ронявшие листья на усыпанные жёлтыми и бурыми коврами дорожки, и вышла на улицу, название которой показалось ей странно знакомым. Она долго стояла перед табличкой на красной кирпичной стене крайнего многоэтажного дома, пытаясь припомнить, откуда ей известно это название, и вдруг в её голове молнией вспыхнуло воспоминание: однажды Ламский упоминал название этой улицы. Он говорил, что на этой улице расположен его дом.
Какое-то долгое время Илинда стояла, отупело уставившись на вывеску и не видя её. Потом завернула за угол и медленно направилась вниз по улице, внимательно оглядывая дома, мимо которых проходила. Она прекрасно помнила номер дома. Сначала с обеих сторон тихой улицы теснились многоэтажки, затем они отступили, сменились особняками, окружёнными ухоженными садами и небольшими парками. Это был один из самых престижных районов столицы. Она шла и шла, пока ноги не вынесли её к невысокому белому особняку, расположенному в глубине облетающего сада. Низенькая кованая ограда отгораживала сад от тротуара. Огромные окна особняка были аккуратно заколочены, дверь – тоже. Дом стоял притихший, опустевший. Красная черепица крыши была мокрой от стаявшего инея и поблёскивала в лучах то появлявшегося, то исчезавшего солнца, с крыши срывалась звонкая капель. Капли вспыхивали на мгновение в воздухе и падали, исчезая в жухлой траве. К дому вела выложенная кирпичом дорожка с бордюрами цветов, которые ещё продолжали цвести. Дорожка тоже была мокрой и холодной даже на вид.
Она долго не решалась открыть калитку и ступить на дорожку, хотя калитка открывалась очень просто – нужно было всего лишь перекинуть руку через верх решётчатой ограды и нашарить засов.
Она стояла в тени высокого клёна, росшего возле самой ограды и широко раскинувшего свои всё ещё зелёные ветви над тротуаром, отбрасывая узорчатую тень на камни, которыми тот был вымощен; тонкий, похрустывающий под ногами ледок покрывал тротуар, и на обочине его густо серебрился иней, побивший склонённые травы. Прохожие здесь были редки, и редко кто проходил мимо Илинды; в этом районе проживали люди состоятельные, которые вполне способны были позволить себе иметь личные автомобили самых последних марок, а нередко и личных водителей, которые и отвезут, куда нужно, и привезут обратно, и будут ждать их где угодно и сколько угодно. Изредка проезжали мимо дорогие автомобили, сияя зеркальными стёклами и начищенными до блеска дверцами. Дома отделяло друг от друга порядочное расстояние, и с того места, где остановилась Илинда, соседние дома почти не было видно.
Она осторожно отодвинула в сторону засов – тот был мокрым и холодным, и отворила калитку. Вошла в сад. Постояла с минуту. Аккуратно притворила за собой дверь, не закрывая её на засов. Потом медленно пошла по дорожке к дому, сама не понимая, зачем она это делает. Она прекрасно видела, что дом заколочен. Она знала, что в этом доме нет ни души. Она понимала, что вряд ли сможет здесь что-либо узнать о теперешнем местонахождении владельца этого дома. И всё-таки что-то неудержимо влекло её вперёд. Ей хотелось увидеть место, в котором долгое время жил дорогой ей человек. Ей хотелось представить себе, как он жил. Из какой двери выходил утром, в какие окна смотрел, на какой лавочке в саду сидел. Ей хотелось знать, сколько ступеней у крыльца этого дома и какие наличники на окнах, сколько каминных труб на высокой крыше, сколько клумб в саду и какие цветы растут на этих клумбах. Ей хотелось подметить и сохранить в памяти каждую мелочь, которая имела отношение к его жизни в этом доме.
Она припомнила, что он говорил, что купил этот небольшой, но очень уютный особняк на прошлое Рождество. Значит, он живёт здесь не так давно. Именно отсюда в конце мая этого года он уехал в Кентау, на похороны отца. Именно сюда привёл Полину. Именно сюда принёс взятую из приюта девочку, которую назвал по ней, Илинде. И именно из этих стен осенью он вынужден был бежать, чтобы скрыться от человека, намеревавшегося отомстить ему за смерть брата, которого он вынужден был убить, чтобы спасти собственную жизнь. Он вынужден был бежать, потому что не мог заставить себя убить преследовавшего его человека. Он допустил, чтобы его жена и ребёнок уехали из дома, который стал их родным, ушёл отсюда сам... неизвестно куда и неизвестно, на какой долгий срок. И было это столь же благородно, сколь и нелепо. Илинде представлялось, что это бегство может длиться годами. Не проще ли было встретиться один на один со своим врагом, лицом к лицу, и раз и навсегда решить вставший между ними вопрос? Даже если ценой неминуемо была бы назначена жизнь одного из них – всё лучше, чем скитаться по чужим углам годы и годы и обрекать на такие же мытарства жену и ребёнка. Так думала Илинда, глядя на заколоченные окна притихшего дома, вокруг которого продолжала падать, скатываясь с крыши, шальная и весёлая капель.
«А нет ли его там, внутри?» – вдруг тревожно подумала Илинда, ступила на крыльцо и внимательно осмотрела каждую доску – хорошо ли, крепко ли прибиты; быть может, одна или две из них качаются и их можно отодвигать в сторону, чтобы пробраться в дом? Но нет, доски были прибиты намертво. То же повторилось и с окнами – они были так же надёжно заколочены. Заколочена была и дверь чёрного хода, выходившая в просторный двор, и чердачная дверца.
Убедившись, что вряд ли возможно было проникнуть в дом, не оторвав снаружи ни единой доски, Илинда со вздохом остановилась посреди двора, не зная, куда двинуться дальше.
– Ищете кого? – раздался вдруг сзади неё голос.
Она вздрогнула от неожиданности и резко обернулась. В нескольких шагах от неё стоял невысокий человек. Коренастый и плотный, с густой тёмной бородкой, обрамлявшей довольно-таки жёсткое, властное лицо, на котором выделялись толстые губы и мясистый, со своеобразным вырезом ноздрей, крупный нос, нависавший над терявшейся в бороде верхней губой. Чёрные блестящие глаза, впившиеся острым взглядом в её лицо, смотрели неотрывно из-под густых бровей, на которые была надвинута просторная кепка. Толстая кожаная куртка обтягивала его крепкие плечи, руки он держал в карманах.
Встретив его пронзительный, какой-то недобрый взгляд, Илинда невольно отступила на шаг, почувствовав исходящую от него опасность, и тревожно подумала, что вокруг нет ни души...
– Я работаю здесь, – вдруг усмехнувшись, заметив охватившую её тревогу, соизволил объяснить он, и напряжение, сковавшее было Илинду, стало понемногу отпускать её.
Она вздохнула свободнее, услышав его слова. Сомневаться в этих словах у неё не было никаких причин.
– Я здесь за дворника, – пояснил незнакомец и, повысив голос, со значением добавил: – А заодно и за сторожа. С тех пор, как хозяин мой уехал. Дом-то, сами видите, большой, богатый... не ровен час, влезет кто с худыми намерениями... А вы кто? И что здесь делаете?
Он уставился на неё своими пронизывающими чёрными глазами, которые, казалось, буравили, сверлили её насквозь, словно желали проникнуть в её мозг и прочитать её мысли. Невольная тревога снова было стеснила ей сердце, когда она подумала, что добротная кожаная куртка и крепкие сапоги из коричневой замши никак не вязалась в её представлении с обликом дворника. При слове «дворник» перед её внутренним взором невольно предстал образ старого Силантия – уставший пожилой человек в брезентовом грубом фартуке, в брезентовых рукавицах, с натруженными узловатыми руками, и с неизменной метлой в этих самых руках. Таким, по её мнению, и должен быть настоящий дворник.
Впрочем, здесь, в городе, да ещё и в столице... может, у них здесь другие каноны...
Видимо, толика сомнения отразилась в её глазах, и тогда мужчина пояснил:
– Помимо дворницких обязанностей... я ещё довожусь родственником хозяйки дома. Я – двоюродный брат Полины. Вообще-то у меня немного другой род деятельности в моём родном городе. Просто не смог отказать сестре, когда она попросила меня присмотреть за домом, пока она не вернётся в город.
– А... а где она сейчас? – набравшись смелости, осведомилась Илинда.
– В Иллениуме. Она уехала к матери. С дочкой. Я не мог отказать ей в просьбе. Было время, когда Дмитрий хорошо помог мне... Дмитрий, мой зять. Вот я и решил... что не имею права пренебречь ими, когда моя помощь понадобилась им. А вы кто такая? И что вы здесь делаете? Простите, что спрашиваю об этом... но сами понимаете, долг обязывает. И будьте добры ответить. Не то я вызову полицию и заявлю, что вы вторглись на чужую территорию с неизвестной целью, о которой не считаете возможным сообщить мне как сторожу и охраннику.
Упоминание о полиции немного успокоило Илинду. Она посчитала, что стоящий перед ней странный человек, должно быть, и вправду, дворник, и неважно, что он на дворника не слишком-то похож. Преступник не стал бы грозить ей полицией. Преступник не стал бы так наседать на неё, требуя сказать, кто она и отчего здесь находится. Она успокоилась и наконец-то позволила себе вздохнуть с облегчением.
– Меня зовут Илинда Илини. – Назвавшись своим собственным именем, она добавила: – Я была здесь неподалёку... и решила зайти посмотреть, не вернулись ли хозяева.
– А кто вы им?
– Я – знакомая Дмитрия. Мы вместе выросли. Мы давно не виделись... К сожалению, я не успела познакомиться с Полиной и ни разу в жизни не видела малышку...
– Вы знали, что их нет в городе? – спросил дворник, не спуская с неё цепкого изучающего взгляда, который теперь она считала вполне естественным – ведь этому человеку поручено охранять дом, в котором довольно много добра, и нет ничего удивительного, что он так ответственно относится к своим прямым обязанностям.
– Я знала, что их в городе нет, – честно ответила она.
– Откуда вы это узнали?
– Дмитрий писал мне, что уезжает.
– Он сказал, насколько?
– Не уточнял.
– Объяснил причину отъезда?
– К сожалению, я не могу ответить на этот вопрос достаточно точно, потому что ответ на него мне неизвестен. Он писал, что ему необходимо уехать на неопределённый срок, а потому он не сможет пригласить меня в гости и познакомить со своей семьёй, когда я приеду в Оинбург. А я собиралась приехать сюда. Вот... приехала... думала узнать, не вернулись ли они... А вы не скажете, когда их следует ждать?
Она пытливо уставилась на него своими синими глазами, надеясь, что он проговорится, надеясь, что ему известно что-то большее о том, где сейчас может находиться Дмитрий.
– Мне об этом не говорили, – отчего-то вдруг став очень недовольным, проговорил дворник.
– А Полина? Когда вернётся она? Ведь вы с ней общаетесь?
– Она думает продавать дом. Она не намерена возвращаться сюда.
– Как так – продавать? – потрясённо спросила Илинда, на что незнакомец заявил:
– А так – продавать. Как все продают. Вы что, не знаете, как дома продают?
– Но зачем его продавать... разве они не вернутся сюда?
– Понятия не имею. Я здесь до той поры, пока не отыщется покупатель на дом. Остальное меня не касается.
– А вам не известно... вам не известно, где сейчас Ламский?
Затаив дыхание, Илинда ожидала ответа, вся обратившись в зрение и в слух. Ответом ей послужил не менее внимательный и зоркий взгляд чёрных глаз. Казалось, человек старался понять, в самом ли деле она желает это знать, в самом ли деле ей ничего не известно о нём? И, видимо, решив, что она и впрямь ничего не знает о его местонахождении, он проворчал, что понятия о нём не имеет.
– А теперь прошу извинить, мне некогда здесь разговоры разговаривать, – не слишком приветливо ответил дворник и сделал широкий жест в сторону выхода, – прошу вас!
Илинда медлила, не зная, что ещё спросить. Отчего-то ей казалось, что дворник может знать...
– А нельзя ли попросить вас... – спросила она, набрав побольше воздуха в лёгкие. – Передайте ему, пожалуйста, если он появится... что мне очень нужно увидеть его... Ведь он может здесь появиться, правда?
– Я постараюсь... а теперь – идите.
– А можно я буду заходить иногда... чтобы узнать... не появлялся ли он?
– Я не смогу дать вам эту информацию, даже если он и появится. Так что нет смысла приходить. К тому же, меня может здесь не оказаться... Я передам ему вашу просьбу, но на этом мои уступки кончаются. До свидания.
Илинда нерешительно пошла по дорожке вокруг дома, то и дело оглядываясь, словно желая спросить ещё о чём-то. Дворник стоял на прежнем месте и тем же непонятным, испытующим, хмурым взором смотрел ей в спину, пока она не скрылась из виду.
Илинда вышла за ограду.
Солнце окончательно скрылось в тучах, затянувших небо низким серым пологом, и стал накрапывать дождь.
Она не замечала переменившейся погоды. Шла, низко пригнув голову и откидывая носком сапога устилавшие тротуар листья. Мыслей никаких не было. Голова была пуста. Она чувствовала себя такой непоправимо-уставшей, что хотелось только одного – добраться до своей комнаты, уткнуться в свою подушку и уснуть. И проспать недели две, если не больше.
Она не заметила, как добралась до особняка Затонского, как поднялась по лестнице, и очнулась только тогда, когда стала закрывать шторы на окне в своей комнате и заметила, что стекло всё в каплях и полосах, что по нему барабанят струи дождя. Оглянувшись на свой плащ, который она повесила на дверь ванной, она увидела, что он промок насквозь. Мокрым было и её лицо, и волосы.
Утерев лицо полотенцем, отжав воду из распустившихся волос, она сунула голову под подушку, чтобы ничего не видеть и не слышать и долго лежала так. Сон не приходил. Тогда она встала, порылась в аптечке, отыскала ставшие привычными капли, накапала в стакан с водой двойную дозу и, выпив, наконец-то забылась тяжёлым, неспокойным сном.
С этого дня она стала подумывать о том, чтобы найти себе квартирку и уйти из дома, в котором ей трудно было находиться. Не потому вовсе, что тяготилась обществом людей, которые волею случая оказались с ней рядом, а потому, что тяготилась обществом вообще. Ей никого не хотелось видеть. Ей хотелось жить одной и стать наконец самой себе хозяйкой.

Уже неделю Илинда жила одна, покинув гостеприимный городской особняк Павла Затонского. Она долго уговаривала его отпустить её и уверяла, что ему незачем беспокоиться за неё, она не выкинет ничего непредвиденного и с ней всё будет в полном порядке, и он вынужден был уступить её настойчивым просьбам.
– У меня есть квартира неподалёку, здесь же, на проспекте, – сказал он и, достав из кармана ключи, положил перед ней на стол. – На, владей, солнце моё.
– Я буду вам платить за неё! – упёрлась Илинда, чем вызвала целую бурю. Павел вскочил, замахал руками и заявил, что раз она ни во что не ставит его дружбу, пусть убирается на все четыре стороны и больше никогда не приближается к нему.
– Это равносильно тому, что брать плату с Маши, которая живёт в Степном, – буркнул он, когда сопротивление Илинды было сломлено. – Всё равно эта квартира у меня пустует. Я буду очень рад, если смогу думать, что помог тебе.
– Вы уже столько для меня сделали... что я вряд ли когда смогу с вами расплатиться, – прошептала она, тайком вытирая проступившие слёзы.
– Знаешь... после того, как ты назвалась моей сестрой... тогда, когда так нагло провела меня... после того, как я поверил тебе в этом... где-то в глубине души засело у меня это ощущение – и не вытащить его... – признался он. – Никакими силами не вытащить. А потому если могу в чём-то помочь тебе – только скажи. И мне очень жаль, что ты уезжаешь от меня.
– Но ведь вы же сможете приходить ко мне в гости, – растроганно заплакала она. – Хоть каждый день... я буду так рада! Я буду печь ваши любимые булочки с повидлом, Маша меня научила...
– Мне это «вы» порядком надоело, – поморщился Затонский. – Не настолько уж я и старый. Может, будешь обращаться ко мне на «ты»? Как и положено примерной сестричке?
Она кивнула. И снова заплакала, расстроившись, что приходится покидать его, и в то же время прекрасно осознавая, что должна завести свой угол и успеть обжить его прежде, чем следующей осенью приедут её друзья. Она должна устроиться отдельно и иметь в этом мире что-то своё.
– Когда ты намерена покинуть меня? – спросил Затонский.
– Не знаю, – пробормотала она. – Мне... мне тоже трудно расставаться с вами...
– С тобой, – поправил он.
– С тобой. Но мне нужно что-то своё в этой жизни... Ты ведь понимаешь? Мне нужно своё пространство...
– В пустоте которого ты будешь кататься, как горошина, – вздохнул он и поднялся. – Завтра поедем с тобой, посмотришь, что и как. Я помогу тебе с вещами. Их у тебя не так-то много. Только ты пообещай мне кое-что...
– Всё, что угодно!
– Когда тебе захочется вдруг всплакнуть... позвони мне. Договорились? И я свелю тебе бежать к плите и заниматься тестом, потому что час спустя я ввалюсь к тебе в гости. Что, согласна? Ну, вот и славно.

Квартира была просторной и светлой и выходила окнами на восток.
Она была расположена на третьем этаже престижного дома на главной улице Оинбурга, пересекавшей город из конца в конец – на Генеральном проспекте.
Илинде трудно было привыкнуть к городской жизни, и она предпочла бы жить где-нибудь в небольшой деревеньке посреди степей, чтобы, проснувшись утром, можно было выйти в свой двор, чтобы можно было завести своё хозяйство, посадить огород... Чтобы можно было каждый день гулять в степи, любоваться бескрайними просторами, ощущать резкое и свободное дуновение ветра и дышать чистым, настоенным на земле и травах, воздухом... Но она прекрасно осознавала, что сейчас эта её мечта не может быть осуществлена, сейчас её место в Оинбурге, под боком у Затонского. По большему счёту она не имела ничего против своего сегодняшнего существования, ей было тепло и спокойно под его крылышком, она чувствовала себя под надёжной защитой, что было для неё новым и непривычным – всю свою жизнь она полагалась только на собственные силы, и ей было в диковинку, что он добровольно переложил все её заботы на свои плечи и даже не заметил их тяжести. Для неё они были неподъёмны, в то время как ему ничего не стоило решить любую её проблему.
Первый раз увидев теперь уже в какой-то мере свою квартиру, Илинда долго не могла освоиться, всё ходила из комнаты в комнату и оглядывалась по сторонам. Планировка квартиры была проста и удобна. Две двери сходились в просторной прихожей, где красовалось на стене  большое зеркало, напротив резной деревянной подставки для обуви и вешалок для одежды над ней; одна из высоких арочных дверей располагалась напротив входной и вела в уютную гостиную, из которой можно было попасть в спальни; вторая дверь двумя полукруглыми ступенями поднималась вправо, в коридор, располагавшийся немного выше, чем прихожая – в этот коридор с одной стороны выходили двери кухни и столовой, с другой – ванной комнаты и кабинета. Затонский предоставил ей всю мебель, находившуюся в квартире. Больше всего Илинду радовала собственная кухня – с большой плитой и духовкой. За то время, что она провела в городском доме Затонского, Маша учила её готовить, и ей это безумно понравилось.
Поначалу она слегка растерялась, оставшись одна после ухода Затонского, помогавшего ей перевезти вещи и засидевшегося дотемна – он не выдумывал никаких предлогов, а просто заявил,  что не хочет, чтобы она чувствовала себя одиноко и покинуто, ведь она никогда в жизни не оставалась совершенно одна – всегда рядом кто-то был. И в приюте, и в Степном, и в городском особняке, и в константинопольской гостинице.
– Я же не помешаю тебе своим присутствием? – полуутвердительно осведомился он и, даже не став ждать ответа на свой вопрос – настолько этот ответ был очевиден для него, отправился жарить омлет с грибами – единственное блюдо, которое он умел вполне сносно готовить.
– Нисколько, – она тряхнула головой. – Мне и в самом деле будет легче привыкнуть...
Ушёл он около одиннадцати. Илинда налила себе кофе, ухватила первую попавшуюся книжку и направилась в комнату, которую выбрала себе спальней. Удобно устроившись на кровати, она добрых полчаса прилежно читала, стараясь не прислушиваться к тихим шорохам, раздававшимся в пустой квартире, и включив свет во всех комнатах. Но потом внезапно нахлынуло что-то, с чем она не смогла бороться, и, уронив книжку на ковёр, она закрыла лицо руками и заплакала.

Последний октябрьский день угасал.
Илинда молча сидела у окна и смотрела, как на тёмном небе высоко-высоко мерцают яркие октябрьские звёзды. На улице было морозно, пролетал в темноте мелкий снежок.
Деревья вдоль тротуара давно облетели, и ветер тихонько шевелил бурую, побитую морозом листву, устилавшую землю под ними словно ковром.
Снег ещё не выпал, и всё вокруг было унылым и мрачным. Затихшая природа ждала неизбежного прихода зимы.
Далеко внизу проезжали машины, их фары светились в темноте жёлтыми огнями; спешили куда-то по тротуарам последние прохожие.
Илинда сидела в темноте, не зажигая света. Ей некуда было спешить.
Она сидела и думала: не позвонить ли Затонскому? Или Маше? Просто для того, чтобы услышать живой человеческий голос... Но взглянув на часы, решила, что беспокоить их в столь поздний час было бы не вежливо. Да и ничего же не случилось! Просто стало грустно... но грустно ей будет ещё не раз. Так что же, каждый раз искать спасения у Затонского? Нет, так не пойдёт. Ей надо самой научиться справляться со всеми своими проблемами.
Раздавшийся громкий стук в дверь заставил её вздрогнуть.
На пороге стоял Затонский собственной персоной.
– Одеваемся, обуваемся – и на выход, – скомандовал он, таинственно улыбаясь. – На всё про всё даю тебе десять минут. Можешь не распространяться, что ты рада видеть меня – я прекрасно это вижу. Не теряй времени!
Ровно через десять минут они стояли на тротуаре. Павел поймал такси и назвал адрес.
– Куда мы едем? – попыталась узнать заинтригованная Илинда, но он только улыбался и ни слова ей не отвечал.
Машина остановилась перед кинотеатром. Павел открыл перед Илиндой дверцу, и она вышла. Взяв её под руку, он торжественно объявил:
– Ну, пойдём посмотрим, что у нас с тобой получилось?
Она растерянно смотрела на него.
Он вдруг громко рассмеялся, осознав, что она так ничего и не поняла.
– Премьера, девочка моя! Премьера! – отсмеявшись, проговорил он, смерив её сочувственным взглядом, в котором продолжали плескаться весёлые золотые искорки.
Илинда потрясённо молчала, пытаясь переварить услышанное. Она, к стыду своему, совершенно выбросила из головы все мысли о снятом в Константинополе фильме. После возвращения из Константинополя столько событий случилось, столько воды утекло, что ей казалось, целая жизнь успела промчаться. И эта жизнь в неизмеримые дали отодвинула съёмки и всё, что было с ними сопряжено. Сначала – неприятности, связанные с несвоевременным путешествием Альбины, откровения Маши о лете, которое она провела в Оинбурге в качестве дуэньи сбившейся с пути жены своего любимого, переживания за Павла, над которым нависла угроза потерять свою дражайшую половину, внезапное появление на горизонте Дмитрия Ламского в то время, как она считала, что с ним покончено на веки вечные, и предельное отчаяние, в которое повергла её его исповедь, страх за его жизнь, собственные взбаламученные чувства, нежданная лихорадка, бегство Ламского и вынужденный переезд в городской дом Затонского, знакомство с Альбиной, начавшееся недопонимание с Машей, отдельная квартира... А ведь и двух месяцев не прошло с того дня, как они возвратились в Оинбург. К тому же, Павел ещё в Константинополе честь по чести рассчитался со своими подчинёнными, выплатив каждому причитавшуюся ему сумму, оговоренную в договорах, и не приходилось ждать выхода фильма на экран, чтобы получить гонорар.
Понятное дело, у Илинды порой мелькало намерение спросить Павла, что с фильмом – смонтировали ли его, закончили ли... но она полагала, что раз он об этом молчит, то спрашивать не стоит; что он сам поставит её в известность, когда придёт время; что не следует забегать вперёд, проявляя непрошенное любопытство.
И вот... пожалуйста! Прошу любить и жаловать – «Мыс Аменды»!
...Зал был полон. Илинда растерянно остановилась на пороге и оглянулась на Павла.
– Все эти люди... А вдруг они узнают меня... увидят на экране... – прошептала она, судорожно стиснув руки и внезапно побледнев.
– Непременно узнают, – согласно кивнул он. – А тебе этого не хотелось бы?
Она не знала, что ответить. Странные мысли, которые она затруднялась облечь в слова, переполняли её душу, заставляли неровно и часто колотиться сердце. Ухватившись за локоть своего спутника, она смотрела на него огромными беспокойными глазами и кусала губы, понятия не имея, что сказать ему.
– Если ты переживаешь, – вдруг серьёзно произнёс он, посмотрев на неё в течение какого-то времени, – как бы слухи о тебе не дошли до Кентау, то можешь не беспокоиться. Когда ты мне всё рассказала, я подумал, пораскинул всеми оставшимися у меня в голове извилинами, и решил сменить тебе имя – на экране. Для всех ты – Илиона Илле. Илинду Илини не знает никто. Кроме нас с тобой. Я собирался давно сказать тебе об этом, да всё не представлялось случая. А ты, как оказалось, об этом и не подумала. Ну что, я – молодец? – Он самодовольно улыбнулся, ожидая похвалы.
И похвала не заставила себя ждать. Вздох облегчения сорвался с губ Илинды, она не удержалась и крепко обняла режиссёра.
– Ты – самый лучший человек на свете, Павел! Я ведь и впрямь совершенно не задумывалась об имени... а оно могло бы сыграть со мной злую шутку.
– Я и тогда вытянул бы тебя, – ухмыльнулся он. – Но я не так бескорыстен, как ты полагаешь. У меня относительно тебя весьма далекоидущие планы. Не стану пока их раскрывать. Ну что, пойдём устраиваться? Нам оставлены лучшие места в первом ряду.
Илинда заметила отсутствие Альбины только тогда, когда увидела всего лишь два пустых кресла – и чужих, незнакомых людей, занимающих соседние места. Поколебавшись, она бросила на Павла несколько растерянных взглядов, надеясь, что он объяснит ситуацию; но он молчал, и она всё-таки отважилась спросить, отчего его жены нет с ними. Быть может, она сейчас появится? Но тогда почему для неё не оставили места?
– Она подвернула ногу, когда стала спускаться вниз, и не смогла меня сопровождать, – с сожалением произнёс он, мельком взглянув на Илинду, взгляд его был смущённым и непонятным, словно он сомневался в правдивости придуманной его женой причины, и на мгновение лицо его омрачилось. – Маша изъявила желание остаться с ней... так что мы с тобой вдвоём.
Илинда заподозрила неладное. Наверняка Альбина притворилась больной, чтобы остаться дома. И Маша усомнилась в её внезапной болезни – только потому осталась тоже. Чтобы покараулить её. Маша никогда не пропустила бы премьеру фильма, в который Павел вложил всю свою душу. Илинда посчитала огромным свинством со стороны Альбины устроить ему такую подлость. Она не смела так поступать! Ему наверняка было важно её присутствие – важнее чьего бы то ни было присутствия! А она придумала отговорку, чтобы не прийти. Да ещё и Маша вынуждена была остаться дома. Илинда почувствовала жгучее желание пробраться втихаря к ней в дом и заорать под её дверью: «Пожар!» Мигом излечила бы свою больную конечность...
Свет погас. И на вспыхнувшем экране появились витиеватые буквы, составлявшие название фильма: «Мыс Аменды». Зазвучала негромкая, хватающая за душу музыка, и чистый Машин голос запел песню...
Илинда вся обратилась в зрение и в слух, машинально сжав руку Затонского и не выпуская её всё то время, что продолжался сеанс. Она никогда раньше не была в кинотеатре, и так случилось, что первый фильм, который она смотрела на большом экране, был фильм с её собственным участием.
– Это что, я? – с сомнением прошептала она, наклонившись к Затонскому и нерешительно указывая на экран, где увидела знакомый мыс, выступающий над морем, и фигурку девушки на нём – её длинное белое платье, расшитое по рукавам и вороту широкой красной каймой, струящиеся по спине золотистые кудри, перехваченные на лбу золотым венчиком, её глубокие синие глаза, полные пронзительной птичьей тоски... Затонский не отрывал от экрана восхищённого взгляда.
– Что, слишком хороша для тебя? – негромко засмеялся он, глядя на неё с такой законной гордостью, словно он сам её создал из пены морской. – Вот такой тебя видят окружающие. Никогда не смотрела на себя со стороны? Ну, то-то и оно. Привыкай. Ты у меня красавица!
Фильм длился два часа. Едва пошли титры, Илинда поспешно вскочила и стремительно потянула Затонского к выходу.
– Скорее! Скорее! – торопила она, не выпуская его руки из своей и таща его за собой, как на буксире. Он, ничего не понимая, выскочил вслед за ней.
– Что с тобой? Что случилось? Куда ты так несёшься?! – испуганно восклицал он, пытаясь добиться от неё мало-мальски толкового объяснения.
В холле она всучила ему куртку, торопливо накинула свой длинный тёплый плащ, не позволив себе потратить ни секунды на застёгивание пуговиц, и потащила его к выходу, не дожидаясь, пока он вывернет капюшон, который горбом выпирал у него на спине, попав под куртку. Он едва поспевал за ней; и только очутившись на промёрзшем, обледенелом тротуаре, в нескольких десятках футах от кинотеатра, люди в зрительном зале которого только начинали шевелиться, она отпустила его руку и остановилась, переводя дыхание.
– Ну, и что это было? – Он непонимающе смотрел на неё, пытаясь вытащить из-под воротника капюшон, который, видно, не собирался возвращаться на своё место; у него ничего не вышло и пришлось ему скинуть на морозе куртку, поправить её и только после этого одеть как подобало.
– Я могу помочь тебе застегнуть пуговицы! – пытаясь подольститься к нему, проговорила Илинда, но он плечом отодвинул её в сторону, проворчав, что лучше пусть застегнётся сама, стоит нараспашку и не замечает холода, а заодно пусть объяснит, что за монстра она углядела в кинозале, отчего она сбежала оттуда, будто за нею гонятся монгольские полчища.
– Просто я увидела, как к тебе направляется один из тех типов с блокнотом и с ручкой за ухом. – Илинда виновато опустила глаза, принявшись ковырять пуговицы, с трудом засовывая их в петельки. – Видишь, я спасла тебя от него.
– А-а, вон в чём дело! – Его густые брови грозно съехались на переносье, плечи воинственно распрямились. – Ты лишила меня заслуженной возможности покрасоваться перед публикой! Ты лишила меня общения с прессой! Ты лишила меня возможности услышать похвалы поклонников и поклонниц!
Она с готовностью кивала на каждое предъявленное ей обвинение, преданно глядя ему в глаза самыми честными глазами на свете, сжав перед собой руки и опустив плечи, чтобы казаться ниже ростом.
– Да. Прости меня, Павел, – смиренно произнесла она, не сводя с него взгляда.
– И ты так спокойно говоришь об этом?! – возмущённо воскликнул он.
– Да. Пойдём же! – Она спокойно протянула ему обе руки.
– Я хочу вернуться! За своей порцией славы! – взревел он, схватив её за руки и пытаясь утянуть назад, но она, пятясь и торопливо перебирая ногами, тихонько увлекала его по пустынному тротуару прочь.
– Ты получишь свою порцию завтра на телевидении, в десятикратном размере, – уговаривала она. – А сейчас проводи меня, пожалуйста, домой.
– Ты что, отказываешься от славы?! – Он был поражён до такой степени, что перестал сопротивляться и шёл за ней, сам того не замечая.
– Я хочу на время спрятаться и чтобы меня никто не нашёл. Я должна осознать... я должна привыкнуть... я выбита из колеи! Я и двух слов сказать сейчас не смогу! Я опозорю тебя! Все примут меня за идиотку! Павел, пожалуйста, помилуй меня! Мне попросту страшно и потому я собираюсь сбежать!
Она умоляюще смотрела на него, её взгляд беспокойно метался по его лицу; ледяные руки, сжимавшие его пальцы, дрожали от волнения, охватившего её всерьёз и надолго; губы неудержимо дрогнули, словно она готова была вот-вот заплакать... и мало-помалу он смягчился.
– Ну, что мне с тобой делать... – он глубоко вздохнул и вдруг, совершенно неожиданно, с силой закружил её по дорожке и засмеялся громко, на всю улицу. Илинда взвизгнула с перепуга.
– Мне кажется, – отсмеявшись, проговорил он, опуская её на землю, – мне кажется, нас с тобой ждёт полный триумф. А теперь веди меня к себе и пеки мне пироги с повидлом! В наказание за побег с поля боя!
– Но уже ночь! – попыталась было протестовать она, но он и слушать её не стал.
– Штраф, штраф! Идём, отметим пирогами наш несомненный успех!
Ей не оставалось ничего иного, как посреди ночи месить тесто и ждать, пока оно подойдёт, чтобы угостить своего гостя любимой выпечкой. Но она была счастлива, что так легко отделалась. А кроме того, ей было приятно принимать его у себя. И не важно, в какое время суток ему вздумалось к ней нагрянуть. Всё равно она каждый вечер засиживалась глубоко за полночь, не в состоянии уснуть.

На следующее после премьеры утро она проснулась в превосходном расположении духа. Ей снились оставленные в Кентау Макси, Кристина и Айлена. Ей снился Аспин, который махал ей рукой и спрашивал: «Так ты тоже здесь? Приехала жить в город?». И она решительно отбросила в сторону одеяло, громко заявив сама себе:
– А ну, вставай, лентяйка! У тебя куча дел! Сегодня же составлю календарь, чтобы внагляд видеть, сколько остаётся времени до приезда моих друзей. И за это время я должна успеть отыскать Аспина. Почти год впереди, я – в Оинбурге, он, по всей вероятности, тоже в Оинбурге... Нужно всего лишь приложить определённые усилия – и я найду его. Надо поговорить с Затонским – может, он сумеет что-нибудь посоветовать относительно поисков... и как я раньше об этом не подумала!
Наспех позавтракав, она уселась за очередное письмо в Кентау. Первым делом она написала Макси, что хотела бы прислать им деньги, чтобы они могли потихоньку покупать себе продукты и всё необходимое, и просила его придумать, каким образом это лучше всего осуществить: перевести деньги на имя Светланы – в таком случае её нужно поставить в известность обо всём происходящем, или же ей можно приехать на денёк и встретиться с ними где-нибудь за пределами приютских стен, о чём она втайне мечтала вот уже не первый день.
Затем составила календарь и с тоской вздохнула, посчитав, что ещё долгих десять месяцев она вынуждена будет довольствоваться письмами, не видя родных лиц. Но долго предаваться напрасным сожалением она себе не позволила. Быстро оделась и вышла на улицу, чтобы отнести письмо на почту. Она не взяла такси, решив, что пешая прогулка ей не повредит, ведь она ещё не успела как следует познакомиться с городом и ей интересно будет побродить по его улочкам, прежде чем вернуться домой. Дорога до ближайшего почтового отделения заняла больше часа, на обратном пути Илинда сделала небольшой крюк и завернула на рынок, где торговали всякой всячиной. Ей приглянулись большие, искусно сплетённые из ивовых прутьев короба, украшенные нарядными узорами; сверху они закрывались крышками. Илинда не задумываясь купила четыре одинаковых короба, даже не став торговаться и сразу выложив запрошенную сумму, составила их один в другой, связала крышки верёвкой и, навесив связку на плечо, обеими руками ухватила короба. Нести было тяжело и неудобно. Ей пришлось несколько раз останавливаться, чтобы передохнуть, пока она не дошла до ворот. Поняв, что до дома ей с таким грузом не дойти и за полтора года, она махнула рукой проезжающей машине с жёлтыми шашечками наверху и с облегчением плюхнулась на сиденье, предоставив шофёру заталкивать её имущество в багажник. Четверть часа спустя она уже находилась дома. Ввалившись в квартиру и сгрузив своё добро в гостиной прямо на ковёр, она опустилась рядом. Подъём по лестнице с тяжёлой поклажей отнял у неё много сил, но она была счастлива, оглядывая своё неожиданное приобретение. Едва увидев короба на рынке, она уже знала, для чего она приспособит их.
Торопливо переодевшись в домашнее платье и скрутив волосы в тугой узел, чтобы не мешали и не лезли в глаза, она быстро расставила короба под окнами гостиной, в ряд, аккуратно прикрыла их крышками и отступила в сторону, любуясь ими. Сердце её радостно забилось, глаза засияли, когда она тихо прошептала самой себе:
– Да, то, что нужно! Лучше и придумать нельзя! А теперь... теперь нужно купить картон, краски... и сделать на каждом красивую табличку с именем... Этим я займусь на досуге. У меня в запасе почти целый год, чтобы заполнить эти чудные плетёнки вещами, которые действительно доставят радость тем, кому они будут предназначены. В один короб я буду складывать подарки для Макси, в другой – для Кристи, в третий – для Айлены... Ну, а четвёртый будет для Аспина. А теперь... теперь нужно сесть и припомнить, что же любит каждый из них... Да, на всякий случай составлю список всего, что в голову придёт. А там видно будет. Как замечательно, что у меня теперь есть деньги, которые я могу тратить по собственному усмотрению!
И впервые за всё время мысль о полученных за фильм деньгах доставила ей реальную, ощутимую, какую-то вещественную что ли, радость, от которой захотелось подпрыгнуть и завизжать в голос. Вот для чего ей пригодятся эти деньги! Теперь они уже не казались ей каким-то большим и холодным «нечто», теперь они превращались в её воображении в красивые и нужные вещицы, которые доставят радость её друзьям, когда они приедут к ней. Она стояла, смотрела на короба, и мысленно обходила рынки, магазины и магазинчики, выбирая и присматривая сувенирчики, что тем или иным боком улыбнутся и подмигнут с прилавков.
Впервые за долгое время она чувствовала себя по-настоящему счастливой и свободной.
Она бросила взгляд на часы и вдруг спохватилась: шёл уже третий час, а вечером к ней в гости должны были пожаловать Павел, Альбина и Маша, чтобы отметить премьеру. Павел категорично требовал булочки с повидлом и пирог с грибами. Она сломя голову бросилась на кухню, достала муку, дрожжи, молоко, соль, сахар. Поставила опару, найдя тетрадку, в которой записывала со слов Маши рецепты, и торопливо бросилась в магазин, находившийся в соседнем здании – нужно было прикупить продуктов и сделать хотя бы бутерброды, курицу можно взять готовую и подогреть в духовке, всё равно она не сумеет запечь её правильно... Она нахватала несколько готовых салатов в добавление ко всему, чёрный хлеб для бутербродов, ветчину, сыр и торопливо направилась к кассе.
И когда вечером в дверь постучали, по кухне разливался аромат пекущейся сдобы, на плите закипал чайник, а стол ломился от нехитрого угощения, которое она смогла приготовить.
– А мы к тебе не чай пришли пить! Женщинам – вино... – вручив ей огромный букет её любимых белых роз, Затонский принялся доставать принесённые им запасы. – А мне – мой любимый коньяк. И не смотри на меня так! Сегодня мы все напьёмся! В нашу честь, Илинда!
...Глубоко за полночь они сидели на кухне, смеялись вовсю и распевали песни, и Затонский, неодобрительно хмурясь, угощал Илинду сигаретами и под общий хохот учил её курить.

Через несколько дней после премьеры пришло письмо из Кентау. Макси и остальные решительно отказывались принять от неё деньги, чем сильно огорчили её.
«Тебе прекрасно известно, что всё необходимое при желании мы можем и сами достать. И приезжать тебе сюда, скорее всего, не следует. Тебя могут увидеть, узнать – и что тогда? Илли, тебе не следует так рисковать! Нет нужды лезть на рожон. Лучше оставить всё, как есть. Мы безумно соскучились по тебе, и всё же решили, что приезжать тебе не нужно. Если, не дай бог, тебя кто-нибудь увидит в Кентау, если узнают, что ты жива, тебя непременно заставят вернуться обратно в приют. И закон будет на стороне Веронцо. Потерпи! Осталось меньше года, и мы всем гуртом завалимся в твою квартиру и останемся у тебя жить – сама же потом взмолишься, чтоб мы убрались восвояси. Потому что мы намерены оторваться за эти полтора года, что тебя с нами не будет».
Илинда судорожно вытирала слёзы, читая неровные прыгающие строчки, которые написал Макси; она прекрасно осознавала его несомненную правоту, и всё же... всё же в глубине души надеялась, что ей удастся повидаться с ними. Заявление Макси о том, что ей не следует рисковать и появляться в городке, а также его отказ от её помощи, сильно расстроили её. Почти оскорбили. Она с досадой схватила парик и большие очки в роговой оправе, делавшие её лицо практически неузнаваемым, приготовленные ею для поездки в Кентау, сунула в пакет и швырнула его в мусорное ведро, стоявшее в кабинете под столом. Затем ещё раз перечла письмо, аккуратно сложила листки обратно в конверт и отнесла его в шкатулку, стоявшую на полке возле кровати – в эту шкатулку она складывала письма, пришедшие из приюта; не удержалась, прикоснулась рукой к мягкому сафьяновому переплёту альбома с фотографиями, стоявшего тут же; долго смотрела на снимки друзей, вправленные в рамочки и поставленные ею на столике у окна в гостиной, на виду. На мгновение промелькнула мысль, что у неё нет фотографии Ламского... и она тутже прогнала прочь мысли о нём. Ламский! Ей совсем ни к чему его фотографии. Разве он друг ей? Вот портрет Затонского на её столике был бы вовсе не лишним.
«Надо будут попросить у него фотографию, – подумалось ей, – и купить ещё одну рамку».
Она долго не могла заставить себя сесть за ответное письмо в Кентау, чувствуя невольную обиду на друзей, и всё же пересилила себя, написала. Прекрасно понимая, что они прежде всего заботятся о её благополучии и обижаться ей на них ни в коем случае не следует.
Подарочные короба постепенно заполнялись. Всякий раз, попадая в какой-нибудь магазин, она начинала присматривать разные мелочи, безошибочно угадывая, что понравится Кристине, что следует купить для Айлены и от чего никогда не откажется Макси. Себе она накупила кучу книг, которые давно собиралась прочитать, но которые не попадались ей в библиотеке. Добавляя очередную безделушку в короба, Илинда всякий раз не могла удержаться и перебирала всё то, что уже лежало там, ожидая своего часа. И всякий раз, стоило ей вспомнить о куче замечательных вещей, которые она накупила для самых близких и любимых, на душе её становилось светло и радостно.
Просыпаясь утром, она первым делом брала свой календарь и вычёркивала наступивший день толстым красным карандашом, вычёркивала, несмотря на то, что он едва успел начаться и до его завершения оставалось ещё порядочно времени, потом долго лежала в тёплой постели, радуясь, что прошли те времена, когда приходилось вскакивать ни свет ни заря и бежать в холодные классы на занятия, что можно и поваляться, пока не надоест. Правда, иногда ей становилось совестно, стоило только представить, что в это самое время ребята мёрзнут в тех самых классах, в которых положено было бы и ей находиться сейчас вместе с ними, и тогда она заставляла себя подниматься и находила себе какое-нибудь срочное дело, чтобы отвлечься.

Затонский не ошибся.
Его последний фильм имел колоссальный успех. И не напрасно он три года этот успех ожидал и предвкушал. Не напрасно три года вынашивал свою идею.
Слава нашла и Илинду, как ни пыталась она от неё скрыться, спрятаться. О ней заговорили. Ею восхищались. Через Затонского не раз пробовали пригласить её на телевидение, газеты рвали режиссёра на части, требуя интервью «с самой Амендой», на что он неизменно отвечал, что она не желает общаться с представителями прессы. Заявляясь к Илинде, он принимался кричать на неё и топать ногами, вопя, что она и впрямь идиотка, коли забилась в нору вместо того, чтобы блистать рядом с ним, но всё было напрасно: она упорно не желала соглашаться ни на одно интервью. Впрочем, Павел очень скоро угомонился, поняв, что это её инкогнито сыграло им на руку: лишь ещё больше раздуло интерес к её персоне. И осознав это, Павел Затонский предоставил Илинде поступать по-своему.
...Однажды, в середине ноября, когда выпал первый снег, он явился к ней в квартиру. Лицо его было мрачно. Не снимая куртки, прошёл он в гостиную и расположился в самом дальнем углу. Илинда встревожилась.
– Что-то случилось? – стараясь говорить спокойно, произнесла она и поставила перед ним чашку горячего чая.
Он молча смотрел на неё, выдвинув вперёд тяжёлый подбородок и оттопырив губу. Ответа на её вопрос так и не последовало. Он смотрел на неё, и с каждой секундой лицо его мрачнело всё больше, наливалось непонятной злобой и отчуждением. К чаю он не притронулся.
– Павел, почему ты так смотришь на меня? – Она чуть не плача подошла и присела рядом. Он нетерпеливо вскочил и отодвинулся от неё подальше. Илинда разозлилась.
– Что всё это значит, можешь мне объяснить? – вскипела она, вскочила с места, снова села. – Ты врываешься ко мне, пыхтишь как паровоз и смотришь на меня чуть ли ни с ненавистью! А почему?! Что плохого я тебе сделала? Чем заслужила такую немилость?!
Он громко фыркнул и, достав из кармана какую-то смятую бумажку, порванную на мелкие куски и почему-то вновь склеенную, швырнул ей на колени. Она непонимающе взглянула на него. Он молча кивнул ей на бумажку, не в состоянии слова молвить – сильнейший гнев душил его. Она нерешительно взяла бумажку. На ней неразборчивым почерком было написано незнакомое имя и номер телефона.
– И что это? – Она брезгливо отшвырнула листок в сторону.
– Просили передать, – раздуваясь от злости, процедил он, задымив сигарету и выпуская дым ей в лицо.
– Кто же?
– Тот тип, чьё имя там написано.
– Я его знать не знаю! – с раздражением заявила она, отмахиваясь от дыма рукой и морщась. – Что ему от меня нужно?
– Позвони – и узнаешь.
– Что мне, заняться больше нечем?! И не подумаю никому звонить!
Он вскочил и яростно забегал по комнате.
– Можешь звонить! – вопил он, не выбирая выражений. – Можешь звонить! Я не обижусь! Можешь уйти от меня, если его предложение покажется тебе выгодным! Иди! Я не пропаду без тебя! Я сначала порвал эту проклятую записку... но потом сам же и склеил! Вот она, перед тобой! Не потеряй... впрочем, если и потеряешь, невелика беда – вскоре тебя засыплют предложениями куда выгоднее этого!
Ситуация начала проясняться. Какое-то время Илинда посидела, не двигаясь, и следила за ним глазами. Затем небрежным движением подобрала с пола листок, подошла к телефону и набрала номер. Затонский остановился у неё за спиной, злобно дыша ей прямо в затылок, и навис над её плечом. Трубку сняли мгновенно. Ответил приятный мужской голос.
Илинда попросила к телефону человека, имя которого едва разобрала. Представившись по всем правилам, она проговорила едким, слащавым голосом:
– Мне сегодня передали вашу просьбу. Я решила поставить вас перед фактом и сразу заявить, что Илиона Илле работает исключительно с Павлом Затонским. Меня абсолютно не волнуют предлагаемые суммы, – разговаривая, она повернулась к режиссёру и впилась острым взглядом прямо в его глаза. – Даже если Павел Затонский больше не снимет ни одного фильма, я не соглашусь работать ни с кем другим. Что я стану делать, если так и случится? Найду обычную работу... что ещё? Буду жить как все люди. Нет, не пожалею. Я никогда не жалею о принятых решениях. Всего вам доброго!
Опустив на рычаги телефонную трубку, она молча порвала записку и положила её в карман Затонского.
– Зря склеивал, – спокойно, как ни в чём ни бывало, произнесла она, скрестив на груди руки. – В следующий раз будь добр, откажись вместо меня сам, хорошо?
Он виновато молчал, опустив голову, и не смел взглянуть на неё. Лицо его пылало, полускрытое густыми прядями тёмных волос. Достал обрывки, повертел их в руках и растерянно, торопливо сунул обратно.
– И ты правда от меня ни к кому не уйдёшь? – едва слышно спросил он, по-прежнему не решаясь посмотреть на неё.
– Ни к кому, – подтвердила она лёгким кивком.
– И никогда?
– Можешь считать меня своей собственностью, если угодно.
– А если я и впрямь брошу кино? Что тогда?
– Ты прекрасно слышал, что тогда! Пойду на вокзал полы мыть! Буду получать зарплату. Стану жить дальше.
– А если я... не буду против... чтобы ты...
– Без тебя меня тоже не будет! – решительно объявила Илинда. – Даже если ты вышвырнешь меня вон... я не буду работать ни с кем другим. И давай раз и навсегда закроем эту тему! Мне она более чем неприятна. Помимо работы, мы с тобой ещё и друзья, кажется. А я своих друзей не меняю. И не предаю. И не продаю! Пойдём на кухню. У меня чай давно вскипел. И, может, снимешь наконец куртку? Здесь довольно тепло, не замёрзнешь; если помнишь, ты давным-давно подключил мне отопление.
Затонский пошёл вслед за ней, ещё ниже склонив голову и не смея поднять на неё взгляд. Ему было жутко стыдно за своё недавнее поведение... и в то же время радость, доставленная её неожиданным поступком, заставляла его сердце подскакивать от гордости. Когда была выпита первая чашка чая, он наконец набрался храбрости поднять на неё глаза.
– Илинда, я должен...
– Я прекрасно знаю, что твоё раскаяние глубоко и искренне, и не хочу выслушивать никаких извинений. – Она категорично прервала его, заставив замолчать на полуслове. – Признаться, останься ты в сложившейся ситуации вежливым и спокойным – и я сильно встревожилась бы! Мне безумно нравится твой взрывной нрав, твоя непринуждённость и откровенность. Если тебе есть что сказать – ты сразу предъявляешь человеку счёт, предоставляя ему оправдываться, как сможет. Будем считать это случай проверкой на вшивость. Надеюсь, я с честью выдержала испытание?
Она улыбнулась.
Он засмеялся в ответ.
– Безусловно!
– Ты доволен мной?
– Сверх всякой меры!
– И ты пригласишь меня в свой следующий шедевр?
– Я напишу сценарий специально для тебя! Лиса, вот к чему была эта прелюдия?!
– Раскусил... но учти, ты обещал мне следующую роль!
– После твоего сегодняшнего поступка мне придётся главными ролями одаривать только тебя, иначе я буду чувствовать себя последней сво... В-общем, неважно я себя буду чувствовать. Ты именно этого добивалась?
Она с готовностью кивнула.
– Именно этого! И могу уверить тебя, твои шедевры от этого не пострадают!
– Нисколько не сомневаюсь!

Единственная мысль, которую она старалась не подпускать к сознанию, была мысль о Ламском.
После своих отчаянных попыток узнать о нём у неприветливого дворника, попыток, увенчавшихся полнейшей неудачей, полнейшим поражением, она запретила себе даже думать о нём. К чему напрасно тратить свои силы, если негде и не у кого узнать, куда он уехал и когда вернётся. Да и вернётся ли когда-нибудь вообще.
Ещё пару раз ходила она к дому, в котором он раньше жил, в надежде снова встретить того дворника и расспросить его – вдруг за прошедшее время Ламский приезжал, но дворника она больше так и не встретила. Она не рискнула снова заходить во двор и в сад, и простаивала по часу и больше у ворот, взявшись озябшими руками за кованую решётку ограды, но дворник больше не появлялся. Решётка была промёрзшая насквозь, и руки быстро замерзали. Она грела пальцы дыханием и стояла до тех пор, пока в сердце не угасала последняя искра надежды.
Она рассматривала пасмурный, облетевший сад, дрожавший под мутным сиреневым небом, и странная тревога шевелилась в глубине души.
Не похоже было, чтобы кто-то в этом пустом заброшенном доме исполнял обязанности дворника – должно быть, в эту осень никто не убирал опавшую листву под деревьями, устилавшую не только вымерзшую коричнево-бурую траву, но и дорожку, которую теперь трудно было рассмотреть – о существовании этой дорожки теперь можно было только догадываться. Цветы в бордюрах, почерневшие, убитые морозом, никто не позаботился выдернуть и убрать подальше.
«Родственник, – с невольной досадой фыркнула Илинда, припоминая дворника, его добротную кожаную куртку, которая отчего-то особенно возмутила её, и засунутые в карманы руки, в которых не было метлы или граблей. – Родственник. Потому и думает, что ему позволительно пренебрегать своими прямыми обязанностями. Знает, что не скоро вернутся хозяева, вот и не считает нужным усердствовать. Неприятный тип!»
Когда она узнала, что Дмитрий уехал, сбежал, пока она была больна, и даже не осмелился прийти попрощаться и напрямую заявить ей о своих намерениях, она запретила себе упоминать о нём, но проще было запретить, чем сделать. Она старательно избегала разговоров о нём. Она не упоминала его имени даже в разговорах с Павлом. Затонский первое время исподволь наблюдал за ней, не выпуская её из поля зрения. Он хорошо запомнил предостережение Ламского, что Илинда грозилась отправиться на поиски, если он посмеет уехать. Но постепенно досмотр за нею был упразднен. Он убедился, что она не намерена срываться с места и бежать неизвестно куда, что она не намерена никого разыскивать, что у неё и в мыслях нет ничего подобного, и успокоился. Казалось, была спокойна и Илинда.

И вот однажды, за несколько дней до Рождества, рано утром по квартире Илинды разнёсся телефонный звонок. За окном было ещё темно. Илинда, до конца не проснувшись, подошла к телефону.
Раздавшийся в трубке негромкий голос Маши вмиг отрезвил её.
– Извини, что звоню так рано, но, мне кажется, ты должна кое-что узнать, – быстро, торопливо, в какой-то странной спешке, проговорила она.
– Что случилось? – Илинда испуганно раскрыла глаза и крепче стиснула трубку, прижимая её к уху.
– Только что Павел уехал на вокзал. Ему позвонил Ламский. Я подслушала их разговор и считаю... что ты должна знать. Павел повёз ему деньги. Он уезжает в Нитр утренним поездом. Они договорились встретиться в парке у фонтана через сорок минут. За вокзалом. Поняла? Хорошо расслышала? За вокзалом есть парк, а в парке – фонтан, этот фонтан там один, другого нет... найдёшь?
– Спасибо! – Мгновенно приняв решение, Илинда торопливо огляделась по сторонам и заявила: – Маша, дорогая, скажи Павлу... я безумно ему благодарна... за всё-за всё! Я безумно люблю вас обоих! Маша, я поеду в Нитр. Надеюсь, я успею на тот же поезд.
Она положила телефонную трубку на место, быстро оделась, схватила небольшую дорожную сумку, покидала в неё самое необходимое, сунула в карман кошелёк, о котором едва не забыла второпях, и выскочила в прихожую. И вдруг остановилась перед зеркалом. Сердце её упало. Если он заметит её раньше, чем она его, то просто-напросто скроется. И она его не найдёт.
В следующее мгновение она вспомнила, как совсем недавно выбросила парик и очки, припасённые ею для несостоявшейся поездки в родной городок, и быстро кинулась в кабинет. Достав из мусорки целлофановый пакет, она вытряхнула оттуда парик и напялила его. Короткие пряди тёмных волос и падающая до самых глаз густая чёлка изменили её облик; неплохо было бы накрасить лицо, слегка изменив природные черты, но косметики у неё никогда не водилось – она не любила косметику и никогда ею не пользовалась. Пришлось довольствоваться очками. Высоко подняв воротник и слегка согнув плечи, Илинда попробовала пройтись, слегка прихрамывая на левую ногу. Вот и хорошо. А если уткнуться подбородком в шарф и придать лицу немного придурковатое выражение, то и вообще никто не узнает.
Она выскользнула за дверь, прихватив сумку, и заперла пустую квартиру.

Улицы ещё были пустынны.
В городе только-только начали зажигаться огни в высоких тёмных домах. Редкие машины проносились мимо, когда она торопливо бежала по хрусткому, покрытому ломким ледком, тротуару в сторону вокзала. Ни одного такси не было видно, и Илинда решила не тратить время на ожидание, которое может оказаться напрасным. У неё ещё оставалось около получаса. За это время, если идти скорым шагом, она должна запросто успеть преодолеть расстояние, отделявшее её от вокзала. Если бежать, то удастся сэкономить ещё минут десять.
На ходу открыв сумочку, она нашарила пистолет, купленный недавно в одном из подземных переходов у неизвестного парня, который пытался продать его из-под полы. И успокоилась, ощутив в руке ставшую привычной холодную тяжесть; закрыла сумочку, спрятав своё сокровище. Она посчитала не лишним обладать такой вещью. И даже сознание того, что пистолет не заряжен, и что она понятия не имеет, как его заряжать, не смущало её. Она ни разу не выстрелила из него, потому что не умела. Каждый раз, как приходил в гости Затонский, она намеревалась показать ему пистолет и попросить его научить её обращаться с ним. И всякий раз какой-то страх удерживал её. Ей казалось, что Затонский попросту накричит на неё и отберёт оружие, посчитав, что она готовится бежать на поиски Ламского. «Мне б только научиться заряжать его, – подумала она, - а выстрелить я и сама смогу. Если придёт такая надобность».
Она торопливо бежала, потом какое-то время шла пешком, чтобы перевести дыхание, потом снова бежала, пока хватало сил. Она боялась остановиться даже на минуту. Вдруг Ламский заберёт деньги у Затонского и сразу же уедет?
Она торопилась.
Здание вокзала, огромное и тёмное на фоне чёрного рассветного неба, приветливо светилось жёлтым светом в высоких окнах. Вокруг него сновали люди. Кто-то входил, кто-то выходил. Двери зала ожидания были раскрыты настежь, и какой-то мужчина, таща за собой сумку на колёсиках, пытался втиснуться внутрь. Колёсик застрял, зацепившись за порог, и ему пришлось потратить много сил, прежде чем он сообразил, в чём дело, и наклонился отцепить его. Илинда мельком огляделась по сторонам и углубилась в тёмный парк, стараясь держаться в глубокой тени, которую отбрасывал шатёр деревьев, раскинувшийся высоко над головой.
Она отчаянно напрягала зрение, и, наконец, смогла рассмотреть впереди старую каменную чашу фонтана, накрытую сверху на зиму огромным куполом из толстого целлофана. Она пригнулась и осторожно прошмыгнула за фонтан, стараясь держаться как можно незаметнее. С трёх сторон вокруг фонтана располагались лавочки, которые в это время года обычно пустовали. В парке не было ни души. Опустившись на четвереньки, Илинда принялась потихоньку продвигаться вокруг фонтана, внимательно оглядываясь по сторонам. И вдруг заметила какое-то движение у одной из скульптур, расположенных между скамейками. Она замерла и прислушалась. За скульптурой явно кто-то был. Она пригляделась, но смогла различить лишь высокую мужскую фигуру. Незнакомец кашлянул и нетерпеливо вздохнул, и Илинда с облегчением привалилась к каменному выступу.
Это был Павел.
Ламского рядом не было. Но если Затонский стоял и не уходил, значит, они ещё не встретились. Значит, она не опоздала, успела вовремя.
Прошло с четверть часа. И вот на дорожке послышались знакомые шаги.
Затонский вышел из своего укрытия и остановился на самом видном месте. Обогнув фонтан с дальнего края, к нему подошёл Ламский.
«Вот и всё, – подумала она, стараясь унять сильное сердцебиение и вытягивая шею, чтобы расслышать их разговор, – вот ты и попался!»
Они говорили тихо. Как ни пыталась она услышать, о чём они говорят, но ей не удалось расслышать ни слова. Она стала пробираться ближе, отчаянно опасаясь ненароком наступить на сухую ветку или зашуршать проступавшей сквозь снег сухой травой. Больше всего на свете она боялась, что её присутствие обнаружат. Затонский сумеет с ней справиться; он не позволит ей отправиться вслед за Ламским.
– Спасибо, Павел, – произнёс чуть громче обычного Ламский; вспыхнул огонёк спички и на мгновение высветил его лицо. Он поднёс спичку Затонскому, и, подкурив, тот задул огонь.
Они молча курили.
– Как она? – набрав побольше воздуха в лёгкие, вдруг резко спросил Ламский.
Затонский долго молчал, прежде чем ответить.
– С ней всё нормально, – произнёс он спокойно и холодно. – Я отдал ей свою квартиру. Живёт, как королева. Я заглядываю к ней чаще, чем к себе домой. Без надзора не оставляю.
– Спасибо, что заботишься о ней, – вздохнул Ламский, но Павел жёстко перебил его.
– Не ради тебя я это делаю, не надейся, – насмешливо фыркнул он. – А только ради неё. Она заслуживает больше, чем я могу ей дать. Но всё, что в моих силах, я для неё сделаю.
Долгое молчание воцарилось между ними. Наконец, Ламский осмелился заговорить вновь.
– Она... вспоминает про меня? – спросил он, судорожно сглотнув и стараясь говорить спокойно и сдержанно, что весьма неестественно у него получалось.
Голос Затонского, когда он соизволил ответить на этот вопрос, прозвучал по-прежнему насмешливо, высокомерно и отстраняющее – как всегда, когда его приятель заводил речь об Илинде. К сложившейся ситуации у него было странное, двойственное чувство, вызывавшее одновременно и сочувствие, и досаду, и злость, и невероятное раздражение. Поведение товарища, который предпочёл пуститься в бега вместо единственно возможного решения любой ценой разрешить возникший конфликт, грозивший разрушить всю его жизнь, откровенно бесило его и не могло вызвать ни понимания, ни сопереживания с его стороны.
– Понятия не имею, – бросил он свысока, словно камнем в воду швырнул.
– Говорит обо мне? – Ламский твёрдо вознамерился выяснить все интересовавшие его подробности, не обращая внимания на тон ответов – ответы эти могли скорее отбить охоту к расспросам, чем подогреть интерес к ним. Затонский явно не горел желанием распространяться на эту тему, считая, что Ламский не достоин знать подробности о жизни человека, которого оставил без зазрения совести, от которого сбежал, даже не попрощавшись.
– Ни слова. А сам я такую тему не поднимаю. Я к ней в душу лезть не собираюсь. Сама расскажет – значит, расскажет. Промолчит – имеет полное на то право. Для меня имеет значение лишь одно: ей прекрасно известно, что если она надумает чем-то поделиться со мной – я всегда её выслушаю, я всегда её поддержу, я всегда рядом.
Ламский слушал, опустив голову и отведя в сторону взгляд. Он молча докурил сигарету, достал ещё одну и машинально прикурил её от окурка, прежде чем выбросить его. Опять долгое молчание повисло в мглистом рассветном воздухе, в котором дыхание сгущалось холодным паром, вырываясь вместе с клубами сизого дыма, уносилось куда-то ввысь и таяло среди чёрных ветвей замерших в неподвижности старых деревьев с опустевшими грачиными гнёздами в развилках. Морозило всё крепче. Звёзд не было видно на затянутом тёмными облаками низком зимнем небе, ветер словно уснул в одной из своих неведомых берлог, устав мести снег на пустынных улицах спящего города.
– Знаешь... – наконец, с тяжёлым вздохом вымолвил Дмитрий, снова подняв глаза на своего друга, и в его тихом голосе прозвучала такая искренняя благодарность, что Затонскому стало трудно сохранять свой небрежный, уничижительный тон. – Я, наверное, пропал бы без тебя, Павел. И она тоже.
– Вы мне оба дороги, – проворчал он, хмуро засопев и покачиваясь с пятни на носок; искристый снег, по которому вспыхивали острые огоньки, поскрипывал под его ногами толи жалобно, толи протестующе. – Дороги каждый по-своему. Здесь не о чем говорить. Когда поезд?
– Через полчаса.
– Куда в Нитре?
– Есть там неподалёку деревенька брошенная... Я одно время жил там. После приисков. Меня там никто не догадается искать.
– Уверен?
– Да.
– Видел его где-нибудь?
– Нет. С тех пор, как под моими окнами маячил, не встречал.
– Уверен, что это был он?
– Уверен.
В голосе Затонского опять зазвучало жгучее раздражение.
– Не понимаю тебя. Нужно было вызвать его на разговор... а там и пристрелить, если б разговор не помог.
– Я не хочу никого убивать! – с неменьшим раздражением перебил его Ламский, пнув каменную чашу бассейна и сбив с её основания причудливую завитушку, отлетевшую далеко в сторону и вмиг исчезнувшую в наметённом за одной из лавочек сугробе. – Я не хочу его убивать, Павел! Я не хочу убивать Григория! Я был вынужден убить его брата... Совсем мальчишку... Ему едва шестнадцать исполнилось. А теперь и этого на тот свет отправить? Только за то, что ему хочется пришибить меня в отместку? Так, что ли?!
– Если он сам намерен тебя убить...
– Согласись, у него есть причины желать мне смерти! Я убил его брата, хотел я того или нет... я убил его брата!
– И что теперь? Предпочтёшь всю жизнь скрываться? Бегать?
– Не знаю. Может, однажды мне это и надоест. Но я и впрямь предпочёл бы скрываться, чтобы не пришлось мне и его...
– Дурак.
– Да и пусть.
– А Илинда?
– А что – Илинда?
– Она должна всю жизнь переживать за тебя? Высматривать в окна и гадать, жив ты сегодня и будешь ли ты жив завтра? Так, что ли? Ей-то к чему тратить свою жизнь на шалопая, который скитается по белу свету, сбегая от проблем, вместо того, чтобы, как мужчина, встретить их лицом к лицу и решить все разом?
– Илинда пусть не переживает. Я её не знаю. А моя Кати... ей это не в тягость. Она единственная за всю мою жизнь переживала за меня, и будет переживать и дальше, независимо от того, стою я её переживаний или не стою. Она должна понять...
– Твоя Кати – это моя Илинда! – с досадой сплюнул Затонский; его затрясло, когда он уловил в голосе своего приятеля самонадеянность и спесь, возмутившие его так сильно, как мало что возмущало до сих пор. – Чёрт побери, я не допущу, чтобы она... чтобы ей пришлось... Она не должна страдать! Ты говорил, что хочешь оставить Полину. Так?
– Я к ней не вернусь, – Ламский хмуро задымил ещё одну сигарету – пятую по счёту. – Я не вернусь к Полине. Ты прекрасно знаешь, почему я женился на ней. Узнай я, что Кати жива, у меня и мысли не возникло бы о том, чтобы заполучить это проклятое наследство... А следовательно, и выполнять дурацкие условия отца у меня не было бы нужды.
– Я не о том, –Затонский перебил его резко, властно, решительно. – Мне безразлично, что бы ты сделал и чего бы не сделал раньше. Я хочу уяснить для себя, какие у тебя планы относительно Илинды сейчас, в данный момент. Вот ты. Полина, ладно, уже не в счёт. Полина для неё не препятствие. Полину ты у нас вознамерился оставить. И вроде бы с этой стороны всё благополучно. Но теперь возникает новое препятствие – Григорий. И это посерьёзнее будет. Григорий. Жизнь которого ты ценишь превыше счастья Илинды и твоего собственного. Ибо я не допущу, чтобы она скиталась по свету с тобой, шарахаясь от каждой тени и скрываясь от людей. Костьми лягу, но не допущу, чтобы ты вдруг надумал забрать её с собой. Посмей только позвонить ей! Нечего подставлять её под удар! Намерен всю жизнь скрываться – скрывайся. Но тогда про неё тебе придётся забыть.
– А это не тебе решать, Павел, – Ламский смотрел прямо перед собой, упрямо и мрачно, но голос его был не менее твёрд и решителен, чем голос его друга, требовавшего от него немедленного отчёта о дальнейших жизненных планах. О которых он и сам имел весьма смутное понятие. О которых он всеми возможными способами избегал думать.
– Ты, может, хочешь прихватить её с собой?
– Нет.
– Ты уверен?
– Павел, неужели ты и впрямь считаешь, что я могу забрать её с собой? В никуда? Могу ли я допустить, чтобы с её головы упал хотя бы волос?!
– Вот и не вздумай. Не попущу. Запомни: уходишь – иди один. А её попробуй тронь. Если по твоей вине с ней что-то случится... Дмитрий, я обещаю: я просто-напросто сверну тебе шею. Вот этими самыми руками.
Ламский швырнул в синий снег окурок и отрывисто произнёс:
– Павел, давай прекратим ругаться. Неизвестно, когда мы снова увидимся. Я прошу об одном: береги её, ладно?
– За это можешь не беспокоиться.
– Мне пора идти.
– Иди. И мой тебе совет... действуй решительно, когда придёт нужда действовать. Размышлять будешь потом. Когда выберешься на твёрдый берег.
Илинда потихоньку сдала назад и выбралась на дорожку. Она перестала слышать, о чём говорят два дорогих ей человека. Но зато она видела два чернеющих силуэта, и этого ей было достаточно. Она увидела, как Ламский, похлопав Затонского по плечу, направился к дорожке, неся в руках небольшой чемодан со своими вещами и пакет, который передал ему режиссёр. Она машинально отступила за ствол огромной липы, росшей на обочине, и пропустила его вперёд. Затем крадучись, перебегая от дерева к дереву и держась в тени высоких густых кустов, пошла следом.
Затонский остался стоять на прежнем месте, задумчиво глядя ему вслед.
Ламский вышел из парка и направился к перрону. Илинда пошла за ним, больше не таясь, пошла, не выпуская его из поля зрения и не сомневаясь, что если он вдруг и обернётся, то не узнает её. Она не сомневалась, что узнать её сейчас не смогли бы даже Макси и Кристина, окажись они рядом. Он остановился возле только что открывшегося киоска, расположенного возле вокзала, и купил стаканчик кофе. Илинда последовала за ним.
Она тоже купила себе кофе и устроилась неподалёку от него, состроив самую тупую мину на случай, если он обернётся и взглянёт на неё. Он и впрямь обернулся однажды. Почувствовав её пристальный, настойчивый взгляд, посмотрел на неё и с раздражением отвернулся. Потом подхватил свою кладь и брезгливо отошёл подальше. Она не выпускала его из виду.
Теперь перед ней возникла новая задача: нужно было сходить за билетом. Но она боялась отойти, чтобы не потерять в толпе Ламского. Касса располагалась в здании вокзала, и неизвестно сколько народу толпилось перед ней; она могла простоять в очереди и пять минут, и пятнадцать. За это время он запросто затеряется в толпе и вряд ли ей удастся отыскать его.
– Будь что будет, – решила она. – Билет можно купить и в поезде.
Объявили посадку. Возле каждого вагона образовалась толпа, которая таяла довольно-таки быстро. Илинда пристроилась в хвост очереди, в которой стоял Ламский, и когда билетёрша протянула руку, чтобы проверить её билет, она дала ей купюру, сказав, что не успела приобрести билет на вокзале. Женщина молча полезла в карман, достала моток билетов и оторвала один из них, протянув ей вместе со сдачей. Илинда поднялась в вагон. Вагон был купейный, и каждое купе, подобно маленькой комнатке, имело двери, которые были закрыты. Илинда с раздражением вздохнула. Если б вагон был с креслами, то она могла бы без проблем увидеть, где расположился Ламский, а так... Но ничего не поделаешь. Придётся заглядывать в каждое купе, делая вид, что ищёт кого-то.
– Извините... – протянула она, отворив первую дверь и быстро обежав взглядом пассажиров. – Простите... – бормотала она, открывая вторую.
С пятым купе ей повезло. Приоткрыв дверь, она сразу увидела Ламского, устроившегося у окна. Кроме него, в купе не было никого.
Состроив самую глупую гримасу, на которую только оказалась способна, и нацепив самую дурацкую улыбку, растянувшую её рот до ушей, она нарочито громко ввалилась в купе и прикрыла за собой дверь.
– Здрассти... – протянула она нараспев тонким, гнусавым голоском и плюхнулась на противоположное сиденье. – Уф, и устала же я...
Он со злостью оглянулся на неё и сквозь зубы заявил, что купе занято.
– Да что ты? – удивилась попутчица. – И где ж все?
Она с недоумением огляделась по сторонам, помедлила немного, заглянула под сиденье – но и там не обнаружила никого.
– И кто ж занял?
– Я, – с неприязнью посмотрел на неё он.
Она весело засмеялась и отмахнулась, с облегчением вздохнув.
– Шуткуешь... а я ужо испужалася, что правда-ть...
– И не думал шутить, – теряя терпение, проговорил он, и глаза его вспыхнули, словно намереваясь испепелить незваную попутчицу, которая ввалилась в его купе и никак не может взять в толк, по какой причине должна убираться подальше. – Я заплатил за всё купе. Чтобы ехать без попутчиков. Понятно?
Она с восторгом присвистнула, подскочив на месте и захлопав в ладоши.
– Ух, ты... А что, этак можно? – воскликнула она и отчего-то засмеялась – громко, весело, глупо...
– Можно. Представь себе!
– Это сколько ж денег на ветер надоть выбросить, чтобы всю купе купить-то...
– Достаточно. А теперь попрошу тебя поискать себе другое место. В другом купе.
– Дак всё ж занято! – пустив слезу, просительно протянула она и принялась отирать глаза, не снимая очки, лишь слегка приподняв их и засовывая пальцы под стёкла. – Битком набито всюду... меня проводница и надоумила напроситься сюды... Мене здесь недалече... через полчаса слезу! Надолго не обеспокою! Ну, миленькой, ну чего тебе стоит-то, ась? Неужто я лишний воздух у тебя здеся повыдышу?..
Он с досадой отвернулся, опустил стекло, приоткрыв окно наполовину, и закурил. Она встрепенулась, оживилась.
– Ой, а мене цыгарочки не найдётся? Дай, пожалуйста!
Он с презрением швырнул ей пачку. Она аккуратно достала сигарету и с наслаждением понюхала её.
– Дорогие... – прошептала она с уважением. – Никогда такие не пробовала...
– А что ж пробовала? – с насмешкой осведомился он.
– А табачок. Обныкновенный. С дедушкой закрутим, бывалоча, вечерком махорку в газетёнку, да и сидим... курим... на закат любуемся... Он у меня, дедушка, сам табак энтот ростит. У него вся улица... это... как сказать-то правильнее?.. ото-варивается.
– Из деревни, что ли?
– Кто? Я? Ну да. С деревни. К сестре езжала, до столицы. Вот вертаться надоть. Деда зовёт. Скучно ему одному.
– Понравилось в столице, что ль?
Ламскому всё сильнее хотелось рассмеяться, по мере того, как придурковатая попутчица рассказывала ему о своих делах.
– Что ж ты, кури, – полупрезрительно усмехнулся он.
– А спички можно? – сконфуженно попросила она, стрельнув в него полувзглядом и покраснев.
Он кинул ей коробок. Она почтительно протянула ему и пачку, и спички, после того, как подкурила.
– Себе оставь! – Он брезгливо отстранил её руку – отстранил жестом, не коснувшись. Илинда увидела, что ладонь её была перепачкана землёй, и под ногтями набилась грязь – память о том, как она пряталась за фонтаном. Она и не заметила раньше.
– Вот спасибочки! – громко шмыгнув носом, протянула она, и отёрла ладонь об плащ, предварительно поплевав на неё.
– Ты всегда так руки моешь? – спросил он, скривившись.
– Не, – протянула она. – Толь когда водицы вблизости нетути. А когда есть, то водицей мою, как все люди. Вот ведь... плащ изляпала... Красивый плащ я у сестрицы отхватила? А ботинки какие, глянь-ка! Очки я у ней, правда-ть, стащила... ну, уж так мене их хотелося... а она не давала... И причёску какую я тама сделала! В настоящей паликмахерской...
– Парикмахерской, – машинально поправил он, глядя за окно.
– Ну, и я говорю, – согласно тряхнула она головой, и вдруг возмущённо прикрикнула на него. – Ой, не закрывай окно-то! Я ж ишо не докурила!
– А ты, правда, ненадолго? – глубоко вздохнув, обречённо спросил он.
– А что, скучать будешь? – с грустью и надеждой вздохнула и она, не сводя с него глаз. – По мне все скучають...
– Вряд ли я стану по тебе скучать, – усмехнулся он.
Она с изумлением смотрела на него, раскрыв рот.
– Чего, прям так-таки и не будешь? – недоверчиво осведомилась она, подняв брови под самый лоб.
– Нисколечко. Точно через полчаса сойдёшь?
– Сойду. Не бойсь! – она обиженно оттопырила губу. – Тож мене...
– Звать-то тебя как?
– А тебе что за нужда до имени моего?
– Ну... как же... надо ж знать, с кем судьба свела.
– Можешь Афродитой звать.
Он метнул на неё изумлённый взгляд и, не удержавшись, громко рассмеялся.
– Ну, ты и сказанула, – проговорил он, просмеявшись.
– Вота ведь! – посетовала она, с крайней досадой хлопнув себя по колену так, что нога в «сестрином» ботинке подскочила, едва не ударив его по колену мокрой от стаявшего снега подошвой. – По мне – имя как имя, ничуть других не хужее... А кому ни скажи, как меня кликают – со смеху подохнуть готовы! Вот ты – чего ржал-то?
Новый приступ смеха сотряс Ламского, и когда он кое-как совладал с собой, она осуждающе посмотрела на него и отвернулась.
– Да ну тебя... ненормальный какой-то... – она встала и пересела поближе к двери.
В это время вагон качнуло, с перрона донёсся голос, объявлявший в рупор об отправлении их поезда. Раздался далёкий гудок паровоза. Она кинулась к ещё открытому окну и, уцепившись за край стекла обеими руками, выглянула наружу.
– Ой, до чего дорогу люблю... – с наслаждением вздохнула она. – Удавиться просто...
Снова загудел паровоз, и поезд медленно тронулся. Поплыл вдаль освещённый фонарями перрон, по которому взад-вперёд сновали люди, величаво отодвинулось здание вокзала, полетели мимо дома, домишки, домики...
Поезд набирал ход.
Вскоре город остался позади.
Ламский окликнул попутчицу и попросил её отлепиться от окна, так как стекло давно пора поднять, всё же на улице зима и ветер давно выстудил маленькое купе... Она не спешила исполнить его приказание, не спешила повернуться к нему. Медленно сняв очки, она высунула руку в окно как могла далеко и выкинула их в темноту.
Он смотрел на неё с растущей тревогой, не понимая, что она делает.
Ещё более медленно стянула она с головы парик и выбросила его вслед за очками. На мгновение подхвативший его ветер шлёпнул им, как растрёпанной шапкой, по стеклу с той стороны и, воя, унёс его прочь.
В следующее мгновение полудурочная девочка неспеша повернулась к нему, взглянула на него глазами Илинды и голосам Илинды тихо произнесла:
– Ну, здравствуй, Ламский.
Врывавшийся в приоткрытое окно ветер, налетая сзади, разметал её волосы, набрасывая длинные пряди на лицо, она стояла и не двигалась, глядя на Ламского, который смотрел на неё широко открытыми глазами и словно окаменел. Она молчала, прекрасно понимая: что бы она ни говорила сейчас, до него попросту не дойдёт, он попросту не услышит ни слова.
Она молча достала сигарету из пачки, которую он ей отдал, подкурила и, подойдя к нему, тихонько вложила в его руку. Он этого не заметил. Сигарета тлела в его пальцах, мигая в полутьме рдеющим красным глазом и пуская к потолку тонкую струйку дыма. Ламский не курил. Илинда увидела, что огонёк добрался до фильтра и вот-вот обожжёт его руку, взяла окурок, на котором повис длинный столбик серого пепла и швырнула его в воющую тьму за окном. Потом прикрыла окно, подняв стекло до самого верха, и молча присела напротив.
– Кати? – наконец осмелился произнести Ламский, не веря сам себе, и голос его был таким глухим и тихим, что она скорее угадала произнесённое им слово, чем расслышала.
– Кати, - тихо кивнула она.

В Нитр они прибыли к вечеру следующего дня. Темнело.
Огромный город сиял огнями.
Сойдя с поезда с толпой остальных пассажиров, Илинда и Ламский прошли через здание вокзала и вышли на широкий проспект, по которому в несколько рядов сновали машины.
Илинда против воли оглядывалась кругом. Совершенно незнакомый город, древний город, о котором сложено столько песен, столько легенд, встретил её множеством огней. Новогодние гирлянды украшали витрины и фасады магазинов, разноцветные лампочки были протянуты над тротуаром, прятались в заснеженных ветвях деревьев, выстроившихся вдоль тротуара, цветные фонарики оплетали их стволы, сказочно красиво подсвечивая их.
Толпы людей спешили по тротуарам, обтекали их со всех сторон. Снег кружился вокруг.
Увидев проезжавшее мимо такси, Ламский торопливо махнул рукой. Машина остановилась, они расположились на заднем сиденье.
– Куда едем? – осведомился водитель, глядя на них в зеркало.
Ламский произнёс название, которое не отложилось в мозгу Илинды.
– Но это же деревня-призрак, – удивился таксист, оглянувшись и смерив обоих пассажиров недоумевающим, растерянным, почти подозрительным, взглядом. – Там уж давно никто не живёт. Вы уверены...
– Мы уверены, – нехорошо улыбнулся Ламский, отметая непрошеные пояснения и не желая выслушивать их. – А насчёт того, что там никто не живёт... мы там живём. Этого для нас вполне достаточно.
– Как скажете, – ещё раз взглянув на него и едва заметно усмехнувшись, пожал плечами водитель и отвернулся. – Мне, в принципе, дела нет...
– Вези, – без лишних слов кивнул Ламский.
Машина мягко тронулась с места. Илинда прилипла к окну. Огромный город проносился мимо в свете ночных фонарей. Ламский попросил остановить возле ближайшего магазина, вышел из машины и через четверть часа вернулся с сумкой продуктов, которую забросил на сиденье рядом с собой. Они поехали дальше. Какое-то время спустя они выехали за город и помчались по тёмной дороге. Снег летел в лобовое стекло, кружился в свете фар, освещавших дорогу. Обочины тонули в снежной тьме. Зубчатой стеной вздымался вокруг лес, который перемежался широкими полями. Вот по одну сторону дороги раскинулась большая деревня, освещённая множеством огней; они проехали ещё с четверть мили и завернули на глухой просёлок, по которому с огромным трудом можно было проехать.
Такси остановилось перед большим снежным заносом, преграждавшем извилистые колеи старого просёлка, которым давно никто не пользовался, который по той же причине и не расчищали зимой.
– Дальше ходу нет, – весело хмыкнул таксист, вновь оглянувшись на своих необычных пассажиров и разводя руками, словно призывая их убедиться в правдивости собственных слов.
Ламский вышел из машины, осмотрелся вокруг, прислонив руку к глазам, чтобы прикрыть их от летящего снега, и увидел невдалеке очертания заброшенной деревни – по-видимому, той самой, в которую он так стремился попасть. Оглянувшись назад, он разглядел шоссейную дорогу, с которой они свернули, и за ней, далеко слева, на взгорке, огни деревни, мимо которой они недавно проехали.
– Спасибо, дальше мы сами доберёмся, – поблагодарил он, расплатился по счёту, помог Илинде выбраться из машины, а затем достал с сиденья свой багаж.
Мигнув на прощание фарами, машина развернулась, выбралась на дорогу и укатила обратно, в сторону Нитра.
Илинда и Ламский стояли на продуваемой всеми ветрами просёлочной дороге. Несмотря на метель, холодно не было, потому что не было мороза.
– И куда мы теперь? – спросила Илинда, отворачивая лицо от ветра и плотнее натягивая на голову тёплый, подбитый мехом, капюшон.
– Есть здесь небольшой домишко в конце деревни, – ответил Ламский, встав перед ней и заслоняя её от ветра. – Я там одно время жил. Когда с приисков сбежал. Я про эту деревушку узнал, когда учился в Нитре. Мальчишки рассказывали. Я себе самый уютный дом присмотрел здесь несколько лет назад. Надо бы проверить, на месте ли ещё тот дом. Скорее всего, на месте. Ведь деревня хоть и давно заброшена, но существует до сих пор, её не стёрли с лица земли, не снесли... Значит, и мой дом цел.
– А если нет? – пытаясь перекричать визг разыгравшейся метели, осведомилась Илинда.
– Если нет, можно выбрать любой другой. Заходи и живи, никто слова не скажет. Но, самое главное, никому и в голову не взбредёт искать меня здесь.
– Ты уверен?
– Уверен. Пойдём? – Он подхватил с дороги свой чемодан и сумку с продуктами, перебросил через плечо вторую сумку – ту, что захватила с собой Илинда, и пошёл впереди по колено в снегу, прокладывая дорогу через снеговой занос. Илинда направилась за ним, стараясь наступать в оставленные им глубокие следы и проваливаясь ещё глубже – снег был рыхлый и мягкий и не успел слежаться до такой степени, чтобы хотя бы частично выдержать тяжесть человека.
Полчаса спустя они вступили на заметённую тёмную улицу, по обеим сторонам которой тянулись тёмные, заколоченные дома. Ни в одном окошке не светился приветливый огонёк, ни в одном дворе не залаяла, почуяв чужаков, собака, ни из одной трубы не вился кудрявый дымок, напоминая о тепле и домашнем уюте. Лишь ветер гулко хлопал скрипучими, облупившимися, перекосившимися ставнями – там, где они слетели с крючка, да покинуто постукивал калитками, заметая дома по самые окна.
Метель разыгралась нешуточная. Снег летел в лицо, и невозможно было ничего рассмотреть свкозь мглистую его пелену. Ветер выл и свистел в облаках, на разные голоса стонали деревья, росшие возле некоторых домов, тревожно шелестел на ветру сухой бурьян, поднимавшийся местами над снежной заносью, тонкий и длинный, тянувшийся вверх цепкими порыжелыми веточками и имевший тот же покинутый, озябший и неприкаянный вид, как и старые деревья вдоль заметённых обочин, как озябшие кусты, дрожащие на студёном ветру, как потерявшие свой первоначальный цвет дощатые крыши с проломившимися внутрь гнилыми досками, сквозь которые хлестала в чёрное нутро домов колкая снежная пыль...
Илинда шла, низко наклоняя голову, чтобы не так сильно бил в глаза колючий снег. Ламский шагал впереди, стараясь прикрывать её от ветра, но ветер налетал с разных сторон, и укрыться от него было попросту невозможно. Илинде казалось, что идут они целую вечность. Она потеряла счёт времени.
Наконец, Ламский остановился. Не заметив его остановки, она налетела на его спину и едва не упала – он успел подхватить её под локоть.
– Вот он! – перекрывая шум метели, радостно прокричал он, пригнувшись к ней и указывая куда-то на воющую в кружении ветра и снега обочину. – Вот он, точно такой, как раньше! Ну, мы наконец-то добрались! Ты видишь дом?
Тщательно отерев с захолодевшего лица тающий снег и приглядевшись, она с трудом различила очертания избушки, по самую крышу укрытой пушистыми снегами. Ровное белое поле раскинулось между ними и палисадником, который местами проступал наружу тёмными пятнышками штакетин, утонувших в сугробах. Ламский не задумываясь шагнул на обочину и увяз по пояс. Но это не остановило его. Подняв над головой сумки, он весело ввинчивался в снег, пропахивая дорогу собственным телом. Мало-помалу он приближался к дому, к приоткрытым, вросшим в огромный сугроб, воротам. Илинда последовала за ним. Идти ей было намного легче, чем ему, потому что он оставлял за собой снежный туннель, словно хороший трактор.
Они кое-как пробрались во двор, с огромным трудом миновали его и дошли до входной двери, до половины заметённой снегом.
– Там, под снегом, крыльцо, – предупредил он, – ступеньки три-четыре... не оступись ненароком. Пробуй снег, прежде чем наступить в полную силу.
Бросив сумки, тотчас увязшие в сугробе так глубоко, что на поверхности остались только тряпичные ручки, он взобрался на крыльцо и принялся сапогами и руками раскидывать снег в разные стороны, жалея, что нет с собой лопаты, а до сарая сейчас добраться было попросту невозможно. Проще было действовать таким варварским способом. Наконец он очистил небольшое пространство. И стал отряхивать снег с одежды. После этого он откинул цепь, закрывавшую дверь, с огромным трудом сняв с неё проржавевший насквозь замок, который висел на двери только для того, чтобы дом не стоял нараспашку, и не был закрыт на ключ, и толкнул дверь. Отсыревшая, разбухшая от многолетней сырости, дверь сначала не поддавалась его усилиям, но потом надсадно заскрипела и отъехала в сторону с пронзительным скрипом, открыв зияющую черноту, откуда дохнуло на них затхлым запахом подземелья, плесенью и холодом.
Ламский вернулся за сумками. Он первым вошёл в дом. Илинда, помедлив на пороге, с опаской последовала за ним.
Переступив порог, она остановилась, не видя в кромешной темноте, куда идти. В небольшой комнатушке, в которой они очутились, было темно и холодно, как в склепе.
Ламский засветил огарок свечи, который вынул из кармана, и вернулся к раскрытой двери, в которую врывались бешеные закрути метели, рассыпаясь и оседая на полу белыми хлопьями. Притворив дверь и заложив её на крючок, он обернулся к Илинде и, сделав широкий приглашающий жест рукой, гостеприимно произнёс:
– Ну, проходи! Чего в дверях стоять?
Она осторожно шагнула в комнату, оглядываясь по сторонам. В маленькие окошки, забитые досками и занесённые снегом, совершенно не проникал с улицы свет, а от свечи, озарявшей небольшое пространство в центре, тени по углам ещё больше сгустились. Вместо пола была утрамбованная земля; потолка, насколько она смогла рассмотреть, не было и в помине. Виднелись только огромные брёвна, перекинутые местами со стены на стену, к которым когда-то были прибиты доски потолка. Потолок уцелел только над второй комнаткой, образуя нечто вроде антресолей или чердачка, над первой он обвалился и сквозь потолочные балки можно было спокойно рассмотреть крышу, будь вокруг хоть немного светлее. Комната была совершенно пуста, если не считать некоего сооружения в углу, заваленного тряпьём и напоминающего нары, грубого дощатого стола возле заколоченного окна, да огромной печи, занимающей противоположную от входа стену и одним своим боком выходящую во вторую половину дома, призванную, видимо, обогревать оба помещения. Ламский отыскал в сумке пачку свечей, засветил ещё одну и приподнял её повыше, осматриваясь по сторонам. Илинда увидела, что стены затянуты паутиной, которую покрывали густые блёстки инея, засверкавшего в свете свечи разноцветными огоньками и острыми белыми бликами, и восхищённо ахнула – настолько это было красиво. Обычные паутинные клоки превратились в роскошные кружева, заткавшие стены морозными узорами сверху донизу. По тёмным углам лежал неизвестно как попавший сюда снег.
– Красота какая... – прошептала она.
– Нам эту красоту беречь нельзя, – ответил Ламский, с неодобрением взглянув на сверкающее царство льда и снега, захватившее его скромную дачку, воспользовавшись его многолетним отсутствием. – Вот сейчас затопим печь, и от неё не останется и следа.
Илинда со вздохом подошла к одной из стен, осторожно погладила рукой серебристую завесу, сорвала несколько паутинных нитей, унизанных белыми блёстками огромных снежинок и острыми иглами инея, поднесла их к глазам и принялась рассматривать. От тепла её рук и от дыхания снежинки стали подтаивать, и минуту спустя она держала на ладони обычную паутину, на которую были нанизаны бусинки прозрачных капель.
– Как жаль, – пробормотала она, стряхивая паутину на пол и вытирая руки.
– Ничуть, – отозвался Ламский, пристраивая сумки на нарах, стараясь поставить их таким образом, чтобы они не свалились на пол. – Зачем нам эти ледяные узоры? Нам важнее всего что? Огонь в печи! И тепло в доме! Если здесь не протопить, как следует... то с тем же успехом можно жить и на улице – ничуть не хуже будет.
– А там что, за той дверью? – Илинда указала на прочную дубовую дверь, располагавшаяся прямо против входной; дверь была плотно закрыта.
– Маленькая каморка, скорее – кладовая или чулан. Оттуда лестница ведёт на чердак.
Илинда приоткрыла дверь и заглянула в соседнюю комнату. Там и впрямь оказалась крошечная клетушка, в углу которой располагалась старая деревянная лестница, исчезавшая в потолочном люке. По стенам шли полки, оплетённые той же морозной паутиной; какие-то чугуны и сковородки стояли на них, пустые пыльные банки теснились под самым потолком. В углу располагался огромный ларь, в котором обнаружились отсыревшие дрова и уголь.
Ламский переворошил дрова, выбрал несколько поленьев посуше и отнёс их в печь, насыпал ведёрко угля и, запасшись старыми газетами для растопки, отправился разводить огонь. Илинда присела на расшатанный стул, выдвинув его из-под стола, но долго просидеть без движения не могла – холод стал пробирать её до костей.
Огонь никак не желал разгораться, промороженные дрова дымили, огонь плевался и фыркал, пуская в лицо струи едкого чёрного дыма, от которого жутко щипало глаза и саднило в горле; он то вспыхивал на какое-то короткое мгновение, то угасал, не желая питаться той скудной пищей, что ему старались подсунуть, и приходилось разжигать снова и снова, пока дрова, сложенные в топке, не стали понемногу подсыхать.
Илинда отыскала в углу веник и принялась за уборку. Пыль со стола пришлось тоже смахивать веником, такой толстый слой накопился за долгие годы. Она перетрясла тряпьё в углу, оказавшееся полусгнившими подушками и одеялами, и тщательно выбила из них пыль, отнеся их в кладовку, так как выходить на улицу было бессмысленно – так сильно разбушевалась на дворе метель.
Она тщательно вымела снег с углов и мела его к двери вместе с землёй и пылью, которая не летела до потолка только из-за того, что была пропитана этим снегом. Совка нигде не было видно, и ей пришлось выметать сор через порог прямо на крыльцо, занесённое пургой.
Разогнав кровь и согревшись, Илинда с сожалением поснимала веником заснеженную паутину со стен, выбросила её за дверь и осмотрелась, оценивая результаты своего труда. Оставшись весьма довольна собой, она поставила веник обратно в угол, принесла с улицы чашку чистого снега и, за неимением тряпки, принялась слепливать из него шарики и оттирать ими поверхность стола. Снег мгновенно становился чёрным. Ей пришлось сменить несколько чашек снега, прежде чем стол принял вполне приемлемый вид, хотя ей удалось справиться только с той грязью, что не успела въесться в поверхность, ведь ни потереть, ни поскрести ей было нечем.
Час спустя в печке вспыхнул весёлый огонь. Затрещало, заискрилось весёлое пламя, заревело в трубе, выбрасывая снопы искр в дымоход, словно бросая вызов свирепому ветру, завывавшему над домом, и стучавшему в жестяную крышу.
– Топить придётся беспрестанно, – пробормотал Ламский, задумчиво глядя вверх, на разобранный потолок, над которым виднелась ржавая жестяная крыша и подпиравшие её балки. – Всё тепло будет выстужаться ветром и морозом – чердак насквозь открыт.
– А есть ещё дрова? – спросила Илинда, с тревогой взглянув на него. – Или только то, что в доме?
– Вообще-то, были. В сарае. Завтра почищу дорожки и посмотрю. Но о дровах беспокоиться в любом случае не придётся, вон сколько заброшенных домов... неужели не найдётся там, что сломать и чем протопить? Тут где-то чайник должен быть... найти бы его...
Он открыл заслонку и стал доставать из духовки чугуны и кастрюли. Нашёлся и чайник. Ламский взял его в руки и вдруг остановился.
– А где же мы возьмём воду? – спросил он вдруг сам себя. – Колодец замело, его тоже нужно сначала откопать, а в такую метель...
– Метель замела колодец, но замела она его снегом, а не землёй, – возразила Илинда. – Давай, я почищу чайник, он полон ржавчины и пыли внутри, а потом мы растопим снег – вот и будет вода.
Она выхватила из его рук чайник, выскочила на крыльцо, наспех почистила его тем же способом, что и стол, и набила его чистым снегом с дощатого навеса, свисавшего снеговой шапкой над занесённым крыльцом. Вернувшись в комнату и ощущая себя куском льда, она торопливо поставила чайник на огонь и присела перед печью, протянув к ней покрасневшие и озябшие пальцы, чтобы отогреть их.
Когда чайник закипел, они заварили чай. Ламский распаковал сумку с продуктами, выложил на стол хлеб и холодную курицу, сыр, сахар, печенье. Воздух постепенно прогревался, но снимать верхнюю одежду они не спешили.
Они сидели – одна на табурете, другой – на нарах, пили горячий чай, смотрели на красноватые блики, которые отбрасывал пляшущий в печи огонь на неровный земляной пол, из которого то тут, то там торчали пучки сухой прошлогодней травы, и слушали, как проносится по пустынной деревне воющий ветер, громыхая жестью крыши и как наждаком скребыхая по ней пригоршнями сыпучего снега, который временами проникал сквозь дыры в крыше и кружился и сыпался вниз, сверкая и тая в воздухе.
– Кати, – произнёс после долгого молчания Ламский, пристально посмотрев на неё. – Ты здесь... потому что намерена быть всегда со мной?
Она нахмурилась и сердито засопела, с досадой отставив в сторону недопитую чашку.
– Я просила тебя никогда не поднимать эту тему! – поджав губы, заявила она, бросив на него возмущённый, злой взгляд и отворачиваясь. Но он намерен был выяснить все интересовавшие его вопросы и не желал отступать от своего намерения в угоду её изменчивым настроениям.
– А я не обещал, – хмыкнул он, – что стану тебе потакать. Ты сама побежала следом за мной. Я не звал тебя с собою, более того, я не хотел, чтобы ты поехала со мной... потому что это опасно. Опаснее, чем ты можешь себе представить.
Она нетерпеливо взмахнула рукой, оборвав его на полуслове, и едва удержала себя на месте.
– Именно потому, – с раздражением бросила она, – я и поехала с тобой. Только потому, что это опасно. Я считаю, что если вдруг случится, что тебе понадобится помощь... я смогу тебе пригодиться. Это – всё. Если угодно знать правду, то я здесь с тобой в качестве сторожа... телохранителя, что ли... и ничего личного! Весьма сожалею, если у тебя возникли иллюзии на этот счёт. Выброси их в мусорное ведро, они не жизнеспособны, и не забивай ими голову.
Ламский не придал услышанному никакого значения. Он будто не слышал только что прозвучавших жестоких слов. Призванных, чтобы задеть, оскорбить его как можно сильнее. Он поудобнее устроился на жёстком, прогнившем сиденье, возмущённо, по-стариковски охнувшем и заскрипевшем на разные лады, положил локти на стол и спокойно, невозмутимо обратился к сидевшей напротив него собеседнице:
– Я смирился, что ты отправилась со мной. Я не высадил тебя на первой же остановке, не сбежал от тебя ни в поезде, ни в Нитре... а мог бы. Я даже рад, что ты сейчас здесь, со мной... Но не рассчитывай, что я стану молчать. Я намерен добиться от тебя обещания, что ты будешь рядом не только сейчас... и не на время... На время ты мне здесь не нужна. Ты должна быть со мной навсегда.
– Я не собираюсь говорить на такую безнадёжную тему, – холодно усмехнулась она, не глядя на него и вновь принимаясь за чай, успевший порядком остыть.
– Соберёшься. И соберёшься как можно скорее. Иначе можешь уходить.
– Ты не посмеешь меня прогнать. А если посмеешь... тебе всё равно не удастся от меня избавиться. Пока всё не будет кончено. Вот так.
– Тебя останавливает то, что есть Полина. И есть Катарина. Так? Я правильно понял?
Она со злостью перегнулась через весь стол и прыгающим голосом прошипела ему прямо в лицо:
– Если ты хочешь знать... меня останавливает вовсе не это! Далеко не это! Мне фиолетово – Полина, Катарина... мне нет и не было до них никакого дела! Я меньше всего думаю о них!
– А что тебя останавливает? Дозволено ли мне будет узнать об этом? – в тон ей осведомился он.
– Меня останавливает одно, – выпалила она. – То, что я крупно разочаровалась в тебе за последнее время! То, что ты открылся с самой своей мелкой, ничтожной, неказистой стороны, и я была бы круглой дурой, когда б закрыла на это глаза! И наконец, то, что твои чувства ко мне – ничтожны по сравнению с моими чувствами к тебе!
– Да с чего ты взяла?! – вскричал он в полнейшем изумлении.
Она с презрением вскочила и принялась нервно расхаживать по комнате, то пряча руки в карманы, то судорожно стискивая их за спиной. Глаза её гневно искрились, побелевшие губы дрожали, по бледному лицу побежали жаркие красные пятна. Она всеми силами старалась удержать слова, что рвались с языка, невзирая на её былые намерения ни за что не открывать ему истинных причин своего отчуждения. Удержать эти слова, как взбесившихся коней удержать на привязи, оказалось делом, обречённым на провал, и, единым ударом прорвав все плотины, слова эти хлынули наружу, вырвались неистовым потоком, остановить который у неё уже не было никакой возможности.
– Подумай сам! Ты утверждаешь, что помнил обо мне всегда... А мне мало, чтобы ты просто помнил обо мне! Ты врёшь, что я что-то там для тебя значила! Будь это правдой, ты нашёл бы способ известить меня о себе! Ты мог бы найти тысячу способов, чтобы успокоить меня! Ты прекрасно знал, что я волновалась... Восемь лет прошло, восемь лет! Ты мог бы написать мне письмо, чтобы я не тревожилась так сильно за тебя, я восемь лет сходила с ума от страха, понятия не имея, что с тобой сталось. Тебе было всё равно! Ты мог бы приехать, чтобы увидеться со мной – ты не приехал. Хотя обещал. Ты не приехал ни разу за все восемь лет! Ты не собирался возвращаться в Кентау! Ради меня! Даже на время возвращаться не собирался! Ты считал, что я этого не стою! И не умри твой отец, ты ещё двадцать лет не появился  бы в родных краях! Когда умер твой отец, ты вынужден был приехать в Кентау... и заодно удосужился узнать, что я якобы утонула. Причём, совершенно случайно узнать, от досужих сплетниц... Узнал... что меня больше нет... узнал такое! И что же ты сделал? Что ты сделал, ответь?!. Знаешь, что сделала бы на твоём месте я, узнай я, что ты утонул? Я бы пошла на ту же реку и утопилась! Вот и всё! А что сделал ты? Ты погоревал часок... потом прочитал завещание и успокоился, мигом выработав план дальнейших действий. Отец оставил тебе своё состояние при условии, что ты остепенишься и устроишь свою жизнь – и ты мигом остепенился и её устроил. Не прошло и недели с тех пор, как ты узнал, что меня больше нет, а у тебя уже появилась жена и дочь. Пусть ты назвал малышку по мне... мало радости! Ты взял её в свой дом только для того, чтобы получить наследство! Ты продался сам за возможность получить это проклятое наследство... которое ты обратил в прах и пепел, и продал меня... мою память... которая ничего для тебя не значила. А сейчас смеешь утверждать, что без меня для тебя нет жизни?! Вот чего я не могу тебе забыть! Вот чего простить тебе не могу! И никогда не прощу! До конца жизни помнить буду!
Он ошеломлённо молчал, не зная, что ответить на такое неожиданное обвинение. Она смотрела на него сверкающими глазами, в которых дрожало чуть ли ни презрение.
– Что ты такое говоришь? И как можешь... – потрясённо проговорил он, стараясь поймать её руки в свои, но она решительно выдернула пальцы, словно он мог обжечь её своим прикосновением, отдёрнула так поспешно и яростно, что он не осмелился добавить ни слова.
– Запомни... запомни, я никогда тебе этого не прощу! – продолжала она, не сводя с него ненавидящих, злых глаз – глаз, которых он никогда прежде не видел на её лице, настолько чужими, незнакомыми казались они. – Никогда не прощу! Я буду рядом, пока тебе угрожает хотя бы малейшая опасность! Потому что если с тобой что-то случится, то мне незачем будет жить. К огромному моему сожалению. Вынуждена это признать, потому что замалчивать это было бы нечестно. И потому я ни на шаг не отступлю от тебя, пока... пока ситуация не разрешится... Я ни на шаг от тебя не отойду, слышишь? Я буду ходить за тобой неотступной тенью... но когда всё будет позади... я уйду.
– Я не отпущу тебя, – его голос был глух и едва слышен, но в каждом произносимом им слове дрожала предельная решимость настоять на своём.
– Посмей, – сказала, словно плетью небрежно хлестнула.
– Я сделаю всё, чтобы ты не смогла уйти от меня, слышишь?
– Можешь прямо сейчас начинать строить баррикады.
– Перестань издеваться. Я не шучу. Я не отпущу тебя. И не надейся.
– Можно подумать, я стану тебя спрашивать! Послушай меня, послушай меня внимательно: как только твой Григорий испустит дух... а я сделаю всё, чтобы он не смог ожить, и когда я смогу убедиться, что тебе больше ничего не угрожает... я смогу успокоиться. Я смогу жить, не тревожась за тебя беспрестанно. Я смогу жить, зная, что ты жив, здоров и будешь жив и здоров ещё много десятков лет. Но дороги наши разойдутся. И ничего мы не сможем с этим поделать.
– Это бред. Кати, ты несёшь полнейшую чушь. – Он встряхнул головой, словно отгоняя возникшие перед ним видения. – Это невозможно. Попросту невозможно. Я не смирюсь с твоим решением. Это твоё решение, не моё и не наше. А должно быть наше. Общее. Твоё и моё.
– Вот и не медли, прими своё решение. Чтобы было оно у нас общим.
– Оно никогда не будет у нас общим при таком раскладе. Потому что моё решение противоположно твоему. Я сделаю всё, чтобы ты осталась со мной. Я буду ждать, сколько угодно, и ты переменишь своё мнение обо мне.
– Не дождёшься!
– Я ничего для тебя не значу?
– Ты значишь для меня больше, чем я для тебя. Это – всё. И больше не станем говорить об этом.
– Ещё как станем! Мы будем говорить об этом, пока ты не поймёшь, насколько ты не права!
– Слушать ничего не желаю! – чётко проговорила она, впечатывая каждое слово в его помутившееся от ярости и отчаяния сознание, и усмехаясь ему в лицо.
Ламский нервно сунул в зубы сигарету и закурил, швырнув пачку на стол. Илинда небрежно подобрала её, достала сигарету и, выхватив у него спички, подкурила себе. Он с удивлением уставился на неё. Она со злостью огрызнулась:
– Да, я тоже хочу покурить, и что?
Он молча покачал головой и пробормотал:
– Да нет... ничего.
Она с размаху опустилась на свой табурет и села, скрестив на груди руки, насупив брови.
– Ну и нечего смотреть на меня с таким выражением на лице. Это тебя ни в коей мере не касается. Я буду делать всё, что считаю нужным. А тебе, если не нравится... придётся всё же потерпеть. Кстати, спасибо за ужин. Я, кажется, ещё не поблагодарила тебя за то, что ты меня накормил.
– На здоровье, – невесело усмехнулся тот; руки его неудержимо дрожали, пальцы едва удерживали дотлевающий окурок. – Давай прекратим ссориться. Не дело заранее расставаться, когда неизвестно, сколько времени придётся нам провести бок о бок. Всё может перемениться. Нет смысла грызть друг другу глотки в день приезда. Пусть время само решит за нас. Идёт?
– Я для себя уже всё решила. – Она хмуро смотрела прямо перед собой.
– Я тоже. – Он с деланным спокойствием пожал плечами.
– Мне нет никакого резона выжидать, какой вердикт соизволит вынести нам время.
– И мне нет резона.
– Я не намерена менять своё решение.
– И я не намерен.
– Я поступлю так, как решила – никак больше.
– И я. А судьёй выступит время. Именно оно расставит всё по своим местам.
– Спокойной ночи, – хмуро заявила Илинда, встала из-за стола и направилась к печке. Улёгшись на высокой лежанке, на которой не было ничего, кроме набитого сеном тюфяка, и заняв самое тёплое место во всём доме, она накрылась своим плащом и отвернулась к стене, всем своим видом показывая, что неприятный разговор окончен. Отчего-то ей было так обидно, что слёзы подступали к горлу. Но плакать она себе не позволила. Плакать, вроде бы, было не о чем.
Она долго лежала без сна, слушая, как бродит из комнаты в комнату Ламский, перетаскивая из кладовки дрова и раскладывая их поближе к печке, чтобы они немного просохли за ночь, слушая, как он напевает себе под нос и злясь на него за то, что у него был слишком довольный голос. Порой ей хотелось вскочить и закричать на него, чтобы вёл себя потише. Но она молча лежала на прежнем месте, и всякие мысли упорно лезли ей в голову. Вспомнился домик Аспина и такая же печка, на которой они отогревались с Кристиной, и Митрофанова печка – в уютном домике за рекой. Вспомнилось, что Аспина она так и не нашла, и сам он так и не объявился. И от этого ей стало ещё обиднее. Вспомнилось, что вот сейчас, когда она сама отогревает бока, её друзья, должно быть, мёрзнут в холодных объятиях Кентайского приюта... Когда она теперь получит от них весточку? Она может отправить им письмо из Нитра... но вот ответить они ей вряд ли смогут – у неё сейчас попросту нет адреса... И Затонский. Он, должно быть, в шоке оттого, как низко она с ним поступила. Провела, как последнего идиота. Он, должно быть, места себе не находит от тревоги. Он сделал всё возможное, чтобы оградить её от Ламского. Он так не хотел, чтобы она отправилась искать его.
Маша. Павел поймёт, что Илинде рассказала Маша. И наверняка Маше несдобровать.
Как много тяжких мыслей навалилось на неё в одночасье, заставив её почувствовать себя крайне несчастной. Но самая тяжёлая мысль была о Ламском. О его надеждах, которым не суждено сбыться. И её собственные сожаления о том, что ни при каких условиях не сможет она перескочить через себя самоё, чтобы оба они были счастливы. Да и не будут они счастливы, нечего и пытаться. Никогда не будут. Слишком много между ними обид. В глубине души засело что-то такое, с чем ей просто не под силу было бороться, и звалось это что-то – сомнение. Она сомневалась, что он был достоин её. Она сомневалась в силе его чувств к ней. Она сомневалась, что не является для него всего лишь неосуществившейся мечтой. Она сомневалась, что сможет принять его таким, каким она узнала его, каким он ей открылся за истекшие полгода.
Насвистывая всё веселее и веселее под влиянием каких-то одному ему ведомых мыслей, Ламский набросал прямо на землю, возле открытой печной дверцы, успевшее просохнуть тряпьё, накрыл его своей курткой и улёгся. Вскоре послышалось его ровное дыхание – он преспокойно уснул.
Илинда со злостью посматривала в его сторону, досадуя на себя за то, что не может последовать его примеру.
Уснула она лишь на рассвете, измучив своё сознание до такой степени, что ей стало казаться, что ещё немного – и мозг просто вскипит или взорвётся. Сон, на который она уже не надеялась, явился к ней, как спасение.

Утром её разбудил крепкий аромат только что сваренного кофе. Она открыла глаза и в первое время не поняла, где находится. Потом услышала весёлое насвистывание Ламского, стоявшего перед печью, заложив руки в карманы, смотревшего на неё снизу вверх с непринуждённой улыбкой и ожидавшего её пробуждения, и, свесив голову с печки, с трудом открыла глаза.
Он засмеялся.
– Спать пошла раньше меня, а встала намного позже! – воскликнул он. – Или ты ещё не встала? Кажется, нет, – насмешливо протянул он, заметив, что её голова вновь опустилась на сделанную из его свитера подушку. – Ну, что ж... спи! А я уже и дорожки от снега расчистил, и дров из сарая натаскал... смотри, вон, сушатся. И колодец откопал, и воды принёс. И даже кофе успел сварить. И даже сигарету для тебя достал.
– Не издевайся, – с трудом проговорила она, никак не в силах заставить себя очнуться.
– Тебе кофе наливать?
– Пожалуй, налей.
– Тогда спускайся.
Она с трудом села, свесив ноги. В голове шумело, глаза словно песком запорошило.
– Умойся, водичка ледяная, вмиг отрезвит, – засмеялся Ламский, наблюдая за ней.
– Будешь смеяться, я досыпать пойду, – пробурчала она, кое-как спустившись вниз и поплескав себе в лицо студёной водой; ей и впрямь стало лучше, глаза понемногу открылись, в голове стало проясняться. Подсев к столу, она принялась за оставшееся с вечера мясо, чем вызвала смех своего товарища.
– Смотри-ка, ещё не проснулась, а уплетает вовсю! – засмеялся он, на что она возразила:
– Разбуди меня среди ночи и предложи поесть – и я буду есть во сне. Поголодал бы с моё – тоже этому без труда научился бы.
– Было время. Приходилось и мне голодать. Да вот не научился.
– Учись. Умение неплохое, – с набитым ртом усмехнулась она. – Я вот ем, когда вздумается... и хорошо. Кстати, насчёт умений... Я хотела тебя попросить... надеюсь, ты не откажешь мне в просьбе? Не имеешь никакого морального права отказать, учти!
– Скорее всего, не откажу. А что ты хотела попросить у меня?
– Я хочу, чтобы ты научил меня обращаться вот с этой игрушкой. – Она спокойно потянулась к своей сумочке и, вытащив свой маленький, похожий на картинку, пистолет, положила его перед ним на стол. Он быстро, стремительно вскинул на неё глаза.
– Что это? – металлическим голосом произнёс он, не сводя с неё стальных серых глаз.
– Пистолет, как видишь, – как ни в чём ни бывало пожала плечами она, откусывая хлеб и запивая его водой.
– Взяла где?
– Купила. В переходе. У парнишки.
– Зачем?
Она взглянула на него с досадой и презрительно скривила губы.
– Ты что, совсем ничего не понимаешь, Ламский? Для нас с тобой идёт война. А на войне безоружными делать нечего. Ты не представляешь, как спокойно становится у меня на душе... когда я беру его в руки, ощущаю его холодный вес... словно вес собственной жизни... словно вес твоей жизни... Я должна быть готова ко всему. В случае чего я должна суметь защитить себя или тебя – как придётся.
Он долго молчал, качая по временам головой. Она требовательно смотрела на него, ждала ответа. Наконец, он произнёс:
– Считаешь, что я не смогу защитить тебя? Или себя?
– Случиться может всякое. Ты можешь не успеть. Или... мало ли что! Я должна уметь!
Он снова помолчал, потом вздохнул, и подвинул к ней пистолет.
– Возьми его в руки. Вот так. Он не заряжен? Смотри. Вот так нужно целиться. Вот сюда нажимать. И всё. Самое главное – прицелиться как следует. И чтобы рука не дрогнула.
– Рука-то не дрогнет, если придёт такая надобность. Я заряжать не умею.
– Смотри.
Он быстро зарядил пистолет.
– Поняла?
Она согласно кивнула и перехватила у него оружие.
– Спасибо. Пусть он будет заряжен на всякий случай.
– Ты с ним осторожнее. Нажмёшь случайно – выстрелит.
– Не нажму. Не переживай.
Он долго сидел молча, забыв про кофе, который остывал перед ним на столе, неспешно подёргиваясь плёнкой. Потом неспеша опустил руку в карман и вытащил оттуда ещё один пистолет, повертел в руках и положил рядом с пистолетом Илинды. Та долго смотрела то на один, то на другой. И вдруг расхохоталась.
– А меня спрашивал, зачем мне пистолет! – просмеявшись и утирая проступившие на глазах слёзы, проговорила она. – Тебе-то зачем?
– Знаешь, Кати... – произнёс он, пряча пистолет обратно в карман. – Я всё-таки надеюсь уладить дело миром, поговорить с Григорием... по душам... вдруг он осознает... вдруг до него дойдёт, что не было у меня иного выхода тогда, много лет назад. Всё ж таки мне бы очень не хотелось лишать его жизни... он ведь не причинил мне никакого зла... да и я виноват перед ним, вольно или невольно... Но если вдруг что... у меня должен быть шанс защитить и свою, и твою жизнь.
– Ты намерен вести с ним переговоры? – Она с недоумением раскрыла глаза, уставившись на него. – И считаешь, что он придёт разговаривать с тобой? Ты думаешь, что он разыскивает тебя, чтобы поговорить с тобой? О чём?
– И всё же я сначала попробую с ним поговорить, – упрямо стоял на своём он. – Я убил его брата...
– ...который убил бы тебя, успей выстрелить первым, – с ледяным равнодушием отчеканила она.
– Он всего лишь хотел отобрать у меня самородок, который я нашёл и по неосторожности похвалился ему своей удачей. А самородок был баснословным. С него я и пошёл в гору.
– Значит, дерзкого малого и следовало проучить.
– Но не убивать же!
– Ты ведь сказал, что он первый наставил на тебя пистолет?
– Можно было решить по-другому...
– Да нельзя решать по-другому, когда в тебя целятся, пойми! Нужно сразу стрелять. Потому что раз человек способен прицелиться, то он, безусловно, способен и выстрелить. Для того и целится. И счёт идёт на секунды – кто кого. И это – всё! Больше говорить не о чем! А теперь ты хочешь совершить ошибку, которую в прошлый раз, слава богу, удалось избежать? Григорий ищет тебя, чтобы убить. Ему не о чем с тобой разговаривать.
– И всё же я попытаюсь.
– Пытайся. Видно, не зря я рвалась следом за тобой. Всё гораздо серьёзнее, чем я думала. И если ты и в самом деле встретишь его... я бы очень хотела, чтобы при этом присутствовала я. На случай страховки, так сказать...
– Нет!
– Да! Потому что мне не нужен твой труп! Я знаю, что нужно делать... и я не стану выжидать и выторговывать время... я с тебя глаз не спущу. И я клянусь... я клянусь тебе: скорее я сама убью его, чем он успеет воспользоваться преимуществом, которое ты собираешься ему дать, глупец!
Она ревниво схватила свой пистолет и спрятала его в сумочку.
– И мне наплевать, что ты на это скажешь, – спокойно закончила она, выхватила из его пальцев сигарету и, устроившись возле печки, закурила, больше не обращая на него никакого внимания.

Близилось Рождество.
Всё было тихо и спокойно в округе.
Ламский порывался сходить в лес и принести оттуда ёлку, но Илинда решительно возражала против такого оборота событий. Во-первых, потому что не хотела отпускать его одного, во-вторых... ей было жалко позволить ему срубить ёлку, чтобы постояла она с неделю в доме, наполняя его своим чудесным смолистым ароматом. Ей казалось неправильным лишать жизни безвинное дерево только для того, чтобы устроить себе праздник.
Они порешили на том, что можно обойтись сосновыми ветками, которые сломят у росших в соседних дворах сосен.
На улице был сильный мороз, и тёплый зимний плащ Илинды оказался весьма кстати. Ламский заявил, что за ветками сходит сам, но она, не желая слушать никаких возражений, собралась идти с ним.
– Я засиделась дома, – говорила она, накидывая плащ и застёгивая пуговицы. – Я пойду с тобой. Тем более, на улице чудесная погода, солнце светит... и небо такое голубое... Так и тянет погулять!
– И мороз такой, что щёки дерёт и дыхание перехватывает, и ветерок – смотри, как ветки деревьев покачиваются, как снег с наста взвихряется... – добавил Ламский, выглянув в приоткрытую дверь и тотчас же прикрывая её, потому что с улицы густыми клубами повалил в дом мороз.
Илинда натянула шапку, быстро застегнула сапоги, жалея только о том, что они недостаточно высоки и в них неудобно будет лазить по сугробам, которыми замело соседние палисадники, и пожалела, что нет у неё валенок – вот в чём на улице в морозы бегать хорошо! Ламский неодобрительно наблюдал за её сборами. Потом махнул рукой и, посчитав за лучшее смириться с её намерением, заявил:
– Ну, хорошо, пойдём. Хочешь мёрзнуть – мёрзни! Я тебе и слова больше не скажу!
– Вот и не надо, всё равно не услышу, – весело тряхнула головой она.
– Я уже понял, что не услышишь. Ну что, готова? Тогда пошли!
Ламский открыл дверь, которая пронзительно заскрипела промёрзшими досками, и Илинда торопливо проскользнула под его рукой и по хрусткому снегу сбежала со ступеней высокого крыльца. Ей пришлось зажмуриться – настолько ярко блестел под солнцем снег, вспыхивая миллионами колючих быстрых искр, перебегающих по насту, смёрзшейся коркой покрывавшему сугробы по обе стороны расчищенной до калитки дорожки.
Обжигающий декабрьской стужей ветер проносился над заснеженной землёй, был он не сильным, но в такой мороз малейшее дуновение в воздухе грозило чуть ли ни обморожением. Воздух был свеж и кристально прозрачен – такой воздух бывает только зимой.
Илинда засмеялась. Она не стала дожидаться, пока глаза привыкнут к слепящему свету, и, подставив лицо солнцу, прокружилась к калитке, торопливо отворила её и по тропинке, которую Ламский проложил до самой дороги, выбралась на широкую деревенскую улицу. Дорога по-прежнему была заметена, но снега было больше на обочинах, куда его сдувало ветром, а посередине дороги можно было запросто пройти, не сильно увязая в снегу.
Внезапно Илинда ощутила себя так легко и свободно, как было только в Кентау, в приюте, в те далёкие-далёкие времена, когда они ещё были все вместе – Макси, Мишель, Кристина. Когда не было над ними зловещей власти проклятой мачехи Анны. Когда была жива мама Анна... Внезапно ей показалось, что время вернулось вспять, что ей снова девять лет, и что они с Ламским идут гулять по зимним улицам Кентау, родного городка, и нет никакой заброшенной деревеньки в окрестностях Нитра... Словно и не было минувших восьми лет, и они снова дети. Словно они снова в Кентайском приюте и тайком выбрались оттуда на прогулку, как было в том далёком мае, когда она прятала его на приютском чердаке.
– Догоняй! – крикнула она, и, засмеявшись, пустилась бежать по дороге, утопая по колено в снегу. Ламский припустился за ней, но спотыкнулся и растянулся во весь рост. Она не стала дожидаться, когда он поднимется, и побежала дальше. Ламский с трудом поднялся, схватил с обочины снег, попытался скатать снежок, чтобы запустить ей вслед, но снег был сухой и рыхлый и рассыпался в руках, как ни скатывай. Снежка не получилось. Тогда он побежал догонять её. Потеряв шапку, которую сорвал с неё ветер, Илинда вынуждена была остановиться, чтобы поднять её. Она запыхалась, глаза её весело смеялись, и холода она уже не чувствовала, ей было даже жарко.
Ламский догнал её, но она заявила, что это нечестно, и что она всё равно выиграла, что остановилась она только потому, что у неё слетела шапка – иначе ему нипочём бы её не догнать.
– Я бы не остановилась, – говорила она. – Не упади у меня шапка. Не могу же я бежать распокрытой! Так что ты бы меня ни за что не догнал, если б не моя шапка.
– В таком случае, у меня тоже случилась досадная неприятность, из-за которой я потерял немало времени – я упал, – хитро сощурился Ламский. – Но мы почему-то не приняли это во внимание! Почему, интересно? Не можешь мне на это ответить?
– Могу! – сердито возразила она. – И отвечу! Ты упал по собственной неосторожности, а то, что у меня шапка...
– ...тоже неосторожность, только не моя, а твоя, и потому это не должно считаться! Так, получается?
– Это не моя неосторожность! Это – ветер!
– Ветер? Ты должна была предугадать, что раз на улице ветер, то он запросто может сорвать твою шапку... ведь ты же не догадалась пришить завязочки под подбородком, как малышам пришивают... Не пришила – значит, должна была обеими руками придерживать своё добро на голове, чтобы никакой ветер не отобрал!
– А ты... а ты...
– Впрочем, пусть это не твоя неосторожность. Но тогда и у меня никакой неосторожности быть не могло... это снег!
– Ах, вот как... снег, значит... Ну, получай!
Наклонившись и захватив с обочины столько сыпучего снега, сколько могла, сдвинув ладони, чтобы захватить побольше, Илинда со смехом швырнула его прямо в лицо своему спутнику. Тот увернулся и, не желая оставаться в долгу, принялся бросать снегом в неё. Набрав полные сапоги, в сбившейся на одно ухо шапке, с растрепавшимися волосами, Илинда яростно скребла наст, норовя отломить от него кусок и запустить им в противника. Наст крошился, и порядочного куска никак не получалось.
– Не хватает снежных крепостей, – бросив своё занятие, проговорила она, припомнив, какие шикарные снежные крепости воздвигали в степи возле приютской ограды мальчишки зимой.
– Выбирай любой забор! – засмеялся Ламский, обведя рукой брошенные дворы, и отстреливайся оттуда! Никто, я думаю, тебе и слова не скажет, никто не возмутится!
– Так не интересно, – ответила она, отряхивая свой длинный плащ и заправляя под шапку волосы, на которых ледяными сосульками смёрзся иней.
– Кстати, мы что, побегать вышли, что ли? – поинтересовался Ламский, помогая ей разуться и вытряхнуть комки снега из сапог. – Мы же хотели сосновых веток наломать. Пойдём?
Илинда оглянулась на тонувшие в снегах палисадники, в которых росли высокие сосны, выделявшиеся на фоне голубого неба своей зеленью, покрытой серебряной изморозью. На тихо шуршащей хвое поблёскивали густые блёстки инея, а на тех ветвях, что были покрупнее и потолще, можно было увидеть целые шапки снега.
– И зачем я только разувалась! – воскликнула вдруг Илинда, прикинув расстояние, отделявшее дорогу, на которой они стояли, от ближайшего палисадника с соснами; всю округу занесло огромными сугробами. От дороги до палисадника расстилалась снежная пустыня, покрытая огромными дюнами и барханами, с которых ветер сдувал колючую снежную пыль и взвихрял её в морозном воздухе, создавая причудливые миражи.
Ламский не понял, что она имеет в виду, и тогда она прыгнула с дороги на обочину, едва не по пояс завязнув в снегу, и стала чуть ли ни вплавь пробираться к соснам. Местами наст выдерживал её тяжесть, местами проваливался под ней, и тогда она утопала по колено, по пояс и выше. Она со смехом барахталась в снегу, помогая себе руками, выбиралась на какой-нибудь относительно надёжный островок только для того, чтобы в следующий момент вновь провалиться в снежную трясину.
Ламский хотел было крикнуть, чтоб вернулась и подождала его на дороге, да понял, что опоздал – она, поди, уже снова набрала полные сапоги, да и карманы, наверное, тоже, и капюшон, и ей уже не было никакого смысла возвращаться и ждать его. Впрочем, он прекрасно понимал, что даже прикажи он ей вернуться, она всё равно его не послушает и сделает по-своему, она всё равно пойдёт вперёд, и это ему вновь придётся догонять её, но уж никак не ей – его. Осознав эту простую истину, открывшуюся ему на пустынной улице заброшенной деревни, он тяжело вздохнул, развёл руками и отправился за ней.
Илинда уже добралась до штакетника, верхушки которого кое-где выступали из сугробов, счистила снег с нескольких штакетин, отыскала верхнюю перекладину, к которой они были прибиты, и вскарабкалась на неё, поставив ноги так, что носки сапог боком прислонялись к штакетинам, помогая ей сохранить равновесие. Осторожно поднявшись во весь рост, Илинда без особого труда дотянулась до смолистых, пахнущих морозом и Рождеством, пушистых зелёных ветвей, и принялась ломать их, сбрасывая на снег.
– Собирай, – весело крикнула она подошедшему Ламскому, и принялась сбрасывать всё новые и новые ветви. Он едва успевал подбирать их. Когда он набрал охапку, за которой не разглядеть было лица, она спрыгнула обратно в снег и они стали пробираться обратно к дороге.
Пора было возвращаться домой. К тёплой печке, которая ожидала их возвращения. К весело посвистывавшему на огне чайнику, который они поставили, наполнив водой, когда уходили... Чайник уже, поди, выкипел. Придётся заново его наливать.
Выбравшись на дорогу и внезапно почувствовав, как вдруг стал пробирать морозный ветер, они заторопились обратно.

Свалив в углу возле печки сосновые ветви, Ламский заторопился к печке и принялся отогревать отмёрзшие пальцы, приложив ладони к её прогретому облупленному боку. Илинда со смехом теснила его, пытаясь занять местечко получше. Он не желал ей уступать, шутливо отталкивая её в сторону.
– Согрелся? Иди воды в чайник подлей! – говорила Илинда, но Ламский не желал отдавать ей своё место и не намерен был наливать воду в выкипевший чайник.
– Я ещё не согрелся, – отговаривался он. – Я собственных рук не чувствую!
– Если хочешь сказать, что воду должна доливать я... не дождёшься!
– Но ты же хочешь чай?
– Конечно, хочу!
– Вот и долей водички! Чтоб нам обоим хватило. Потому что я тоже буду чай.
Илинда молча отошла от печки, начерпнула воды и плеснула в выкипевший чайник. Ламский молча следил за ней глазами, ожидая, что она выльет в чайник ещё несколько кружек, чтобы хватило им обоим, но она и не подумала сделать это. Поставила кружку на стол и принялась неторопливо снимать плащ.
– Слышь, Кати... – непонимающе спросил он. – А почему так мало воды налила?
Она беспечно пожала плечами.
– Мне хватит. Я больше одной кружки не выпью, – хитро скосив глаза в его сторону, проговорила она и улыбнулась.
Он с возмущением взглянул на неё и спросил:
– А мне?
– А ты сам о себе позаботься. Ты же не захотел позаботиться о нас обоих, не пошёл воды наливать... потому и я решила позаботиться только о себе. А ты... ты как знаешь. Ты же вроде взрослый уже... с чего это я о тебе заботиться буду? Ты обо мне беспокоиться не хочешь... так отчего же я должна о тебе беспокоиться?
– Что ж... если тебе трудно...
Ламский неспеша снял чайник с огня, подошёл к столу, поставил его на край, наполнил доверху водой и демонстративно поставил обратно на печку. Илинда, наблюдавшая за всеми его действиями, одобрительно улыбнулась и проговорила:
– Вот видишь, какой ты молодец! Сразу бы так... Доверху налил. Теперь мы можем целый час из-за стола не вылезать, пока чайник не опустеет.
Ламский хмыкнул и, обернувшись, проговорил:
– Можешь ещё минут пять меня расхваливать. Тогда я даже чай тебе в кружку сам налью.
– Нет, спасибо, – вежливо заявила она. – Я и налить сама сумею, и выпить. Здесь твоя помощь абсолютно лишняя.
Придвинув стул к печке, Илинда расположилась со всеми возможными удобствами, поставив мокрые от стаявшего в сапогах снега ноги на лавку возле печки и прижав ступни к горячим печным кирпичам. Ноги постепенно согревались, и блаженное тепло волнами растекалась по телу, прогоняя бродивший по нему холод. Вскоре чайник закипел, и Ламский, вопреки своим намерениям, налил чай и себе, и Илинде, и даже принёс ей её чашку к печке.
Чай они пили в молчании. Тем для разговоров как-то не находилось.
После чая украшали комнату сосновыми ветками, распространявшими по всему дому крепкий хвойный аромат.
– Жаль, подарка тебе купить не успел, – произнёс вдруг Ламский, и в его чертах проступили растерянность и сожаление, которые он и не подумал скрывать. – Не знал я, что ты за мной отправишься.
Она рассеянно смотрела на огонь в печи, возле которой сидела, и пробормотала в ответ, что тоже этого не знала.
– Так что ты тоже останешься без подарка на Рождество, – сказала она, пожав плечами, не сводя задумчивого взгляда с огня, с весёлым треском пляшущего в топке. По её лицу скользили красноватые отблески; они зажигали огоньки в её неподвижных синих глазах, играли золотистыми бликами в распущенных светлых волосах, закрывавших её спину и руки и касавшихся земляного пола, на котором она сидела, подстелив под себя старую телогрейку, найденную в чулане и служившую им циновкой.
– А может... если ты отпустишь меня... я бы съездил в город... деньги-то у меня есть! – нерешительно посмотрел на неё Ламский, и в глазах его загорелась надежда, которую она не замедлила погасить.
Оторвавшись от созерцания пламени, она обернулась, смерила его долгим взглядом, словно прикидывая такую возможность, затем громко, пренебрежительно фыркнула и спросила:
– Полагаешь, мне так уж нужны твои подарки? Полно! Оставь! Конечно же, я никуда тебя не отпущу. Вот ещё выдумал! Мало ли что может случиться в городе... и как мне потом искать тебя? Нет, и слушать ничего не желаю. Уж как-нибудь переживу отсутствие подарка на праздник. Тем более, что у меня есть всё, что только можно пожелать, и даже больше. Нечем тебе меня удивить!
Ламский с досадой сплюнул и вскочил со своего места. Принялся торопливо шарить по карманам в поисках сигарет, которые куда-то запропастились в самый неподходящий момент и никак не желали находиться. Илинда, заметив его суетливые поиски, молча ухватила лежащую возле печки бело-золотую пачку и небрежно бросила ему. Он поймал её на лету, выхватил сигарету, подкурил.
– Я и не собирался тебя удивлять! Я просто хотел сделать тебе подарок, и не важно, что... – заговорил он снова, жадно затянувшись и выпустив струю голубого дыма, окутавшую его словно туманом; Илинда не дала ему договорить.
– А мне важно только одно: чтобы ты постоянно находился у меня на виду. Вот и всё, – упрямо отрезала она, не желая искать никаких компромиссов. – И давай больше не будем говорить на эту тему. Всё равно ты меня не убедишь и не переспоришь!
– Мы можем находиться здесь неизвестно как долго! – вспылил он. – И что, ты считаешь, что я не должен отсюда выходить иначе, как с тобой?
– В соседнюю деревню, за продуктами, – ответила она, вновь отворачиваясь от него и всем своим видом показывая, что не видит необходимости продолжать этот бессмысленный разговор и что спор, разгоревшийся так внезапно, окончен, – я ещё могу тебя отпустить. Да и то, если возникнет такая надобность. Но уж никак не в город. Это исключено. И не имеет никакого значения, нравится тебе такой расклад или не нравится. Мне тоже много чего не нравится... молчу же.
Он не сдержался. С издёвкой посмотрел на неё, прищурив глаза и склонив голову к левому плечу, что сделало его похожим на встрёпанного, взъерошенного воробья, который воинственно прыгает вокруг противника, не решаясь клюнуть его побольнее – не решаясь только из опасения, что противник одним ударом крыла опрокинет его навзничь и великая битва будет позорно проиграна.
– И что тебе не нравится? – повысив голос, осведомился он.
Она долго молчала, но когда соизволила наконец ответить ему, голос её прозвучал ровно и тихо, так тихо, что ему пришлось вслушиваться в каждое произносимое ею слово, чтобы не пропустить ни одного.
– Не нравится то, что пришлось сбежать из Оинбурга. Не нравится, что я обманула Затонского, что я попросту исчезла без единого слова! Он, должно быть, сходит с ума. Он никогда мне не простит моего поступка. И тебе, кстати, тоже. Не нравится мне, что ребята пришлют кучу писем, почтальон доставит их в мою пустую квартиру и забьёт ими почтовый ящик так, что они перестанут туда помещаться... а я даже ответить им не смогу! Ты считаешь это нормальным? Ты считаешь, что так и должно быть? Ты считаешь, что мне может это нравиться? А вот мне почему-то совсем не нравится.
Ламский молчал долго. Наконец, он заговорил. И заговорил совершенно на другую тему. Так же безлико и тихо, как только что говорила она.
– Я взял Катарину из Кентайского приюта. – негромко произнёс он, усаживаясь на табуретку, стоявшую возле стола, и глядя в пустой тёмный угол, в котором плясали смутные тени.
– Что? – не поняла Илинда. Казалось, суть произнесённой им фразы не достигла её сознания, осталась где-то за пределом её понимания. Она долго не произносила ни слова, затем медленно подняла голову и посмотрела на него – удивлённо, недоверчиво... пусто.
Он повторил сказанную фразу, не сводя с неё пристального серого взгляда.
– Не застав там мою Кати... я вернулся туда через пару дней и забрал другую.
– Из... нашего приюта? – отчего-то усомнилась она.
«Я не помню, чтобы в Кентайском приюте появился новорожденный ребёнок! Опять врёт! Придумывает сказку, чтобы разжалобить меня! Бессовестно врёт и считает, что я поверю в его ложь! А впрочем... ведь я почти два месяца провела взаперти... а потом... потом мне не было дела ни до кого на всём белом свете... Я саму себя с трудом замечала, могла ли я заметить нового человечка в нашем огромном улье? Тем более, что с уходом Аспина я больше ни единого раза не заглянула в комнату к малышам и понятия не имела, кто там у них убавился, кто прибавился. Должно быть, она попала в приют в мае... перед самым моим побегом, или сразу после. Судя по возрасту... Вполне возможно, что он не обманывает. Вполне возможно, что он и вправду навестил Кентайский приют».
– Ты заходил в приют? – услышала она свой голос и поразилась, насколько спокойно и буднично он прозвучал.
– Заходил.
– Зачем?
– Когда услышал, что говорят... Отправился туда с намерением увидеть тебя. Или узнать о тебе.
– И что?
– До директрисы не дошёл. У дворника спросил. Он подтвердил, что да... что ты и вправду... вот так.
Она посмотрела на него – посмотрела непонятным, быстрым взглядом, которого он не успел перехватить, значения которого не смог истолковать. И спросила. По-прежнему спокойно и невозмутимо, словно речь шла о том, какая погода стояла в мае прошлого года.
– А будь я там... что бы ты сделал?
Он долго раздумывал, прежде чем ответить, потом тяжело вздохнул и пожал плечами. Ответа на этот вопрос он не знал. Так и не дождавшись, когда он заговорит, она усмехнулась и вновь уставилась на огонь.
К чему спрашивать? Зачем переливать из пустого в порожнее? Ведь ей давным-давно стало ясно, что он никогда не свернул бы с избранного пути. Ну, и что с того, что он побежал в Кентайский приют, услышав деревенские слухи? Побежал проверить, не больше. Убедиться. А не услышь он этих слухов, у него и мысли бы о ней не возникло. И не вспомнил бы он о её существовании.
– Быстро же ты договорился с Веронцо, – вдруг пробормотала она, впервые подумав, что удочерить ребёнка – дело не одного дня, и даже не одного месяца. Видно, хорошие деньги заплатил Дмитрий Ламский, если та отдала ему малышку чуть ли ни в день его обращения к ней.
– Да, – не поняв хода её мыслей, заговорил он вновь, – я решил, что если уж тебя нету... если уж я опоздал и не успел повидаться с тобой, помочь тебе... возьму малышку. Ведь всё равно мне нужно было взять ребёнка. Я решил, что не стану разъезжать по столичным приютам – а их в Оинбурге немало. Я решил, что возьму девочку из того самого приюта, в котором росла ты – благо, там как раз оказалась подходящая. И назову её твоим именем. И будет у меня своя собственная Катарина... которую у меня никто не сможет отобрать.
– И которую ты намерен без зазрения совести бросить, – лёгкая улыбка змейкой скользнула по её плотно сжатым губам и сразу же пропала, растаяла без следа, исчезла. Вот так власть имущие обращаются с приютским отребьем: поиграли и бросили; нужен ребёнок, чтобы получить миллионы – бери его из приюта, получи свои миллионы, выброси ребёнка на улицу. Да и что о нём думать, право, если теперь этот ребёнок стал помехой на пути к новой цели. Которую нужно любой ценой достичь... для чего?
Ламский удочерил малышку, целиком и полностью взяв на себя ответственность за её содержание и воспитание; он был рад ей, когда она была ему нужна, чтобы получить наследство. Теперь его планы переменились – и девочка оказалась лишней в том новом мире, куда ему захотелось вступить. Так пусть же она останется с женщиной, согласившейся быть ей матерью. По крайней мере, до тех пор, пока и той не захочется устроить свою жизнь по-другому, пока она и ей не станет мешать однажды. И случись такая беда – что ж, отвезти ребёнка обратно в приют, и дело с концом!
Взять Веронцо. Которая четыре года манила миражами Мишель, обнадёживая её, что однажды заберёт её к себе. Которая оторвала Мишель от единственной семьи, которая у неё была, оторвала безжалостно и грубо, как ветку с дерева – и бросила по дороге. Вряд ли она когда-нибудь осмелится удочерить её, так зачем было ломать девчонке душу?! Из-за неё Мишель превратилась в невыносимое чудовище. Из-за неё Мишель самой себе не рада.
Кто дал людям право на такие варварские поступки?! Кто посмел дать им это право?!
– Я намерен забрать её с собой! – воскликнул Ламский, взволнованно повысив голос; замечание Илинды хлестнуло его по нервам и возмутило до крайности – неужели она и вправду так плохо думает о нём, неужели она и впрямь считает его таким безответственным, ничтожным негодяем? Возможно ли это?
– Я намерен забрать её с собой! И я тебе уже говорил об этом. Тебе прекрасно известно, что я не собираюсь её бросать!
Илинда бросила на него коварный взгляд из-под полуопущенных ресниц, и губы её дёрнулись.
– Ты сам говорил, – спокойно заявила она, ощущая в сердце лишь тихую ярость и злобу против всех подобных ему созданий и не желая до поры до времени изобличать своих чувств, – что не отдай тебе её Полина – и ты уйдёшь без неё, ты оставишь своего ребёнка и спокойно уйдёшь. Хотя я не устаю тебе повторять, что наши с тобой дороги разошлись окончательно, что нет у нас общих дорог!
– А вот сейчас ты рядом – разве это говорит в подтверждение твоих слов? – Он смотрел на неё гневно и отчаянно, с трудом подавляя необузданное желание вскочить, перевернуть стол со всем, что на нём стояло, грохнуть об пол табурет и уйти куда глаза глядят.
Илинда лениво потянулась и зевнула, прикрыв рот ладонью.
– Давай не будем ссориться накануне Рождества, – заявила она, намереваясь положить конец очередному спору, которые разгорались меж ними не один раз на дню, от безрезультатности и бесполезности которых у неё начинала побаливать голова. – У меня абсолютно нет никакого желания скандалить и пытаться доказать тебе то, что и так очевидно. Я своё решение приняла давно и бесповоротно и не собираюсь это решение менять, что бы ты ни говорил и что бы ты ни делал.
– Я тоже принял своё решение, – упрямо перебил её он. – И говорю тебе: я уже ушёл от Полины. Мне бы только добраться до телефона или до телеграфа, чтобы известить её об этом...
Она презрительно фыркнула.
– Делай, как знаешь. Мне нет интереса, как ты намерен жить дальше. Уйдёшь ты от неё или останешься – мне до этого нет никакого дела. Завтра Рождество... не время принимать поспешные решения. И вообще... сначала разберись со своими друзьями из прошлого, а потом уж будешь решать, как жить в будущем.
– Намекаешь, что Григорий...
– Твой Григорий может продырявить тебе голову, и тогда тебе просто-напросто не придётся решать, как жить дальше. Сначала останься в живых... а там видно будет.
– Жёстко! И хлёстко!
– Зато правдиво. А теперь давай сделаем вид, будто ничего не случилось, будто мы не заводили таких тяжёлых разговоров и понятия не имеем о том, что они на свете имеются! Как я уже тебе сказала, я не желаю устраивать ссоры в такой большой праздник! Давай лучше займёмся подготовкой к праздничному ужину. Я намерена хорошо поесть сегодня вечером! Что может быть чудеснее, чем хорошее угощение в праздник?
Ламский надолго замолчал. Илинда, не обращая на его молчание никакого внимания, принялась хлопотать возле печки. Она сновала от стола к плите, гремела чугунками и сковородками, и вскоре комнату наполнили аппетитные запахи, носившиеся в воздухе. Ламский повеселел. Вскоре он присоединился к ней и стал помогать – чистил картошку, ставил воду на огонь, резал мясо. Илинда весело напевала, и вида не подавая, что помнит о произошедшей недавно размолвке. Она, конечно, успела к этим размолвкам привыкнуть. Она твёрдо решила, что это Рождество они отпразднуют как все люди – не ссорясь и не ругаясь, не стараясь задеть друг друга обидным словом, не упрекая и не обижая друг друга. В принципе, ей не было особого дела до его дальнейших намерений. Ей было вполне достаточно того, что для себя она уже всё решила. Оставалось одно – дождаться, когда так или иначе разрешится ситуация с Григорием... и распрощаться. Чтобы каждый отправился своей дорогой. А пока нужно вести себя как ни в чём ни бывало.
Жизнь сама выведет.

Однажды, в канун Нового года, Ламский заявил ей, что намерен отправиться в соседнюю деревню, чтобы пополнить запасы продовольствия, которые совсем истощились в доме за прошедшую неделю. Ударил сильный мороз, и он отказался брать её с собой.
Они долго спорили по этому поводу, и всё же Илинде пришлось уступить ему. Он убеждал, что никто не догадается искать его в необитаемой глуши. Заявлял, что последний раз видел своего преследователя летом, в Оинбурге, перед тем, как ему явиться в Степной к Затонскому. С тех пор след Григория затерялся.
– А это точно был он? – спросила вдруг Илинда, высказывая внезапно пришедшую ей в голову мысль. – Тебе не могло померещиться сходство? Вдруг это был совершенно другой человек, который не имеет к тебе никакого отношения?
– Нет, – Ламский тяжело вздохнул и отрицательно покачал головой. – Нет, Кати, это был он. Я никогда бы не перепутал его с кем-то другим.
– В таком случае... почему он пропал?
– Он сбился со следа, как видишь. И скорее всего, он пасёт меня в Оинбурге, возле моих ресторанов, надеясь, что я там всплыву однажды. Здесь, в Нитре, мы в полной безопасности. У меня нет ни тени сомнений в этом.
Говорили они долго.
Наконец, Илинда заявила:
– Хорошо, можешь идти. Только всё равно постарайся вернуться быстрее. Чтобы я не волновалась лишний раз.
Ламский пообещал не задерживаться и, одевшись потеплее, ушёл. Илинда закрыла дверь на крючок, оставшись одна. Она подсела к очагу, достала из сумочки книжку, которую не успела дочитать в поезде, и постаралась погрузиться в чтение, чтобы быстрее шло время.
Но мысли её разбегались, она никак не могла сосредоточиться на строчках, которые читала, и, в конце концов, промучившись с полчаса, она отшвырнула книжку в сторону и стала расхаживать по комнате взад и вперёд, временами подходя к двери, останавливаясь и прислушиваясь, не раздадутся ли в морозной тишине за дверью знакомые шаги. Она понимала, что ещё рановато для его вовращения... но неясная тревога сжимала её сердце, и оно то замирало, то начинало неистово колотиться безо всяких видимых причин.
Она то и дело подсаживалась к печке, открывала дверцу и протягивала к огню зябнущие руки. В доме, несмотря на топившуюся печь, было холодно – морозным воздухом веяло с открытого чердака. Жестяная крыша потрескивала, постреливала временами, – снизу, из дома, от печки поднимался к ней горячий воздух, сверху, с улицы, давило морозом. И эти громкие хлопки, раздававшиеся по временам, пугали её, заставляли вздрагивать и озираться по сторонам.
Прошло не больше получаса с тех пор, как ушёл Ламский. И вдруг, в очередной раз обойдя комнату, Илинда услышала тихий кашель, раздавшийся на крыльце. Причём, звук был таким, словно кашель пытались придушить, не дать ему прорваться в полную силу.
Илинда вздрогнула и прислушалась.
За дверью явно кто-то был.
Сначала она подумала было, что вернулся Ламский, и подбежала к двери, собираясь отворить её, как только он окликнет её с улицы. Её руки уже взлетели на крючок и сжали его с намерением выдернуть его из кольца в косяке. Но никто не торопился окликать её снаружи. Лишь тихонько поскрипывали старые промёрзлые доски под чьими-то осторожными шагами.
Илинда замерла, перестав дышать. Она тихонько убрала с крючка дрогнувшие пальцы, сунула их в карман, чтобы немного унять охватившее её беспокойство, приникла к холодной двери (дверь неплотно прилегала к косяку, и потому от неё клубами валил мороз), и старалась уловить малейший шорох с улицы.
Минут десять с улицы не доносилось ни звука. Ничто не нарушало абсолютную тишину. Илинда почувствовала, как руки её и плечи стали понемногу отстывать.
И вдруг кто-то тихонько надавил на дверь в надежде открыть её.
И она поняла, что это не может быть Ламский.
Тогда кто? Случайный бродяга? Их здесь быть не может, ни одного. Бродягам нечего делать вдали от человеческого жилья, в местах, брошенных людьми – потому что им нечем поживиться на пустырях. Да и дороги замело. Откуда взяться в деревне случайным людям? Значит, этот человек преследует определённую цель.
Чувствуя себя как в страшном сне, от которого невозможно проснуться, Илинда медленно отделилась от двери, бесшумно подняла с пола свою сумочку, вынула оттуда пистолет. И почувствовала, как мгновенно улеглась колотившая её нервная дрожь. Она прикрыла глаза, прижала к себе оружие, почувствовала исходящий от него успокаивающий холод, и прошептала:
– Коли пришёл убить – убитым будешь.
Она услышала, как кто-то три раза громко ударил в дверь. Она вздрогнула и, судорожно перекрестившись, спросила, стараясь придать своему голосу спокойствие и твёрдость:
– Кто?
– Открой, девка, – прозвучал хриплый низкий голос из-за двери. – На дворе холодно, пусти меня в дом. Я подожду хозяина в тепле.
– Я не собираюсь никого пускать в дом, – ответила она, стараясь выиграть время. – Говорите, какое вам дело до хозяина, и убирайтесь на все четыре стороны.
– Ты наверняка в курсе, кто я, – усмехнулись за дверью.
– Предполагаю, что в курсе, – поглаживая воронёную сталь, проговорила Илинда, не сводя глаз с двери. – Ламского нет. Он ушёл и будет не скоро.
– Очень хорошо. Я видел, как он уходил. Я с утра прятался в вашем сарае, выслеживая, пока он выйдет. Но когда увидел, что он направился в сторону деревни, я решил переиграть. Он ушёл. Наверняка, чтобы прикупить еды. Открывай. Я тебя не трону. Мне нужен он. Я устрою ему засаду. Я встречу его в доме.
– И не подумаю!
Илинда отступила подальше к двери, ведущей в кладовку.
– Ну, так я сам войду.
Оглушающий удар сотряс дверь, раздался треск – и дверь отскочила в сторону, сорванный крючок отлетел в дальний угол, звонко ударился о стену и впился остриём в земляной пол. Клубы морозного воздуха, ворвавшись с улицы, обволакивали силуэт ввалившегося в дом пришельца, лишив её возможности хорошенько прицелиться, и она, боясь потратить единственную имевшуюся у неё пулю и остаться безоружной, отскочила в кладовку и мгновенно опустила за собой тяжеленный засов, который не так просто было сорвать с петель. Да и дверь была гораздо прочнее, сработанная из добротного дуба. Почувствовав себя в некоторой безопасности, Илинда прижала к груди пистолет и закрыла глаза, шепча молитву и ничего не слыша из-за бешено колотившегося у самого горла сердца. Которое, казалось, желало выскочить из её груди и бежать, бежать куда-нибудь подальше, бросив её на произвол судьбы.
– Куда ты делась? – бормотал бородач, беспорядочно топая на кухне; вскоре его шаги послышались за дверью кладовки. Илинда затаила дыхание. Он попытался выломать и эту дверь, но вскоре понял, что ему это не по силам, и махнул на неё рукой.
– Мне, знаешь ли, всё равно, – громко проговорил он. – Можешь спокойно отсидеться там, раз боишься. Ты мне и даром не нужна. Я пришёл не по твою душу. Можешь сидеть там хоть до скончания века. Не переживай, я прихлопну твоего дружка и свалю отсюда, а ты можешь убираться куда твоей душе угодно. Просто знай: если рот раскроешь – я и тебя найду. Заперлась – и сиди себе тихонько. И хорошо сделала. А чтобы ты мне не помешала в самый неподходящий момент, я подопру дверь с этой стороны.
Илинда услышала, как он тащит по полу что-то тяжёлое, и сообразила: стол.
Он мгновенно подпёр дверь с той стороны. Она оказалась в ловушке.
И вдруг всё её спокойствие как рукой сняло. В мозгу вспыхнула мысль: я не успею. Не успею ни предупредить Ламского, когда он вернётся домой, ни помочь ему. И пистолет ей теперь ни к чему – не станешь же стрелять через стену, через запертую дверь.
– Слышь, ты, – дрожащим голосом попросила она, подойдя к двери, – выпусти.
Она решила, что как только он откроет дверь, она выстрелит ему прямо в лицо.
– Выбраться надумала? – ехидно осведомился через стенку пришелец. – На фига ты мне здесь? Он скоро явится... и мне придётся следить и за тобой, и за ним... нет, мне недосуг! Сиди там! Мне так спокойнее!
– Выпусти меня, негодяй! – вскричала Илинда, преисполнившись отчаяния. Она отодвинула засов и принялась колотить в дверь, но он чересчур крепко подпёр её. Она отбила себе кулаки и колени, но дверь не сдвинулась и на дюйм.
– Если будешь так сильно шуметь, – грозно прикрикнул на неё бандит, – то мне придётся пустить тебе пулю в лоб, чтоб заткнулась! Или я просто подожгу дом вместе с тобой, а его прихлопну на улице, как вернётся! Если не перестанешь бесноваться, я так и сделаю! Надумала своими криками испортить мне сюрприз... не получится!
Илинда примолкла, осознав, что угроза его далеко не шуточная. Она замолкла, присев возле двери на корточки и сжавшись в комок, и попыталась собраться с мыслями. Она молчала с четверть часа, пытаясь отчаянно придумать, как быть дальше. Но ни одна стоящая мысль не приходила ей в голову.
– Угомонилась? Молодец! Люблю, когда меня слушаются. Веди себя потише... и всё у тебя будет в порядке, – похвалил он.
Она вскинула голову... и тут взгляд её выхватил из темноты старую лестницу.
И её осенило.
Она встала, дрожащими руками снова опустила засов, чтобы пришелец не смог войти и увидеть, что её в комнате нет, и направилась к лестнице.
Одной рукой прижимая к себе пистолет, второй она ухватилась за перекладину и стала тихонько подниматься наверх. Лестница протестующе заскрипела, и у Илинды перехватило дыхание – ну, как он догадается, что она что-то задумала. Но он ни о чём не мог догадаться, ведь он понятия не имел о наличии в доме чердачной лестницы, и полагал, что запер её в надёжно замкнутом пространстве, откуда нет иного выхода, кроме забаррикадированной двери. Добравшись до люка в потолке, она осторожно подтянулась на руках и взобралась наверх. После холодной темноты, царившей в кладовке, она с удивлением обнаружила, что на чердаке не так темно, как могло бы быть. С той половины, где потолок был разобран, снизу шёл слабый свет. Свечи не были зажжены, но дверца печки была открыта, чтобы наполнить дом возможно большим количеством тепла, и золотистые и красноватые блики весело плясали по стенам.
Она опустилась на корточки и осторожно поползла туда, где был огромный пролом. Она старалась двигаться как можно бесшумнее, опасаясь, что Григорий может заподозрить неладное. Она прекрасно понимала, что шанс у неё только один. Второго не дано. Если он услышит её... если под нею вдруг скрипнет или обломится доска... Он прикончит и её, и Ламского.
Она слышала, как он расхаживает взад и вперёд у двери в кладовку и говорит ей через стену:
– Глупая ты, зачем поехала с ним? И что тебе не сиделось в Оинбурге? Ты считаешь, что я ничего о тебе не знаю? Вот и ошиблась. Я узнал о тебе всё. Всё, что мне нужно было узнать. Молчишь? Молчи. Я рад, что ты одумалась. Мне было бы жаль убить тебя. Такой талант загубить. Я видел ваш фильм. Мне понравилось. Жаль было бы такой талант упрятать в землю... рановато тебе ещё туда. Молчи, молчи. Видишь, не такой уж я и жестокий, не такой уж страшный. Я оставлю тебя в живых. Но учти – я знаю твоё имя, знаю, где ты живёшь... я тебя из-под земли найду, если ты хоть словом кому заикнёшься о том, что сталось с твоим дружком. Ты поняла? Надеюсь, поняла. Притихла. Молодец, девчонка!
Илинде захотелось топнуть изо всех сил и свалиться ему на голову, пришибив его обломившимися досками, но она не была уверена, что сумеет пришибить его, а потому продолжала тихонько ползти, подбираясь всё ближе и ближе к краю. Она понятия не имела, для чего ей это нужно, и что она сделает, когда придёт самый подходящий момент... но знала одно: ей необходимо устроиться так, чтобы видеть Григория, который пока находился вне её видимости. Она осторожно перебралась к самой стене, вдоль которой, под самым скатом, шло несколько брёвен, осторожно пробралась по ним на широкий одиночный брус, протянувшийся над кухней, которая вдруг открылась перед ней. Она осторожно устроилась на самом краю бруса, под скатом крыши, уткнула подбородок в колени и обеими руками сжала пистолет, поймав на мушку человека, разгуливавшего внизу, прямо под нею.
«Если он поднимет голову, он увидит меня, – подумала она. – Но и я не растеряюсь. Я выстрелю!»
Она молча целилась в него, стараясь не шевелиться и не дышать. Как ни странно, руки её не дрожали, в голове было ясно и тихо.
Она раздумывала, сразу ли ей нажать на курок, или подождать Дмитрия – на всякий случай. Она боялась одного – вздумай она выстрелить сразу, вдруг случится осечка. Григорий, несомненно, тутже услышит и вычислит её, а перезарядить оружие она попросту не успеет. Да и пуль у неё не было. Она и не подумала купить пули. У неё была одна-единственная пуля, да и ту дал ей Ламский, одна пуля, которую нужно было послать точно в сердце, или в лоб. Рисковать она не могла, а потому решила держать гостя на прицеле до тех пор, пока не появится Ламский. И только тогда – нажать курок. Чтобы подстраховаться. Если она не убьёт пришельца, то Ламский поможет ей справиться с ним. В него гость выстрелить не успеет – в этом Илинда нисколько не сомневалась.
А Григорий продолжал разговаривать сам с собой, бросая взгляды на входную дверь, которую просто прикрыл – с улицы должно было казаться, что она надёжно заперта. Правую руку он держал в кармане своей чёрной кожаной куртки, показавшейся ей странно знакомой. Да и вся его фигура, коренастая и плотная, кого-то очень напоминала ей, а вот кого – она никак не могла сообразить. «Лицо увидеть бы...» – не спуская с него глаз, напряжённо подумала она.
– А хочешь узнать, как я напал на его след после того, как он летом так поспешно удрал от меня? Да очень просто. Я стал пастись возле его ресторана. Втёрся в доверие к управляющему. Тот и сообщил мне некоторое время спустя, что управление делами на время вынужденного отсутствия Дмитрий Ламский передал своему другу. По имени Павел. Поняла, о ком речь? Мне не составило труда отыскать небезысветного тебе Павла Затонского, который уже переехал из деревни обратно в столицу, ну и... проследить за ним. Через него я вышел на тебя. Я долго ломал голову, за кем из вас установить слежку... и не ошибся, поставив на него. Сначала я следил и за тобой... но после одной памятной встречи я убедился, что ты и сама желала бы знать, где он сейчас находится, и перестал тратить на тебя время, сосредоточив все свои силы на Затонском. Я не сомневался, что рано или поздно Затонский выведет меня на моего врага. А почему? Да потому, что им не раз придётся встретиться по делам. И мои ожидания сбылись. Он привёл меня к Ламскому. Я увидел его на вокзале. Я узнал, что он направляется в Нитр. И купил билет туда же. Я находился в соседнем купе... а вы и не знали об этом.
Илинда слушала его слова, чувствуя, как ледяной страх расползается в душе. Подумать только! Григорий был так близко... а они и не подозревали об этом, считая себя в полной безопасности... Он шёл по следу, как ищейка... которую ничем невозможно сбить.
И тут она увидела его лицо – он оглянулся на входную дверь, и выжидающе прислушался. Густые чёрные брови, острый взгляд тёмных глаз, борода... Борода!
«Дворник!» – Илинда почувствовала, как по её рукам прошла крупная дрожь, и едва смогла удержать пистолет.
Значит, это был вовсе не дворник... это был Григорий. Который караулил, выслеживал её...
– Я вышел из вагона вслед за вами. Я стоял в толпе в двадцати шагах от вас, когда вы замешкались на тротуаре. Я запомнил номер такси, в которое вы сели. Я в тот же вечер отыскал возившего вас таксиста и узнал от него всю интересующую меня информацию. Я поехал следом. Нашёл городок-призрак. Без малейших проблем отыскал единственный жилой дом в округе, а почему без проблем? Да потому что только перед одним домом дорожка была расчищена от снега, и только из одной трубы шёл дым. Вот и вся логика.
Дрожь прошла по телу Илинды. Он следил за каждым их шагом. Он мог перестрелять их при любом удобном случае... а они и не подозревали, что здесь, в Нитре, им угрожает смертельная опасность.
– Первое время я жил в деревне. Через дорогу. Я мог бы поселиться в любом доме по соседству с вами... но меня выдал бы дым из трубы, а в холоде жить было бы невозможно. Я затаился на несколько дней, решив дать вам время немного осмотреться и обустроиться... Но на сегодня я наметил прийти к вам в гости. Я выжидал в сарае с самого обеда, поджидая удобный момент. Я считал, что он выйдет за водой... или откидать снег... и вот тут-то я перехвачу его. Но мне повезло гораздо больше. Он вышел, чтобы пройтись до деревни. И я решил во время его отсутствия захватить его корабль, чтобы иметь возможность отогреться, потому что я буквально околел от холода, пока ждал, и чувствовал, что рука моя может сорваться... не удержать пистолет... когда мне вздумается размозжить его голову. Вот сейчас я вполне отогрелся. И жду его с огромным нетерпением. Но за это время я передумал, переиграл, перераспределил роли, так сказать. Я решил немного переиначить пьесу. Я подумал, что не следует мне лишать его жизни своими руками. Убивать я его не собираюсь – теперь. Он это сделает сам. Молчишь? Одумалась? Вот и молчи. Это наше с ним дело. Не вмешивайся. Ты не переживай, я с ним долго разговаривать буду. Мне о многом нужно его расспросить... прежде чем... И скорее всего, жизнь свою он закончит не от моей пули... а, скажем, в петле. Я смогу это устроить. Чтобы никто не сомневался, что с его стороны это было чистой воды самоубийство. Я не настолько глуп, чтобы просто пристрелить его... я мог бы пристрелить его тысячу раз... теперь у меня другие планы. Я должен обезопасить себя. Он вздёрнется у меня сам. Я даже руки пачкать о него не стану. Вот так!
«Идиот!» – усмехнулась она, с ненавистью глядя вниз, на человека, который и не подозревал о том, что её нет в каморке, которую он охранял, и что молчит она не потому, что решила отсидеться в стороне, а потому, что подай она голос с того места, где сейчас находится – и неизвестно, что случилось бы с ним. Или с ней. Кому повезёт.
Она не сводила с него глаз, заклиная его не обернуться случайно, не поднять взгляд вверх.
Вдруг гость замолчал, прислушался. Он остановился на месте, замер, прервав себя на полуслове, и встрепенулся, словно услышал что-то, что привлекло его внимание. Он напряжённо уставился на дверь. Илинда перестала дышать и тоже посмотрела в том направлении. На крыльце явственно слышались шаги. Кто-то топнул пару раз, стряхивая снег с сапог, и стукнул в дверь. И тутже знакомый голос позвал:
– Кати!
Дверь подалась назад; незапертая, она легко стала открываться сама. Мгновенно насторожившись этим обстоятельством и выхватив пистолет, Ламский ввалился в комнату и нацелился на Григория, замершего у двери в кладовку с оружием в руке, которое молниеносно вытащил из кармана.
– Ну, здравствуй! – нехорошо ощерился он, делая шаг к нему.
– Где Кати? – бешено сверкнув глазами, проговорил Ламский.
Гость повернулся, явив собою наилучшую мишень. Куртка его распахнулась, и Илинда, увидев на его груди слева, на рубашке, карман, навела пистолет на этот карман, не дожидаясь, когда Григорий ответит Дмитрию.
– Так-то ты встречаешь дорогого гостя? – усмехался Григорий. – Давай уберём оружие и поговорим... как нормальные люди. Нам есть что обсудить... или ты так не считаешь?
– Кати где? – не слыша его, повторил Ламский
– С ней полный порядок, она заперлась в той клетушке. Убери пистолет. Видишь, я убираю свой?
Вопреки своему заявлению, гость лишь крепче сжал рукоять. А рука Ламского стала медленно, неуверенно опускать пистолет.
Она поняла, что первым он не выстрелит.
Она поняла, что он не выстрелит вообще.
А Григорий вполне мог, несмотря на свои заверения, что намерен загнать его в петлю.

Она не задумываясь спустила курок.
Грянул выстрел. Человек, грудь которого пробила пуля, вздрогнул и покачнулся, машинально вскинув руку и пытаясь зажать рану, но глаза его уже закатились и он стал медленно заваливаться на спину. Илинда сидела на балке под самым скатом крыши. Сидела, скорчившись, сжавшись в три погибели и подтянув колени к подбородку. В руках её дымился пистолет.
Она с ледяным спокойствием смотрела вниз, на умиравшего от её пули человека, хрипевшего и корчившегося на холодном земляном полу в предсмертной агонии. Она продолжала целиться в него, несмотря на то, что в стволе больше не было пули; у неё из головы вылетели все слова Ламского, все его объяснения, когда он учил её обращаться с оружием.
Она смотрела на умирающего и с раздражением думала, что если он не умрёт через минуту, ей придётся его добить. Её саму поразила звериная злоба, сжигавшая душу, и ненависть, которая с пеной у рта шипела ей в самое ухо: «Порвать! На куски!»
Ей казалось, что прошла целая вечность, прежде чем Ламский вскинул глаза вверх и увидел её. Все его движения казались ей замедленными, как бывает во сне. Слух на какое-то время отказался служить ей, и она не слышала ни хрипов умирающего, ни голоса Ламского, который открывал рот и медленно махал рукой, указывая вниз. Она не слышала ничего. Пока не увидела, как вытянулся на полу пришлец, задрав вверх голову с острой бородкой, как дёрнулся на его горле и замер кадык... Пока не затихла последняя волна дрожи, подобно электрическому разряду сотрясшая неподвижное тело... Только тогда лавина звуков нахлынула на неё вновь. Только тогда пистолет выпал из её ослабевших рук и с жутким грохотом, показавшимся ей горным обвалом, покатился вниз, на пол. Илинда почувствовала, как пошла кругом голова, ощутила, как всё быстрее и быстрее закружились перед её помутившимся взором выплески красных огней, похожие на выплески крови, толчками уходившей из пробитого пулей кармана клетчатой рубашки, пропитывая сине-зелёно-фиолетовые клетки и превращая их в чёрные. В следующую секунду она уже летела, сорвавшись со своего насеста, на лету теряя последние клочья сознания и даже не стараясь ухватиться за что-нибудь, чтобы смягчить падение.
Ламский успел подхватить её и едва удержался на ногах – до того сильным показался ему толчок. Он прижимал к себе безжизненную Илинду и что-то кричал ей в самое ухо, пытаясь привести её в чувство, но ничто не помогало. Она не слышала его. Руки его тряслись, когда он уложил её в кресло, стоявшее у стены, и осмотрелся по сторонам, не представляя, как заставить её очнуться.
У двери в кладовку застыло бесформенной грудой тело поверженного Григория. Ламский переводил взгляд с него на Илинду.
У него не было ни малейших сомнений – Григорий мёртв.
– Я убила его, – вдруг раздался сзади незнакомый голос, полный ледяного презрения.
Ламский обернулся и встретил взгляд Илинды, понемногу приходившей в себя. Она с трудом приподнялась на дрожащих руках и села. Её трясло, её колотило, как в лихорадке. Но взгляд оставался торжествующе-спокойным, а синие глаза, сузившись, превратились в два синих лезвия, готовых располосовать взглядом любого.
– Я убила его, – повторила она невозмутимо, и мороз пробежал по спине Ламского, когда он услышал её торжественный голос – она говорила так, словно наконец-то прихлопнула комара, который всю ночь жужжал под ухом, не давая уснуть.
– Теперь ты свободен. Теперь тебе ничего не угрожает. Теперь всё кончено.
Он подошёл к ней и опустился на холодную землю рядом с креслом, в котором она сидела. Он молча взял её трясущиеся руки в свои и, сжав их, долго молчал, не поднимая на неё глаз. Он до сих пор не мог поверить, что Григорий отыскал их так легко. Он никак не мог осознать, что сегодня вечером спокойно отправился в деревню, оставив Илинду дома, в полном одиночестве – ушёл так беззаботно, словно они и впрямь были отрезаны от остального мира морями и горами, которые не перейти и не переехать.
– Прости меня, – прошептал он, едва находя в себе силы заговорить, – прости, что оставил тебя одну. Я не знал.
– Никто не знал, – возразила она.
– Поверить не могу... я мог так просто потерять тебя.
– Скорее всего, это я бы тебя потеряла. Зачем ты затеял разговор с ним? Нужно было сразу... стрелять.
– Не знаю... я увидел в комнате его... и не увидел тебя. И мне сорвало крышу. Как ты оказалась на чердаке?
Слово за слово, постепенно, она рассказала ему всё, что произошло.
– Он... точно умер? – спросила она, понизив голос.
Ламский кивнул, с содроганием проследив её взгляд.
– Кати... это должен был быть мой выстрел, – произнёс он, глядя на неё снизу вверх.
– Ты не стал стрелять, – едко усмехнулась она. – Ты стал разговаривать с ним... ты опустил оружие... А нужно было стрелять. Ты бы не успел. Потому успела я. И я рада, что я успела.
Они долго сидели молча. Наконец, Ламский поднялся.
– Там, в сарае, есть погреб... Он наполовину обвалился... Я отнесу его туда.
Он ухватил коченеющее тело за ноги и потащил к выходу. Илинда отвернулась. К горлу подкатывала тошнота. Ей казалось, что её сейчас вырвет, если она ещё раз взглянёт на убитого ею человека. Она не жалела о совершённом убийстве... она ещё тысячу раз нажала бы на спусковой крючок, возникни такая надобность. Но внезапная слабость и дрожь в коленях лишили её последних сил. Она сидела, впав в полузабытьё, и не отдавала себе отчёт в происходящем. Она понятия не имела, сколько прошло времени. Ламский вернулся. Принёс ведро земли и вывалил его на то место, где лежало тело, притоптал, чтобы скрыть лужу крови, натекшую на земляном полу. Илинда молча следила за ним глазами и не двигалась, не говорила.
– Я подрубил стену в погребе, готовую вот-вот обвалиться... Она и обвалилась.
Илинда молча кивнула.
Потом кое-как встала и забралась на печку, чувствуя, что вот-вот просто выключится, как выключается электричество, если внезапно оборвать провод. Мысли её тотчас закружило тёмным хороводом, силы окончательно оставили её и она провалилась в шаткое небытиё.
Ламский молча накрыл её своей курткой и, придвинув кресло к печке, уселся рядом и закрыл глаза.

– Я хочу, чтобы ты ушёл, – спокойно, как о давно решённом, повторила она.
Ламский долго молчал, глядя на неё тяжёлым взглядом. Наконец, горько усмехнувшись, он проговорил:
– Вот, значит, как?
– Да.
– Всё-таки не передумала?
– Не передумала. Я не меняю решений.
– То есть теперь... – попытался уточнить он, всё ещё не в состоянии поверить в серьёзность её намерений, казавшихся бредовее, чем попытки слепого, лишённого глаз безумца рассмотреть солнце. – Когда мне больше не угрожает опасность получить пулю в лоб или нож под лопатку... ты можешь быть свободна.
Она спокойно кивнула. Остановившимся взглядом смотрела она на него и словно не видела.
– Да. Я свою миссию выполнила. Мы возвращаемся в Оинбург. Каждого из нас ждут дела. Жизнь продолжается. Затонский, должно быть, с ума сходит из-за моего отсутствия. Ведь я же сбежала, ничего ему не сказав... Через Машу передала, что уезжаю... Это так нехорошо с моей стороны...
– Ты думаешь о Затонском. Ты переживаешь, что он беспокоится о тебе.
– И о тебе, между прочим, тоже.
– Не важно! Ты думаешь о нём – и совершенно не думаешь обо мне!
– Дмитрий, – сменив тон, произнесла она уже мягче. – Я не хотела обидеть тебя, пойми. Просто... сейчас я занята мыслями о будущем...
– И я тоже. И я никак не могу взять в толк – почему? Почему ты считаешь, что будущее у нас у каждого своё? Ты считаешь, что сможешь так легко уйти? И не оглянешься? И не позволишь мне пойти вместе с тобой?
Она долго смотрела на него. Взгляд её был отрешённым и непроницаемым. Он смотрел на неё, и ему становилось страшно. Он не узнавал её. Ему казалось, что Илинду подменили. Что это вовсе не та девочка, которую он встретил на речном берегу в Кентау много лет назад. Это не могла быть Кати. Это какой-то чужой, незнакомый человек.
«Моя Кати утонула, – невольно вспыхнуло у него в мозгу, и ожгло его сознание жидким огнём. – А это... это – Илинда. А Илинда – совершенно другой человек... Она до одури похожа на Кати... Но это не она, это другая – чужая».
– Илинда, – повторил он тупо, вторя своим мыслям, и уставился в её лицо таким взглядом, словно видел её впервые.
Она удивлённо взглянула на него, услышав, как он впервые за годы их знакомства назвал её именем, которым звали её все, кроме него. Она никогда раньше не слышала, как звучит её имя в его произношении, и отчего-то её покоробило, когда он повторил – полуутвердительно, полувопросительно:
– Илинда.
– Ты всегда называл меня... Кати, – нерешительно произнесла она, отчего-то почувствовав, как похолодело внутри.
– Я ошибался, – шёпотом проговорил он, и голос его стал таким же замороженным, как и его лицо.
– В чём ошибался? – не удержалась от вопроса она.
– Я считал, что ты – Кати. Но ты – не Кати. Ты – Илинда. Вот что я понял сейчас. Ты сказала... помнишь, ты сказала, что ты – Кати? Ты обманула меня. Кати не бросила бы меня. Кати умерла. Утонула. Кати нет больше... Зачем ты меня обманула? Зачем сказала, что ты – это она?!
Илинда смотрела на него с хмурым вызовом. Она медленно поднимала подбородок выше и выше. Взгляд её становился всё более замкнутым и отчуждённым по мере того, как она осознавала смысл произнесённых им слов.
– Никакой Кати не было и в помине, – жёстко и надменно отчеканила она. – Я всегда была Илиндой. Ты сам назвал меня Кати. Все звали меня Илиндой. И я всегда думала о себе, как об Илинде. И я всегда называла себя Илиндой. Я с рождения была Илиндой. Надеюсь, однажды ты всё-таки это поймёшь. И признаешь.
– Зачем ты сорвалась вслед за мной? – перебил он, не дослушав её до конца.
– Чтобы больше никто не срывался тебе вослед, – жёстко отрезала она. – И теперь ты можешь жить спокойно. Теперь ты свободен. Ты можешь спокойно похоронить своё прошлое, забыть прииски и просто жить дальше. Представься мне возможность ещё сто раз выбрать, срываться за тобой или нет – и я ещё сто раз сделала бы то же самое. Не задумываясь ни на секунду. И мне безразлично, как ты меня назовёшь – Кати, Илинда... мне всё равно. Это не имеет ровно никакого значения. Для меня важно одно: я тебя спасла. Я успела. Я спасла тебя. Целый мир впереди... целый мир перед тобой... и целый мир передо мной.
– И эти миры настолько различны?
– У каждого из нас – свой мир. Мне безумно жаль, но это так. Я не могу быть с тобой.
– Ты меня не любишь?
– Люблю.
– Недостаточно?
– Наоборот.
– Значит, это я тебя недостаточно люблю?
– Да, ты.
– И с чего ты это взяла, скажи на милость?..
– Когда ты поймёшь, почему я решила, что твои чувства ко мне недостаточны... тогда поймёшь и меня.
– И мы должны проститься?
– Я думаю, да.
– А как же... вот это? – Он судорожно порылся в кармане, дрожащими руками вынул оттуда маленькую коробочку и, раскрыв её, протянул ей. – Думаешь, почему я вчера рискнул оставить тебя в одиночестве? Я ездил в город. Решил, что ничего страшного не случится, если я... быстро... туда и обратно... Я не думал, что он меня всё же выследил, иначе я никогда не оставил бы тебя одну! Я хотел... хотел сделать тебе подарок. На Новый год. Вот этот.
Она молча смотрела, как подпрыгивала на его ладони коробочка, подбитая алым бархатом. Массивный золотой перстень подмигивал ей большим рубиновым глазом, искусно огранённым в форме сердца и оплетённым тончайшим золотым кружевом.
– Это тебе, – вырвато проговорил он, рывком закрыл коробочку и вложил в её руку, насильно разжав её пальцы. – Не хочешь – не носи. Не нужно – выброси. Оно твоё. Тебе выбирал. И мне неважно, кто ты – Илинда ли, Кати... Я всегда любил только одну тебя. Мало ли, много... Как могу. Как умею. Только тебя. Хочешь, чтобы я ушёл – я уйду. Вернее, отойду в сторону. Отойду в сторону и буду ждать, когда ты позовёшь меня обратно. А не позовёшь... всё равно буду ждать. Сегодня мы возвращаемся в Оинбург. Ты – к себе. Я – к себе. Я позвоню Полине и попробую её уговорить отдать ребёнка мне. Пущу в ход все возможные и невозможные доводы. Отдаст – заберу Катарину и буду жить с ней вдвоём. Я оставлю Полине всё, что ни пожелает. Я стану жить в съёмной квартире... Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы забрать дочь... Не отдаст она мне Катарину... что ж, мне же хуже. Но вернуться к ним я не могу. Я буду ждать твоего решения. Я не стану надоедать тебе. Я не стану преследовать тебя, торчать под твоими окнами или названивать в полночь. Ты просто знай, что я жду.
Она молча зажала уши руками и закрыла глаза, чтобы не видеть его и не слышать его слов, и уткнула лицо в колени. Сколько она сидела так, она не помнила. Когда она потихоньку разжала руки и огляделась кругом – Ламского возле неё уже не было.
Тем же вечером они выехали в Оинбург. За всю дорогу они не сказали друг другу ни слова. Ламский сидел напротив Илинды и просто смотрел на неё, не говоря и не двигаясь. Илинда так же молча и отрешённо смотрела на него. И ей казалось, что их разделяет не столик в купе поезда, а целая вселенная со всеми её звёздами, лунами и солнцами – и тысячи лет промчатся, прежде чем она сможет дотянуться до него.
Но в душе её воцарился нерушимый покой.
Да, она убила ради его спокойствия человека. Но она убила бы ещё с десяток, грози они ему. И ничто не шелохнулось бы в её душе. Убила бы – и так же отошла бы в сторону.
Одно царапало сердце. Не выстрели она... Ламский почему-то медлил. Он прекрасно знал, что она где-то в доме, и что расправься Григорий с ним, он отыщет и её. И всё же медлил.
Она смотрела на него, и ей хотелось спросить его в лоб: «Почему ты не выстрелил сразу, как увидел его? Или ты не сознавал, что рискуя собой, рискуешь и мной?»
Неужто он не понимал, что у него не было выбора, что этого врага нужно было попросту ликвидировать, убить, раздавить, как клопа, или же он раздавил бы их друг за другом? Он же прекрасно знал, что Григорий не согласится ни на какой компромисс, что ему нужна его жизнь – не больше, но и не меньше.
Он прекрасно осознавал, что в его распоряжении – секунды... и всё же медлил. Рискуя не только собою, но и ею. Он не хотел убивать.
Может, он ждал, когда вмешается она?..
Преступна и жестока была мысль. Но она жгла её изнутри, не позволяя заговорить с ним.
Она сидела, смотрела на него, и ей хотелось только одного: чтобы дорога никогда не заканчивалась. Чтобы ехать, и ехать, и ехать – в никуда, в бесконечность... Слушать монотонный перестук колёс, вдыхать лёгкий запах паровозной гари, чувствовать сквозняк, которым тянет от огромного стылого окна, за которым кружится и вьётся мелкий новогодний снег.

– Вот, – вместо приветствия Затонский бухнул на журнальный столик кипу отпечатанных на машинке листов.
– Что это? – удивилась Илинда.
– Ознакомься. Через неделю начинаем съёмки. Иначе, боюсь, ты снова исчезнешь без предупреждения и я не успею с фильмом. Вернее, с двумя. Будем снимать два одновременно. Это тебе в наказание.
Она с радостью бросилась ему на шею, едва подавив дикое желание рассмеяться и завизжать от восторга.
– Откуда ты знал, что меня сейчас жизненно необходимо загрузить работой по самую макушку?! – воскликнула она, стараясь говорить спокойно.
– Да уж сообразил, – проворчал он, похлопав её по плечу. – Тебя нужно не просто загрузить, тебя нужно перегрузить! Чтобы ни одна мысль не смогла проскочить в твою дурную голову! Не сбежишь больше? Не бросишь меня?
– Нет, Павел, не сбегу, – прошептала она, вдруг сменив тон и заговорив тихо, быстро и прерывисто. – Не сбегу. Для Ламского я сделала всё, что могла... и даже больше. Теперь наши дороги должны разойтись. В самый трудный период его жизни я ему помогла... но теперь я должна уйти.
Он взял её за плечи и, отстранив от себя, долго смотрел ей в глаза, словно желая убедиться в серьёзности и искренности произнесённых ею слов; она не отвела взгляд ни на секунду, не потупилась, не отвернулась. Просто смотрела ему в лицо, всем своим видом подтверждая каждое своё слово. Он долго молчал, не зная, каким образом задать вопрос, который напрашивался сам собой. Затем, набравшись смелости, всё же спросил:
– А нужно ли? Чего ради?
– Нужно, – упрямо процедила она, и голос её прозвучал убеждённо, быстро и проникновенно, словно она торопилась и его убедить в истинности единственно возможного пути, который ещё оставался открытым для неё – пути, на который она вступила, немало не колеблясь и не сомневаясь в правильности своего выбора. – Мне нужно. Понимаешь... всё так запуталось... Я не уверена в нём, Павел. Я не уверена в нём! И поводов для этих сомнений у меня предостаточно... Он восемь лет не подавал о себе вестей, а я столько дум передумала... всё гадала, где он да что с ним... Я переживала за него... Он мог бы прислать письмо, мог бы приехать... Не прислал! Не приехал! Восемь лет! Целая жизнь! Он явился в Кентау только на похороны отца... и тогда заодно навёл справки обо мне! Заодно, понимаешь?! Было время, когда он... Павел, когда он узнал, что меня якобы не стало, он попросту спокойно проглотил это известие и пошёл своей дорогой. Павел... Павел, скажи: узнай ты, что твоя Альбина... что с ней вдруг что-то... ты что бы делал? Побежал бы устраивать собственную жизнь, сказав: «Ну, что ж поделаешь?»
Затонский отрицательно покачал головой и после долгого молчания сказал:
– Кажется, я начинаю понимать, в чём тут дело.
– И в чём же? – полюбопытствовала Илинда.
Он смерил её долгим взглядом и лицо его потемнело, нахмурилось, как небо по осени.
– Желаешь проверить правильность моих догадок? – со вздохом произнёс он, и улыбка его, когда он соизволил наконец улыбнуться, вышла невесёлой, нерадостной. – Что ж... Раньше я считал, что ты не хочешь разрушать его жизнь. Теперь мне кажется, дело совсем в другом. Ты решила, что не слишком-то много значила в его жизни, если он так легко оправился от известия, что девочка по имени Кати умерла. Так? Вижу, что так. Ты опасаешься, что его чувства к тебе настолько поверхностны и непрочны, что им не сравниться с твоими.
– Да. – Илинда решительно сжала губы, и глаза её мрачно, упрямо вспыхнули; она больше не смотрела на режиссёра, и на лицо её слетело угрюмое, непримиримое выражение, словно говорившее о невозможности переубедить её, навязать ей какое-нибудь иное мнение, кроме выбранного ею в здравом уме и в твёрдой памяти. – Да, я считаю, что он для меня значит гораздо больше, чем я для него. А для меня это неприемлемо! Он должен любить меня больше, чем люблю его я. Он должен любить меня так, чтобы жизни без меня не мыслить... А он может без меня жить. Он столько времени жил без меня! Он может! Вот пусть и дальше живёт без меня. Пока не научится нуждаться во мне так, как нужно мне. На меньшее я не согласна.
– Но, мне кажется... – попробовал было возразить Затонский, но Илинда вдруг стремительно развернулась в его сторону, прожгла его насквозь неистовым синим взглядом, словно кипятком в глаза плеснула, заставив его отшатнуться, и горячим, срывающимся, запинающимся шёпотом прервала его.
– Павел! Павел! – Голос её дрожал; слова словно карабкались на неприступную кручу, цеплялись друг за друга и обрывались, падая в пропасть и бесследно исчезая в ней; руки, которые она вскинула и сжала перед собой, вздрагивали; она так сильно сжимала их, что, казалось, ещё секунда-другая – и она раскрошит их по суставам, раздерёт по сухожилиям. – Павел, Григория убила я. Скажи, люби ты меня, ты допустил бы, чтобы твоего врага убила я?! Не сделал бы ты всё возможное, чтобы не допустить этого, чтобы самому... решить... как угодно, но не допустить, чтобы... ?! Ответь, неужто и ты выжидал бы, чтобы та, которую ты любишь... ради тебя лишила жизни человека, каким бы он ни был?! Будь на свете человек, преследовавший меня... даже я предпочла бы сама расправиться с ним, и не позволила бы, чтобы Дмитрий обагрил свои руки чужой кровью, чтоб только защитить меня... Я убила Григория. Я не жалею об этом и не пожалею никогда. Но это должен был сделать Ламский. Не я. У нас с ним были равные шансы выпустить пулю. Он помедлил. Он замешкался. Он опустил пистолет. Он стрелять не стал. И, поняв, что он не выстрелит, на курок нажала я.
Затонский смотрел на неё расширившимися чёрными глазами, напоминающими раскалённые уголья, выпавшие из печки самого дьявола. Лицо его побелело. Губы судорожно сжались. Он сильнее сжал её плечи, встряхнул, попытался было что-то сказать, но не смог и лишь снова встряхнул её, и еле нашёл в себе силы заговорить. Голос его трясся, срывался, был едва слышен, и Илинда с трудом узнала его.
– Ты? Аменда... ты?!
– Я не жалею, – горячо закивала она, затрясла головой, рассыпая по плечам волны тускло вспыхивающих растрёпанных волос, которые она не расчёсывала со вчерашнего вечера. – Павел, и не пожалею никогда! Григорий убил бы Дмитрия, не решись я выстрелить. Я спасла Ламского! И слава богу! Но... но, Павел, дорогой, Ламский мог сам спасти себя! Он мог! Спасти! И себя, и меня заодно! И он не сделал этого! Переложил на меня... Естественно, я не могла допустить, чтобы человека, который мне дорог, попросту прихлопнули, как муху. И я сумела его защитить. Но, господи, Павел, ведь это он, он должен был бы защищать меня! А не дожидаться помощи от меня! Ты понимаешь это?!
Затонский оттолкнул её от себя, судорожно вцепился пальцами в чёрные волосы, упавшие на его лицо, и попытался пригладить их; глаза его забегали, губы что-то шептали, тяжёлый подбородок мелко-мелко трясся. Наконец он смог пересилить своё предельное волнение и вновь обратился к Илинде, рывком повернувшись к ней:
– Аменда... скажи... скажи мне только одно: ты всё ещё его любишь?
Она ничего не ответила. Он долго ждал её ответа и не дождался его.
– Вот в этом вся беда, – проскрежетал он зубами, словно пытаясь раскрошить их. – Иначе я прямо сейчас отыскал бы его и удушил вот этими самыми руками... размазал бы по стене... Но попробуй я тронуть это никчемное отродье, этим я причинил бы боль тебе. Ведь так?
Он попытался заглянуть ей в глаза. Она долго не поднимала на него взгляд. Потом наконец решилась посмотреть на него.
– Бог с ним. Павел, я выставила его из своей жизни. Пусть идёт на все четыре стороны. Свой долг в отношении него я исполнила. Я сохранила его жизнь, я оградила его. Я отвела беду от него. Больше я ничего не смогу для него сделать. Бог с ним. Не тронь его. Ради меня – не тронь. И о нашем разговоре ему не говори. Он не стоит того, чтобы мстить ему. Пусть живёт сам с собой. Это будет ему самое худшее наказание... Я больше его видеть не могу. И не хочу.
– В таком случае, и я тоже. Если я встречу его... я не смогу сдержаться. Я за тебя порву любого... ты меня слышишь?
– Павел... пусть он порвёт себя сам. Обещай мне, что ты не тронешь его. Даже если увидишь.
– Это трудно! Я не смогу поручиться за себя! Ты не отдаёшь себе отчёта в том, о чём меня просишь!
– Я отдаю себе отчёт в том, о чём прошу. Павел, если ещё и ты станешь больше думать о себе, чем обо мне... кто у меня останется? Ссориться с тобой я не могу. Ссориться с тобой – всё равно, что ссориться с самой собой. Поссорься я с тобой, я потеряю друга. И потеряю работу, ведь всё равно ни с кем другим я работать не буду. Так что... давай больше не вспоминать эту тему, ладно? Ты просто помоги мне пережить... просто будь рядом – и больше ничего мне не нужно. Я никому не рассказывала и вряд ли расскажу то, что выложила сейчас тебе. Я и ему этого не объяснила толком, не спросила – почему... ни словом не обмолвилась! Если не понимает сам, в чём дело... что ж, пусть, я объяснять не собираюсь. Дойдёт когда-нибудь своим умом. Если сможет. Если нет – не моя в том вина. Будь добр, оставь его, предоставь его самому себе и просто устранись... но не устраивай ему допросов. И тем более, наказаний. Давай останемся в стороне – и ты, и я. Ты обещаешь? Ты можешь мне это пообещать?
Он стоял, прикрыв глаза рукой, и не шевелился. Затем забегал по комнате, отчаянно дымя сигаретой, докурил, остановился, подкурил новую. Плеснул себе рюмку коньяка и выпил залпом. Налил ещё одну и снова выпил. Она следила за ним глазами.
– А ты? Скажи мне, ты-то как? – наконец осведомился он, остановившись прямо перед ней и упёршись ей в лицо требовательным взглядом.
– Пережила, – пожала она плечами. – Жить буду.
– Жить будешь, – раздумчиво повторил он, и громко хмыкнул. – Хорошо будешь жить? Справишься?
– Справлюсь. – Она с удивлением смотрела на него своими синими глазами, не особо понимая сути прозвучавшего вопроса; она постепенно приходила в себя и, по мере того, как успокаивался он, успокаивалась и она. – А почему я не должна справиться? В конце концов, ничего такого непоправимого не произошло... и земля с орбиты не сдвинулась... Я сделала всё, что от меня зависело, и повторись ситуация – я поступила бы точно так же. Я свой долг выполнила. Моя совесть чиста... Отчего бы мне не жить дальше? Я хотела защитить Ламского – я его защитила. Григорий желал смерти ближнему – за то бог послал ему мою пулю... Я убила его только потому, что не убей его я, он убил бы и его, и меня. Это – всё. Так что и пред господом я виновата лишь относительно... Господь знает, что у меня выбора не было. Жить буду. Ничуть не хуже, чем прежде. Если станет невмоготу – позвоню тебе, выговорюсь – и полегчает. Съёмки. Кстати, это надолго? До середины лета? Вот видишь, как замечательно! На целых полгода ты просто-напросто вырубишь меня из жизни! Что может быть лучше? А там... в сентябре приедут мои друзья и мы будем жить вместе. Тогда уж тебе и вовсе нечего будет опасаться за меня.
– Ох, Аменда, Аменда! – покачал растрёпанной головой Павел, – говорил я тебе – не беги вслед...
– Павел, я должна была поехать с ним, – мягко возразила она. – Я рада, что всё так вышло. Ведь благодаря тому, что я поехала с ним, он остался жив. Пусть он будет жив. Если бы я узнала, что его убили... или если б он пропал, и мне до конца жизни так и не удалось бы узнать, что с ним случилось... разве могла бы я обрести свой покой здесь, на земле?
– А сейчас? Хочешь сказать, что обрела покой?
– Да. Да, Павел. Я обрела свой покой. Незыблемый и нерушимый. Я исполнила свой долг.
– Твоё спокойствие меня поражает!
– Моё спокойствие истинно, оно неподдельно. Можешь быть за меня так же спокоен, как спокойна я сама. Всё идёт так, как было предрешено свыше.
– Где сейчас Ламский? – глухо осведомился режиссёр, раздавливая окурок в цветочном горшке, стоявшем на подоконнике, и глядя сквозь дымку занавески на заснеженную серую улицу, раскинувшуюся далеко внизу.
Илинда безразлично пожала плечами, прослеживая его взгляд.
– Понятия не имею, – ответила она. – Надеюсь, отправился к своей семье.
– Я ещё не виделся с ним, и он мне даже не позвонил.
– Наверное, он предвидел, что я, вернувшись в Оинбург, первым делом позвоню тебе и сообщу великую новость.
– Что ты и сделала.
– В первую очередь.
Её взгляд упал на небольшой столик, заставленный фотографиями, на которых толстым слоем осела накопившаяся за время её отсутствия пыль, и она вспомнила, о чём хотела попросить его когда-то в прошлой жизни, сотни и сотни лет назад, да так и не успела.
– Кстати, Павел, здесь не хватает одной фотографии, – сказала она, указав на столик.
Он развернулся и непонимающе вскинул бровь, взглянув в том направлении, куда указывала она.
– Здесь нет твоей фотографии, – пояснила ему Илинда. – А без неё картинка неполная. Мне очень нужен твой портрет. Чтобы я могла поставить его в рамочке на самом видном месте.
Он внимательно посмотрел на снимки, пробежал их все своими быстрыми чёрными глазами.
– Но здесь нет и фотографии Ламского, – заметил он, испытующе взглянув на неё, и сунул в карманы руки, невольно сжавшиеся в кулаки при одной мысли о своём недавнем приятеле, о котором сегодня ему открылось так много нового – убийственно-нового, умертвляющее-нового.
– Здесь снимки моих друзей, Павел, – тихо проговорила она, без особого труда выдержав его взгляд и даже сумев улыбнуться. – Самых дорогих и близких мне людей. Моей семьи. К которой он, увы, не принадлежит.
– А я? – поинтересовался он.
– Кажется, мы с самого начала установили нашу родственную связь! – Она шутливо стукнула его по руке. – Или не помнишь?
Затонский невольно рассмеялся. Настроение его понемногу улучшалось. Он вдруг заявил:
– Ты видела, у меня над камином в кабинете висит огромный портрет? Это даже не фотография. Это знакомый художник пять лет назад нарисовал! Хочешь, этот портрет сегодня же будет у тебя?
Перед глазами Илинды возникла картина, о которой тот говорил, и она рассмеялась вслед за режиссёром. Рассмеялась, словно услышала самую забавную шутку на свете.
– Но он не поместится на столике, – заявила она, припоминая огромные размеры полотна и окидывая взглядом крошечный столик, который неминуемо сломался бы под его тяжестью.
Затонский повёл плечом и объявил, в ту же секунду отыскав выход из создавшейся ситуации:
– Ты всегда можешь повесить его на стену и переставить свой алтарь с фотографиями прямо под портрет, отодвинув столик от окна. И буду я возвышаться над всеми вами, словно крёстный отец!
– Правда, отдашь? – затаив дыхание, поинтересовалась она, и глаза её заискрились от радости. На портрете он был удивительно похож на себя, и ей действительно хотелось бы заполучить этот шедевр в свою коллекцию.
– Привезти? Прямо сейчас? – Он лукаво подмигнул и направился в прихожую.
– Вези! А у меня уже тесто подходит. Пока ты будешь отсутствовать, я успею булочки в духовку поставить.
Она смерила его хитрым взглядом и засмеялась, заметив отобразившееся на его лице недоумение.
– Тесто? Когда успела? – Он растерянно оглянулся на дверь кухни, словно намеревался пройти туда и убедиться, что она не пошутила, что тесто и впрямь пыхтит и поднимается в большой алюминиевой чашке, в которой она всегда его ставила.
– Павел, дорогой, ну я же прекрасно понимала, что стоит мне тебе позвонить и сообщить, что я вернулась, что я – дома, и ты тутже явишься! А потому, прежде чем звонить, я заранее поставила тесто! Ты, верно, давным-давно забыл, как выглядят булочки с повидлом!
– Какая ж ты у меня умница! – заявил он, расцеловал её в обе щеки и стал торопливо натягивать плащ.
– Ну, жди меня с портретом! – подмигнул он. – А потом я сам выберу стену, на которой хотел бы висеть, и повешу себя сам, и твой столик сам передвину. Договорились?
Она согласно тряхнула головой и улыбнулась.
– А ещё... бокалы приготовь. Я намерен забежать за бутылочкой коньяка – надо же отметить твоё долгожданное возвращение! Мы с тобой просидим до полуночи, только ты и я, и никого больше! Мне необходимо прийти в себя... я до сих пор не могу поверить, что ты снова здесь. Да и тебе не помешает напиться единственный раз в жизни... отказы не принимаются!
– А я и не собираюсь отказываться! – вдруг неожиданно для себя улыбнулась Илинда, почувствовав, что и впрямь не отказалась бы от рюмки коньяка...
На душе постепенно становилось легко и умиротворённо. Будто она на самом деле вернулась домой. Будто вернулась домой с того света.
Каждая мелочь радовала её; каждая деталь обретала громадное значение. Ей казалось, что она пробудилась от многолетнего сна, и впервые осматривается по сторонам, замечая всё, как новое.
Не было больше тревоги. Не было волнения. Не было неизвестности. Не было метания то в одну сторону, то в другую.
Не было панического страха за жизнь близкого человека. Всё обошлось, всё позади.
Не было больше неопределённости – она заглянула в бездну и осталась жива. Она приняла как должное, что значит в жизни Дмитрия Ламского не так уж и много, и отошла от него, не желая менять жемчуг своих чувств на дешёвый перламутр, который он предлагал ей взамен. Она тихонько притворила перед ним двери своей жизни, несмотря на то, что он был дорог ей по-прежнему. Она сделала для него всё возможное и невозможное... Для него – и за него. И сердце её успокоилось.
Она просто набралась сил и взглянула в лицо правде, и осознала наконец, что он и впрямь может прожить без неё, ведь он жил без неё – и неплохо – столько лет... Он не помнил о ней. Он не искал её. Зачем он ей? Для чего?
Пусть идёт своим путём. Пусть идёт с богом...
Всё встало по местам. И она, она тоже наконец-то нашла своё место в этой жизни. Место, которое устраивало её во всех отношениях.
Ей захотелось жить.
И впервые за долгие годы она чувствовала себя легко и свободно – так, словно была ветром с родных степей, который волен лететь, куда ни пожелает, которому нет ни препятствий, ни преград.
Дарованный ей глубокий покой она ощущала как благодать. И невольно думала, что, вот, наверное, как ощущают себя люди после смерти, когда все страдания, горести, все печали и беды остаются далеко позади, когда позади осталась последняя агония, когда нет впереди ничего – только ласковое солнце, свежий ветер и лёгкие, пушистые облака в синем небе...

...Однажды, в тёмную и душную июльскую ночь, когда над спящим городом в чёрном небе вспыхивали бесшумные зарницы, в дверь квартиры Илинды постучали.
С трудом вынырнув из глубин сна, она прислушалась. Стук, громкий и настойчивый, не прекращался. Илинда торопливо накинула халат и, завернувшись в него, на цыпочках подошла к двери.
– Кто там? – немного испуганно спросила она, почему-то не ожидая получить ответ, но ответ не заставил себя долго ждать. С лестничной площадки донёсся знакомый тяжёлый голос, который, странно заплетаясь, произнёс:
– Ну, кто к тебе может пожаловать в такой поздний час, как не я... Кто осмелится?
Она торопливо отодвинула задвижку и увидела прямо над собой одутловатое лицо Павла Затонского. Он едва держался на ногах, опираясь на косяк всей своей тяжестью, и шатался – того гляди упадёт. Илинда подхватила его под руку, помогая удержать равновесие.
– Что случилось? – испуганно воскликнула она, вглядываясь в него и пытаясь поймать его взгляд, который, казалось, плавал где-то совершенно отдельно от лица. В следующую секунду она почувствовала резкий запах коньяка и лимона, и ей сразу стало ясно – он просто пьян.
– Нечего тебе тут рисоваться в таком виде, – решительно заявила она, втаскивая его в квартиру и захлопывая дверь. Он принялся расшнуровывать ботинки и, покачнувшись, чуть не упал. Илинда поддержала его.
– Дай я, – потребовала она и помогла ему разуться.
– Вот спасибо, – невнятно бормотал он, опираясь о её плечо трясущейся рукой и качаясь, как корабль на волнах во время шторма. – Вот и хорошо... Ой, что бы я без тебя делал, Аменда, куда бы я сейчас пошёл... Куда бы я пошёл?
Она провела его на кухню и усадила за стол, включила свет. Поставила на огонь чайник, наполнив его водой. Руки её дрожали, и она никак не могла унять отчаянную дрожь; она никак не могла справиться с волнением и тревогой, которые охватили её с появлением Затонского. Она никогда не видела его в таком ужасном состоянии! Она никогда не видела его в таком виде! Даже в те долгие недели в сентябре прошлого года, когда они вернулись из Константинополя и не застали в Оинбурге Альбины. Тогда он каждый божий день напивался почти до бесчувствия, но всё-таки... всё-таки, он продолжал оставаться трезвым и здравомыслящим – по крайней мере, с виду... Сейчас же его состояние внушало ей серьёзные опасения. Что-то случилось. Что-то произошло. Что могло с ним случиться?!
– Я сейчас тебя чайком напою, – сказала она, стараясь не поддаться панике. – Заварю покрепче – и напою. Тебе сразу лучше станет.
Он невесело рассмеялся и, безнадёжно махнув рукой, закрыл лицо ладонями, тяжело вздохнул и проговорил:
– Вряд ли! Вряд ли мне станет лучше, Аменда!
– Да что случилось? – Она встревоженно присела рядом, пытаясь отвести его руки от лица и заглянуть ему в глаза. Он неохотно поддался её настойчивым стараниям, взглянул на неё мутным взглядом и прерывисто вздохнул:
– А случилось... случилось то, что и должно было случиться рано или поздно, – по слогам выговорил он, с огромным трудом ворочая языком, который, казалось, уже отправился спать и никак не желал просыпаться в угоду своему хозяину. – И потому я напился... напился и пришёл в единственное место на земле, где я ещё чуточку нужен... Она ушла от меня! Аменда, моя Альбина ушла! Всё! Бросила! Как последнюю собаку... бросила.
Она смотрела на него, в глубоком шоке от услышанного, и не могла поверить его словам. Ей казалось, что она ослышалась... ей очень хотелось поверить, что она ослышалась... но нет, ослышаться она не могла, потому что он ещё раз повторил, всеми силами стараясь произносить слова раздельно и слишком мало преуспевая в этом безнадёжном стремлении:
– Она от меня ушла. Насовсем. Вот так!
Илинда потрясённо молчала. Она боялась поверить этим трём фатальным фразам, в которых заключался его смертный приговор, но не верить Затонскому у неё не было никаких оснований. Вряд ли он был способен шутить такими вещами. К тому же, мгновенно всплыли в голове рассказы Маши и её опасения, что рано или поздно это неминуемо произойдёт, и тогда Павел попросту окажется на дне. Всплыли, угодливые, скользкие, отвратительные, как морские черви, стремящиеся к поживе, почуявшие эту поживу.
«Неужели Алан?! – забилась в голове страшная догадка, в которую она отказывалась поверить. – Неужели всё ж таки осмелился увести её? А Павел... Павел что? Знает ли он про Алана? Сказала ли ему эта кукла, куда и зачем она от него уходит? Ох, и спросить не спросишь... но он-то почему молчит?! Почему не расскажет?! Маша сказала, что если Альбина в конце концов уйдёт от него... он утонет. Пойдёт ко дну. И вот... Альбина ушла. А он... страшно! Я никогда не видела его таким... никогда!»
И тут, услышав сдавленное, по-детски тихое и безнадёжное всхлипывание, донёсшееся до неё со стороны Затонского, опустившего нечёсаную черноволосую голову на грудь и на мгновение провалившегося в небытиё, она до крови закусила губу и сжала руки в кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони, оставляя на коже красные полукружия. «Ну уж нет! – решительно заявила она себе. – Я сделаю всё возможное и невозможное, но не позволю ему погрузиться на дно! Он не имеет права! Он не должен! Альбина. Тварь. Я найду её. Нужно с ней поговорить. Я поговорю с ней. Я заставлю её вернуться к нему. Я верну ему эту дрянь. Раз она ему нужна, я ему её верну. Сделаю всё, чтобы вернуть!»
Приняв такое безрассудное решение, граничащее с безумием, решение, которое по здравом размышлении не вызвало бы ничего, кроме скептической улыбки, Илинда растолкала уснувшего было за столом режиссёра и, добившись, чтобы он взглянул на неё более-менее осмысленно, уже спокойнее обратилась к нему:
– Павел, а теперь приди в себя хоть на мгновение и расскажи мне всё, что произошло, – попросила она, опустившись на пол перед стулом, на котором он сидел, и заглядывая ему в глаза. – И не сомневайся, я всё улажу. Я смогу уладить всё, что угодно! Я верну её тебе, обещаю! Я достану луну с неба, если она тебе понадобится, и преподнесу её тебе на золотом блюде! И мне наплевать на способы, которыми я добуду эту луну... Самое главное, что добуду!
Он удивлённо смотрел на неё, приподняв взъерошенные брови. Илинда снова поразилась, насколько опухшим, нездорово отёкшим выглядело сегодня это лицо, обычно такое свежее, подтянутое и ухоженное. Совсем другое лицо. Чужое. Незнакомое.
– Дорогая моя, – произнёс он, наконец, пытаясь найти её руку; она торопливо вложила свои холодные пальцы в его ладонь – ладонь была горячей и крепкой и казалась единственным, что осталось прежним, что не изменилось в нём за два дня, прошедшие со дня их последней встречи. – Не ты её у меня забирала... как ты мне её вернёшь?
Он смотрел на неё сверху вниз, не удосужившись откинуть с лица длинные пряди волос, и во взгляде его сквозила жалость – будто жалеть нужно было её, а не его; будто это с ней приключилась беда, а он должен был утешать её. В её глазах заблестели слёзы, а в душе вскипел гнев – и был ли это на самом деле гнев или всего лишь замаскированное под него отчаяние, она и сама не ведала.
– Да, забирала не я, – с вызовом заявила она, решительно поднимаясь с колен и гордо распрямляя свои узенькие плечи, и странная лихорадка жгла каждое её слово, пронизывала каждую произносимую ею фразу и заставляла голос подрагивать от сдерживаемой энергии, клокотавшей, кипевшей внутри, отчаянно искавшей себе выхода. – Но всегда можно отобрать то, что тебе нужно, у кого бы то ни было. Неужто ты в детстве не отнимал приглянувшуюся игрушку у соседа? Скажешь, человек – не игрушка, у него своя воля имеется... Любую волю можно сломить. Или купить. Или завоевать. Или стащить, выцарапать, вытребовать обманом, если не получится по-хорошему. Самое главное, чтобы цель была. Самое главное – не спасовать и не отступить в решающий момент. Ты мне только одно скажи – ты хотел бы, чтобы она вернулась?
Он молча смотрел на неё и ничего не говорил. На плите засвистел закипевший чайник. Илинда, на время отвлёкшись от своих вопросов, торопливо сняла его с огня, заварила крепкого чаю и заставила Павла выпить целый стакан. Тот молча повиновался. Воля его была словно парализована. Он безропотно подчинялся Илинде, послушно делая всё, что бы она ни приказала.
– Ты сегодня что-нибудь ел? – Она требовательно уставилась на него.
Он поморщился, пытаясь припомнить, но в голове зашумело и заломило так сильно, словно целый полк плотников засел у него в мозгу и вкупе с полком кузнецов, засевшим в височной и затылочной области, занялся выполнением срочного заказа, с которым нужно было управиться в кратчайшие сроки... и он бросил свои бесплодные попытки, честно признавшись:
– Не знаю. Не помню.
– Когда она тебе сообщила? – Илинда присела напротив и не спускала с него внимательного взгляда, дожидаясь, когда опустеет второй стакан, который он попросил.
– Утром, кажется... Да, вроде было утро.
– И ты всё это время пил?
Он виновато потупился и кивнул, мотнув растрёпанной головой. Волосы нечёсанными прядями падали ему на шею, закрывали по временам лицо; он откидывал их, нервно дёргая головой, но они вновь упрямо лезли в глаза.
– Понятно. – Илинда взяла у него пустой стакан и принялась хлопотать у стола. Она быстро разогрела оставшееся от ужина мясо, нарезала хлеб, достала из холодильника сыр и ветчину.
– Павел, садись, поешь, – сказала она, придвигая ему тарелку. – И запомни: возражений я не принимаю. Ты пришёл ко мне – будь добр, подчиняйся моим правилам.
Он нехотя принялся ковырять вилкой кусочек мяса, но тот всё время ускользал от него, крутился по тарелке; вилка со скрежетом и звоном ударялась всеми четырьмя зубьями в цветастый фаянс, двигая тарелку то к одному краю, то к другому. В конце концов, Илинда не выдержала, отобрала у него вилку и заявила:
– Да ешь руками! Какие могут быть церемонии! Если хочешь, я составлю тебе компанию! Давай мы сейчас вместе поедим, а потом вместе выпьем чаю. Увидишь, сразу полегчает.
Поначалу он был не в состоянии проглотить ни кусочка, но постепенно превозмог себя и кое-как, с огромным трудом осилил тарелку жаркого. В голове и впрямь стало понемногу проясняться. И, страшно испугавшись этого прояснения, он поймал себя на мысли, что ему снова необходимо выпить. И как можно скорее. Чтобы снова сгустился приятный туман в голове. Чтобы в этом тумане сокрылись все его катастрофы, чтобы в этом тумане невозможно стало их не только разглядеть, но и почувствовать. Чтобы все плотники мира и все кузнецы, одержавшие верх в титанической битве за его черепную коробку, перебили в этом тумане друг друга и почили в бозе, оставив его мозг в тишине и покое.
Он беспокойно огляделся по сторонам, взглянул в лицо Илинды, тут же отвёл взгляд в сторону и просительно, запинаясь, проговорил, едва осмеливаясь высказать свою задушевную просьбу:
– Аменда, помнишь... у тебя где-то была бутылочка... моего любимого, с лимоном... Ты же держала её специально для меня? Принесёшь?
Она решительно встала, грозно нависнув над ним.
– Нет, – сказала, как отрезала. – Мы будем пить чай. Ты сегодня и так весь желудок себе сжёг. Я не позволю тебе топить свои проблемы в вине! Слышишь? Они всё равно всплывут. Мы будем с этими проблемами бороться. Вместе. Обещаю. Всеми возможными способами – и честными, и бесчестными. Мы вернём то, что тебе принадлежит.
– Но если она не хочет жить со мной... – робко начал было он, но она сурово оборвала его и хлопнула ладонью по столу.
– А мне плевать, хочет она или нет! Мне нет ни малейшего дела до её желаний! Для меня имеет значение лишь одно: что этого хочешь ты. И значит, нужно добыть для тебя то, что тебе необходимо. Мы добудем, мы вернём твою беглянку. Я придумаю, что можно сделать... и я сделаю, вот увидишь. Но для этого ты должен забыть про свой любимый, с лимоном. Ты должен быть трезв, как стёклышко – назло всем. Иначе... иначе я не смогу тебе помочь.
– Да что ты можешь, Аменда, – тихо прошептал он, опершись локтями о стол и глядя перед собой хмурым взглядом.
– Не знаю, – так же тихо, но твёрдо, без тени сомнения ответила она. – Но я знаю одно: я смогу. Я клянусь тебе, Павел! Если тебе нужна Альбина, я для тебя её из-под земли достану. Ты только помоги мне – держись, ладно? Если ты не будешь держаться...
– Ты в самом деле веришь, что она может вернуться?
– Я не верю – я знаю. Она вернётся. Потому что этого хочу я. А я не остановлюсь ни перед чем.
Он медленно поднял на неё тяжёлый взгляд и покачал головой. Плечи его угрожающе распрямились, и он словно вырос на целый фут.
– Ты всерьёз считаешь, – недобро усмехнувшись, произнёс он, – что я позволю тебе... пойти на какой-нибудь подлый, беспринципный поступок, чтобы вернуть мне Альбину?
– А мне твоё благословение не требуется. – Она вздёрнула подбородок и решительно скрестила на груди руки. – Не такой ты человек, чтобы какая-то... Альбина... имела право тебя бросить. Она совершила подлый поступок... что помешает и мне подлым поступком заставить её вернуться на своё место и не дёргаться по сторонам?
– Не что. А кто. Я. Я помешаю. – Он не сводил с неё остановившегося и словно невидящего взгляда. – Чтобы спасти Ламского, ты не раздумывая нажала на курок... чтобы спасти Затонского, ты опять готова подставить себя под удар... не бывать этому! Слышишь?! Ты хочешь, чтобы я встал рядом с ним?! Чтобы я сравнялся с ним? Я не встану с ним рядом! И ты не поставишь меня на одну доску с ним!
Она высокомерно прищурилась и дерзко взглянула на него. Тряхнула кудрями. Покривила губы в насмешливой улыбке и тутже согнала её с лица, как сгоняют со стола забежавшую с улицы кошку.
– Не рычи на меня. Я не собираюсь ставить тебя на одну доску с ним. Можешь об этом не волноваться. И убивать никого ради твоего спокойствия я не намерена... хотя, скажу честно, я бы многое отдала, лишь бы своими руками придушить твою... Не перебивай! И ничего страшного не случится, если я немного...
Он не стал дослушивать всё, что она намерена была ему высказать. Повысив голос и став почти прежним, таким, каким она его знала, каким привыкла видеть его, он резко оборвал её на полуслове и осведомился:
– Аменда, послушай меня! Я тридцать лет жил без неё... Ты считаешь, я не смогу прожить без неё дальше?
– Я не знаю. – Она вдруг вздрогнула, и сникла, и сжалась, словно воздушный шар, на котором вдруг лопнула верёвочка, из которого со свистом вышел весь воздух. – Я просто хочу помочь тебе.
Илинда присела рядом и, прерывисто вздохнув, сжала голову обеими руками, готовая разреветься. Затонский посмотрел на неё и вдруг произнёс:
– Давай оставим эту тему до завтра... до послезавтра... как получится. Давай сначала посмотрим, как само сложится... И перестань реветь.
– Я не реву!
– Ревёшь. Ты-то чего ревёшь? Из-за меня, что ли?
Она упрямо молчала, рывком отирая слёзы и отворачиваясь.
– Я спросить хотел... – произнёс он нерешительно, несмело и запнулся.
Она вопросительно посмотрела на него, не в состоянии заговорить. Он быстро отвёл глаза в сторону, усмехнулся и пожал плечами.
– Получается так... – прерывисто переведя дыхание, вымолвил он. – Что она остаётся жить в особняке. Мне идти некуда. Пустишь меня на постой? Не помешаю?
Илинда смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она никак не могла взять в толк, на каком основании Альбина остаётся жить в доме, к которому не имеет никакого отношения?! Она что, получается, выгнала его из собственного дома?! Он сказал, что ему некуда податься. Как же так? Как такое могло случиться?!
– Ну, так что скажешь? – нетерпеливо осведомился он, бросив на неё быстрый, стремительный, нервный взгляд и снова уводя его в сторону, словно ему было ужасно неловко задавать ей подобные вопросы и ждать ответа на них.
Она торопливо кивнула – раз, другой, третий. И прошептала срывающимся, трясущимся от волнения голосом:
– Павел, ну о чём ты говоришь! Даже будь эта квартира моей собственностью... будь она моей, а не твоей, я бы с радостью... живи здесь, сколько угодно, и не сомневайся, ты нисколько не стеснишь меня! Я... я буду только рада, честно! Мне так одиноко здесь... я всё время одна и одна... Я буду безумно рада твоему присутствию! Я буду просто счастлива... А кроме того...так мне будет гораздо спокойнее... если ты всё время будешь находиться у меня на глазах... Просто у меня другое в голове не укладывается...
– Я знаю, что именно. – Он хмыкнул.
– Почему, Павел? – Она не смогла удержаться от вопроса.
– Я не стал спорить. Я просто ушёл. Я оставил ей всё... и ушёл, в чём был. Вот, всё, что на мне – то моё.
Илинда потрясённо молчала. Наконец, она проговорила, с огромным трудом подбирая слова:
– Но из-за чего? Что случилось? Ты мне так ничего и не рассказал!
– Я расскажу тебе утром. Я чертовски устал сегодня... и если напрямик... то у меня у самого в голове не укладывается, что всё это происходит в реальности, со мной... а не с кем-то из моих придуманных героев...
Он вытащил из пачки сигарету и подкурил, дрожащими пальцами едва удерживая горящую спичку. Илинда долго смотрела на него, затем достала из той же пачки сигарету и, закурив, села напротив него.
Затонский осуждающе покачал головой и потянулся было отобрать у неё сигарету, но она отвела его руку и попросила:
– Меня тоже трясёт, Павел. Я тоже хочу успокоиться.
– Выпей валерьянки.
– Старо, как мир!
– Да и это – не ново.
– Для меня – ново.
– Это плохая привычка, и лучше сразу не начинать, чем потом пытаться бросить!
– А я если начну, то не брошу.
– Аменда!
– Меня зовут Илинда. Аменда не курила. Илинде можно. Илинде можно всё.
– Кто же тебе такое сказал?
– Я сама.
– А я говорю – брось сигарету.
– Павел, об этом мы тоже поговорим завтра. Я не стану с тобой ссориться ни по какому поводу, но и подчиняться тебе я не намерена. Давай отложим все неприятные разговоры, я тебя очень прошу!
Павел Затонский вновь помрачнел, вспомнив причину своего здесь появления, и долго сидел бы молча, но Илинда, заметив, что глаза у него закрываются и голова клонится всё ниже, тихонько встала, постелила на диване в гостиной и помогла ему перебраться на диван.
– Ты посиди со мной, пока я не усну, – невнятно проговорил он, и она уселась в угол дивана, положив на колени подушку.
– Посижу, – пообещала она.
– И не уйдёшь?
– Нет.
– А я тебя не слишком утруждаю?
– Нисколечко ты меня не утруждаешь. Я рада, что ты пришёл сюда. Даже представить трудно...
Но Затонский уже отключился и не слышал её. Она долго сидела, боясь пошевелиться, хотя могла бы спокойно уйти – он и не заметил бы. Она сидела и раздумывала обо всём, что произошло. Она смотрела на Павла, который негромко сопел во сне, и ей становилось страшно при мысли, что отведи она от него взгляд – и он растворится в воздухе, ей становилось страшно при мысли, что она не сможет помочь ему – и что станется тогда? В мозгу неотступно звенели слова, некогда произнесённые Машей, и слова эти казались ей пророчеством, от которого леденела кровь в жилах и застывало сердце.
«Я должна помочь ему, – думала она. – Я не могу рисковать им. Я должна сделать хоть что-то, чтобы отблагодарить его за то добро, которым он одарил меня. Ведь всё, чего я достигла в этой жизни, всё это целиком и полностью его заслуга. Только его и ничья больше. Всё, что у меня есть, есть у меня именно благодаря ему. И никому больше. Так как же мне помочь ему? Что сделать, чтобы вернуть в его жизнь хотя бы подобие счастья? Как-то нужно достать для него Альбину. Во-первых, необходимо как можно подробнее узнать, почему они разошлись, и исходя из этого действовать. Если она осталась жить в особняке, то вряд ли причина ссоры – её дружок. Да и, может, она давно с ним рассталась, кто знает? Не станет же она привечать его в доме своего мужа! Значит, навряд ли Павлу о нём известно. Это уже радует. Если она не сказала про того, другого, значит, есть надежда, что она не думает уходить от Павла... Значит, примирение вполне возможно... Скорее всего, Павел просто преувеличил обычную ссору, вообразив и додумав всё то, что она не высказала вслух. Я найду выход. Я обязательно найду выход. Спокойной ночи, Павел. Позволишь ты мне или нет, я и спрашивать тебя не стану. Но если она тебе нужна – она будет с тобой. Чего бы мне это ни стоило. Спи, я присматриваю за тобой».
Она на мгновение прикрыла глаза, и не заметила, как уснула сама.
За окном начинало светать.

Она проснулась, почувствовав, как чьи-то руки накрывают её пледом. Открыв глаза и увидев Павла, уже отходившего от дивана, на котором она уснула, сторожа его от самого себя, она всё вспомнила. В голове гремел, перекатываясь высокими волнами, океанский прибой, в глаза словно песка насыпали. Она не выспалась. Но не собиралась досыпать, навёрстывая упущенное. Затонский уже встал. Его нельзя оставлять в одиночестве. Да и позавтракать нужно собрать. Как-никак, он – её гость.
Словно почувствовав её взгляд, он оглянулся.
– Ты что же, всю ночь здесь просидела? – вместо приветствия осведомился он, стараясь казаться строгим, хотя было видно, что её поступок тронул его сильнее, чем хотелось ему в том признаться.
– Можешь ругать меня, сколько твоей душе угодно, не страшно, – зевая, проговорила она. – Так, как ты орёшь на съёмочной площадке...
– Могу и сейчас так же заорать, – заворчал он, смутившись – ему всегда становилось стыдно, стоило ему накричать во время работы на своих подчинённых, потому что он прекрасно знал за собой такой грех, и понимал, что выхлёстываться на других так, как это делает он, попросту непростительно.
– Ну и будешь потом извиняться... как перед всеми остальными извиняешься, случись тебе на кого-то наорать.
– Ну, хорошо, уговорила, – с досадой заявил он и поморщился. – Только, очень тебя прошу, не говори громко... у меня башка просто трещит по швам... любой звук корёжит...
– Хочешь, я налью тебе чаю?
– Дай мне лучше чего-нибудь... хотя бы того же аспирина...
Она принесла ему таблетки, и он проглотил сразу две, запив огромным бокалом воды. Его мучила жажда.
– А я проснулся сегодня... и увидел над своими ногами собственный портрет. Ты представляешь, этот тип, – Затонский с возмущением указал на висевшее недалеко от дивана полотно, – вон там, на полотне, так ехидно скалился, глядя прямо на меня, и так злорадствовал, что мне захотелось набить ему морду... я чуть не запустил в него подушкой. Да оглянувшись, чтобы выдернуть её из-под головы, увидел, что подушка покоится на твоих коленях. Признаться, поначалу я не понял, где я и почему ты уснула у меня в головах, словно и во сне карауля меня... Потом всплыло. Всё вспомнилось. Всё!
Он придвинул к себе цветочный горшок с фиалкой, которую она купила для Айлены, памятуя о том, как та любит цветы, и закурил, стряхивая пепел в землю, прямо под цветочный стебель. Илинда ничего ему не сказала, рассчитывая на то, что у него хватит благоразумия не поранить нечаянно хрупкие стебли.
– Я одного не пойму, – проговорил он, морща лоб. – Я что, теперь живу у тебя?
– Павел, это я живу у тебя, неужто забыл? – поправила она, но он не принял во внимание её слова.
– Я что, не отдал тебе вчера бумажки? – недоумённо спросил он, помолчал какое-то время, припоминая вчерашний вечер, потянулся к карману своего помятого чёрного пиджака, и минуту спустя извлёк оттуда свёрнутую во много раз бумагу, пропахшую табаком и успевшую получить на свою поверхность несколько пятен неизвестного происхождения.
Он попытался развернуть бумагу, но трясущиеся с похмелья руки не слушались, грозили оторвать от неё порядочный кусок и безвозвратно испортить, и он с досадой протянул её Илинде.
– На, читай сама.
Она с недоумением развернула листок, увидела мелко отпечатанные на машинке буквы, размашистую подпись Затонского внизу и чёткий фиолетовый оттиск печати, и недоумённо взглянула на него, не прочитав ни строчки.
– Что это? Можешь мне объяснить? – спросила она, подозрительно сдвинув брови и опасаясь ответа, который должен был вот-вот прозвучать в наступившей тишине.
– Ты не на меня смотри, ты бумажку прочитай, – с раздражением бросил он и снова болезненно поморщился, сдавив голову руками – вчерашние кузнецы и плотники, оккупировавшие его перегруженный мозг, за минувшую ночь успели размножиться и увеличились в числе минимум в три с половиной раза. – Чёрт, что ж так болит-то...
Не добившись от него разъяснений, Илинда нерешительно опустила глаза и стала читать. Первые же строки заставили её вскочить. Листок неудержимо задрожал в её руках. Лицо побелело. Кровь ударила в виски.
– Дарственная на квартиру? – разъярённо прошипела она, стараясь заглянуть ему в лицо и потрясая бумагой перед его носом.
Он прикрыл глаза ладонью и отстранил её второй рукой подальше от себя.
– Ну, что ты так шумишь, право... – с болезненным вздохом проскрежетал он сквозь стиснутые зубы. – Да, я вчера был у нотариуса, я сделал то, что собирался сделать давным-давно, ещё когда ты только вселилась сюда. Просто не решался сказать тебе о своих дальнейших планах. Боялся твоей реакции.
– Теперь, значит, не боишься? – Голос её дрожал и прыгал, глаза пылали злобными вспышками, в горле застряли слёзы, которые она всеми силами пыталась сдержать. Странная обида жгла её душу калёным железом.
Он взглянул на неё из-под набрякших век и замахал руками.
– Вчера не боялся. Вчера мне было море по колено. Сейчас... начинаю жалеть, что у меня нет панциря, как у черепахи... Втянуть бы голову да захлопнуть крышку, и долбись снаружи... ой, всё равно не открыл бы...
– Выломала бы я твою черепашью дверь! – сердито заявила она и принялась рвать бумагу на куски. – Вот тебе, видишь? Вот тебе! Вот так! Вот она, твоя бумажка! Вот и нету её больше!
Он охнул, словно от зубной боли, и поморщился, пробормотав:
– Это копия. Которую я принёс тебе. Оригинал я вручу тебе, когда успокоишься...
– Ах, вот ты как! – она задохнулась от обиды. И вдруг расплакалась. Он удивлённо посмотрел на неё.
– Аменда, ты что? Ну, что ты? – растерянно забормотал он, поднявшись и с трудом подойдя к ней. – Ну, ты что, а?
Она ничего ему не ответила.
– Я что, не имею права подарить тебе квартиру? – рассердившись, закричал наконец он. – При желании я мог бы купить себе по квартире в каждой из больших столиц мира! Ты что, считаешь, что можешь так разбрасываться моими подарками?
Она рывком подняла заплаканное лицо и гневно посмотрела в его злые глаза.
– Павел, вот это – подарок! – Она указала дрожащей рукой на портрет, висевший на стене. – И вот это – подарок. – Она подняла со спинки дивана тонкую шёлковую шаль с кистями, которую он преподнёс ей на прошлый день рождения. – А квартира – это... это... Квартиру в качестве подарка я принять не могу! Пойми! Ведь ты же мне друг! Ты – родной мне человек! Мы столько пережили вместе! Как же ты можешь думать, что я приму... Как же ты можешь так меня обижать?!
– Разве я обидел тебя? – Он непонимающе смотрел на неё.
Она молча мотнула головой и отвернулась. Он с искренним недоумением смотрел на неё, остановившись в полушаге и засунув руки в карманы.
– Но чем? Своим желанием подарить тебе несколько десятков жилой площади? Стены, пол и потолок? Всего лишь?
– Подарок хорош только тогда, – прерывисто переводя сбившееся дыхание и со злостью отирая заплаканные глаза, проговорила она, по-прежнему стараясь не смотреть на него, – когда человек может сделать в ответ равноценный, понимаешь? Вот придёт время, когда я смогу подарить квартиру тебе – тогда я и приму твой подарок. С радостью. Потому что смогу сделать тебе не менее ценный.
Долго молчал Затонский. Молчал, не двигаясь с места и опустив глаза на желтоватые квадраты пола под ногами. И произнёс – тихо, виновато:
– Я тебя понял. Прости. Я не подумал о самом главном.
Он снова замолчал, снова закурил и нервно заходил по комнате. Докурив, бросил окурок в тот же цветочный горшок и резко развернулся к ней.
– Но пойми и ты меня! – воскликнул он, гневно хмуря тёмные брови. – Поставь себя на моё место! Представь, что ты богата, как Крёз... а я... а у меня есть только то, что даёшь мне ты. Разве не возникло бы у тебя желания подарить мне хотя бы крышу над головой? Ведь каждый новый день приносит тебе новый доход, и при желании ты могла бы каждые полгода приобретать по квартире? Скажи, не уговаривала бы ты меня принять от тебя столь скромный, по твоим меркам, дар? И входило ли бы в твои намерения обидеть, унизить меня своим предложением? Не доставило ль бы тебе радости, прими я твой дар?
– Ты бы тоже не принял, – шмыгая носом и постепенно успокаиваясь, проговорила она. – Ты бы отреагировал ещё хлеще... ты бы меня порвал на кусочки, а не дарственную. Так с какой стати я должна вести себя иначе?
Он остановился посреди гостиной и, пораздумав немного, вдруг тряхнул головой и засмеялся.
– Доходчиво объяснила, – заявил он, не переставая хохотать. – А ведь в точку... С такой стороны я на это дело не смотрел...
– Теперь посмотришь. Надеюсь, тема исчерпана?
– На сегодня – да. Но свою копию и оригинал, хранящийся в нотариальной конторе, я уничтожать не собираюсь, так что твой варварский поступок ничего не отменил. Но мы вернёмся к этому позже... И если ты будешь настаивать... Но не сейчас, хорошо? Не сегодня. И не завтра. Скажем, через год. Или через пять. Надеюсь, к тому времени ты накопишь достаточно денег, чтобы могла преподнести мне... как ты только что выразилась? А, равноценный подарок. Идёт?
Она молчала, обдумывая его предложение. Наконец, что-то сообразив, она произнесла:
– Павел, мне очень нравится здесь. Я привыкла к каждому закоулочку в этой квартире... И если ты не против... я бы хотела со временем выкупить её у тебя. Только так. Но никих дарственных.
– Я подумаю. Мне твои гроши как-то не особо нужны... я подумаю. Но и ты тоже подумай. Потому что документы уничтожать я не собираюсь. Это моя воля. Можешь проявить свою и отказаться от моего подарка. Официально. Но это уже совсем другая история. И её мы тоже оставим на потом.
Она сварила кофе. Они расположились за кухонным столом, накрытом скатертью в крупную красную и белую клетку. И Илинда решила выяснить наконец, что произошло с Павлом и почему он счёл, что разрыв с любимой женой для него неизбежен.
– Ты, пожалуйста, не думай, что я лезу не в своё дело... – извиняющимся тоном произнесла она, грея руки о горячую чашку. – Просто я должна знать всё, чтобы понять, как тебе помочь. Я уверена, что смогу что-нибудь придумать. Ну, так как? Расскажешь?
– Расскажу, чего уж... – помрачнев, хмуро произнёс он, навалившись локтями на стол.
– Я считаю, что тебе нужно выговориться. Не надо держать всё в себе. Вместе мы найдём правильное решение. Я обещаю тебе!
– Куда бы я пошёл, если не к тебе! – вздохнул он и невесело улыбнулся, поглядев на неё. – Нет у меня больше друзей, кроме моей маленькой Аменды... которой должен помогать я! Вместо того, чтобы ждать помощи от неё... Я, взрослый и сильный мужчина, который должен был бы сам поддерживать...
Она не пожелала дослушать его и решительно перебила:
– Павел, жизнь устроена так, что сегодня ты помогаешь мне, и я принимаю твою помощь... но завтра тебе придётся принять мою помощь, раз я могу её оказать. Это закон бытия, заповеданный свыше. Нельзя всю жизнь отдавать. Нужно уметь и принимать.
– И тебя нисколько не загружают мои проблемы? – Он испытующе смотрел на неё через стол. Нетронутый кофе остывал в высокой чашке перед ним, и струйки горячего пара, поднимавшегося с его глянцевито-коричневой поверхности, щекотали ему щёку.
– Бесспорно, я расстроилась. – Она фыркнула, словно он сморозил несусветную глупость, позволив себе такое необдуманное высказывание. – Я расстроилась. Я дико переживаю, если у тебя что-то не ладится. Но это естественно! Иначе и быть не может! Ты – очень дорогой для меня человек! Ты мне дороже многих! И я не могу не переживать за тебя, если тебе плохо! Я не могу не беситься, если тебе кто-то посмеет причинить боль! Но самое главное... я считаю, что любая проблема имеет решение – либо честное, либо бесчестное. И мне нет разницы, каким путём я твою проблему решу... но решу. Кстати, а почему ты сказал, что у тебя нет друзей, кроме меня? – вдруг перебила она сама себя. – А Маша? Ты что же, забыл про неё? Разве ты не считаешь её своим другом?
– Аменда, ну ты же прекрасно понимаешь... – Павел смутился и отвёл глаза в сторону, и вдруг гневно сверканул на неё своими чёрными глазами и нахмурился. – Не друг мне Маша, понимаешь, не друг! Она никогда не была мне другом! Я был ей другом. Но она мне другом не была никогда.
– Потому что она любит тебя? – напрямую осведомилась Илинда.
Помедлив, он кивнул. И закусил губу, с досадой отставив свой кофе в сторону.
– Я всегда знал, – заговорил он вновь, уставившись в стол прямо перед собой и принявшись сосредоточенно изучать нехитрые узоры на клетчатой скатерти, – что её чувства ко мне далеки от сестринских. И всё же не мог не позаботиться о ней, когда она осталась одна. Она попала бы в сиротский приют. Я сделал для неё всё, что в моих силах. Но она относилась ко мне далеко не как к другу! И это загоняло меня в тупик. Я упорно делал вид... и продолжаю и по сей день этот вид делать! будто ни о чём не подозреваю, ни о чём не догадываюсь... потому что понятия не имею, как мне вести себя с ней! Я не могу сказать ей «пошла вон!» Да и не за что, вроде, мне гнать её! Но... в её присутствии я начинаю чувствовать себя неловко... Словно я ей что-то должен... А я ей ничего не должен, понимаешь? Она ждёт... надеется, что вдруг я... И заявись я сейчас к ней в Степной, как ты считаешь, не поступил ли бы я жестоко и необдуманно по отношению к ней? Не возникли бы в её голове надежды, что я пришёл к ней не в качестве друга? Не подумала бы она, что, расставшись с Альбиной, я надеюсь соединить свою судьбу с ней? Скажи, разве не так было бы, вздумай я отправиться в Степной?!
Илинде нечего было возразить. Она прекрасно понимала, что, скорее всего, Маша именно так истолковала бы его появление в деревне.
– А с тобой мне легко, – продолжал он. – Я запросто прихожу к тебе, не боясь быть не понятым... или понятым превратно. Понимаешь, тебе я могу рассказать всё, что угодно... просто чтобы поделиться, выговориться... и не боюсь, что ты истолкуешь неверно мои слова и поступки! Вот ты мне – друг! Я могу приползти к тебе, умирая, и буду твёрдо знать, что ты закроешь мне глаза и поплачешь по мне искренне... Мне так же просто и привычно находиться возле тебя, как моей правой руке возле правого бока... Я знаю, что ты меня любишь, и я точно так же люблю тебя, но это любовь особого рода. Она не удушает, она возносит. Она не отталкивает, но привлекает. Она согревает, но не жжёт. Мы с тобой просто родные люди... мы с тобой – друзья на всю жизнь... и любим мы друг друга, как самые лучшие друзья. Мне легко сидеть сейчас рядом с тобой и делиться своими переживаниями, потому что я знаю, что завтра ты придёшь ко мне делиться своими. Так и должно быть, верно? Между прочим, самое дорогое на свете – это любовь друга. Не женщины или мужчины, именно – друга. Её невозможно потерять. Если она истинна.
Илинда молча слушала, и ей казалось, что он попросту считывает её собственные мысли. И она прошептала, тихо, почти не слышно:
– Поставь передо мной четвёрку моих друзей и тебя во главе их, и... Ламского... И попроси сказать, кто мне дороже... я выбрала бы вас.
– Выбрала бы, – поддержал он, хмыкнув. – Ты и выбрала. А всё равно оглядываешься. Бежишь от жизни. Ты не живёшь, ты выживаешь. Загоняешь память в угол, напоминаешь себе обиды и раздуваешь их... Я же вижу. Вот и я. Я прекрасно вижу её сущность. Я знаю, что она относится ко мне вовсе не так, как я того желал бы... всегда знал. Ты не согласилась на то, чтобы тебя любили меньше, чем любишь ты. Предпочитаешь задушить сама себя, но не отступишь от своего решения ни на шаг! Я – нет. Я позволил ей топтать своё собственное сердце. Я любил её и был счастлив, как баран, что она со мной, хотя прекрасно знал, знал всегда, что я – ничего для неё не значу! Я согласился с тем, что она меня не любит. Мне было достаточно того, что она со мной... Нельзя было соглашаться. Чем выше вознесёшь своё сердце, тем больше рук будет тянуться к нему. Чем больше будешь ценить собственную душу, тем больше станут ценить её окружающие. Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя соглашаться на чувство, которое хоть на йоту меньше твоего! Пусть лучше оно будет большим...
– Нет. – Илинда отрицательно покачала головой, глядя мимо него остановившимся взглядом и покривив губы в усмешке. – И большим – нельзя. Ведь это значит, что ты мог бы быть с Машей, ведь её чувство сильнее твоего, а ты не сможешь. Чувства должны быть только равны, не больше, но и не меньше.
– Скорее всего, ты опять права.
Затонский тяжело перевёл дыхание и прерывисто вздохнул, вновь закурив. И вновь заговорил об Альбине.
– Вчера за завтраком она напрямую мне заявила, что не любит меня, а потому нам лучше расстаться.
Илинда поразилась.
– Вот так прямо?
– Да. Вот так. Сказала, что ей всё надоело и она от меня уходит.
– У неё кто-то есть на примете? – Сердце Илинды выделывало неистовые скачки, когда она осмелилась спросить о том, что не давало ей покоя. Что мучило и жгло. Ей казалось, что узнай она ответ на этот вопрос – и ей мгновенно станет ясно, серьёзно настроена Альбина или всего лишь решила потрепать ему нервы. Ей казалось, что если она смолчала про Алана – значит, не уверена, стоит ли ей бросать своего мужа по-настоящему. И если она всё ещё раздумывает на эту тему, то понадобится не так уж много усилий, чтобы образумить её, то есть восемьдесят шансов против одного, что её удастся повернуть вспять, как обмелевший ручей, которому человек вознамерился поменять русло. Но если она рассказала ему правду...
– Я тоже задал ей такой вопрос. Она ответила, что нет.
Огромная гора свалилась с её плеч. Она вздохнула свободнее, и в глазах её появился весёлый, живой огонёк.
– А в чём же тогда, собственно, дело? – поинтересовалась она. – Что её не устраивает?
Он хмурился. Говорил вырвато и глухо. Ему было тяжело рассказывать о нанесённой недавно ране, которая отчаянно болела и кровоточила, не давая ни минуты покоя. Мрачные мысли тяжёлым скопом вновь навалились на него, придавили, подмяли своей тяжестью, вкатав в грязь и безнадёжность произошедшего.
– Понятия не имею. Я спросил... но она ничего не ответила. Просто не ответила – и всё. Пошла собирать вещи. Я не мог допустить, чтобы она ушла неизвестно куда, а потому ушёл сам. Заявив ей, что уйду я, что оставляю ей всё... Пил где-то в кабаке скверную водку со скверными людьми... потом навестил знакомого нотариуса... по уже известному тебе делу... Снова где-то пил... с кем – и не вспомню сейчас... А ночью ввалился к тебе. Вот и вся история. Ты что-нибудь в ней поняла? Я, честно сказать, не понял ни фига.
Илинда сидела, хмуря брови и сосредоточенно размышляя обо всём услышанном. Наконец, она подняла на него глаза и задумчиво проговорила:
– Она сказала, что не любит тебя... Возможно, это просто минутная вспышка. Быть может, ты чем-то задел её и сам этого не заметил. Она могла тебе назло заявить, что ты для неё ничего не значишь. Она ведь у тебя весьма капризная и взбалмошная особа. Может, она вовсе не желала доводить до разрыва, а ты взъерепенился и умчался из дома. Если же она и впрямь тебя не любит... ну что ж, ты-то её любишь, и раз столько лет она жила с тобой, то сможет жить с тобой и дальше. Любит она тебя, не любит... видимо, для неё это не имеет особого значения, раз до сих пор она была рядом с тобой. Значит, ей не составит труда и дальше оставаться с тобой... когда выясним, что за обида подвигла её на такое опрометчивое решение... В действительности важно одно – уйти она вознамерилась не потому, что нашла другого. И значит, всё можно исправить.
– Думаешь? – он с надеждой взглянул на неё, и, поймав его взгляд, она улыбнулась и просто ответила:
– Не сомневаюсь.

Илинде хватило недели, чтобы выработать идеальный во всех отношениях план.
Она расспросила Ульяну, которая весьма расстроилась уходом хозяина из дома и очень желала бы его возвращения, о том, навещает ли кто-нибудь хозяйку, и выяснила, что забегают к ней только подруги – такие же вертихвостки, как и она.
– А не похоже, что Альбина собирается к кому-нибудь переехать? – затаив дыхание, осведомилась Илинда. Она звонила Ульяне в то время, когда Затонский отправился в ближайший магазин за коньяком и сигаретами, а потому могла говорить без опаски – дверь в прихожую была открыта настежь, и ей прекрасно было бы видно, если б он вернулся домой.
– Да вроде нет. Она бы сразу убежала, – понизив голос, проговорила служанка. – Вы ж про него? Не зовёт, должно быть... не приглашает. Так ей и надо! Зла не хватает – такого человека, как наш Павел, изводить... Я, поди, вырастила его... с малолетства его знаю... и вдруг какая-то мамзель вздумала с ним так подло обращаться!
Ульяне было прекрасно известно, что и Маша, и Илинда осведомлены о романе её хозяйки с сыном ненавистного Германа, который, видно, только голову ей дурит, не имея серьёзных намерений. А иначе давно бы уже её забрал.
– А он не звонил ей за прошедшую неделю?
– Нет, ни разу. Вы ж знаете, на звонки я отвечаю, а его мерзкий голос ни с чьим не спутаю. Не звонил.
– Отлично! – обрадовалась Илинда и едва удержалась, чтобы не запрыгать и не завизжать от счастья. – То, что нужно! Мне кажется, Ульяна, что пора действовать. Целая неделя была у неё для раздумий, и я надеюсь, что она сумела правильно оценить ситуацию. Она должна была понять, что с Павлом её ждёт стабильность и процветание, а с тем, другим... ведь он даже не вспоминает о ней! А теперь нужно только легонько её подтолкнуть – и она сама кинется ко мне в квартиру и приволочёт своего мужа домой. На руках, причём.
– И как же это устроить? – Старушка с замиранием сердца ждала от неё ответа – ждала с таким нетерпением, словно от этого зависела её собственная жизнь.
– Очень просто. Я всё продумала, Ульяна! Поверьте, не пройдёт и нескольких дней, как она позовёт его обратно. Конечно, я предпочла бы закатать её в бетон, но не подпускать больше к Павлу, потому что он достоин гораздо лучшего, чем эта дрянь... но без неё ему в жизни вообще ничего не нужно. Даже его любимая работа. А это уже серьёзно. Это страшно. Это болезнь, которая вряд ли излечима. Ему нужна Альбина – и я обещала ему, что подам ему её на блюде. А для того, чтобы я смогла подать её... подайте-ка мне её сюда, позовите к телефону. Скажите, очень срочно и очень важно.
Ульяна отправилась звать хозяйку, и вскоре Илинда услышала в трубке недовольный голос Альбины. Представившись, Илинда попросила её о встрече, добавив, что дело, которое её беспокоит, не терпит никаких отлагательств. Альбина нехотя согласилась принять её.
– Может, завтра... после обеда... – протянула она.
– Нет, мне было бы удобнее сегодня, – упирала Илинда дрожащим от волнения, чирикающим голоском. – Альбина, дорогая, я просто сгораю от нетерпения... мне очень нужно задать тебе несколько вопросов! Вся моя жизнь зависит от них! Можно, я приду сегодня? Ну, миленькая, ну, умоляю!
Альбину разобрало любопытство – ей стало интересно, что такого желает спросить у неё эта девчонка, что может быть настолько важным для неё? И, пораздумав, она решила, что можно уделить ей полчаса и сегодня – в конце-то концов, от неё и впрямь не убудет.
– Ой, спасибо! – защебетала Илинда. – Ты и не представляешь, как одолжила меня. Тогда через часок забегу, идёт? Отлично! Ну, пока, до скорого!
Она торопливо попрощалась и, повесив трубку, перевела дух и утёрла проступивший пот со лба. Всё это время она не спускала взгляда с плотно прикрытой входной двери, которая хорошо просматривалась из распахнутых дверей гостиной.
– Успела... успела! Пока Затонского нет. Ну, Альбина... держись! Иду на вы... – радостно прошептала она, глядя в зеркало сверкающими, расширенными от волнения глазами. – И меч мой не дрогнет...
У неё едва достало терпения дождаться возвращения из магазина Затонского, и, едва он переступил порог, как она торопливо вскочила в туфли и выскочила за дверь, заявив ему:
– Я через часок. Дождись меня, пожалуйста, и никуда не уходи! Это очень важно! Я скоро!
– А ты хоть куда? – крикнул он ей вдогонку, но она только засмеялась, махнула сумочкой и ничего не ответила.
Ульяна открыла ей дверь, взглянула на неё заговорщицки и проводила в столовую, где восседала у камина Альбина. Она полулежала в кресле и томилась бездельем. Лицо её было кислым, глаза – злыми. Она с неприязнью посмотрела на гостью и зевнула, всем своим видом выражая крайнюю скуку и нежелание никого видеть.
Словно не замечая её неважного настроения, Илинда принялась оглядываться по сторонам с таким выражением на лице, словно подсчитывала в уме стоимость каждой вещи, попадавшейся на глаза. Она улыбалась сама себе и одобрительно кивала своим мыслям, бормоча время от времени:
– Так, так... замечательно... просто восхитительно... волшебно... как мне повезёт, если я и впрямь...
Она прикусила язычок, взглянув на Альбину. Та, нахмурившись, непонимающе наблюдала за ней; поймав осторожный, изучающий, цепкий взгляд, который бросила на неё гостья, она раздражённо приподнялась в кресле и спросила, невыносимо растягивая слова:
– Я что-то не пойму... ты смотришь так, словно явилась покупать мой дом.
Альбина не церемонилась с людьми и высказывала напрямик всё, что приходило ей в голову. И понимала только такой язык. Илинде это было прекрасно известно. А потому она притворно вздохнула и напрямую ответила, пристально глядя на хозяйку дома:
– Нет, дорогая. Я бы до безумия хотела жить в таком вот дворце... но мне придётся много лет каторжно работать, чтобы приобрести нечто подобное. К огромному моему сожалению, такая роскошь мне не по карману. Пока не по карману, – добавила она многозначительно. – Но, я думаю, можно постараться... и отхватить жирный кусок... не прикладывая к тому особых усилий.
– Не понимаю, о чём ты, – Альбина лениво откинула упавшую на глаза прядь недлинных каштановых волос и нетерпеливо дёрнула плечиком, вновь смерив Илинду недружелюбным взглядом больших карих глаз. – И вообще... зачем ты ко мне припёрлась, объясни? О чём ты хотела со мной поговорить?
Илинда, сделав загадочное лицо, таинственно усмехнулась и принялась окидывать её снисходительными взглядами, затем поймала в зеркале собственное отражение и, придирчиво рассмотрев себя, снова уставилась на неё, словно желая сравнить себя с нею и понять, кто из них двоих более привлекателен.
– По-моему, я ничуть не хуже тебя, – произнесла она наконец, словно придя к какому-то определённому выводу. – Ты, спору нет, красива... но и я далеко не дурнушка. Ты выигрываешь за счёт косметики, которой пользуешься так умело... я тоже могу запросто научиться делать макияж. Я, правда, терпеть не могу косметику... но если очень нужно, могу и полюбить. Маникюр тоже проблем не составит... Манерам нетрудно будет научиться... было бы желание... А всё остальное приложится.
– Ты что, собираешься сыграть меня в новом фильме Затонского? – ядовито улыбнулась Альбина. – Он, должно быть, собирается снять фильм обо мне?
– Нет, – тряхнула головой, сделав невинные глаза, Илинда, – вовсе нет! Он и не думает об этом! Ты ведь знаешь, он сейчас живёт у меня...
Она многозначительно замолчала и посмотрела на хозяйку дома, словно ожидая её реакции на свои слова; та глядела на неё, прищурившись, и, внезапно насторожившись, ждала продолжения. Но так и не дождалась. Илинда молча улыбалась, и не подумав говорить дальше.
– И что ты хотела этим сказать? – не выдержала наконец Альбина, в голосе её, до тех пор вялом и презрительном, послышались встревоженные, нервические нотки, которые она тщетно пыталась скрыть.
Илинда пожала плечами и вздохнула с сожалением.
– Да пока ничего определённого.
– Зачем ко мне пришла?
Илинда напустила на себя сверхскромность, присела на соседнее кресло, улыбнулась и подкупающим голосом, каким могла бы разговаривать с задушевной подругой, от которой у неё не могло быть никаких секретов, осведомилась:
– Честно? Я пришла потому, что мне нужно кое-что уточнить у тебя. Ты же скажешь мне правду? Пойми, мне очень важно знать. Скажи, вы с Павлом на самом деле решили... Вы и впрямь расстанетесь?
– Тебе-то что до наших отношений? – Альбина резко поднялась и стала прохаживаться по комнате взад-вперёд, время от времени поправляя свои идеально уложенные прямые волосы, двумя острыми клиньями касающиеся ключиц.
Илинда, не отрываясь, следила за ней взглядом охотника, преследующего дичь.
– Есть, есть мне до ваших отношений дело, и ещё какое... – пробормотала она, таинственно улыбаясь. – Потому что... знаешь ли... я подумала... если у вас с ним всё кончено... Он – завидная партия. А уж для меня так вообще был бы просто находкой. Он бы сделал меня королевой... все лучшие роли были бы мои... И я смогла бы жить в доме ещё почище этого.
Альбина резко развернулась к ней; глаза её полыхали яростным изумлением.
– И ты явилась спросить меня... можно ли тебе поохотиться на моего мужа? – трясущимся голосом осведомилась она, впиваясь в лицо потенциальной соперницы жгучим взглядом.
– Бывшего мужа, как я понимаю, – значительно поправила её Илинда. – Ведь вы же надумали расстаться.
– И что?
– Да ничего. Я, в принципе, могла бы замечательно обойтись без твоего благословения... Меня только одно смущало... я хотела, чтобы мы с тобой остались друзьями... Я хотела выяснить всё наверняка, прежде чем...
Рыбка проглотила приманку и попалась на крючок, и он острыми, зазубренными краями засел в жабрах, вздёрнув её на леску.
– Ты хотела знать, – вскричала Альбина, вскакивая с кресла. – Не надумаю ли я вернуть Павла? А это уж как мне заблагорассудится! Держись в стороне!
– От тебя или от него? – уточнила Илинда.
– От нас обоих!
– Но... сама понимаешь... держаться в стороне от него мне не слишком-то удастся... Он живёт у меня в доме. Мы изо дня в день вместе. Конечно, пока он не замечает меня... он поглощён своими страданиями... льёт слёзы по женщине, которая рада, что избавилась от него. Я же знаю, что ты рада. Я прекрасно тебя понимаю. Ведь ты всегда любила своего Алана...
– Откуда тебе известно про Алана?
Лицо Альбины побледнело и вмиг изошло красными пятнами; она с ненавистью смотрела на свою гостью, а та, будто не замечая этой ненависти, продолжала притворно вздыхать.
– Я знакома с Аланом. Он мне недавно предлагал... но не важно. Он для меня чересчур мелко плавает. Мне было бы гораздо удобнее, если б вы с Аланом... так сказать... сошлись, наконец... А мне бы достался Павел. Понятия не имею, как бы мне удалось его уломать, ведь он так сильно любит тебя, что не замечает никого вокруг... Но вода камень точит, а я упорная, я бы не отступилась... Ну, что ты на это скажешь? Ведь ты наверняка рассталась с Павлом, потому что хотела остаться с другим. Я верно тебя поняла?
Синий взгляд усмехался, насквозь буравил её... Альбина взвилась.
– Только ляпни Павлу про Алана! – потеряв над собой контроль, вскричала она.
– А ты мне не угрожай, напугала! Что уж я ему ляпну, это моё личное дело. Ты, значит, Павла в запасных намерена держать? Пока твой Алан не решится сделать тебе предложение? Да не решится он, пойми! Если не решился до сих пор, то и дальше не решится! К тому же, он, скажу тебе по секрету, идёт на поводу у своего отца. Герман просто мечтает сгубить Павла – уж слишком тот грубо и жестко поступал с ним в своё время, и я сама слышала, как Герман выспрашивал сына, скоро ли он разведёт его с женой... А Алан и рад стараться. Он потому и вернулся к тебе прошлым летом. Вот скажи, где он сейчас? Не появляется? И не появится! Можешь не ждать! Он свою миссию выполнил, он разрушил твою жизнь и жизнь Павла, и больше ему ничего от вас не нужно! Ну, Павла-то я не оставлю... а вот ты, дорогая... ты останешься одна. Без Алана – потому что ты на фиг ему не нужна, и без Павла – потому что ты не достойна ботинки ему чистить... потому что я его у тебя заберу. А уж если я что-то забираю... то не возвращаю этого никогда и ни при каких условиях, запомни!
– Ну, забери! Попробуй! – Альбина покривила губы в усмешке, но усмешка быстро слетела с её белого как мел лица. – Ему нужна я, и никто больше!
– Сейчас – нужна ты, – беспечно рассмеялась Илинда. – А завтра он тебя просто пошлёт. И попомни моё слово: я его подобью, и он оставит тебя без гроша. Ты уйдёшь от него только с тем, с чем пришла. Ты ни гроша лишнего не получишь! И этот дом, которым ты меня сейчас в нос ткнула... сейчас здесь хозяйка ты, а завтра я приду сюда в роли хозяйки и вытряхну тебя отсюда, как старый, завалявшийся в хлебнице сухарь! Можешь пока собирать шмотки.
Илинда величественно поднялась, одернула платье и ещё раз огляделась по сторонам. Заметив на каминной полке целый ряд ярких игрушек из папье-маше, которые любила раскрашивать хозяйка дома, она брезгливо поморщилась и, указав на них пальцем, с презрением проговорила:
– А вот эту мазню... собери в первую очередь, если она тебе дорога. Потому что, как только сюда приду я – я выброшу эту мерзость в первую очередь. Как напоминание о тебе. Безвкусно и дёшево. Дурацкое хобби! В принципе, может, ты и сможешь зарабатывать себе на хлеб этой ерундой, если станешь приторговывать ею на рынке. Только цены не загинай, потому что грош цена твоим картонкам. Несмотря на то, что раскрашивала их несравненная Альбина. Это ты с ним была несравненной. А без него, сама по себе, ты не значишь ничего. Абсолютно ничего! Если ты этого ещё не осознала... то вскоре я заставлю тебя осознать. Мне не следовало к тебе приходить. С тобой невозможно разговаривать. Сама не понимаю, что заставило меня явиться к тебе. Какая я была дура, что хотела сохранить с тобой дружеские отношения... зачем мне это нужно? Я превосходно обойдусь без тебя!
– Убирайся из моего дома!
– Не ори. Соседи услышат.
– Уходи, я сказала, или я выкину тебя отсюда!
– Ну, попробуй! И запомни: сегодня этот дом твой... но завтра он будет моим. А теперь прощай. Меня ждёт Павел. Он обещал приготовить сегодня грибы под соусом... ты же знаешь, он божественно их готовит. А я... я просто обожаю грибы! Всего доброго тебе!
Илинда развернулась и неспеша покинула поле боя. Она шла к двери, высоко вздёрнув голову и уверенно стуча каблуками. На пороге она обернулась и лучезарная улыбка осветила её лицо.
– Запомни, Альбина, я обязательно добьюсь той цели, ради которой пришла к тебе сегодня! – понизив голос, произнесла она, имея в виду свой тайный умысел и прекрасно понимая, что Альбина поймёт её заявление по-своему, на свой лад, и покинула негостеприимный дом, чрезвычайно довольная собой.
Её душа ликовала.
Она видела перед собой белое от ярости лицо Альбины, её горящие ненавистью глаза... и не сомневалась, что удар достиг своей цели. Ей хотелось затанцевать по тротуару, испещрённому пятнами солнечного света, проникавшего сквозь листву деревьев, росших у края мостовой; ей хотелось запеть во всё горло и расцеловать первого попавшегося прохожего, и она с трудом сдерживала себя, чтобы не совершить какого-нибудь такого же вздорного, бездумного поступка.
Она торопилась домой.
И, хотя Павел вряд ли догадается приготовить ужин, о котором она заявила Альбине, и что он, скорее всего, опять наливается своим коньяком, она решила, что вернувшись, заставит его и вправду потушить грибы, которые она купит по дороге домой в первом же попавшемся магазине. Он и впрямь превосходно готовил их. Тушёные грибы да яичница с грибами – вот и все блюда, которые было ему под силу приготовить; но эти блюда получались у него отменными.
– Вне всякого сомнения, я заслужила некоторой компенсации с его стороны, – промурлыкала она себе под нос, толкая дверь магазина.
Вечером Илинда позвонила Ульяне и попросила её сообщить своей госпоже, что после ссоры с женой Затонский явился в квартиру Илинды с дарственной – хотел подарить ей квартиру. И что она намеренно порвала документ, чтобы произвести на него впечатление своим мнимым бескорыстием, надеясь со временем получить гораздо больше, чем какая-то квартира.
– Скажите, что слышали... допустим, от моей соседки, – предложила Илинда, с волнением накручивая на палец телефонный провод. – Придумайте что-нибудь... Пусть взревнует! Я вроде бы и так отлично подзавела её... но лишним не будет.
Ульяна с радостью согласилась подыграть, рискуя получить строгий выговор за вмешательство не в свои дела.
– А как там она вообще? – не удержалась Илинда.
– Злая, как чёрт, – понизила голос служанка, – прямо рвёт и мечет! И так-то целыми днями кисла, что твоя простокваша... а тут как с цепи сорвалась! Сегодня мы вместе с кухаркой и горничной по дому летали! Только вот посудой ещё не бросалась... но и до этого недалеко, знать!
– Замечательно! – довольно засмеялась Илинда. – Плесните-ка ещё маслица в огонь, расскажите ей новость, что я сейчас вам сообщила! И она сама побежит унижаться перед ним, вот увидите!
– Ой, ловко вы её! – восхитилась Ульяна. – И ведь в самое больное место ранили! На самую нужную кнопку надавили!
– Я без труда раскусила, что она за человек, а таких людей проще простого за пояс заткнуть. Они и сами не представляют, до чего уязвимы. Причём, с любой стороны. Потому что алчность и жадность затмевают для них всё остальное. Она живёт одним принципом: «Моё – никто не трогай! Даже если я это выбросила!» И если кому-нибудь вздумается подобрать выброшенную ею перчатку, она её из-под носа обратно уволочёт – лишь бы никому не досталась.
– Это вы верно заметили.
Предчувствуя, что скоро Альбина явится к ней в квартиру, чтобы забрать у неё «своё добро», Илинда тем же вечером решила поговорить с Павлом. Она подсела к нему на кухне и попросила:
– Павел, я тебя очень прошу... Если ты услышишь обо мне кучу нехороших вещей от дорогих тебе людей... ты, пожалуйста, не торопись им верить. Мне безумно важно тебе помочь... но ещё важнее, чтобы ты верил мне по-прежнему.
Он поднял на неё тяжёлый хмельной взгляд и осведомился:
– А кто такие – дорогие мне люди? У меня вроде таковых не осталось...
– Остались. Вернее, одна точно имеется.
– Это ты про кого?
– Я про твою Альбину.
– Альбина... Альбина меня бросила. Ей нет до меня никакого дела, и тебе прекрасно это известно. Всё! Нет Альбины!
– Павел, Альбина есть... – Илинда проникновенно смотрела ему в глаза, и на губах её играла улыбка. – Ещё как есть! И скоро ты сам в этом убедишься. Я обещала тебе помочь – и я кое-что предприняла... Она скоро явится и заберёт тебя у меня. К огромному моему сожалению, потому что мне будет невероятно жалко отдавать тебя в её добрые руки. Ты слышишь?
Он непонимающе уставился на неё поверх сверкнувшей в его руках рюмки, которую он только что залпом опустошил.
– Альбина? – тупо осведомился он, не придавая услышанному особого значения, не слишком понимая, о чём идёт речь.
Илинда с готовностью кивнула, незаметно выкрутив рюмку из его наполовину разжавшихся пальцев и пряча её к себе в карман, чтобы он не вздумал продолжить попойку, от которой она вынуждена была его отвлечь.
– Да, – без сомнений подтвердила она.
– Придёт сюда? – уточнил он.
– Прибежит! – засмеялась она.
– За мной, говоришь?
– Ну не за мной, это уж точно!
– Дорогая, не шути так, ладно? – Он поморщился и сдавил голову руками. – Ой, болит-то как...
– Павел, она придёт, – убеждённо проговорила Илинда, и вдруг опустила глаза и щёки её пунцово вспыхнули, а голос дрогнул. – Но я наговорила ей кучу ужасных вещей о себе... она, без сомнения, всё расскажет тебе, передаст каждое слово. Но ты не смей в это поверить, слышишь меня?
Он широко раскрыл глаза, всё ещё не особо ей доверяя. Ему казался невозможным грядущий приход Альбины, которая казалась ему потерянной безвозвратно, навсегда, а последние скомканные фразы, прозвучавшие из уст Илинды, и вовсе сбили его с толку.
– И что такого ужасного ты могла о себе наговорить? – скептически усмехнулся он.
Она заговорила быстро и решительно, словно торопилась поскорее рассказать ему обо всём, что вынуждена была натворить; стиснув руки, чтобы не выдали охватившее её волнение противной её мелкой дрожью, сдвинув брови и судорожно глотнув ставший вдруг спёртым воздух, она принялась излагать события последних дней, которые до сих пор держала от него в секрете.
– Павел... ты прости меня... но мне не оставалось ничего иного, кроме как сыграть на её чувствах. Я... мне стыдно признаться... я ходила к ней сегодня... и сделала вид, будто бы пришла, чтобы убедиться, что она без проблем отдаст тебя... в мои добрые руки. Вот. Я устроила ей жуткую сцену... я довела её до белого каления. А только что я позвонила Ульяне и попросила её передать Альбине, что... в общем, про дарственную. И что я её уничтожила лишь затем, чтобы ты восхитился моим поступком и обратил на меня своё внимание. Я клялась Альбине, что в скором времени буду ставить на тебя сети. И что ты непременно в них попадёшься. Вот такие дела, Павел. Короче, сегодня я поставила её в известность, что пока ты ещё не замечаешь меня, потому что поглощён мыслями о ней... но вскоре я заставлю тебя забыть о ней напрочь. Прости.
Она сконфуженно примолкла и, покраснев и смутившись, отвела глаза в сторону.
– Вот я и хочу сказать тебе... я всё это сделала, чтобы она спохватилась и позвала тебя обратно.
Павел долго смотрел на неё остановившимся взглядом, враз забыв свою головную боль и по привычке подняв густые чёрные брови чуть ли не под самые корни волос. Наконец он хлопнул себя ладонями по коленям и расхохотался, как сумасшедший. Он смеялся так долго, что она встревожилась.
– Павел, с тобой всё в порядке? – Она робко взглянула на него, не смея приблизиться к нему.
Но он стал смеяться ещё громче, ещё неистовее, так, что слёзы брызнули из его глаз; он буквально задыхался от распиравшего его неистового хохота. Наконец, лишившись последних сил, он примолк, попытался отдышаться и, прикрыв лицо руками, стал с огромным трудом приходить в себя.
Довольно долго длилось молчание. Наконец, Павел поднял на Илинду глаза и проговорил:
– А знаешь, Аменда, я ведь все способы перепробовал... кроме этого. Который не задумываясь использовала ты. Я никогда не пытался вызвать её ревность. Ни разу в жизни! А должно быть, стоило. И не раз нужно было к этому способу прибегнуть. По всей видимости, он оказался самым действенным изо всех, что я мог бы придумать. Я же говорил, что ты – гениальна... И ты... ты пожертвовала своей репутацией, чтобы вернуть мне моё счастье?
– Своей репутацией я пожертвовала только перед ней, Павел. Никто больше не слышал моих слов. Только она. А она... мне безразлично, даже если она будет ненавидеть меня и считать, что я и впрямь намерена оттяпать у неё тебя вместе со всем твоим имуществом... Не разуверяй её. Так она будет крепче за тебя держаться.
– Но тогда она не допустит, чтобы я навещал тебя! – возмутился вдруг Павел.
– Будешь приходить тайком от неё, – хихикнула она.
– А как же съёмки? Я планировал... ещё один фильм к весне... Естественно, с тобой... – Он растерянно смотрел на неё. – Я ни в коем случае не отдам эту роль никому другому! Я теперь без тебя не могу! И вовсе не потому, что ты так много для меня сделала. Ты – моё всё в плане кино. Я от тебя никогда никому в угоду не откажусь! С этим что прикажете делать?
– А пусть присутствует на съёмках, – лукаво предложила Илинда и засмеялась, – пусть она пасёт тебя. Раз не желает, чтобы я тебя увела. Пусть побудет в напряжении! А то ты ей встряску не устраивал... Пусть подумает, что может запросто тебя лишиться.
– И она не станет тебя раздражать своим присутствием? – поддел её Затонский.
– Нисколько! Только, уж не обессудь, если я когда тайком кольну её в бок... чтобы не слишком расслаблялась.
– Слышь, Аменда, – вдруг взволновался, забеспокоился он, и глаза его наполнились тревогой и внезапным смятением. – А ты уверена... что она придёт?
Илинда решительно отмела все его сомнения.
– В течение трёх дней. Или нет... завтра к вечеру тебя уже здесь точно не будет. К сожалению. Мне без тебя будет очень одиноко. Теперь, когда я выкатила тяжёлую артиллерию в виде новости, которую ей поднесёт Ульяна, она не заставит себя ждать, и не оставит тебя со мной ни минуты лишней.
– Кстати, а зачем ты дарственную сюда приплела? – Он нахмурился, но она воинственно сдвинула брови и бросилась защищаться.
– Я всё равно не приму твой подарок – слишком он для меня дорогой; я прекрасно понимаю, что ты от всего своего огромного сердца... Но дело в том, что и она прекрасно понимает, что ты от всего сердца... Пока только как друг... Пойми, это показалось мне тем завершающим броском, который довершит нашу победу в битве с Альбиной. Пусть она знает, что лёд стронулся.
– Но ты переврала мой благороднейший жест!
– Издержки производства, уж прости! Тебе ведь важнее результат, правда? А твой благороднейший жест я переврала только перед одним человеком на свете – перед нею. А это не страшно. Я-то знаю, каковы были на самом деле твои намерения. И безумно благодарна тебе за заботу. За поддержку. За всё.
Он неодобрительно покосился на неё и поискал на столе свою рюмку; рюмки нигде не было видно. Он украдкой заглянул под стол, опасаясь, не уронил ли он её нечаянно, не разбил ли... под столом было пусто.
– Ты говоришь так, – нервно заявил он, – как будто мы с тобой вот-вот распрощаемся. Мне это не нравится.
– И не надейся! – фыркнула она. – Даже если тебе вздумается пойти на поводу у Альбины, когда она запретит тебе видеться со мной... если ты сам от меня откажешься ради её спокойствия... я этого не потерплю! Я ворвусь в ваш мир и учиню скандал вам обоим, так и знай! Я ни в коем случае не хотела бы остаться без тебя. Я ни в коем случае не допущу этого!
– Правда? – лукавая улыбка скользнула по его лицу; слышать такие слова ему было невероятно приятно, они льстили его самолюбию, и льстили вдвойне, потому что не вызывали и тени сомнения в искренности говорившей. Павлу было прекрасно известно, как привязана к нему Илинда, и все эти вопросы он задавал ей лишь для того, чтобы лишний раз убедиться в её привязанности.
– Правда, – серьёзно подтвердила она, не приняв его лёгкий тон.
– И ты станешь драться за меня?
– Безусловно. Что, приятно?
– Очень!
– А кстати... хотела тебе сказать... Павел, ты уж извини... но завтра воздержись, пожалуйста, от своего коньяка, – попросила, поморщившись, Илинда, заметив, что он снова тайком обшаривает взглядом стол в надежде отыскать украденную ею рюмку.
– Это ещё почему? – не понял он, и лицо его вспыхнуло, когда он понял, что его рассекретили.
– Потому. Когда она придёт, ты должен быть абсолютно трезвым. Аккуратным. Причёсанным. И выбритым. Смотри, какая щетина! У тебя скоро борода отрастёт! Костюмчик я тебе, так и быть, отглажу... Ты должен выглядеть свеженьким, как трава рано поутру! Она должна увидеть тебя именно таким. Чтобы лишний раз задуматься. О том, что тебе без неё не так уж и плохо. От этого она только внимательнее к тебе станет.
– Какой коварный народ – женщины! – пробормотал он, сокрушённо качая головой. – Вот ты – как хитра... я бы в жизни не догадался...
– Для того господь и послал меня на твоём пути, – засмеялась она, вкладывая в его руку щётку для волос. – Для того он и послал меня тебе, чтобы я пробила для тебя путь там, где ты считаешь, нет никакой возможности пройти.
– Скорее всего, так оно и есть.
– Сегодня ты замечательно выспишься, – с воодушевлением заявила Илинда, пританцовывая на месте, пока он неуверенно вертел щётку в руках, словно понятия не имел, что с нею делать. – А завтра с утра приведёшь себя в полный порядок. А то ты здесь у меня совсем одичал. Прямо Робинзон какой-то... Давай-ка, причешись пока! Твоя грива спутана так, что ты до утра будешь разбирать её по волосинке. Завтра тебе ни в коем случае нельзя выглядеть настолько безобразно.
Он бросил на неё быстрый взгляд и просительно проговорил, невольно понизив голос:
– А может, отметим? Ну, своего рода взятие Бастилии... а? Что скажешь?
Она размела в пух и прах все его надежды.
– Ни в коем случае! – заявила она, отметая все предложения. – Заранее – нельзя. Примета плохая. Отметить успеем, когда дело будет сделано. Наша Бастилия ещё пока не пала. А с тебя на сегодня достаточно. Можно, я заберу бутылочку?
Илинда протянула руку к бутылке, коньяка в которой было больше половины. Затонский заметался, встревоженно глядя на неё и прикрывая своё сокровище руками.
– Что ты намерена с ней сделать? – спросил он, хмурясь всё сильнее.
Она пожала плечами и беспечно ответила:
– Вылить, что же ещё?
– А может, оставишь?
– Незачем.
– Ну, хоть не выливай. Просто убери с глаз долой – и всё.
– Что, жалко?
– Представь себе, жалко! А так... я потом как-нибудь...
– Допил бы, ты хочешь сказать? Павел, ты купил эту бутылку, чтобы заливать горести. Горестей больше нет. Так что если ты будешь продолжать пить из бутылки горестей, то ничего хорошего в будущем не жди. Остатки нужно вылить, тогда и горести улетучатся. Ни в коем случае нельзя их допивать.
– Что, тоже примета? – сердито спросил он, швырнув от себя по столу бутылку так, что Илинда едва успела поймать её на самом краю.
– Пока нет, – спокойно ответила она, и довольно взглянула на свой трофей, который ей удалось отвоевать без особого труда. – Пока это всего лишь мои заключения. А права я или нет... посмотрим. Время покажет.
– Где там твоя расчёска была? – после долгого молчания сердито вздохнул Затонский и принялся оглядываться вокруг, в сердцах отшвыривая всё, что под руку попадалось.
Она с улыбкой попала ему расчёску... и вдруг рука её дрогнула, на глаза навернулись внезапные слёзы, и, прерывисто вздохнув, она с сожалением прошептала:
– Мне будет очень пусто здесь одной. Я за эту неделю так привыкла к тебе... Но ты должен делать то, что должен. И я рада, что смогла чем-то тебе удружить.
– Не переживай, – хмыкнул он, стараясь приободрить её. – Я буду заглядывать к тебе каждый вечер.
– А если Альбина прознает? – подколола она.
– Больше ценить станет, – заважничал он.

Альбина позвонила на следующий день, к вечеру. Потребовала позвать Павла. Долго разговаривала с ним о погоде и, в конце концов, попросила его заехать к ней, якобы для того, чтобы починить кран в ванной. Набивая себе цену, он ответил, что пришлёт человека, который разбирается в этом лучше, чем он, на что она, нервничая, заметила, что хотела бы вдобавок кое о чём с ним поговорить.
– Давай я заеду завтра, – нехотя проговорил он. – Сейчас поздновато уже для визитов...
На что она, сорвавшись, закричала, что если он не явится домой сейчас же, то может не являться никогда.
– Да что случилось-то? – прикинувшись идиотом, спросил он.
– Собирай манатки – и немедленно домой! – дрожащим от ярости голосом выкрикнула она так громко, что заставила его отслонить трубку от уха, чтобы не оглохнуть.
– В смысле... совсем домой?
– Совсем. Или тебе без меня комфортнее?
– Ну, что ты... конечно, я... я скучал, конечно... – Он от души наслаждался происходящим, нисколько не опасаясь перегнуть палку, переиграть.
– Павел, ты что... вот так уйдёшь? – влезла в разговор Илинда, подойдя поближе к телефону и наклонившись к трубке, чтобы Альбина её услышала.
– А ты думаешь, останется?! – взорвалась трубка и завибрировала в руках режиссёра, который трясся от беззвучного хохота, едва удерживая её в руках.
– Илинда, – произнёс он, с трудом взяв себя в руки. – Ну, я же буду тебя навещать...
– Не вздумай, слышишь? – кричала Альбина.
– Дорогая, я понять не могу... с чего вдруг такая буря? – простодушно осведомился он. – Ты выгнала меня из дома, заявила, что я тебе нужен, как картофелю колорадский жук... как лыжи на болоте... а сейчас вдруг кричишь на меня оттого, что я не тороплюсь вернуться к тебе?
– Если ты. Через полчаса. Не возвратишься. Я приеду за тобой сама, – злобно прошипела его милейшая половина, – и приволоку тебя домой за патлы. А этой передай... впрочем, много чести! Я не собираюсь с ней разговаривать! Хабалка! Время пошло!
Альбина в ярости швырнула трубку.
Павел рассмеялся и, подхватив Илинду под мышки, дико, неистово закружил её в воздухе. Та с хохотом просила поставить её на место, опасаясь задеть головой люстру.
– Аменда моя, ты гений! – кричал он на весь дом. – Ты слышала? Ка-кой у неё был голос... Жаль, мы не видели её лица...
– Собирайся, а не то она исполнит свою нешуточную угрозу и явится за тобой собственной персоной, вот тогда и посмотришь, какое у неё лицо! А у меня что-то нет желания встречать это лицо в своей гостиной... для меня оно теперь слишком опасно...
– Наверное, ты права. Как всегда!
Он опустил её на пол и с чувством произнёс, встряхнув её за плечи:
– Спасибо. Спасибо тебе, Аменда!
– Я обещала, – проговорила она в ответ, стараясь отдышаться, – что поднесу её тебе на блюде... я всего лишь выполнила своё обещание, не больше.
– Ты вернула мне радость жизни. Как мне отблагодарить тебя? Возможно ли мне что-то сделать для тебя?
Она кивнула и серьёзно на него посмотрела.
– Возможно, – ответила она. – Постарайся быть счастливым, Павел. Это будет для меня самой большой наградой. Просто будь счастлив – а большего мне не надо.

Макси, Кристина и Айлена приехали неожиданно, на неделю раньше, чем писали в письме.
Однажды, солнечным августовским утром, в дверь Илинды постучали. Она только что прибралась в комнатах и хлопотала на кухне, заваривая кофе. И думать не думая, кого могло принести в такую рань, она подошла к двери и осведомилась, кто там. Но ответа не последовало. Лишь короткие, придушенные смешки раздавались на лестничной площадке. Она глянула в глазок, но в глазке подрагивало что-то белое и зелёное, но что именно – разглядеть ей так и не удалось.
Она отворила дверь. Прямо перед нею вырос огромный букет белых роз.
– Сюрприз! – закричала и запрыгала на месте Кристина, вынырнув откуда-то из-под цветов, которые держал в руках улыбающийся Макси, и кидаясь ей на шею.
Илинда чуть не завизжала от радости, увидев своих друзей. Она никак не предполагала увидеть их раньше сентября, и вдруг – такая неожиданная сумасшедшая радость свалилась на её голову. Она принялась обнимать всех по очереди, смеясь и плача от счастья, и совершенно забыла, что они всё ещё толкутся на лестничной площадке. Она переводила взволнованный взгляд с одного на другого и никак не могла насмотреться на них. Она поверить не могла, что прошёл всего год и три месяца с тех пор, как они виделись в последний раз. Ей казалось, что несколько столетий минуло и вечность успела поседеть с того памятного утра, когда она стояла на хмуром перроне в Кентау, дрожа под чёрным рассветным небом, и с трепетом в душе ожидала прибытия поезда, который навсегда увезёт её из родных мест, разлучив её с самыми дорогими людьми на свете.
– Кристи, родная моя... Макси, тебя и не узнать, ты стал ещё выше! Айлена... Ой, как же я по вам соскучилась... Дорогие мои, как давно я вас не видела! – бессвязно бормотала она, сжимая трясущимися руками цветы и скользя взглядом с одного лица на другое.
Её друзья переминались с ноги на ногу, взволнованные ничуть не меньше её, и старательно прятали наворачивающиеся на глаза слёзы.
– Так ты хоть пригласи нас войти, что ли! – проворчала Кристина, вытирая мокрые глаза и всхлипывая. – А то как-то неприлично плакать у всех на виду...
Илинда спохватилась, вмиг очнулась от такого замечания и потянула их в прихожую, двумя руками прижимая к себе огромный букет благоухающих роз, которые вручил ей Макси.
– Ой, как же я не подумала, что мы стоим на пороге... – проговорила она, виновато суетясь. – Я совершенно потеряла голову, когда увидела вас. Мне сначала даже показалось, что я внезапно уснула, открыв дверь – настолько эта встреча похожа на те, которые я так часто видела во сне... Я перестала осознавать действительность! Проходите! А я для вас и комнаты приготовила... Начала готовить год назад, сразу, как вселилась сюда...
Она принялась показывать им комнаты, продолжая держать в руках роскошный букет и не догадываясь положить его хотя бы на время или сразу поставить в воду. Наконец, Макси не выдержал.
– Давай-ка сюда веничек, – благодушно заявил он, аккуратно забирая у неё цветы, и сгрузил их на диван в гостиной.
– Я смотрю, у тебя вряд ли найдётся большая ваза, способная вместить их все? – спросил он, хитро прищурившись и искоса взглянув на неё.
– Здесь скорее подошла бы напольная, – взволнованно засмеялась она, с любовью и с восторгом глядя на своих друзей и чувствуя, что никак не может насмотреться на них.
– И у тебя, конечно же, таковой нет? – продолжал допрос Макси, взъерошив свою курчавую тёмную шевелюру.
Она отрицательно покачала головой.
– Нет!
– Надо завести! – Он серьёзно взглянул на неё. – Я приехал.
– А здесь нет чужих садов, где можно было бы цветы оборвать, – засмеялась Илинда, крепко сжимая его руки своими и оглядываясь на ворох белых роз, беспорядочно сгружённых на диване.
– Зато полно магазинов, в которых их можно купить, – возразил он, беспечно пожав плечами и сверкнув белозубой пиратской улыбкой – совсем как в старые-старые времена. – Конечно, они ни в какое сравнение не идут с кентайскими, которые только что сорваны с куста и ещё благоухают утренней росой... Эти, кстати, именно оттуда. Когда мы шли на поезд, городок ещё крепко спал. И я не удержался. Ободрал по дороге все сады, где имеются такие. А я их наперечёт знаю, даже с закрытыми глазами нашёл бы.
Илинда по-новому взглянула на розы. Кентайские. Свои. Особенные.
Родные.
Она дрожащей рукой взяла несколько цветков, не обращая внимания на толстые шипы, царапнувшие её пальцы до крови, и уткнулась в них лицом, пряча побежавшие по щекам слёзы и крепко зажмуривая глаза, чтобы остановить их внезапный поток.
– Макси, – прошептала она еле слышно. – Ты знал... ты знал, как я тоскую по Кентау и по его окрестностям... Ничуть не меньше, чем по вам... и ты привёз мне частичку Кентау...
– Знал, – мягко кивнул он, обнимая её. – Конечно, я знал это, Илли.
– Как там мои степи, Макси? – по-прежнему не открывая глаз, судорожно выспрашивала она.
– Всё те же, Илли, – ответил он, прижимая её голову к своему плечу и давая ей возможность успокоиться, прийти в себя.
– Как там мои реки?
– Продолжают течь.
– А ветры мои?
– Гуляют по степи, травою играют, рябь по речной глади пускают.
– Как там мои холмы?
– Привет тебе передавали. Я ещё шишек с тех холмов захватил. И трав привёз, которыми мы, бывало, чай заваривали на берегу, помнишь?
– Правда?! – вскинулась она, забыв обо всём на свете, и такой радостью переполнился её сломавшийся голос, что она едва нашла в себе силы продолжить: – Я собиралась предложить вам кофе... но теперь-то, конечно, ни о каком кофе не может быть и речи...
– Это почему же? – возмутилась Кристина, лишённая особой сентиментальности, она уже вполне освоилась в доме подруги и вовсю осматривалась кругом. – Я так, например, не откажусь! Я всегда хотела попробовать настоящий кофе, не приютский! Угощай!
– Я тоже, – засмеялась Айлена. Губы её всё ещё дрожали, глаза подозрительно блестели. Она переводила взгляд с Илинды на Макси и с трудом сдерживала то и дело подступавшие к глазам слёзы. Почему-то ей казалось особенно важным сдержаться, не заплакать... хотя волнение распирало её, не давало дышать, не позволяло мыслить логически.
– Как пожелаете... – встряхнула кудрями Илинда, мысленно уже собиравшая на стол всё, что было у неё на полках шкафа и в холодильнике. – А я себе чай заварю... из кентайских трав. А тебе, Макси?
– А мне... – недолго думая, улыбнулся он и подмигнул ей. – Мне тоже чай. Как тебе.
Они стояли посреди гостиной. И только Илинда раскрыла было рот, чтобы пригласить всех на кухню, как Кристи приметила четыре короба, стоящие в ряд под окнами.
– А что это такое? – Она непонимающе нахмурила брови, читая вполголоса имена, написанные на табличках.
Илинда засмеялась и торопливо подошла к окну.
– Совсем забыла! – воскликнула она, счастливая донельзя. – Я же вам подарки весь год копила... каждому по коробу... Собирала всё, что могло вам приглянуться... И так мне было радостно покупать для вас все эти вещицы... Это занятие словно приближало меня к вам. Здесь есть сувениры, которые я присмотрела в Константинополе и в Нитре, и в других городах, где приходилось бывать по воле Затонского. На море я набрала самых красивых ракушек и морских звёзд, которые только смогла найти на берегу. А ещё там имеются...
– Ой, как здорово! – заверещала от восторга Кристина, присаживаясь возле своего короба, ухватив его за массивное днище и моментально вытряхивая его содержимое на ковёр. – Ой, как интересно... какая миленькая шкатулочка! А это что – заколки для волос? Вот это красота! Я немедленно снимаю эти старые ленточки! А щётку для волос ты мне сюда, случайно, не положила, Илли? Положила? Какая ж ты умница... А это – браслет из ракушек? Ой, какие они мелкие... А эти белые шарики между ними? Жемчужины? Настоящие?! Никогда бы не подумала... Вот ведь... Чувствую, я тут надолго засела. Мне, пожалуйста, мой кофе сюда, – попросила она.
– Узнаю прежнюю Кристи! – воскликнула Илинда, счастливая до глубины души, что её старания не прошли втуне и доставили столько радости её друзьям. Макси и Айлена последовали заразительному примеру Кристины и с интересом рассматривали содержимое своих коробок.
Айлена пришла в восторг от огромного набора бисера, стекляруса и камешков, который Илинда приобрела специально для неё, зная её склонность к бисероплетению.
– Здесь столько оттенков! – восхищённо восклицала она, перебирая крошечные, наполненные блестящим бисером пакетики и поглаживая их пальцами. – И совсем мелкий бисер, и покрупнее... и прозрачный... и матовый... просто мечта! Ни в одном сне такого не увидишь!
Макси натянул на свои непослушные вихры соломенную шляпу, лихо заломив её на затылок, и взглянул на Илинду, подбоченясь.
– Я её в Константинополе купила, нравится? – спросила она. – Это тебе взамен кепки, которую я у тебя выпросила в тот вечер, когда мы гуляли на берегу перед тем, как я сбежала, помнишь?
– Помню. Ещё бы не помнить! – ответил он.
– Нравится?
– Лучше не бывает! Жаль, её не было со мной в Кентау, вот пригодилась бы...
– А кепка твоя до сих пор как новенькая. Я чуть ли ни молилась на неё... Твоя кепка, джинсы Айлены, в которых я уехала... Я до сих пор их храню.
– Кепка Макси и джинсы Айлены! – возмущённо засопела Кристи, вскинув свою светловолосую голову и уперев руку в бок. – А кроссовки Кристины? Забыла? Или выкинула?
– Миленькая, они совсем развалились в тот же вечер, – засмеялась Илинда, повернувшись к подруге. – Но я их не выбросила. Отчистила, отмыла... хочешь, я их тебе верну?
– Да не нужно... – великодушно отмахнулась гостья. – Оставь себе, раз они дороги тебе как память обо мне... А мне можешь новые купить. Я, правда, не обижусь!
Кристина оборвала себя на полуслове, когда извлекла из-под груды свёртков целлофановый пакет, в котором лежали новенькие кроссовки.
– Обалдеть... – потрясённо прошептала она, вертя пакет в руках и не зная, с какого края он открывается.
– Я предвидела именно такую реакцию с твоей стороны, – стараясь сдерживать смех, проговорила Илинда. – Я знала, что ты добрая девочка и не захочешь отобрать у меня памятную вещицу... а потому решила заранее обменяться с тобой. Надеюсь, нога у тебя за прошедший год не стала ещё больше?
Ножка у Кристи и в самом деле была хорошая, что служило предметом беззлобных шуток среди её друзей.
– Не переживай, мои ноги наконец-то перестали расти, – пробурчала она, старательно примеряя обновку. – Угадала, идеально мой размер! – довольно заключила она, пройдясь по комнате.
– И ты не отберёшь у меня те, старые? – с притворным беспокойством осведомилась Илинда.
– Можешь донашивать, так уж и быть! – милостиво разрешила Кристина. – Или молись на них, как на кепку Макси, чтобы им не обидно было. А то кепка хвалится, должно быть... Да и джинсы тоже наверняка перед ними рожу задирают... А было бы ещё лучше специальную полочку для моих кроссовок сделать. Под стеклом. И на атласную подушечку их поставить. Пусть ваши кепки с джинсами кусают друг друга от зависти!
– Я лично сделаю такую полочку, – давясь от смеха, пообещал Макси, – и мы торжественно поместим туда твоё обиженное старьё.
– Сделай, сделай. И лаком вскрой.
– А я подушечку сошью, – хихикнула Айлена.
– Бисером расшей, чтоб красивее была, и кисточки из золотых нтитей приделать не забудь, – сварливо оборвала её Кристина, распечатывая очередной свёрток. – Думаешь, для чего тебе коробка с бисером подарена? Золотым и красным бисером разошьёшь подушку. С обеих сторон.
– Уж я постараюсь!
Илинда принесла из кухни поднос, уставленный чашками с кофе и с травяным чаем, вазочками с печеньем и конфетами, бутербродами с сыром и с ветчиной, приготовленными ею на скорую руку, и поставила его прямо на ковёр, потому что все сидели на полу и никто не имел ни малейшего намерения пересаживаться на диван, чтобы можно было расположить всё принесённое на журнальном столике.
– А мы привыкли так, с земли! – весело отозвался Макси. – Помнишь ведь, как в степи обедали?
– Какое время было золотое... – прошептала Илинда, и снова почувствовала, как наворачиваются на глаза слёзы. – До водворения в приюте мачехи Анны... Ведь как счастливо мы жили... как вольно...
– Я тоже часто об этом думаю, – опустил голову Макси. – И ведь Мишель не была такой... какой стала под конец. Она была вполне обычной девчонкой... Ну, задира, конечно, и верховодить и всеми помыкать любила... но ведь не плохим, в сущности, человеком она была. А с появлением Веронцо... во что превратилась?
Илинда грустно кивнула.
– Да. Мишель, – пробормотала она, задумчиво глядя в окно, за которым синело пронзительно-ясное августовское небо. – Веронцо так и не решилась удочерить её?
– Нет, – Макси пожал плечами. – А она всё надеялась... И напрасно. Одно непонятно: ведь старуха явно считала её вроде дочери... что же держало её, что мешало ей забрать Мишель к себе?
– Мне порой так за неё обидно, – пробормотала Илинда. – Правда, Макси. Словно это не её надежды не оправдались, а мои. Словно это меня ожидания подвели, а не её. Она всю свою жизнь мечтала, чтобы у неё была семья... А Веронцо поманила её – да и оставила ни с чем.
– Нечего было от нас воротить свой королевский нос, – фыркнула Кристина, услышав их разговор. – Была бы с нами – вот тебе и семья. Лучше которой на свете быть не может. Она же сама от нас отшатнулась. Она сама стала стыдиться нас, словно мы прокажённые какие... и только потому стала стыдиться, что её покровительница невзлюбила Илинду и стала всячески её принижать и притеснять, и нас заодно, потому что мы от неё не отступились. А она – запросто отошла. Сама виновата. По заслугам наказание!
– Нет, Кристи, – возразила Илинда. – Нет! Мишель хотела, как лучше... как лучше для неё... Она и вправду считала, что так будет лучше для неё... Она просто ошиблась.
– А нельзя предавать старых друзей в угоду новым! – ярилась Кристи, отставив свою чашку обратно на поднос и даже не почувствовав вкус бутерброда, который не успела прожевать и проглотила быстрее, чтобы иметь возможность высказаться.
Илинда долго собиралась с силами, не решаясь задать интересовавший её вопрос, и всё же не смогла удержаться. Спросила:
– А что слышно о Мишель? Где она сейчас? Может, она тоже приедет в Оинбург?
Макси смерил её долгим взглядом, непонятно шевельнул тёмными бровями и задумчиво проговорил:
– Я не знаю. Она с нами совсем перестала общаться с тех пор, как ты уехала... За весь год ни слова никому из нас не сказала. Как раньше, бывало, в первые два года после появления в приюте Веронцо. Да и мы, в принципе, тоже не лезли к ней с расспросами. Лично я считаю, что было бы лучше, если б она осталась в Кентау или выбрала какой другой город для дальнейшего проживания...
– Почему, Макси? – Илинда с трудом подавила унылую гримасу, принявшись торопливо прихлёбывать обжигающе-горячий чай, от которого на всю квартиру пахло душицей и мятой... родной степью пахло.
– Потому что она думает, что тебя больше нет, Илли. И пусть продолжает так считать. Тебе же будет спокойнее.
– А мне порой так хочется увидеть её... Макси, правда. Мне даже снится иногда...
– Вспомнила бы лучше, как она обрадовалась, узнав, что ты якобы утонула, – проворчала Кристина, фыркнув так громко и неожиданно, что сидевшая рядом с ней Айлена едва удержала дрогнувшую в руках чашку. – А потом подумала бы, стоит ли по ней скучать. Тебе что, скучать не по ком? По мне лишний раз поскучала бы – и то приятнее было бы.
– По тебе я скучала не переставая, – засмеялась Илинда, обнимая её. – Ой, Кристи, ты всё такая же... палец в рот не клади!
– Именно. Откушу. Дорогая Илинда, поосторожнее, пожалуйста! Я всё-таки пью кофе... вот из-за тебя пролила, а платье, между прочим...
– Я куплю тебе новое! – вскричала Илинда, ещё сильнее прижимая её к себе. – Я так счастлива... так счастлива, что вы наконец-то со мной! Неужто я всё-таки дождалась?! Ну, теперь мы с вами заживём... теперь мы заживём!..
В тот вечер они просидели до утра за разговорами и никак не могли разойтись по своим комнатам. Расположившись в уютной гостиной, притащив туда из кухни большой стол, уставили его самыми вкусными угощениями, которые только можно было состряпать на скорую руку из имевшихся в соседнем магазине продуктов, за которыми они все вместе сходили; Макси прихватил пару бутылок самого лучшего вина и, когда они оказались возле кассы, настоял, что все покупки оплатит он сам. Илинда поинтересовалась, откуда у него деньги, а он заявил, что работал – на станции вагоны разгружал, и неплохо зарабатывал.
– Но ты не писал мне об этом! – ахнув от неожиданности, возмутилась Илинда, стукнув его ладонью по руке. – Почему?
Они остановились на тротуаре, едва выйдя из магазина.
– А попробовал бы я тебе об этом написать! – захохотал он, отбиваясь от её нападок. – Ты бы немедленно выслала нам денег... Что, я не прав? А я и сам вполне мог заработать!
– Он и нам запретил упоминать о том, что работает, – хихикнула Айлена, и Илинда мгновенно перекинулась на неё, вспомнив, что в этом деле у Макси имелись сообщники.
– А вы и рады стараться, да? – повернувшись к девочкам, выговаривала она. – Вагоны разгружать! Придумал тоже! Ты вагоны разгружал, в то время как у меня... в то время как мне... деньги не на что было тратить...
– Вот именно, Илли – тебе, – мягко возразил Макси, на что она с отчаянием воскликнула:
– Но ведь мы договорились, что у нас всё, всё общее! Если у одного есть кусок хлеба – значит, хлеб есть у каждого из нас! Если у одного из нас есть, где голову приклонить, значит, есть это у каждого! И если у одного из нас есть деньги... то они есть у каждого! Разве не так? Разве вы забыли наш уговор?
– Мы его не забыли. Но не следует забывать и ещё кое-что: кто не работает, тот не ест!
Она глядела на Макси, спокойно улыбавшегося ей, на Кристину и Айлену, незаметно вставших у него по бокам, словно бы выражавших ему своё одобрение, которое они опасались высказать вслух, чтобы не обидеть её лишний раз. Работал. Вагоны разгружал. Все полтора года. Чтобы заработать несколько медяков. А у неё деньги лежали толстой пачкой... и некуда было тратить их. А он отказывался. Упорно запрещал ей приезжать в Кентау и привозить им вспомоществование...
Она с отчаянием ощущала, как что-то тяжёлое, неподъёмное, взбухает в её груди, словно тесто в квашне, словно тесто, в которое пересыпали дрожжей... Она не могла подобрать нужных слов, чтобы объяснить этим троим – объяснить всё, что она чувствовала, объяснить, как именно она чувствовала... и почему она это чувствовала. Раньше ей не приходилось ничего им объяснять! Раньше они понимали друг друга с полуслова! А сейчас? Куда ушло это понимание? Отчего им вдруг понадобились какие-то слова, чтобы понять друг друга?!
Вот они стоят перед нею, плечо к плечу... стоят втроём. А она – напротив них. Одна. Напротив – против... Как случилось, что она – против?.. Как вышло?!
– Вот если ты сейчас сядешь мне на шею и заявишь, что не станешь работать во веки веков и что я должна содержать тебя... – трясущимся, прыгающим от большой, нестерпимой обиды голосом едва нашла в себе силы вымолвить Илинда, нащупав затуманившимся взглядом вожака этих троих и не сводя с него глаз. – Сейчас я не стану этого делать, потому что ты уже не находишься в сиротском приюте, не должен ходить в школу и всё такое... Потому что сейчас ты и сам можешь найти себе дело. А тогда... тогда, Макси...
Он мягко возразил ей, не желая затевать ссору по такому, как ему казалось, ничтожному, вздорному поводу. Проговорил, сделав шаг ей навстречу и положив обе руки ей на плечи:
– А тогда тоже мог. И нашёл. Неужто ты считаешь, что я мог бы принимать от тебя деньги только потому, что находился в приюте?
– Ты должен был их принимать! А ты ни разу не принял! Ты знаешь, как мне было от этого тяжело?! – Илинду понесло, и она уже не могла остановиться, высказывая Макси всё, что накопилось в её душе за истекший год и три месяца, в течение которых она только и делала, что пыталась выслать Макси хоть немного денег, а он упорно отказывался и писал, что ни в коем случае не примет от неё ни гроша, что дядька стал присылать ему достаточно и им хватает и они ни в чём не нуждаются, и что если ей некуда девать деньги, пусть копит их до того времени, как они явятся к ней, закончив школу.
Оказывается, Макси обманул её, обманул, что дядька стал проявлять о нём необычную заботливость, что он высылал в Кентау значительные суммы – по просьбе племянника. Оказывается, Макси и не думал трясти своего дядьку; оказывается, он попросту нашёл себе каторжную работу и вместо учёбы занимался разгрузкой железнодорожных вагонов на станции! Чтобы заработать... что заработать?..
Макси только добродушно посмеивался и довольно щурил свои тёмные глаза, с улыбкой глядя на разгневанную Илинду.
Кристине надоело выслушивать разгоревшуюся перепалку и она решительно прервала их, напомнив, что они стоят на улице, нагруженные тяжёлыми сумками, и что проходящие мимо люди недоумённо оглядываются на них, входя в двери магазина и выходя оттуда.
– Не очень-то приятно быть объектом внимания прохожих, – фыркнула она. – Мы бы с Айленой бросили вас здесь и отправились домой... да вот проблема – ни она, ни я не запомнили толком, как отсюда дойти до твоего дома, дорогая, мы рассчитывали на тебя.
– А мне нет дела до толпы, – топнула ногой Илинда, оглянувшись вокруг и тем не менее сбавив тон. – Но если вам так уж важно... пойдёмте. И продолжим выяснение отношений дома.
– Завтра, – уточнил Макси.
– Через неделю! – категорично заявила, перебив его, Кристина и так свирепо взглянула на приготовившуюся возразить Илинду, что та невольно промолчала.
– Мы не виделись полтора года, – сказала Айлена, пытаясь воззвать к её благоразумию и с опаской выглядывая из-за спины своей более бойкой подруги. – Так давайте простим друг другу эти маленькие прегрешения, что были нами совершены. Я понимаю тебя, Илинда. Я бы на твоём месте тоже обиделась не на шутку, если б мне выпала такая удача, а мои друзья отказывались бы от моей помощи... Я бы ревела ночами от обиды и собственного бессилья переубедить их. Но будь ты вместе с нами там, и предложи тот же Аспин, если б он нас нашёл, посильную денежную помощь, ты бы отказалась вместе с нами. Не так ли? Отказалась бы?
Илинда опустила голову. Возразить ей было нечем. Она и вправду не приняла бы денежной помощи ни от кого. Даже от Аспина. И если б удача, выпавшая на её долю, осчастливила бы не её, а Макси или Айлену, и они бы вырвались в новую жизнь раньше всех остальных и имели бы возможность поддержать оставшихся деньгами или продуктами, она тоже не позволила бы им оказывать ей помощь... и гордость здесь была бы абсолютно не при чём.
Они уже поднялись по лестнице и остановились перед дверью квартиры, как вдруг Илинда поражённо взглянула на Макси и спросила:
– Постой, постой... а как Веронцо разрешила тебе работать? Как она разрешила тебе вагоны разгружать?
– Как? А ты считаешь, я должен был спрашивать у неё дозволения? – Макси пренебрежительно заломил на затылок кепку, из-под которой выбился на лоб кучерявый чуб, и усмехнулся. – Ничуть не бывало! Я просто поставил её перед фактом – мол, иду летом работать. Она вынуждена была закрыть на это глаза. Вот так. Если честно, я два лета подряд работал. Только тебе не говорил. И осень. И зиму с весной. После обеда уходил на железку и приходил только вечером.
– Молодец, – угрюмо бросила Илинда, окинув его недовольным взглядом, и принялась ковырять ключом в замочной скважине. – Лучше быть да некуда...
– Веронцо не посмела идти против меня, опасаясь, как бы я снова не пригрозил дядькой... Да и с тех пор, как ты якобы утонула, она перестала замечать и меня, и девчонок, и оставила нас в покое. Я считаю, что она страшно испугалась, как бы мне не вздумалось привлечь к этой истории дядьку. Ведь если бы удалось доказать, что ты не просто утонула, а сделала это сознательно... её прямой вины было бы в этом хоть отбавляй. Она страшно боялась, как бы её не привлекли к ответственности за произошедшее. Потому и предоставила нам полную свободу. Потому и махнула рукой на все наши безобразия. Как и Мишель. И мы могли делать что угодно... никому не было до нас дела. Что явилось для нас большим облегчением.
Айлена принялась хозяйничать на кухне, заявив, что лучше неё никто не сумеет справиться с приготовлением роскошного праздничного ужина. Илинда и Кристина выполняли её указания, как бывало прежде, когда они все вместе жили в маленьком домике Аспина Ламма; Макси, устроившись в уголке, старался не мешать. Он покуривал, стряхивая пепел в раскрытое окно, и наблюдал за царившей на кухне суматохой.
Илинда сочла за лучшее забыть про все свои обиды, тем более, что обиды эти были весьма относительны – она прекрасно понимала, что на месте своих друзей поступила бы в точности так же, и это обезоруживало её, лишало права дуться. Она решила, что нет особого смысла в том, чтобы пытаться ворошить прошлое, и радовалась, что Макси, Кристина и Айлена наконец приехали, что она всё-таки дождалась их приезда, и что теперь они всегда-всегда будут вместе, и теперь-то уж ей ни в коей мере не грозит одиночество.
Она неустанно расспрашивала Макси и девочек обо всём, что приходило на ум. Вспомнила про Митрофана. Макси тотчас принялся рассказывать, что только одному лишь старику они сказали правду – куда подевалась Илинда. Они не посмели обмануть его, заявив, что она утонула, как считали все вокруг. Деду они рискнули рассказать всё, как есть. Он не заслуживал, чтобы ему так жестоко врали. Ведь он вполне мог не выдержать такого горя.
– Мы не писали тебе об этом, – встряла Кристина. – Потому что не знали, как ты отнесёшься к известию, что мы всё рассказали ему.
– Конечно, ему нужно было знать правду, – сказала Илинда, почувствовав себя очень виноватой за то, что не подумала о старике, заявив полтора года назад, что все вокруг должны считать, будто она утонула, будто её больше нет в живых. – Как я могла забыть о нём... честно сказать, я не подумала...
– Мы так и поняли, что не подумала, – хмыкнул Макси.
– Мачеха Анна, значит, оставила вас в покое после того, как я...
– Она боялась, что я исполню свою угрозу. А я, было дело, пригрозил ей... что докажу, что это она довела тебя до самоубийства. Она боялась перечить мне... Я видел, что она меня боится... Вернее, боится не меня, боится того, что я и впрямь каким-то чудом сумею отыскать доказательства её вины в произошедшем. Она знала, что эта вина была, что я не придумал её... Она чувствовала себя виноватой в твоей гибели... и страшно боялась, что правда всплывёт наружу. Она жутко не хотела отвечать за случившееся... По молчаливому договору между нами она больше не сделала нам ни одного замечания, когда бы и куда бы мы ни ушли и когда бы ни возвратились. Летом мы каждый вечер дотемна засиживались у Митрофана. Полив огород и прогуляв лошадей, обычно сидели с ним, пили чай и разговаривали обо всём на свете... Днём я работал. Как видишь, относительно голодными были у нас только зимы, зимой у меня было маловато работы, а зимы длятся всего лишь месяца три в году. Всё остальное время мы были царями и сами себе хозяевами.
– А мы с Айленой два лета подряд собирали грибы и ягоды в лесу и яблоки на дачах, и продавали возле базара, – не удержалась и похвасталась Кристина. – И весьма неплохо зарабатывали! Даже на гостинцы деду хватало.
– Кристи! – укоризненно взглянула на неё Айлена, и смущённо потупилась, опасаясь, как бы на них снова не обрушился гнев Илинды.
– А пусть знает, что и мы не лыком шиты! – бесшабашно тряхнула светлыми волосами Кристина и сверкнула в сторону Илинды виноградно-зелёными глазами. – И пусть только возмутится!
– Ну, мы же договорились...
– Ничуть не бывало!
Раздавшийся совершенно неожиданно смех заставил их подскочить на месте. Илинда бросила нож, которым чистила картошку, и хохотала, закрыв лицо руками.
– Подумать только... – сквозь смех с трудом выговаривала она. – Я тут переживаю... мне тут кусок в горло не лезет при мысли, что я не могу этим куском с ними поделиться... а они... они... Вот умора!
Потребовалось немало времени, чтобы она пришла в себя и немного угомонилась. Мало-помалу разговор возобновился, и всё же время от времени Илинда принималась смеяться, качать головой и с восторгом и изумлением восклицать: «Ну и ну!»
– И когда ты начал курить? – поинтересовалась Илинда у Макси.
Тот самодовольно почиркал зажигалкой и отбросил её на подоконник.
– Да с тех пор, как работать пошёл, – ответил он. – И раньше покуривал... когда к дядьке приезжал... Мы с мальчишкой-конюхом курили на дедовском сеновале. А потом, как работать пошёл, мог позволить себе сигареты купить. С тех пор и не отвыкал.
Илинде хотелось достать сигаретку из своей пачки, которую она успела тайком засунуть под плиту, и присоединиться к нему, но она отчего-то не смела этого сделать. Ей казалось, что друзья будут шокированы тем, что она курит, и она смутилась, представив себе их вытянувшиеся лица. Наверняка, Макси не одобрит её дурной привычки, несмотря на то, что курит сам.
Вспомнив о Затонском, Илинда решила позвонить ему, чтобы сообщить о радостном событии, и пригласить его на праздничный ужин, который они затевали сегодняшним вечером. Павел был весьма рад за неё, но прийти деликатно отказался.
– Аменда, дорогая, я навещу вас через несколько дней, и тогда мы устроим ещё один праздник, – решительно объявил он, не слушая её возражений. – А сегодня я не приду, потому что вы должны побыть без посторонних людей, вы должны заново привыкнуть друг к другу. Моё присутствие на вашем празднике сегодня будет попросту неуместным.
– Ты себя считаешь посторонним, Павел? – изумилась Илинда.
– Аменда, я – свой только для тебя, – терпеливо объяснял он. – Для ребят я пока посторонний. Со временем это изменится, но пока я для них именно посторонний. А сегодняшний вечер принадлежит только вам четверым, понимаешь? Это – ваш личный праздник. Не обижайся и пойми меня правильно! Пойми меня, потому что ты всегда меня понимала. Подумай и скажи честно... ну разве я не прав?
Вздохнув, она промолчала. Она прекрасно понимала, что Павел по-своему прав... и всё же она так надеялась, что он сможет сегодня приехать к ним, она так надеялась познакомить с ним своих друзей, которых она так невыносимо долго ждала. Его отказ сильно расстроил её, и она не собиралась скрывать, что сильно огорчена.
– Аменда, ты меня слышишь? – спрашивал меж тем Затонский, и трубка вибрировала в руках от его густого баса. – Ты что там примолкла? Обиделась?
– Нет, – еле выдавила она.
– Обиделась. Не обижайся. Лучше пригласи меня... допустим, на послезавтра. Приглашаешь? К скольки? К пяти устроит? Отлично! Учти, праздник должен быть шикарным! А сегодня отметьте без меня. В любом случае, я тебе очень признателен за то, что ты меня пригласила.
– Приходи с Альбиной, если она захочет пойти с тобой, – соизволила добавить Илинда, на что Затонский весело рассмеялся и возразил:
– Я, конечно, обожаю мою жёнушку... но если ты хочешь запороть себе праздник, я, так и быть, возьму её с собой. Гарантирую вам такое торжество, которое вам век не забыть. Или лучше без неё отметим, не так незабываемо, зато в нормальной дружественной атмосфере?
Невольно засмеялась и Илинда. Представив себе, что весь вечер Павла станет по пятам сопровождать Альбина, она вынуждена была признать, что поспешила с приглашением.
– Вот-вот, я тоже так подумал, – заявил режиссёр и пожелал им хорошо повеселиться, обещав пожаловать в гости через день.
Илинда повесила трубку.
Ей было жаль, что Павел не придёт, и всё же она не могла не признать, что он поступил весьма мудро, отказавшись от её предложения. Им и в самом деле нужно было побыть одним. Им о многом нужно было вспомнить, о многом поговорить. И места в их общих воспоминаниях Затонскому не было.
Он был прав. Сегодняшний вечер должен был принадлежать только им одним.
...Когда разлили по бокалам вино, Макси достал из кармана небольшой картонный конверт и протянул Илинде. Она не спешила взять его, с подозрением уставившись на конверт.
– Возьми, – улыбнулся Макси. – Это от нас троих.
– Что это? – нерешительно спросила она.
Макси вложил ей в руки конверт и попросил открыть его. Она открыла, заглянула внутрь и вытянула оттуда толстую двойную золотую цепочку, украшенную по центру пятью фианитами. Руки Илинды дрогнули, она по очереди посмотрела на каждого из присутствующих. Лица их сияли от радости и гордости.
– Самое главное, Илли, – произнёс Макси, когда она взглянула на него. – Что в этой цепочке нет ни одного кусочка, который был бы украден мной или ими. Эту вещь мы купили на честно заработанные нами деньги. Мы копили на эту цепочку сообща и радовались каждой отложенной монетке... Мы хотели сделать тебе сюрприз, Илинда. Конечно, наш подарок – ничто в сравнении с теми подарками, которыми с головой завалила нас ты... и всё же...
– Спасибо, мои дорогие, – прошептала Илинда, сжимая в руках цепочку и смаргивая заблестевшие на глазах слёзы. – Спасибо вам за то, что вы у меня есть!
– А мы у тебя всегда будем, – проворчала Кристина.
– Да, – поддержал её Макси. – Мы у тебя будем всегда. Как и ты – у нас.

– Я обратил внимание, что на двери квартиры как раз под нами, висит объявление, – загадочно проговорил Макси.
– Оъявление какого рода-племени? – спросила Кристина, намазывая хлеб толстым слоем джема.
Они вчетвером сидели на кухне за завтраком.
Сентябрь походил к концу.
Было тёплое сентябрьское утро. Солнце ласково пригревало, заглядывая в высокое окно, прохладный осенний ветерок налетал в раскрытую форточку, надувая лёгкую тюль и перебирая складки клетчатых, в тон красно-белой скатерти, занавесок. Высокое небо синело за окном. Прямо под окном росла старая берёза, поднявшая золотую верхушку выше пятого этажа и раскинувшая длинные ветви широко и привольно, задевая ими по стеклу и тихонько царапая в окно ярко-жёлтыми, солнечными листьями.
Илинда счастливо улыбалась, переводя взгляд с Кристины на Макси, с Макси на Айлену. Она до сих пор никак не могла поверить, что они снова вместе.
Не хватало только Аспина.
– Продаётся, – просто сказал Макси, подливая себе чай.
– Кто? – не поняла Айлена.
– Не кто, а что, – поправил её Макси. – Квартира. Прямо под нами которая. Она продаётся.
– А нам-то какое до этого дело? – наморщила лоб Кристина. – Не пойму!
– Ну-у... я прикинул... и вот что решил. У меня есть домишко, где жили мы с матерью. Он теперь по праву принадлежит мне. У тебя тоже есть своё жильё в Кентау. Как я понимаю, ни один из нас не намерен жить там? Ведь так? Ну и вот... Я предлагаю тебе продать свой дом, я продам свой, и объединив полученные капиталы, мы наскребём на квартиру. А?
– У меня тоже есть что предложить, – поддержала его Илинда. – Я почти ничего не потратила из заработанного... Хотя я собиралась выкупить у Павла эту квартиру, так как она стала мне практически своей...
– Илли, надеюсь, нам с Кристи хватит, и ещё остаться должно, – возразил Макси. – Так что мы ещё и тебе поможем.
Кристина бросила на стол кусок хлеба с вареньем и возмутилась.
– Но зачем нам ещё одна квартира? Не проще ли выкупить эту? Я не собираюсь жить отдельно от Илли, я так давно её не видела... К тому же, мы большую часть жизни прожили в одной комнате, и я попросту не смогу...
– А я тоже не собирался жить отдельно, – перебил её Макси. – Я просто подумал... Ведь твой Затонский согласился оставить за тобой это жильё? Он не продаст его кому-нибудь другому?
– Нет, Макси, как можно! Конечно же, нет! – Илинду шокировало даже предположение подобного рода.
– В таком случае... Может, он согласился бы, чтобы мы пробили где-нибудь в уголке потолок и объединили бы обе квартиры, установив винтовую лестницу, а? Как думаешь, Илинда? Может, ты поговоришь с ним при случае? И будет у нас одна большая двухуровневая квартира!
Идея Макси понравилась всем.
– В принципе, я считаю, что Павлу придётся по душе такая идея, – подумав, сказала Илинда. – Я обязательно поговорю с ним! А ведь и в самом деле – как было бы здорово!
Айлена потерянно молчала. Заметив это, Илинда обеспокоенно посмотрела на неё.
– А ты что примолкла? Тебе не нравится идея предводителя стаи?
– Нравится, – тихо проговорила та, отвернувшись к окну. – Только я не представляю, чем я-то смогу вам помочь. У меня у одной ничего нет... Каждый вносит свой вклад... а мне и положить в общий котёл нечего...
Илинда, Макси и Кристина переглянулись, и вдруг не сговариваясь, дружно рассмеялись.
– А если я скажу, что мы потом, когда разбогатеешь, сдерём с тебя твою долю с грабительскими процентами, настроение у тебя исправится? – спросила сквозь смех Илинда. – Или будешь чувствовать себя приживалкой, этакой бедной родственницей? Айлена, дорогая, всему своё время! Вот выдадим тебя замуж за принца, тогда и сочтёмся. Тогда и взыщем с тебя все долги по полной программе!
Новый взрыв смеха сотряс комнату. Айлена немного успокоилась.
– Я буду работать, – просительно проговорила она, глядя на всех по очереди. – Я хочу открыть свою школу танцев... в приюте у меня хорошо получалось учить девочек, получится и здесь. Я буду учиться сама и учить других.
– Я поговорю с Павлом, он без труда подыщет самое лучшее помещение, которое будет нам по карману, – сказала Илинда, похлопав её по руке. – И выброси из головы все дурные мысли! Не стоит засорять ими мозг. А какая восхитительная идея со школой! Это на самом деле замечательно!
– Самое главное, доход будет стабильным, мы же теперь заинтересованы в том, чтобы Айлена зарабатывала возможно больше, – сделав серьёзное лицо, с видом рабовладельца проговорила Кристина, окидывая подругу оценивающим взором из-под приспущенных ресниц, и смакуя каждое слово, – мы ж теперь должны выжимать как можно больше монет из тебя, дорогая... А должникам мы спуску давать не намерены.
Айлена, вначале не понявшая, шутит Кристина или говорит серьёзно, примолкла и заскользила встревоженным взглядом по лицам друзей, но вновь раздавшийся отовсюду звонкий смех заставил её улыбнуться и расслабиться.
– Эй, очнись! – Макси легонько толканул её в плечо. – И не забывай: мы – семья, мы – одно целое, мы – неделимы. А значит, и между собой нам делить нечего. У нас всё общее. Разве желудок платит за пищу, которую поставляет ему рот? А рот разве платит рукам, которые до него эту пищу доносят? Вот и мы так же. А ещё раз заявишь какую-нибудь глупость подобного рода, лично я уже обижусь. И всерьёз.
– Макси прав, – поддержала его Илинда, когда смех её иссяк.
– Как всегда, – пробурчала Кристина и добавила вполголоса: – какие умные слова – и опять не мною высказаны! Ничего подумать нельзя – он тутже подслушает и озвучит мои гениальные мысли, приписав их себе! Вот ведь!
– А ты думай вслух, чтобы никто не сомневался, что мысль действительно твоя, тогда и проблем с авторскими правами не будет, – заявил на это бесподобно нахальное заявление Макси, и всем снова стало весело.
Идея с квартирой и впрямь показалась Павлу Затонскому весьма заманчивой. Он даже нашёл рабочих, которые произвели расчёты и наметили мелом место на полу, где можно было безбоязненно вырезать квадрат.
– Если хочешь, я помогу вам найти покупателей на ваши дома, и переговорю с владельцем квартиры внизу, предупрежу, чтобы снял объявление. Ведь вы же не передумаете покупать её? Ну, так и следует её придержать за собой, а то как бы кто другой её из-под самого носа не увёл. Нехорошо получилось бы! А идея и вправду чудесная! Думаю, за месяц мы сможем всё уладить, – обратился он к Макси, и тот немедленно согласился.
Макси быстро нашёл общий язык с Затонским, с первой встречи почувствовав к нему симпатию. Впрочем, он был заранее хорошо расположен к режиссёру – привык судить о нём по письмам Илинды, в которых она не уставала превозносить своего наставника.
– За месяц? – удивилась присутствовавшая за разговором Илинда. – Так быстро?
Затонский наклонился к ней и заговорщически шепнул ей в самое ухо, чтобы другие не слышали:
– Ты мне луну с неба достала, а я буду звёздочки тебе в передник собирать, идёт?
И хитро подмигнул. Илинда засмеялась, припомнив историю с Альбиной и собственную роль в этой истории, и согласно кивнула в ответ.
В конце октября нижняя квартира была куплена. Вскоре из одной квартиры в другую была установлена красивая винтовая лестница, и две квартиры превратились в одну. Ребята были счастливы.
Но больше всех радовался Затонский, который расстарался и устроил всё в самый короткий срок. Он намеревался сделать для них гораздо больше... но ни Макси, ни Айлена не желали принять помощь ни от него, ни от Илинды в своих начинаниях. Несмотря на то, что каждый из них уже определился с дальнейшими занятиями. Они намерены были сами заработать деньги, необходимые для начала собственного дела.
Макси устроился работать на городской рынок грузчиком, заявив, что после Нового года откроет собственную фотомастерскую. Айлена давала уроки танцев на дому. И не за горами был тот день, когда она обзаведётся собственной школой.

В день, когда ей исполнилось восемнадцать лет, она впервые за минувший год – почти год, встретила Ламского.
В этот же день к ребятам вернулся тот, кого они считали навсегда утраченным.
В честь её дня рождения Макси, Айлена и Кристина договорились вернуться домой с работы пораньше.
Пока они отсутствовали, Илинда решила забрать торт, который заказала в кондитерской на соседней улице, и ушла из дома.
Погода была довольно гадкая: моросил с низкого неба мелкий дождик, ветер налетал порывами то с одной стороны, то с другой – не поймёшь, откуда дует, бурые листья устилали тротуар. Ветер сметал их в кучи и кружил под ногами, швыряя то на обочину, то на широкую ленту мокрого асфальта, тускло поблёскивавшую сбоку. Прохожих было мало. Илинда шла не торопясь. Она любила унылый моросящий дождь, любила стылые сумерки, тихонько слетавшие с серых небес, и даже промозглая сырость, пробирающая до мозга костей, не доставляла ей такого неудобства, как большинству живых существ. Она лишь плотнее надвинула капюшон да сунула руки в карманы – чтоб не отстывали на ветру пальцы, так как перчатки, как всегда, она оставила дома – за ненадобностью. Перчатки она надевала только зимой, да и то лишь в самый сильный мороз.
Вдоль тротуара один за другим стали зажигаться фонари. Их свет дрожащими оранжевыми пятнами размыто отражался в мокром асфальте.
Илинда шла и думала, что скоро придут домой Макси, Кристи и Айлена, потом явится Затонский. Альбину можно было не ждать, но она и не горела желанием видеть её.
Невольно мысли её перенеслись к Кентайскому приюту. Она припомнила, как когда-то давным-давно Мишель всегда старалась приготовить ей подарок ко дню рождения и долго ломала голову, что бы такое-этакое ей подарить. И даже когда они ссорились, будучи детьми, она никогда не оставляла её без подарка. Лишь с появлением мачехи Анны ситуация поменялась коренным образом. И Мишель сделалась её кровным врагом.
Где сейчас Мишель? Помнит ли она, что сегодня у Илинды день рождения?
Ребята сказали, что все в Кентау, и Мишель в том числе, считают её погибшей. Мишель не знает, что Илинда жива. Интересно, узнай она... узнай она всё... захотела бы она увидеться, поговорить?
Как ни странно, Илинда зачастую скучала по ней, и довольно сильно. Она давным-давно простила ей все её выходки. Она простила ей все нападки на Макси, Кристи и Айлену. Она простила ей даже изгнание Аспина, которого они потеряли по её вине и до сих пор не отыскали. И вряд ли когда отыщут.
Илинде вдруг так сильно захотелось увидеть Мишель, что на глазах её невольно проступили слёзы. «А что, если попробовать? Теперь мне что мешает воскреснуть? Пусть узнает, что я жива! Пусть даже усмехнётся мне в лицо и скажет... всё самое непотребное... я бы хотела просто увидеть её!»
Она шла и шла, бездумно сворачивая то вправо, то влево, и очнулась только тогда, когда прямо перед ней с визгом притормозила машина и водитель покрутил пальцем у виска, высунувшись в окно и закричав на неё трёхэтажным ругательством. Оказалось, она собиралась перейти дорогу на красный свет и едва не угодила под колёса.
– Тьфу ты! Идиотка! – выругала она сама себя и в наказание за рассеянность больно ударила себя кулаком по лбу. – Распустила сопли! Нашла где думы думать!
Она огляделась по сторонам и в растерянности остановилась. Улица была незнакомая. Занятая своими мыслями, она забрела в совершенно чужой квартал, в котором никогда раньше не бывала.
– И что теперь? – спросила она себя. – И в какую сторону мне идти?
Она стояла на перекрёстке, растерянно озираясь по сторонам. Мимо спешили люди, неслись машины. Можно было бы спросить кого-нибудь, как выйти на Генеральный проспект, но спрашивать ей было почему-то неловко, и она решила положиться на собственное разумение. Свернув наугад, она пошла, как ей казалось, обратно. Дошла до начала улицы, на крайнем доме которой красовалась табличка с названием, которое ей ни о чём не говорило. Помедлив ещё какое-то время, она снова свернула. Снова пошла наугад, внимательно оглядываясь по сторонам.
С пасмурного неба стали сыпаться редкие хлопья снега. Ветер засвистел пронзительнее и резче, стемнело совсем.
– И куда меня занесло, – с раздражением бормотала Илинда, тревожно озираясь вокруг и понятия не имея, куда идти. Конечно, можно было бы остановить любое проезжающее мимо такси и, забравшись в машину, просто назвать свой адрес, и её доставили бы прямо к дому, но у неё не было ни единой монетки в кармане, ведь она шла за тортом, стоимость которого была оплачена заранее – ей нужно было всего лишь забрать свой заказ.
Она уже совсем было решилась спросить первого же встречного, как добраться до главной улицы, и уже открыла было рот, заметив шедшего навстречу человека, отворотившего лицо от резкого ветра, дувшего вдоль улицы, уже ступила ему навстречу, загородив дорогу... но вдруг шарахнулась назад и торопливо отвернулась, плотнее надвинув на глаза капюшон. Но эта мера предосторожности оказалась излишней – случайный прохожий вдруг резко притормозил возле неё и, помедлив немного, обошёл её, стараясь заглянуть ей в лицо. Она уткнула подбородок в воротник, не поднимая глаз, и торопливо отвернулась в другую сторону. Но он узнал её.
– Кати!.. – с удивлением воскликнул Ламский. – Что ты здесь делаешь?
Она с досадой взглянула на него, перестав скрываться.
– Гуляю, – с вызовом заявила она. – А что, здесь запрещено гулять по тротуару?
Он не обратил ни малейшего внимания на её тон. Он просто стоял и смотрел на неё, и таким счастьем засветились его серые глаза, что Илинда нахмурилась ещё больше. Ей захотелось сорваться с места и сбежать, забиться в первую же подворотню, что встретится на пути – лишь бы скрыться от этого его взгляда, в котором, казалось, засияли все звёзды мира, когда он увидел её.
– Как живёшь? – просто спросил он, не замечая её желания убежать.
– Нормально, – отрывисто бросила она.
– Почему не спрашиваешь, как живу я? – в его голосе прозвучала грусть. Которая ещё больше раздосадовала её.
Снег повалил с неба. Начиналась метель.
– А что, нужно спросить? – раздражённо осведомилась она.
– Вообще-то, я на это рассчитывал.
Он тихо и неподвижно стоял рядом, и ветер, налетая порывами, швырял ему в лицо горсти снега. Которые он не замечал и не ощущал.
– Ну, хорошо. И как ты живёшь? – с издёвкой осведомилась она, высоко вздёрнув подбородок и сузив глаза так, что их стало трудно рассмотреть за почти сомкнувшимися ресницами; длинная прядь кудрявых волос, выбившись надо лбом, трепетала на ветру, заслоняя её лицо, но она не спешила запрятать её обратно под толстый мех капюшона – более того, она её попросту не видела.
– Да как сказать... наверное, не очень, – не обращая внимания на её тон, мягко, проникновенно ответил он. – Всё жду.
– Чего же? – стальная издёвка сквозила в каждом слове, которое она выплёвывала ему в лицо.
– Жду, – он пожал плечами, не спуская с неё того же сияющего, тихого взгляда. – Когда ты соизволишь позвать меня. Кстати, с днём рождения. У тебя ведь сегодня праздник?
– Спасибо.
– Вообще-то я на каждый праздник покупаю тебе подарки. Не важно, что за праздник. На каждый праздник, который отмечает страна. Последний я купил семнадцатого ноября – на день основания Дортского государства. У меня их скопилось уже с десяток... самых разных... Только отправлять их я не решаюсь – подозреваю, что они в тот же день нераспакованными вернутся обратно. Я ставлю их дома. На видном месте. Может, ты всё-таки заберёшь их?
– Любуйся на них сам, – торопливо отрезала она, невольно делая шаг назад, хотя он и не думал хватать её за руки и тащить к себе.
– Любуюсь. Но коллекционировать их я не хочу. Вот этот я купил только что. И раз уж мы сегодня так вовремя встретились, то этот подарок тебе придётся взять.
Он попытался всучить ей небольшую картонную коробку, упрятанную в аккуратную сетку. Она решительно отступила, спрятав руки за спину.
– И не подумаю! Мне твои подарки не нужны!
– Я заметил. Кольцо же не носишь. И всё же... всё же, Кати, ты не имеешь права отказываться. Разве я враг тебе? Отчего ты так агрессивно настроена? Я вижу, я раздражаю тебя. Раздражаю тем, что наперекор твоей взбалмошной воле продолжаю по-прежнему любить тебя. Я снял квартиру здесь неподалёку. Я живу совершенно один. Дом, гостиницу и всё, что имел, я отдал Полине. Дом она продала и уехала в далёкий город, из которого родом. И дочь увезла с собой. Я оставил себе только машину и ресторан. И больше ничего. Но мне этого достаточно. Большую часть денег, поступающих с ресторана, я откладываю на имя Катарины, самому мне много не требуется. Я был бы так рад, если б ты приняла мой подарок. Неужто даже такой маленькой радости ты не сможешь мне доставить?
Его голос звучал глухо. Ни тени злости или раздражения не слышалось в нём. Он замолчал и невесело улыбнулся. Она растерянно молчала, вглядываясь в его грустное лицо.
– Зайдёшь ко мне на полчаса? Ты совсем замёрзла. Обещаю, что не стану доставать тебя своими чувствами. Потом провожу тебя до дома. Зайдёшь? Я здесь недалеко живу.
Она затравленно мотнула головой.
– Нет, – отрывисто бросила она. – Нет, мне некогда. Меня мои дома ждут. Я давно уже должна была быть дома...
– Кто – твои? – не понял он.
– Макси, Кристи, Айлена, – нервно перечислила она, оглядываясь по сторонам и отворачивая лицо от летящего снега. – Павел должен прийти...
– Павел... твои кентайские друзья... все в сборе. – Он без малейшей обиды смотрел на неё. – И только я где-то в стороне... на обочине... Но пусть на обочине. Ты просто помни, что я есть. Что я на этой обочине, стою и жду. И буду ждать дальше. Сколь угодно долго.
– Мне пора. – Она сделала шаг в сторону.
– Возьми, пожалуйста. – Он осторожно вложил сетку в её неподатливую руку и сжал её пальцы, на мгновение задержав их в своей руке. Её пальцы были холодными, как лёд. Она торопливо вырвала их, в смятении развернулась и бросилась вдоль по улице.
– Подожди, я провожу тебя, – крикнул он ей вдогонку, но она лишь ускорила шаги, а затем побежала – торопясь скрыться, уйти как можно дальше. Пока он не понял, что боится она не его, что она боится своих собственных чувств.

Она сворачивала то в один переулок, то в другой. Прохожие попадались всё реже и реже; непогода разбушевалась вовсю. Ветер подхватывал полы её длинного плаща, делая её похожей на большую тёмную птицу, развевал их за нею. Капюшон то и дело слетал с головы, и волосы забивал снег, за которым ничего не было видно на шаг впереди. Её пальцы продолжали сжимать тонкую проволочную сетку, впившуюся в них намертво.
Когда она немного пришла в себя, то поняла, что заблудилась окончательно. Она миновала какой-то тёмный парк, и выбралась на набережную. Закованная в каменную броню Чёрная тихо катила свои воды. Илинда, наконец, поняла, где находится. И ужаснулась. Прямо перед нею возвышался старинный каменный мост через реку. Илинда знала, что таких мостов в Оинбурге всего два, остальные вполне современные, и оба моста находились в самых дальних концах города: один – в восточной части, другой – в западной. Она только не могла различить, Западный это мост или Восточный. Впрочем, особой роли это не играло – от любого из этих мостов пешком до её дома нужно было идти часа три, не меньше.
Чувствуя, что хорошо бы где-нибудь сесть, чтобы дать отдых гудящим от усталости ногам, она огляделась, но не увидела ни лавочки, ни ступеньки, на которую можно было бы опуститься. Она медленно прошла по мосту, добралась до его середины, и нерешительно остановилась, чувствуя, что не в состоянии сделать ни шагу дальше.
Ряд оранжево-жёлтых фонарей разделял мост надвое: большая часть предназначалась для проезжавших по нему машин, меньшая – для пешеходов. Ни тех, ни других сейчас не было видно. Всё живое попряталось в такую собачью погоду. Илинда остановилась посреди моста и оперлась о каменную баллюстраду. Она совершенно закоченела в своём продуваемом насквозь плаще, без перчаток, без шапки. Руки одеревенели, не слушались. Она хотела сунуть их в карманы, но тут заметила сетку, которая словно вросла в её ладонь. Боль кольнула в сердце, заставив его ощутимо ткнуться в рёбра. Подарок. Присев на корточки и сжавшись в комок, она осторожно отцепила сетку. На ладони осталась глубокая красная полоса. Она положила коробку на колени, поплотнее натянула капюшон и поднесла закоченевшие руки к губам, пытаясь дыханием отогреть сведённые морозом пальцы. Она дышала то в одну ладонь, свернув её трубочкой, то в другую, и постепенно кровообращение стало восстанавливаться, пальцы закололо, словно тысячей иголок. Она принялась судорожно разминать их и снова грела дыханием.
Руки понемногу согревались. Зато теперь стали отмерзать ноги. Раньше, когда она то шла, то бежала, она не чувствовала, что ноги замёрзли, потому что двигалась. А сейчас, когда она уже с полчаса сидела без движения, холод понемногу добрался и до ног.
Взгляд её снова упал на коробку. Она осторожно освободила её из сетки и, помедлив, открыла. Заглянула внутрь. В свете фонарей она увидела небольшую хрустальную статуэтку: прозрачная, как горный ручей, ундина задумчиво сидела на таком же прозрачном камне и глядела вдаль.
Ундина.
Ветер швырнул в коробку горсть сыпучего снега, закружил, завьюжил вокруг, со злобным шипением налетая на Илинду и норовя выхватить у неё из рук хрупкую вещицу и разбить её вдребезги о каменную мостовую.
Илинда торопливо закрыла коробку и снова спрятала её в сетку, обмотав тонкие проволочные ручки вокруг запястья, чтобы ненароком не выскользнула из непослушных пальцев.
Кое-как поднялась и походила по мосту взад-вперёд, чтобы немного отогрелись окоченевшие ноги, на которые с трудом могла наступить. Потом вновь приникла к парапету и, опершись о него локтями, стала смотреть вниз. Под тёмным ночным небом, в свете призрачных фонарей, заметаемых снегом, воды реки, словно оправдывая её название, и впрямь казались чёрными. Ветер низвергал в них пелены снега, и его белые закрути совершенно бесшумно исчезали в тёмной глубине, растворяясь в ней без остатка. Чёрная неспешно струила свои воды под мостом, с тихим журчанием обтекая высокие каменные арки, которыми перегораживал её старинный мост.
Илинда смотрела на чёрную воду и не видела её, не замечала.
Сколько она простояла так, перегнувшись через перила, она не помнила. Она уже не думала о том, что дома её родные уже наверняка сходят с ума от тревоги, домой ей почему-то не хотелось. После разговора с Ламским она на самом деле чувствовала себя чуть ли ни предательницей. Она пригрела всех: и ребят, и Затонского... всех была рада видеть в своём доме. А вот его, который всё же был не менее дорогим для неё человеком, безжалостно оставила за бортом своей жизни. Запрещала себе даже имя его упоминать. И сама отказалась от него, и Павла, единственного его друга, сумела настроить против него. А он всё сносил молча. Он целый год смиренно ждёт её ответа. И вряд ли когда дождётся.
Ей хотелось заплакать, но слёз почему-то не было.
Она чувствовала глубокое отвращение к самой себе, и огромную досаду – оттого, что не способна переделать себя. Ей хотелось броситься обратно, и бежать до тех пор, пока она не найдёт ту улицу, на которой встретила Ламского. Почему-то ей казалось, что стоит ей оказаться там – и она сумеет без труда отыскать не только его дом, но и квартиру, в которой он теперь живёт. Ей хотелось постучать в его дверь и сказать:
– А вот и я. Я за тобой.
И она презирала и ненавидела самоё себя за эти мысли, она прекрасно осознавала: никогда в жизни она не явится к нему, не позовёт, не позволит ему приблизиться. Потому что за восемь лет он не появился в Кентау ни разу. Потому что он не умер, узнав о том, что она утонула, не бросился с того же висячего моста в воды Флинта, якобы поглотившие её. Потому что он не выстрелил в своего врага первым, а дождался, пока ей придётся сделать это за него. А значит, он любит её вовсе не так, как она его. И как ей жить с ним, зная, что его чувства к ней – неизмеримо меньше её собственных? Что он способен жить, потеряв её? И что он никогда не лишит жизни человека, который посмеет угрожать не только ему самому, но и ей, которая должна быть для него самой близкой и родной на свете? Есть для него что-то непонятное, что было ему дороже, чем она. Какие-то принципы, согласно которым он живёт.
Она же все свои принципы без труда попрала. Ради того, чтобы он сберёг свои.
...Ей казалось, что тонкие сапоги пристыли к её ступням, слились с ними, стали единым целым. И она уже сапогами чувствовала ледяной холод камня, на котором стояла. Ей казалось, что она стоит на заметаемом снегом мосту босиком. Холод пронизывал её насквозь, выстуживая не только тело, но и душу. Выбившиеся из-под капюшона волосы трепал ветер, набивая в них столько снега, сколько могли они в себя вместить. Снег набивался в капюшон и за воротник и таял там. Илинда положила подбородок на руки, глядя на неспешную чёрную воду под мостом. Голова её кружилась, мысли путались. Ей хотелось уснуть. И всё забыть. Голова тяжелела, веки закрывались.
Спать. И ну их всех: Ламского, который ждёт её где-то там... Затонского, который наверняка бегает по её квартире с кустом белых роз под мышкой и выглядывает во все окна, надеясь увидеть, что она возвращается... ребят, которые...
Нет, ребят нельзя. У них она одна. Они не переживут, если с ней что-то случится. Она попыталась встряхнуться, но всё тело словно одеревенело, она не могла пошевелиться.
И вдруг она почувствовала, как чьи-то невидимые руки протянулись из крутящейся снежной мглы, встряхнули её, ухватив за плечи, как чей-то голос что-то с тревогой спрашивает у неё, без конца повторяя одно и то же. Она силилась краем сознания уловить прозвучавший вопрос, но так и не смогла осилить этого.
Чьи-то руки продолжали настойчиво тормошить её, и она с огромным трудом, ухватившись за них покрепче, повернулась. Порыв ветра сбросил с неё капюшон. Откинул с лица пряди заледеневших на морозе волос... Она зажмурилась от сыпанувшего прямо в лицо снега.
– Илинда?.. – вдруг послышалось изумлённое совсем рядом; руки, державшие её, на мгновение разжались и тутже подхватили её снова, так как она стала падать, не в силах удержаться на ногах.
Она силилась открыть глаза, чтобы увидеть того, кто назвал её по имени.

– Илинда?! – донёсся до неё потрясённый голос, и смутно знакомые интонации послышались ей в этом голосе.
Она с трудом очнулась, приоткрыла глаза, силясь сквозь упавшие на них волосы и летящий прямо в лицо снег рассмотреть человека, который встряхивал её, держа за плечи. Что-то знакомое показалось ей и в блестящих тёмных глазах, и в густых бровях, и в выражении смуглого лица. И даже шапку-ушанку, надвинутую на самые брови, она, несомненно, видела. Когда-то давно, в другой жизни. Вот только имя никак не могло всплыть в памяти. Оно вертелось на языке, но никак не могло подхватиться разумом.
– Аспин я, – произнёс незнакомец, потрясённо вглядываясь в её бледное лицо. – Не узнала?
Сердце скакнуло в её груди; в глазах потемнело. Она пошатнулась и упала бы, не держи он её крепко. Она отчаянно напрягла зрение, вгляделась внимательнее. В свете меркнущего дня, освещённый неверным светом жёлтых фонарей, перед ней на самом деле стоял Аспин Ламм. Которого она тщетно искала полтора года.
– Аспин... – вслед за ним повторила она, не отводя от него глаз. – Но как же можно... Аспин?!
Она едва могла говорить – посиневшие от холода губы не слушались её; она едва могла двигаться – от долгого стояния на мосту руки и ноги одеревенели на ледяном ветру, пальцы совершенно утратили чувствительность, позвоночник окостенел. Казалось, даже воздух, который она вдыхала, смерзался в лёгких, превращался в ледяной пар, холодивший её изнутри.
– Аспин? – повторила она, напрягая все свои силы, которые ещё оставались у неё. – Ты нашёлся? Сам нашёлся? Или это мне снится?
Он покачал головой, от волнения, от сильнейшего потрясения не в силах выговорить ни слова. Его колотило. Руки его дрожали. Он с трудом перевёл дыхание, сглотнул подступивший к горлу ком и прошептал:
– А ты, ты, Илли? Выходит, ты жива? Зачем же Макси написал мне, что ты... Неужто он меня обманул? Но зачем?..
– Макси? Ты о чём? – Илинда с огромным трудом старалась прийти в себя, но слова Аспина заставляли её мысли путаться, и она решительно ничего не понимала.
– Макси написал мне, что ты утонула... – растерянно пояснил он. И замолчал.
– Макси не мог тебе написать. Мы искали тебя всё это время... и никак не могли найти! – не в силах охватить разумом произносимых им страшных, бессмысленных слов, убеждённо говорила меж тем Илинда, всякий раз напрягая все свои силы, чтобы ответить.
– Подожди, подожди... я ничего не понимаю... я совершенно запутался... Ты едва держишься на ногах, что стряслось?
– Я заблудилась. Забрела в незнакомую часть города... сбилась с дороги. И вот...
– Я живу тут недалеко. Идём. Ты сможешь идти?
Она с трудом переставляла ноги, и ей казалось, что наступает она на обрубки; если б не заботливая рука Аспина, поддерживавшая её, она скорее всего упала бы. Ветер раскачивал фонари на мосту; метель завывала в вышине; снег валил так густо, что в двух шагах невозможно было рассмотреть дороги. Аспин уверенно вёл её по безлюдному тротуару, засыпанному сугробами. Шли они недолго. Десять минут спустя он свернул в тёмный переулок и увлёк её в какой-то подъезд, высокой аркой возникший впереди. За этой аркой показалась неосвещённая гулкая лестница, тонувшая в чернильной тьме.
– Метель. Видно, где-то опять оборвало провод и свет отключили. Во всём доме темно, – проговорил Аспин, помогая ей подняться по лестнице на второй этаж. Погремев ключами, он открыл дверь своей квартиры и пропустил её вперёд.
– Осторожнее, у меня тесновато, не натолкнись на вешалку, – предупредил он. – А я сейчас спичку зажгу.
Он нашарил на полке коробок и чиркнул спичкой. На мгновение высветилось небольшое пространство, и он, увидев перед собой открытую дверь, ведшую, по всей видимости, на кухню, ощупью пробрался к плите и зажёг все конфорки. Синеватое пламя заплясало четырьмя огненными кольцами по кругу конфорок, освещая маленькую тесную комнатку.
Аспин проводил свою гостью на кухню и заботливо усадил её поближе к плите, подвинув ей имевшийся в кухне единственный мягкий стул с высокой спинкой. В комнате было прохладно.
– Я сейчас духовку включу, – засуетился он, и секунду спустя из приоткрытой дверцы духовки потянуло приятным сухим жаром. Илинда почувствовала, как набившийся в капюшон снег начал таять и холодные ручейки побежали за шиворот. Мокрые волосы холодили шею и щёки.
– Твой плащ промок насквозь, давай я повешу его сушиться, – произнёс Аспин, помогая ей снять ботинки и забирая плащ, чтобы повесить его на приотворенную дверь. – Я сейчас принесу тебе что-нибудь переодеться, а ты пока суши волосы. Вот расчёска.
Он ушёл в соседнюю комнату и вскоре вернулся, держа в руках клетчатую рубашку и свои старые джинсы. Он долго грел их над тёплым воздухом, струящемся из духовки, прежде чем протянуть Илинде.
– Ты уж извини, но ничего более подходящего я не нашёл, – смущённо произнёс он, на что она возразила, что ей вполне подойдёт и то, и другое.
– Аспин, а нет ли у тебя телефона? – вспомнив о троих, которые, должно быть, сходили с ума от тревоги там, далеко, в её огромной квартире на Генеральном проспекте, вспомнив и о четвёртом, наверняка находившемся среди них в таком же, если не в худшем, состоянии, спросила она, кое-как стягивая в узел свои непросохшие кудри и встревоженно глядя на хозяина дома, в котором она оказалась по воле случая.
Он отрицательно покачал головой и, всё ещё не вполне доверяя своим глазам, поглядывая на неё по-прежнему изумлённо и растерянно, сказал:
– А что случилось?
– Понимаешь... – нервничая, кусая губы и понятия не имея, что делать, пробормотала она, прижимая к себе принесённую им одежду и с тревогой вглядываясь в его глаза запавшими, беспокойными глазами. – Они там, поди, умом тронулись оттого, что меня так долго нет...
– Если тебе нужно позвонить, мы можем позвонить от соседки. – Мгновенно уловив её тревогу, он присел рядом и успокаивающе погладил её руку. – У неё постоянно давление скачет, и она установила телефон, чтобы в случае чего вызвать скорую. Все соседи приходят к ней, если нужно позвонить.
– Какое счастье! Пойдём, пойдём скорее! – заторопила его Илинда и попыталась встать, но ноги едва держали её, и она вынуждена была опереться о спинку стула, с которого только что поднялась.
– Говори номер, кому звонить и что сказать, – решительно усадил её обратно Аспин. – Я сам позвоню. А ты переодевайся. И грейся. Сейчас вернусь, чай пить будем.
Он налил воды в чайник и поставил его на одну из конфорок.
И принялся натягивать тулуп. Который она тоже помнила с кентайских времён. Серый тулуп с меховыми отворотами. С наполовину оторванным внутренним карманом, который ему недосуг было подшить... Она заметила этот оторванный карман, когда он дал им с Кристиной накрыться своим тулупом, в тот последний вечер, когда они приходили в комнату к малышам. Она ещё подумала тогда, что в следующий раз принесёт иголку с ниткой и подошьёт ему карман... не довелось подшить. Должно быть, он так и не удосужился сделать это сам. Он никогда не имел привычки думать о собственных удобствах...
– Так кому звонить? – повторил он, обернувшись на пороге и вопросительно посмотрев на неё.
– Макси. Кристи. И Айлене. – На её глазах проступили слёзы, горло перехватило, сдавило так, что стало трудно дышать, и она договорила шёпотом, едва слышно, не сводя с него вспыхивающего радостью взгляда. – Мы живём вместе. Как и мечтали когда-то.
Он замер в дверях. Выпрямился и подобрался. Словно его внезапно стегнули кнутом.
– Так они тоже в Оинбурге? – непонятно пробормотал он, на что она кивнула.
– И безумно хотели бы хоть что-то узнать о тебе, Аспин. Скажи им, что я у тебя. А ещё скажи... скажи, что ты – это ты! И, пожалуйста, не думай, будто Макси мог... он не мог! Это какое-то недоразумение, это ошибка... Вот вернёшься – и мы непременно всё выясним. А пока – иди! Иди скорее! Пусть они побыстрее узнают, что со мной всё в порядке, и что ты нашёл меня!
Аспин попросил её повторить номер, по которому следовало звонить, так как названные ею цифры совершенно вылетели у него из головы – настолько его взволновало, настолько его обескуражило, вышибло из колеи всё происходящее. Она повторила и для верности записала на обрывке газеты, лежавшей на столе. Он ушёл. Хлопнула входная дверь. Илинда с облегчением прикрыла глаза, чувствуя, что огромная тяжесть, давившая её последние пару часов, сползает с её души, как снежная лавина в горах. Она безумно переживала и тревожилась, оттого что не могла сообщить своим друзьям, что она жива и здорова и что ничего страшного с ней не случилось. Что она просто заблудилась.
Аспин сообщит им.
Аспин!
Она спрашивала себя, не снится ли ей эта крохотная тёмная кухня, этот чайник, начавший весело посвистывать на плите, этот горячий благодатный воздух, которым веяло в лицо от раскрытой духовки, стоило только чуть наклониться к её разверзстой пасти. Она спрашивала себя, не приснился ли ей этот человек, который отсутствовал в комнате уже с четверть часа... и с тревогой ждала его возвращения – вдруг он окажется вовсе не тем, кем померещился ей в метели... Вдруг это какой-то чужой человек, пожалевший её и пустивший погреться в свой дом. Вот явится он сейчас, взглянёт она ему в лицо – и увидит совсем чужие черты... Что ей делать тогда? Каким жестоким разочарованием стал бы для неё подобный исход...
Она стянула с себя промокшую от стаявшего снега одежду и торопливо надела джинсы и рубашку, которые оставил ей Аспин. Ей стало тепло и уютно, когда она снова устроилась на своём месте возле духовки. Чайник закипел. Она сняла его с огня и отставила на стол, не выключая конфорок.
Она уже не помнила о случайной встрече с Ламским. Другие мысли, показавшиеся ей гораздо важнее, гораздо значительнее, занимали её.
В глубине её души тёплым пушистым комочком прыгало счастье.
Аспин, которого они уже почти отчаялись отыскать, вдруг нежданно-негаданно появился в их жизни снова, он жив-здоров, и всё у него в порядке. С ним ничего плохого не случилось, и даже, кажется, он о них не забыл... просто вышло какое-то недоразумение... которое они вскоре выяснят.
На лестнице послышались торопливые шаги. Она встрепенулась, с нетерпением уставившись на дверь, ведущую в прихожую.
Аспин вернулся. И это был именно Аспин, их Аспин, а не добрый самаритянин, появления которого она начала втайне опасаться.
Так, значит, он не помстился ей. Не привиделся. Так, значит, он на самом деле вернулся к ним... и теперь они никогда не расстанутся. Теперь, по прошествии долгих двух лет – почти двух – они все в сборе...
Какое счастье... какое счастье!
Чайник пришлось подогревать снова.
– Ну, что? Позвонил? – осведомилась Илинда, принимая из его рук чашку с кипятком и ожидая, когда он нальёт ей заварки.
Он кивнул. Ему всё ещё было трудно говорить, настолько он был занят мыслями о только что состоявшемся разговоре и о чуде, которое нежданно-негаданно произошло в этот вьюжный ноябрьский вечер, потому что последние события иначе, как чудом, не назовёшь. Он давным-давно смирился с тем, что потерял всех четверых, он считал, что одной из этой четвёрки уже нет на свете... И вот – неожиданная встреча с Илиндой. За которой, словно круги, разбегающиеся по воде от брошенного камня – Макси, Кристи и Айлена. Которые, оказывается, и не думали забывать о нём, которые искали его и уже отчаялись найти. В то время, как он считал... после писем, которые получал от Макси... от Макси ли?..
– Ну, что? – Илинде не терпелось узнать реакцию друзей, когда он назвал им своё имя. – Расскажи скорее, как они отреагировали?
– Честно, я и сам мало что помню... так волновался, – признался он, присаживаясь рядом и стиснув лоб обеими руками. – Я поначалу не называл себя... как только сняли трубку, сообщил, что с тобой всё в порядке, что ничего плохого не случилось, что ты жива и здорова... и что ты просто заблудилась в незнакомой части города. Трубку снял Макси. И когда он спросил, кто я... Илинда, знаешь, вот тогда сердце у меня заколотилось так сильно, что я не расслышал собственный голос, когда назвал своё имя. Я не скоро пришёл в себя. Впрочем, как и мой собеседник. А потому мы не много потеряли за эти секунды полного молчания... во время которого пытались прийти в себя. Я – от волнения, он – от неожиданности. Затем посыпались вопросы: взаправду ли я тот, за кого себя выдаю; каким образом ты нашла меня и где именно нашла; почему ты сама не подошла к телефону, раз с тобой всё в порядке; и где я был всё это долгое время. Я слышал, как Кристи и Айлена наперебой шептали ему: «А спроси...» и подсказывали бесконечные вопросы, которым, казалось, не будет конца. Илинда, я был так счастлив слышать их всех... после полутора лет мнимого отчуждения... Это такой подарок для меня, правда... Надо ж было такому случиться! Если честно, я старался не думать о вас. Потому что Макси... вернее, тот, кто написал последнее письмо... просил об этом.
– Письмо? Ты сказал... последнее письмо. А сколько их было? – Илинда перестала дышать, устремив на него пронзительный взгляд.
– Много, – ответил он.
– А кто написал первый?
– Я. Я написал. Макси ответил мне... то есть кто-то... кто выдавал себя за него... почему-то.
Илинда допила чай и торопливо отставила свою чашку в сторону. Глаза её загорелись охотничьим азартом.
– Аспин, а ты сохранил те письма? Не выбросил? – спросила она.
– Хотел выбросить одно время... но не стал. Слишком они мне были дороги, – вздохнул он.
– А принеси, пожалуйста! Я хочу взглянуть на них... Почерк Макси я знаю как свой собственный, и мне не составит труда узнать его руку. Дай взглянуть! Да и прочитать хотелось бы... ведь ты не будешь против?
– Конечно, я покажу тебе их, – Аспин поднялся и скрылся в соседней комнате. Какое-то время спустя он вернулся, сжимая в руках маленькую плоскую коробочку, из которой достал несколько писем и, повертев их в руках, протянул гостье. Та нетерпеливо выхватила их из его пальцев и, торопясь, вскрыла один из конвертов. Наклонив листок поближе к горящим конфоркам, она нахмурилась, сосредоточенно вглядываясь в корявые буквы, написанные знакомым почерком. Даже наклон был тот же самый. Малейшие чёрточки совпадали в деталях.
– Поразительно... – пробормотала она, вскинув глаза на Аспина. – Точь-в-точь... Ведь надо же так суметь... Почерк невероятно похож. И, тем не менее, головой ручаюсь, Макси не было смысла писать эти письма. Это не им написано.
– Теперь и я в этом не сомневаюсь, – произнёс Аспин. – После того, как я поговорил с ним сегодня... Но тогда... мне казалось... да и почерк – я в первую очередь вспомнил о почерке...
– Кто-то подделал его руку, и подделал мастерски, – задумчиво проговорила Илинда, пробегая глазами строки письма. – Потому что, Аспин, не мог Макси написать такую ахинею. В ней нет никакого смысла!
– Веронцо? – предположил Аспин.
– Вполне возможно, – согласилась Илинда. – Да и письмо твоё, скорее всего, попало именно в её руки. И как мы раньше не подумали, как не догадались! Ведь мы считали, что ты... что с тобой что-то случилось... И никому из нас и в голову не пришло, что ты нам писал, и что письма твои попали в чужие руки. А ведь я сама, когда писала ребятам в Кентау, я писала на адрес Айлениной тётки, и именно из опасения, что моё письмо увидит Веронцо! Так, значит, она осмелилась подделать руку Макси и ответить тебе вместо нас... какая дикость!
– А смысл ей переписываться со мной от имени Макси? – Аспин невольно усомнился в правдивости возникшего предположения, представив себе лицо мачехи Анны – такой, какой он видел её в последний раз, вновь встретив её уничижительный, полный презрения взгляд, словно говоривший, что она покончила с ним раз и навсегда и уже не считает его ни опасным, ни... просто существующим на свете человеком.
– Смысл огромный, – возразила Илинда, недобро усмехнувшись, всё больше и больше убеждаясь, что именно так всё и случилось. – Например, чтобы вернее отрезать тебя от нас. Чтобы мы просто-напросто потеряли друг друга в этом огромном мире. И она добилась своего.
– Неужели можно дойти до такого?!
– Можно. Ей можно.
– А ты, Илинда, как ты-то... сначала утонула... и вдруг ты – жива?! – Он вдруг снова изумлённо, с волнением, посмотрел на неё, всё ещё не веря своим глазам. Он никак не мог взять в толк, как человек, полтора года считавшийся умершим, вдруг воскрес в один прекрасный миг.
– А я и не тонула. – Вспомнив давно прошедшие события, Илинда улыбнулась, поймав его взгляд. – Это очень длинная история. Хочешь, я тебе её расскажу?
– Ещё бы!
И Илинда рассказала Аспину обо всех событиях, случившихся в приюте со времени его изгнания. Она поведала ему и о сорванном выступлении, и о своей попытке подорвать власть Веронцо, увенчавшейся полным провалом, и о суровом наказании, которому она была подвергнута за собственную дерзость, и о том, как ей попалась на глаза газета, с которой всё и началось. Она рассказала, как удрала из приюта, как встретил её в Степном Затонский, как она получила заветную роль.
– Я не могла допустить, чтобы меня искали по всему свету, – завершила она свой рассказ. – Вот и пришлось что-то срочно придумывать... Я предпочла утонуть. В этом случае можно было не предъявлять тело – ведь его могли просто-напросто не найти. Я инсценировала собственную гибель. Я безумно много на этом выиграла... но и проиграла столько, что не под силу порой нести... Вот и ты. Ты считал меня умершей. А я жива, Аспин, я всегда была жива! Но в Кентау об этом знали только трое: Макси, Кристи и Айлена. Никто больше. А ещё дед.
– И сейчас вы живёте все вместе?
– Да. В конце августа ребята приехали ко мне в Оинбург. Ты не представляешь, каким счастьем наполнена теперь моя жизнь! Теперь, когда они со мной, я могу больше не волноваться за них, не думать, как они там, всё ли у них в порядке... Но самое главное – они рядом, и я могу видеть их, разговаривать с ними... мне так не хватало их последнее время... Мы всегда были вместе, и вдруг оказаться без них... одной... Мне тяжелее всего было привыкнуть жить без них. Я понимала, что это вынужденная мера, и что пройдёт время – и они обязательно приедут, и мы снова будем вместе. Я искала тебя, Аспин. Пока их не было в городе, я искала тебя! Но я понятия не имела, где мне тебя искать... И вот – нашла! Аспин... мне тоже не верится... Мне не верится, что ты – вот он, сидишь передо мной! Ведь ты завтра не исчезнешь, как сон?
– Не исчезну.
– До сих пор не могу осознать, не могу поверить... А ты, расскажи, как ты жил всё это время? Мы же ничего о тебе не знаем... совсем ничего!
Аспин вдруг улыбнулся и проговорил:
– И впрямь... не знаете. А рассказать много чего найдётся... Ой, много... даже не знаю, с чего начать.
– Ты здесь жил... с мамой? – спросила Илинда, оглядевшись по сторонам и опасаясь задавать свой вопрос, не зная, как он отреагирует.
Он кивнул. Кивнул и улыбнулся так легко и спокойно, как улыбался своим малышам в Кентайском приюте.
– Да. Отсюда я уехал в Кентау... – ответил он, подливая ей чай. – И сюда же вернулся полгода спустя. Вернулся совершенно другим человеком, надо сказать... И заставил меня взглянуть на жизнь по-новому Кентайский приют и все вы.
Склонив голову, Илинда задумчиво смотрела на него.
В крошечной комнатке, служившей кухней, было темно и тихо. Освещало её только четыре кольца синего пламени, с негромким потрескиванием горевшего в конфорках на газовой плите. Густые тени залегли по углам, тускло серело высокое окно, задёрнутое прозрачной тюлью, заметаемое проносящейся снаружи метелью.
– Знаешь, – поразмыслив, произнесла Илинда. – В то время мы очень хотели, чтобы ты остался с нами. В приюте. Но сейчас... наверное, всё к лучшему. Приют не отпустил бы тебя. И сейчас, когда мы оттуда ушли, ты оставался бы там. Ты бы не смог уехать оттуда. Даже ради нас.
– Может быть, оно и верно. – Он вынужден был признать её правоту. – Если бы Веронцо не выставила меня в тот злосчастный вечер, если бы она оставила меня в приюте, я по сей день находился бы там. Ты абсолютно права, я не смог бы оставить своих ребятишек по собственной воле.
– Где ты работаешь сейчас?
– В школе. Учу детей литературе.
– Значит, тебя следовало искать всё-таки в школах... можно было и догадаться. Но я обзвонила и обошла все учебные учреждения в Оинбурге! И ни в одном из них не услышала о тебе! Как такое могло случиться, скажи?..
Она в крайнем удивлении уставилась на него, искренне недоумевая, отчего она не смогла найти его, если искала именно там, где нужно было искать. Он грустно усмехнулся и пояснил:
– Вряд ли ты нашла бы меня. Я работаю в одном из пригородов, к тому же, не официально. В одной из частных школ. Официальная работа приносит гораздо меньший доход. А мне теперь никакая подработка лишней не будет. Помнишь, я говорил, что уезжаю в город, потому что у меня болен друг и он зовёт меня приехать? Так вот. Он умер. Полгода спустя. У него осталась жена. И через два месяца после его смерти она умерла, оставив новорожденную дочь. Я забрал её к себе. Не оставлять же ребёнка на улице, а родных у них никого не осталось. Да и Дина... она словно предчувствовала, что так и случится... Она просила меня, если вдруг что-то произойдёт... чтобы я не бросал ребёнка. Я бы и без этой просьбы не бросил.
Илинда широко раскрытыми глазами смотрела на него. И вдруг вскочила и в крайнем нетерпении принялась торопливо оглядываться кругом.
– Аспин, – воскликнула она, – и где же она? Мне не терпится увидеть её! Ведь она, по сути, доводится мне племянницей... ведь ты наверняка удочерил её?
– Как ты догадалась? – Он засмеялся, довольный её реакцией на его известие.
– Иначе и быть не могло! Так куда, куда ты её запрятал, скажи? Отвечай скорее!
– Она у той соседки, к которой я ходил звонить. Уходя на работу, я оставляю Кати у неё, она присматривает за нею. А сегодня я как раз встретил тебя, возвращаясь с работы. И подумал, что заберу девочку позже. Когда я пришёл звонить, она спала, и я не стал её будить.
Илинда потрясённо молчала. Потом, постепенно приходя в себя, негромко переспросила:
– Как, ты сказал, её зовут?
– Я назвал её по тебе, Илли, – просто сказал он. – Я до безумия переживал, когда узнал, что ты утонула... И винил в твоей смерти себя. Ведь из-за меня тебе досталось так сильно, что это, несомненно, подействовало на тебя. Я считал, что ты могла... Да и в письме это утверждали. Я назвал девочку Катариной. Не Катариной Илиндой, а просто Катариной. Потому что это тоже было твоё имя. Которым тебя не звал никто.
– Я хочу увидеть её, – едва слышно проговорила Илинда, невольно вспомнив слова Ламского, которые он произнёс, рассказывая ей о своей дочери: «Я назвал её по тебе – Катарина...» И вот... Аспин точно так же взял в свой дом чужого ребёнка и назвал его её именем. И теперь у них тоже есть Кати – своя собственная. А она ничего об этом не знала.
Она и предположить не могла, что отыскав Аспина, она отыщет ещё одно живое существо, которое...
– Я схожу за нею попозже. Если она проснётся, я её заберу. Но если всё ещё будет спать, то пусть останется у Степаниды. Заберу завтра утром.
– Завтра суббота, – вспомнила Илинда. – У тебя будет выходной?
– Да. Завтра мне никуда не идти.
– Ты проводишь меня домой. Метель к утру, должно быть, закончится... Увидишься с ребятами. Они будут невероятно счастливы. Может, к тому времени Кати проснётся, и мы возьмём её с собой?
Аспин долго раздумывал над словами Илинды и, наконец, произнёс:
– Знаешь, Илинда... На первый раз я оставлю Кати дома. Я не возьму её с собой.
– Но почему? – удивилась она. – Зачем оставлять её?
Он смотрел в угол, стиснув руки так сильно, что они побелели.
– Со стороны это будет выглядеть так, словно я решил прикрыться ребёнком, как щитом. Нет. Кати успеется. Завтра я не смогу её взять с собой. Сначала мы должны встретиться, собраться вместе... заново привыкнуть друг к другу... Я хочу быть уверен, что моё невольное отступничество простится мне ради меня самого... но никак не ради неё.
– Аспин, ну что за чушь ты несёшь! – до глубины души возмутилась Илинда. – Какое прощение? За какое отступничество? О чём ты?
– Я не должен был верить этим письмам. – Он нервно передёрнул плечами и хрустнул пальцами, взгляд его метнулся по тёмным стенам и вновь вернулся к лицу Илинды, не спускавшей с него горящих гневом и недоумением глаз. – А я поверил. И устранился. Я бросил вас.
– Но ты же ничего не знал! – Она не замедлила броситься на его защиту, и для неё не имело никакого значения, что защищает она его от него самого. Он только отмахнулся, не желая слушать её доводов.
– А должен был бы знать! – с горечью перебил он её. – Понимаешь, должен был бы! Вот в этом я и виноват. Мне не составило труда поверить в то, во что верить я не имел никакого морального права.
– И слушать ничего не желаю, – отрезала Илинда, и поспешила перевести разговор на другую тему. – Расскажи лучше о малышке.
Аспин достал из кармана бумажник и протянул ей маленькую фотографию.
– В конце октября ей исполнился год, и мы приглашали фотографа. Красавица, правда? – не без гордости спросил он.
Илинда с интересом всматривалась в круглое улыбающееся личико на снимке. Голубые глаза под длинными тёмными ресницами, пухлые румяные щёчки, огромный синий бант в светлых волосах, которые падали на лоб короткими густыми кудряшками.
– Одуванчик, – с умилением засмеялась Илинда, отдавая фото обратно, и умоляюще стиснула перед собой руки. – Ой, как не терпится её увидеть... Аспин, может, сходишь, а?
Она просительно взглянула на него, всей душой желая, чтобы он ответил согласием. Он засмеялся, вставая со своего места, улыбнулся ей и кивнул.
– Схожу. Но вряд ли она проснулась. Света нет, а она не любит, когда темно. Степанида сказала, она сильно расстроилась, когда выключилось электричество, и с расстройства уснула. Скорее всего, она проспит до утра.
– И всё же сходи!
Кати спала. Она и не думала просыпаться. Пришлось Аспину вернуться к себе ни с чем.
Они просидели за разговорами далеко за полночь, слушая свист разыгравшейся метели за окном и вспоминая прошлое.

Утром Аспин проводил Илинду домой.
Метель к рассвету утихла, и теперь весь город лежал перед ними, укутанный снежной пеленой. Аспин намеревался было остановить проезжавшее мимо такси, чтобы не тащиться через весь город, но Илинда удержала его, решительно воспротивившись.
– Аспин, не надо! – попросила она. – Какой чудный тихий воздух! И мороза совсем нет! А красота вокруг какая – ты только взгляни! Давай пройдёмся пешком!
– Идти придётся далековато, – предупредил он, на что она беспечно засмеялась:
– Ну и пусть!
И, просмеявшись, добавила:
– Я прекрасно понимаю, что тебе не терпится увидеть остальных... увидишь! И учти: мы тебя сегодня не отпустим так скоро, как ты рассчитываешь!
– Я и правда хотел бы увидеть их всех поскорее, – признался он, но голос его звучал неестественно сдавленно, глухо, и руки его то и дело непроизвольно сжимались и разжимались, словно он хотел размять уставшие пальцы. – Я безумно соскучился по всем вам... Но и страшновато... вот сейчас мы остановимся на пороге твоей квартиры, дверь откроется, а там – они.
Она лукаво усмехнулась, искоса взглянув на него.
– Боишься, задушат от радости, налетев все вместе? Ничего! Я попрошу, чтобы они подходили обнять тебя строго по очереди! И сама проконтролирую ситуацию!
– Ты всё шутишь... – Он нервно улыбнулся, но улыбка его вышла слабой и мимолётной, и он быстро согнал её с бледного своего лица. – А я так волнуюсь... Да и стыдно мне перед ними... Илли.
– Не понимаю... – Илинда рассмеялась, искренне недоумевая по поводу охватившего его вдруг смятения. – Чего тебе стыдиться?
Он прерывисто вздохнул и шёл молча, уставившись себе под ноги, засунув руки в карманы. Снег морозно и крепко хрустел под ногами, поскрипывал, проминался лёгкими, чёткими следами, отпечатывая каждый рубчик подошвы. И был он таким белым и ярким, что очень больно было смотреть на подобную чистейшую белизну. С деревьев, мимо которых они проходили, сыпался густой иней, серебрившийся в свежем воздухе, по-зимнему прозрачном и звонком.
– Мне придётся, – Аспин нервно взглянул в лицо своей спутнице и снова торопливо и растерянно отвёл глаза, с тяжёлым вздохом хмуря брови, – рассказать им историю с письмами. Вдруг усомнятся? Скажут, выдумал, чтобы оправдаться, просто не искал нас – а признаться духа не хватает. Могут подумать и так.
– Никто так не подумает, Аспин, никто! – Она с возмущением сверкнула глазами, взглянув в его до странности потерянное лицо. – В своём ли ты уме, что так говоришь?!
– Я говорю так, – воскликнул он, с досадой пнув пристывший посреди дороги обломок кирпича, словно этот кирпич был самой Веронцо; кирпич не заметил его усилий и с прежней невозмутимостью остался лежать на выбранном месте, полностью игнорируя человека, посмевшего посягнуть на его свободу и независимость, – потому что мне и впрямь стыдно. Мне стыдно, что Веронцо провела меня, как мальчишку. Мне стыдно, что я поверил чужим письмам, поверил в то, что кто-то из вас мог просто указать мне на дверь... что вы отказались от меня, не захотели больше знаться со мной... Вот чего я стыжусь! Вот что не даёт мне покоя!
– Но на твоём месте кто угодно поверил бы... – Она наступила на кирпич и спрыгнула с него в снег.
– А напиши вам кто-нибудь от моего имени, что я вас больше знать не желаю... вы бы поверили? – горько усмехнулся он.
Она раздумчиво смотрела на него, остановившись посреди заметённого снегом тротуара и склонив голову набок. Признаться честно, она бы не поверила ни в грош... И остальные – тоже. Но сказать ему... сказать ему прямо, что никто из них не придал бы ни малейшего значения подобным оговорам...
Она смолчала. Но глаза против воли опустила.
– Вот то-то и оно, – не стерпел он, откидывая снег носком ботинка и нервно притаптывая его. – Никто из вас не поверил бы! А я – я поверил. Вот в чём беда. Я поверил в то, что мои друзья могли отвернуться от меня. Это ли не страшно? Это ли не преступно с моей стороны, скажи?
Поняв наконец, что его мучит, что гнетёт, она тихонько взяла его под руку и они пошли дальше. В другой руке она держала в руке сетку с подарком, который вчера ей вручил Ламский.
– Знаешь, Аспин... – прошептала она после продолжительного раздумья. – Если искусно приступить к делу, то любому из нас можно было бы так задурить голову, что и мы поверили бы во что угодно. Особенно, если за дело возьмётся мачеха Анна. Ты не представляешь, как хитра и изобретательна может быть эта дама... если ей нужно. И напиши она мне от твоего имени несколько писем, Аспин... нет гарантии, что я не поверила бы ей, как поверил ты. И не стоит придавать этому такое значение. Не стоит переживать. Самое главное, что мы снова вместе. Что два года спустя мы снова вместе. Уж теперь-то никакая Веронцо не заставит нас вновь потерять друг друга!
Он упорно не поднимал на неё глаз.
– Но меня не было рядом с вами в самое не простое для вас время, – произнёс он виновато и сдержанно.
– У тебя это время тоже было далеко не простым, – горячо возразила она. – И нас тоже с тобой не было, чтобы поддержать тебя.
– Вы были далеко. Вы были в Кентау.
– Это ничего не меняет. Мы были нужны тебе не меньше, чем ты нам.
– Была у меня мысль. – Он прерывисто вздохнул, взглянул на неё мельком и заявил: – Когда у меня появилась Кати, я почти уже собрался уехать в Кентау. Продать эту квартирку и выкупить тот домик, в котором я жил когда-то... Но я так и не решился на это.
– Из-за нас? – тихо спросила она.
По его крепко сжатым губам скользнула усмешка. Он со вздохом кивнул.
– Из-за вас, – подтвердил он. – Из-за того, что, как я тогда считал, тебя не стало... Из-за того, что Макси и остальные не хотят больше меня знать... Да и вообще... в последнем письме, ты сама помнишь, было написано, что Макси собирается уезжать к дядьке, Айлену забирает обратно Светлана, а для Кристи будет лучше, если... В общем, так уж получилось, что вернись я в Кентау, меня окружили бы такие тяжёлые воспоминания... что я попросту не решился. Не смог. Я считал, что они все винят в твоей гибели меня.
– Мне тоже порой так хочется в Кентау... домой... – прошептала вдруг Илинда, и по спине её пробежала стремительная дрожь, глаза невольно наполнились слезами, а дыхание перехватило. – Здесь хорошо, я здесь привыкла... я всем довольна, у меня есть всё, что душе угодно... нет только простора вокруг. Нет вольных степей за окном. И даже самый воздух – и тот кажется совершенно другим. Порой, казалось бы, всё бы отдала, только чтоб на мгновение оказаться на кентайских холмах... Но мне туда дорога заказана... Для Кентау я попросту умерла.
– Ничто не мешает тебе поселиться там. – Он пожал плечами. – Веронцо больше не имеет над тобой законной власти. Времени прошло достаточно.
Синие глаза Илинды потемнели, горло перехватило странным волнением. Она согласно тряхнула головой и прошептала прерывисто, с дрожью в тихом, сдавленном голосе:
– Да, теперь меня никто не принудил бы вернуться обратно в приют. Теперь, когда мне исполнилось восемнадцать лет, по закону я совершенно самостоятельный человек и могу делать всё, что душе моей угодно. И всё же... казалось бы, что проще... а не могу. Вот не могу – и всё. Будто не пускает что-то... будто шепчет: «Не возвращайся, нельзя!»
– Считаешь, что можешь встретиться там с мачехой Анной? Ну и что? Разве она сможет причинить тебе зло теперь, когда она не имеет над тобой никакой власти?
– Нет. Не сможет. Но почему-то я уверена, что чем дальше я буду держаться от неё, тем мне же будет спокойнее. Мне же будет лучше.
Аспин непонимающе смотрел на неё. Она заметила его взгляд и усмехнулась.
– Аспин... Хочу тебе сказать... – невольно понизив голос, сообщила она. – Мачехе Анне известно обо мне что-то такое... чего я сама не знаю. А может быть, ей известно всё. И это пугает меня. И от этого я бегу. Мне хочется порой спросить... узнать... но это минутное желание и оно мгновенно улетучивается, не успеваю я толком осмыслить его, ухватить... Мачеха Анна знает.
– С чего ты взяла, Илинда?! – потрясённо произнёс её спутник, останавливаясь и неотрывно глядя на неё. Она на него не смотрела. Стояла, засунув руки в карманы, сбивая ногой снег с каменного барьера, огораживавшего тротуар, и делала это с таким тщанием, с таким усердием, словно ей необходимо было откопать кусок хлеба, который засыпало вчерашним снегом именно в этом месте. Словно была изголодавшейся собакой, почуявшей этот хлеб и вознамерившейся во что бы то ни стало, любой ценой раздобыть себе промёрзлый, застывший кусок.
– Я чувствую. Да и пару раз она проговаривалась... – Голос её прозвучал отрывисто и сжато, и Аспину едва удалось разобрать произносимые ею слова. – Так, пустяки вроде... и не сказала ничего конкретного, а всё же... Случайные обрывочные фразы... из чего я заключила, что она знает. Знает обо мне. Знает о Мишель. Я знать не хочу. И потому я предпочту, чтобы она считала меня мёртвой... только б молчала. Пусть хранит свои тайны. Мне ни к чему знать их.
– Но откуда ей может быть известно, Илинда? – Он всё ещё никак не мог поверить в такую возможность. – Как может директриса приюта...
– Она не всегда была директрисой нашего приюта, и тебе это прекрасно известно, она явилась к нам, когда нам с Мишель было лет по десять-двенадцать... И она приехала из Нитра.
– А почему ты не хочешь расспросить её? Потребовать? Ты имеешь право знать правду!
– Имею. Но не хочу. Мне безразлично всё, что было раньше... К тому же, у меня есть семья – единственная семья, которую я когда-либо знала. Настоящая. Лучше которой и представить себе трудно. Другой для меня нет и быть не может.
– А вдруг Мишель... вдруг она тебе кровная родственница... Неужто ты...
– Раньше я хотела узнать правду – именно из-за Мишель. Очень хотела. Только из-за неё. Больше не хочу.
– Почему?
– Потому что она ненавидит меня. Просто ненавидит – и всё. Вроде и ничего плохого я ей не сделала... а всё же, когда она узнала, что я предположительно утонула, она не выказала ни капли сожаления. Мне ребята писали. Она сказала, что так мне и надо. Она похоронила меня, Аспин. И похоронила с радостью. Я для неё не существую. Мне очень тяжело об этом думать... и стоит мне удариться в воспоминания о том, как мы были детьми... вспомнить Мишель... и мне становится до того больно... и обидно... что в другой раз, едва возникает такая опасность, я бегу от неё. Чтобы лишний раз не испытать этой боли. Я больше не хочу думать о Мишель, Аспин. Она обо мне не думала тоже. И сейчас наверняка рада... считая, что меня нет на свете.
Аспин долго молчал. Замолчала и Илинда. Она поглядывала вокруг, уже не замечая красоты тихого снежного утра. Вчерашние тяжёлые мысли, которые и заставили её заблудиться, вновь нахлынули было на неё, но она попыталась отогнать их, чтобы не омрачить окончательно своё настроение, которое изрядно подпортили её откровения о Веронцо.
– Как жаль, что ты решил не брать с собой Кати, – вздохнула Илинда, решив поскорее сменить тему и постаравшись улыбнуться. – Мог бы хотя бы меня с ней пока познакомить.
– Я бы и познакомил, – Аспин против воли улыбнулся. – Но пойми, Илинда, если б мы явились сегодня к Степаниде... пришлось бы взять её с собой. Она ни за что не позволила бы мне уйти без неё.
– И замечательно. Лично я считаю, что нам следовало взять её с собой.
– Илли, дорогая, я тебе обещаю, я сделаю всё возможное, чтобы она вам всем надоела... Но это будет завтра. А пока...
– Можешь не повторять. Я прекрасно всё понимаю. Может быть, ты и прав. Сначала тебе самому нужно вернуться к нам... ведь правда? Только завтра... нет, сегодня вечером... сможешь сегодня? – ты привезёшь её к нам! Да и зачем ждать до вечера? Вот посидим сейчас часок... а потом возьмём такси и привезём малышку. Что ты на это скажешь?
Илинда просительно взглянула на него.
– Ну, сделай мне такой подарок! Ну, очень тебя прошу! На мой день рождения, а?
Аспин засмеялся и согласно тряхнул головой.
– Уговорила.

Дверь открыли все трое. Аспина и Илинду буквально втащили в квартиру. Ребята наперебой кинулись обнимать Аспина, отталкивая друг друга и теснясь в прихожей, которая вмиг показалась такой маленькой, что с трудом вместила все восклицания и восторги, и не было этим восторгам и восклицаниям предела.
– Илли, тебе нужно было всего лишь заблудиться, и ты вмиг отыскала бы Аспина! – весело смеялась Кристи, помогая подруге стянуть плащ и вешая его на вешалку; она разговаривала с Илиндой, а её зелёные глаза то и дело возвращались к Аспину и вспыхивали радостью и счастьем, вновь и вновь ловя его взгляды, за которые готова была разгореться самая настоящая битва. – А ты потратила впустую целых полтора года и не могла отыскать его!
– Если б я знала об этом раньше, – отвечала Илинда, принимая её шуточный тон, взволнованная не меньше всех остальных, и не меньше остальных довольная и счастливая, – то непременно воспользовалась бы таким способом!
– Ну, что мы столпились в коридоре? – тормошила всех Айлена, стараясь перекричать шум и суету, наполнившие прихожую, прилагая все возможные усилия, чтобы её услышали, и подпрыгивая на месте, чтобы иметь возможность переглянуть через плечо Макси, загородившего от неё Аспина. – Пойдёмте за стол! У нас стол со вчерашнего вечера ломится... Мы так и не дождались вчера именинницу. А без тебя, Илли, мы не решились притронуться к угощению. Кстати, твой торт я сегодня забрала сама. Так что пора приступить к трапезе!
– А Павел? – встревожилась Илинда, хватая за руку то Айлену, то Кристину и пытаясь разузнать у них про режиссёра. – Он вчера приходил?
– А то нет! Он по всему городу бегал, искал тебя... – отозвался Макси, поворачиваясь к ней. – Видела бы ты его вчера! Не хотелось бы мне снова лицезреть его в таком состоянии! Это страшное зрелище! Веничек велел тебе передать. Сказал, что вечером непременно зайдёт.
Илинда недоумённо уставилась на него.
– Какой веничек? – поразмыслив и так ни до чего не додумавшись, осведомилась она, не сводя с Макси растерянного взгляда.
– Да вон тот, – Макси указал на один из двух роскошных букетов, который занимал весь угол в гостиной. Второй находился в соседнем углу и был не менее огромен – те же белые розы.
– А второй – от кого? – лукаво прищурилась Илинда.
Макси пожал плечами.
– От нас, кажется, – сказал он. – Но у нас для тебя имеются и подарки... Всё ж таки первый твой день рождения, который мы празднуем все вместе – так сказать, на воле... Затонский носился с какой-то коробочкой, не выпуская её из рук, и так и ушёл вместе с ней. Должно быть, сегодня тебе её обратно принесёт и вручит лично. Маленькая такая коробочка... но уж наверняка положено туда больше, чем стоим мы все, вместе взятые.
Кристина, Айлена и Макси принялись наперебой протягивать ей приготовленные заранее свёртки, и каждый требовал, чтобы она открыла его подарок первым.
Когда все подарки были вручены и прозвучали полагающиеся случаю благодарственные слова, все расселись за стол. Макси откупорил бутылку вина и хотел было провозгласить первый тост, но Илинда перебила его, торопливо поднявшись с места.
– Я, конечно, понимаю, вы все считаете, что первый тост должен быть за меня, – волнуясь, проговорила она. – И всё же, я хочу уступить пальму первенства другому тосту, и слышать его мне было бы много приятнее, чем слова в мою честь. Я сама хочу произнести первый тост – за то, что мы снова вместе. За то, что последнее недостающее звено в нашей цепи нашлось. За то, что Аспин вернулся к нам.
– Ура! – вдруг на весь дом закричала Кристина и, вскочив из-за стола, запрыгала по всей кухни от радости, с которой не видела иного способа справиться.
В тот же вечер Аспин привёз к ним маленькую Кати, которая топала по всей квартире и забавно лопотала на своём непонятном языке, каждому протягивая свою пухлую ладошку и прижимая к себе плюшевого зайца, которого заблаговременно купила для неё Илинда, пока Аспин ездил за ней – задние лапы зайца волочились за девочкой по полу, а уши падали ей на плечо, но несмотря на все неудобства, она упрямо не желала расставаться с ним.
Явившийся в тот же вечер Затонский был сражён с первого взгляда. Едва увидев малышку, с важным видом вышедшую в прихожую с огромным зайцем в пухлых ручонках, с серьёзным любопытством уставившую на него строгий взгляд больших голубых глаз из-под светлых кудрей, шапкой падавших ей на лоб, он присел перед ней и спросил:
– А это кто у нас такой?
Получив в ответ короткое и важное: «Я», он подхватил её на руки и в течение всего вечера не спускал её с рук. Симпатия их оказалась взаимной. Кати вмиг позабыла обо всех остальных, и отворачивалась от Илинды, Кристины и прочих, когда они подходили с намерением обратить на себя её внимание. Даже Аспин, казалось, потерял для неё свою значимость.
Коробочку с подарком, предназначенную для Илинды, получила Кати, потому что её крепкая ладошка цепко ухватила свёрток, едва Затонский достал его из кармана с намерением вручить его имениннице. В коробочке оказалась небольшая шкатулочка из слоновой кости, инкрустированная жемчугом и перламутром, и так сильно эта вещица приглянулась малышке, что Затонский, не смея отобрать у неё шкатулку, вынужден был извиниться перед Илиндой, и со смехом заявил, что придётся ей подождать, пока он купит ей что-нибудь другое взамен.
...– Аспин, – нерешительно начала было Илинда, провожая взглядом Затонского, которому вздумалось покружить Кати по комнате. – А хорошо было бы, если б с Кати сидели мы, когда ты на работе. Всё-таки, мы тебе ближе, чем какая-то соседка... Да и в возрасте она, трудно ей уследить за такой непоседой... А здесь – мы с Кристи... Айлена целыми днями пропадает в своей будущей школе или на занятиях, Макси торопится открыть фотомастерскую... я пока не у дел – новой роли не предвидится в самом ближайшем будущем... Кристи бьёт баклуши... Мы с ней могли бы приглядывать за малышкой.
Аспин поблагодарил её за предложение, но был вынужден от него отказаться.
– Понимаешь, Илли, когда я ухожу, Кати зачастую ещё спит. И Степанида приходит к нам и ждёт, пока она проснётся. Тогда она собирает её и уводит к себе. Мне было бы удобнее оставить всё, как есть. Потому что я не смогу будить Кати ни свет, ни заря и везти её через весь город. Хотя, вне всяких сомнений, я предпочёл бы, чтобы она оставалась с вами.
– А что, если... я понимаю, ещё рано говорить об этом... но я считаю... – Илинда мялась, не зная, как потактичнее выразить свою мысль – её ещё вчера вечером осенила замечательная идея, которую ей очень захотелось воплотить в жизнь. Тем более, она не сомневалась, что каждый из оставшихся троих тоже подумывает об этом – она читала в их взглядах, словно в открытой книге.
– Что? – не понял Аспин.
Макси пришёл на помощь Илинде.
– Понимаешь, Аспин, – проговорил он, решив сразу озвучить эту общую мысль, – Илинда никак не решится сказать, потому что боится услышать отказ. Честно говоря, я тоже опасаюсь, что ты ответишь «нет» на наше предложение, но знай, что мы не отступим. Мы бы очень хотели, чтобы ты жил с нами. Понимаешь, мы слишком долго были в разлуке... и теперь... когда наконец-то нашли тебя, да ещё это лохматое чудо, которое так уверенно разгуливает по комнатам, словно оно тут всегда и было... Аспин, мы считаем, что нам было бы лучше жить всем вместе. Мы до безумия соскучились по тебе... Было время, когда ты нам предложил своё гостеприимство... теперь мы хотим пригласить тебя к себе.
Аспин молчал. Опустив голову, он разглядывал свои руки с таким вниманием, словно впервые видел их, и ничего не говорил.
– К тому же, мы и в самом деле могли бы помочь тебе с Кати, – не дождавшись ответа, продолжил Макси, не желая сдавать своих позиций. –У нас теперь одна большая квартира в два этажа. Места хватило бы всем. Девчонки расположились здесь, наверху, а внизу – я один. Я, конечно, большую часть времени провожу здесь, с ними... И всё же, я бы предпочёл, чтобы наш дорогущий старший братец, которого мы так долго искали, поселился бы рядом. А лестницу, вернее, люк, всегда можно огородить перилами, чтобы Кати не свалилась вниз. А ещё лучше... можно выделить ей комнату внизу. Чтобы тебе было спокойнее.
– Одну – внизу, одну – наверху, – поправила его Кристина, внимательно прислушивавшаяся к разговору. – Потому что наверняка она будет проводить большую часть времени на нашей женской половине. Уж мы приложим для этого все усилия!
– Она напоминает мне меня в детстве, – задумчиво проговорила Айлена, наблюдая за Кати, которую Затонский с весёлым смехом подбрасывал под потолок вместе с зайцем; девочка визжала от восторга и норовила ухватить Павла за нос, что никак ей не удавалось. – У неё в точности мой цвет волос, и вьются они так же... и такие же короткие, как были у меня в её возрасте – у меня даже фотография имеется, где я очень на неё похожа...
– Аспин, что ты нам скажешь? – наконец осмелилась подать голос Илинда, устремив на него тревожный синий взор. Ей в самом деле было невероятно важно, чтобы он согласился.
Аспин не спешил поднимать голову. А когда всё же её поднял, то глаза его виновато блеснули, а взгляд, мельком обежав всех четверых, вильнул в сторону, как ящерица в расселину.
– Конечно, – вздохнув поглубже, произнёс он, стараясь говорить твёрдо и в то же время боясь обидеть своих друзей, опасаясь открытого бунта, который они могли учинить, услышав его решение. – Я бы очень хотел всегда и всюду быть вместе с вами... И, по идее, я так и должен был бы поступить, вновь обретя самое дорогое, что у меня было в жизни – свою маленькую семью, которую я считал для себя потерянной... с потерей которой никогда не мог смириться... Но я не смогу. Не смогу, потому что дом Кати – там. Она должна знать, что у неё есть свой уголок на этой земле, который от неё не отнимется ни при каких условиях. Она должна знать, что её дом – там. Я не хочу, чтобы она...
– Её дом – там, где ей будет лучше, Аспин! – не сдержалась Кристина, раздражённо переплетая пальцы и хмуря брови; она не думала, что уговорить Аспина на переезд окажется делом столь непростым, и очень сердилась на него за его неожиданное упорство.
– Ничто не помешает тебе сохранить свою квартиру для неё, – вмешался Макси, перебивая Кристину и лишив Аспина возможности ответить ей. – Ты бы мог пока пустить туда квартирантов, чтобы не оставлять её без присмотра. Но жить ты должен с нами. Потому что ты – один из нас. И Кати будет здесь веселее!
– Макси, я не могу принять ваше предложение, – решительно стоял на своём Аспин, всё так же избегая смотреть на него и на девочек, растерянно переглядывавшихся за его спиной и кусавших губы от ощущения собственного бессилья.
– Быть может, тебе просто неудобно прийти сюда, как к себе домой, и расположиться? – напрямик спросила Илинда.
– Не без этого, Илли, – вздохнул он, утирая покрывшийся холодной испариной лоб. – Я и впрямь не смогу чувствовать себя здесь комфортно... там я привык быть хозяином... А здесь – вдруг заявлюсь к вам... По какому праву я заявлюсь жить к вам?
– По праву самого близкого для нас человека, – тихо ответила она, стараясь заглянуть ему в глаза. – Неужто этого недостаточно?
– Достаточно, Илинда, даже больше, чем достаточно... И будь всё иначе... если б вы приехали в город, закончив школу, и у вас бы не было ничего этого... я бы с огромной радостью принял вас в свои две комнаты, всех до единого, и это было бы самым большим для меня счастьем... Так что я прекрасно понимаю, как вы должны сейчас себя чувствовать, предлагая мне кров. Но поймите и вы меня... Мне трудно, мне невероятно трудно отказываться от вашего предложения, ведь я знаю, что своим отказом расстрою вас невероятно... но поступить иначе я всё-таки не могу. Я буду навещать вас так часто, как только смогу... И всё же жить я буду в своей квартире. Я и Кати.
Уговаривать Аспина пришлось несколько недель. Исподволь, где хитростью, где напором. Сначала они упросили его ночевать у них время от времени. Потом по утрам то Илинда, то Кристина приезжали к нему посидеть с Кати, и после обеда увозили её к себе.
Илинда отделала для малышки две комнаты: одну – наверху, другую – внизу, как они и задумали. Верхнюю – в розовато-красных тонах; нижнюю – в голубых и белых. Каждую комнату оклеили дорогими обоями, напоминавшими тонкую шёлковую ткань, повесили светлые занавески на окна, в каждую комнату поставили по кроватке с высокими мягкими бортиками и с балдахином, расстелили ковры во весь пол. И, конечно, в каждой комнате поставили множество полок, сплошь заваленных детскими книжками и игрушками.
Кати чувствовала себя превосходно в двух своих детских, она могла часами рассматривать картинки в книжках или бормотать что-то, рассадив игрушки в кружок и раздавая им цветные карандаши; она могла часами лежать на ковре и рисовать картинку за картинкой.
Аспин видел, как счастлива малышка; он тоже понемногу привыкал к уютной атмосфере квартиры на Генеральном проспекте, и мысль о возможности переезда уже не так страшила его. Останавливало его только одно: он не мог жить в доме, в который не вложил ни гроша. И когда он узнал, что верхняя квартира ещё не выкуплена полностью, что Илинда внесла только половину её истинной стоимости, у него моментально сложился в голове план. Ничего не говоря никому из своих друзей, он вывесил объявление о продаже своей квартиры. И когда месяц спустя он появился на пороге Илинды с узлами и чемоданами, глаза его счастливо сверкали.
Открыв ему дверь и увидев кучу чемоданов у порога, Илинда радостно захлопала в ладоши и едва удержалась, чтобы с победными криками не броситься ему на шею, но что-то в выражении его лица заставило её насторожиться.
– Ну что, сестрёнка, я перехожу жить к вам... если примешь моё условие! – смеясь, заявил он.
– Какое условие? – подозрительно посмотрела на него она, стараясь сдержать обуревавшие её чувства и особо не радоваться заранее – уж слишком тяжело было бы разочарование, если бы он выдвинул какие-нибудь фантастические требования. – Аспин, я уже побаиваюсь твоих условий... сейчас, чувствую, что-нибудь такое выкинешь...
– Ничего страшного я не выкину, – произнёс он, и улыбка медленно сошла с его лица, оставив его деловым и серьёзным. – Просто я продал своё жильё и хочу купить ту часть твоей квартиры, за которую ещё не заплачено. Согласна?
Она долго смотрела на него, стараясь уловить смысл сказанного... но потом рассмеялась так звонко, так весело, что прибежавшая Кристина изумлённо посмотрела на неё.
– Кристи, – хохотала она, указывая трясущимся пальцем на Аспина. – Кристи, а ведь он всё-таки нашёл выход, который его устроил! Ты взгляни... ты только взгляни! Он решился переехать к нам! И знаешь, как выкрутился? Он желает выкупить половину моей квартиры! Он продал свою! Ну что, примем предложение?
– Да ты что?! Аспин, ты и вправду к нам? Навсегда? Насовсем?! – Кристи завизжала от восторга и бросилась на радостях обнимать его.
– Вот сюрприз будет Макси и Айлене, когда они вернутся... – Илинда вытирала проступившие на глазах слёзы, помогая Аспину заносить сумки с вещами.
– А ты знаешь, что Макси уже комнату для тебя присмотрел? Несмотря на то, что часть верхней квартиры будет принадлежать тебе, жить ты будешь внизу, с Макси. На моей половине. А я, так и быть, стану жить на твоей. Ты согласен? – подступила к нему Кристина.
Аспин рассмеялся и тряхнул головой.
– Конечно!
Возвратившиеся вечером Макси и Айлена приятно поразились, узнав сногсшибательную новость, и бросились поздравлять и Аспина, и друг друга. Илинда позвонила Затонскому и сообщила ему, что Аспин намерен выкупить вторую часть квартиры. Тот не возражал. Только спросил:
– Скажи мне по секрету, за сколько он продал своё жильё?
Илинда назвала сумму. Затонский одобрительно усмехнулся в трубку и заявил:
– Тогда я возьму с него в два раза меньше. Только не проговорись, а то он поймёт, что мы сговорились. Я не могу позволить себе ободрать его, как липку. Ему девчонку поднимать.
Несколько дней спустя Аспин стал совладельцем квартиры и на законных основаниях чувствовал себя на новом месте спокойно и уверенно. Затонский не только запросил с него гораздо меньшую, чем следовало, сумму, но и тайком положил полученные от него деньги на имя Кати, открыв для неё в банке счёт.
О том, что такой счёт существует, он сообщил только Илинде и вручил ей сберегательную книжку, которую ему выдали в банке.
– Аменда, не могу. – Он в отчаянии тряхнул головой и тяжело вздохнул. – Не могу брать с него деньги! С тебя тоже не мог брать! Ты меня силком заставляла!
– Ты и с меня взял в десять раз меньше, – проговорила она с упрёком.
– Я с тебя вообще ни гроша мог не брать! – вспылил он. – Я тебе дарственную принёс!
– Которую я порвала.
– Ну и зря! И если хочешь знать... – Он мстительно сверкнул глазами и горделиво расправил плечи. – Я поступил с твоими деньгами самым разумным способом! И мне плевать, что ты сейчас примешься выцарапывать мне глаза. Слышишь... я те деньги, что получил от тебя за квартиру... я их тоже перечислил на счёт Кати. Они мне руки жгли калёным железом! А ты... ты со мной расплатилась? Расплатилась. Так что твоя чересчур щепетильная душа может успокоиться. А что уж мне вздумалось сделать с полученными деньгами – моё право, не так ли? Тем более, не тебе положено – не имеешь права и отказываться. Аспин доброе дело сделал, взяв девчушку, и нужно ему помочь немного. Пусть это будет моим вкладом. Только не говори ему до поры, до времени, хорошо? Пусть побольше времени пройдёт, прежде чем он всё узнает. Я боюсь, что он поступит с этой книжкой так же, как ты с моей дарственной.
Растроганная до глубины души, Илинда заплакала и обняла его, спрятав зарёванное лицо у него на груди.
– Павел, – пробормотала она, – ты самый лучший человек на свете...
– Не сомневаюсь, – усмехнулся он. И вдруг добавил: – Знаешь, дорогая, нам следовало бы обратить внимание друг на друга, а не тратить свою жизнь на людей, которые нас совсем не стоят. Мы были бы идеально счастливы... Вот только мои мысли все об Альбине... а твои – о Ламском. И ничего с этим поделать нельзя. А жаль.
– И мне жаль, – прошептала она. – Мне на самом деле очень, очень жаль, Павел.

Перед Рождеством они окрестили малышку. Крёстным отцом вызвался быть Павел Затонский. Он полюбил эту девочку сразу, как только та обратила на него взгляд своих огромных голубых глаз и нетвёрдо протопала к нему, впервые его увидев. Крёстной матерью безоговорочно стала Илинда, хотя и Кристи, и Айлена пробовали было оспорить этот выбор.
– Девочка носит моё имя, – отмела все их притязания Илинда. – Она названа Катариной в мою честь. А потому я должна быть её крёстной матерью. Нам жутко повезло, что Аспин не успел покрестить её без нас, до того, как мы с ним снова встретились.
В церкви, несмотря на то, что девочку должна была держать на руках крёстная мать, Кати сама определила, что держать её будет исключительно крёстный. А стоило только священнику сделать им замечание на сей счёт, стоило Павлу попытаться передать малышку Илинде, как та принялась орать во всё горло и цепляться за его волосы так крепко, что отодрать её от него можно было только вместе с волосами. В порядке исключения Кати разрешили находиться на руках у крёстного, чему он, признаться, был страшно рад. Он невероятно гордился тем, что девочка отдала ему предпочтение и не собирается исполнять дурацкие распоряжения священника только потому, что так положено, что все так делают. «Мы – не все!» – думал он, с нежностью глядя на пухлую мордашку ребёнка, спокойно и снисходительно озирающего церковь с высоты его плеча. Окунать её в купель он категорически не позволил, чем едва не вызвал новый спор, и настоял, чтобы всего лишь окропили ей голову водой из купели. Причём, сразу после этого он надвинул ей на голову тёплый капюшон – в церкви было довольно-таки прохладно, от огромных окон тянуло сквозняками.
По лицу священника было видно, что он остался очень ими недоволен, но для них это не имело ровно никакого значения. Там же, в церковной лавке, Павел купил Кати маленький золотой крестик на витой цепочке, и прежде чем надеть его ей на шею, позволил ей вволю наиграться с ним – он держал крестик за цепочку, раскачивая его перед глазами малышки, и с улыбкой глядел, как она ловит его ручонками и смеётся. Смеялся и он сам вместе с ней. А поймав ошарашенный взгляд батюшки, лишь пожал плечами – мол, захотелось его детёнышу подурачиться... что ж такого... и торопливо надел на ребёнка крестик, пряча лицо и чувствуя, что его отчего-то разобирает такое веселье, какого он давным-давно не испытывал.
Когда началось праздничное застолье, которое было организовано в верхней квартире в честь крестин, Кати продолжала неотвязно ходить за Павлом, предпочитая его обществу даже общество Аспина.
– А ведь я только сейчас вспомнил, что у меня две крестницы, – вдруг ни с того, ни с сего, понизив голос, произнёс Затонский на ухо сидевшей рядом с ним Илинде.
– Да? – удивилась она.
– Да. И первую тоже зовут Катариной.
Илинда напряглась и отвела взгляд в сторону. Ей показалось, что она догадывается, о какой Катарине идёт речь.
– Ты права, – прочёл её мысли Павел, скривив губы в непонятной улыбке. – Я действительно имел в виду приёмную дочь Дмитрия Ламского. Я продолжаю общаться с Полиной... именно из-за Катарины... Но я редко вижу её. И та Катарина никогда не бежала ко мне так, как бежит эта.
– Хочешь сказать... – заметив, какой любящей, нежной улыбкой расцвело лицо её друга, когда взгляд его устремился на Кати, которая как раз направлялась к нему, увидев, с какой готовностью он протянул ей навстречу обе руки и весь подался вперёд, Илинда не осмелилась задать внезапно пришедший ей в голову вопрос, осеклась, замолчала. Но Павел понял, что она хотела сказать. Мельком взглянув на неё, он пробормотал торопливо и быстро, словно бы извиняясь и оправдываясь:
– Нельзя так говорить. Нельзя предпочитать кого-то одного. Нельзя выбирать любимчиков.
Встретившись взглядом с Илиндой, Павел озабоченно посмотрел на Кати, настойчиво совавшую ему под нос смятую салфетку, на которой Кристи нарисовала ей цветок. Он словно спрашивал её, на самом ли деле нельзя любить её больше кого-то другого... и вдруг, словно перестав бороться с самим собой, с огромным облегчением засмеялся и произнёс с неприкрытой гордостью:
– А и меня никто никогда не предпочитал так рьяно, как эта малышка! Но, Кати, дорогая, нельзя выбирать любимчиков, слышишь?
Девочка весело рассмеялась и что-то залопотала на своём языке, видимо, усердно возражая ему в этом заблуждении, и он подхватил её на руки, крепко прижал к себе и снова засмеялся.
– Ничего, я как-нибудь с этим справлюсь! – пообещал он сам себе, и уже тише добавил, серьёзно взглянув в распахнутые ему навстречу голубые глаза, полные откровенного обожания: – По крайней мере, о том, что тебя я люблю больше, чем кого бы то ни было на белом свете, будем знать только мы с тобой, и никто больше... так ведь?
Малышка весело дёрнула его за нос.
– Я тоже буду об этом знать, – сузив глаза и едва удерживая торжествующую улыбку, произнесла Илинда, склонившись к его уху, и Павел вздрогнул, резко повернувшись к ней, – я подслушивала!
Прикинувшись смущённым, он улыбнулся ей и сказал:
– Я не знал, что ты подслушиваешь... иначе говорил бы намного тише, так, чтобы ты ничего не смогла услышать.
Она засмеялась, но смех её вскоре замер. На лицо её набежала непонятная тень, и, тронув рукав Затонского, чтобы обратить на себя его внимание, она виновато взглянула ему в глаза и опустила голову.
– Не скрою, мне было очень приятно услышать то, что я услышала... – помедлив, произнесла она. – Только... ребёнок-то ни в чём не виноват... И если Ламский...
– Ламский здесь не при чём. Просто его дочь всегда относилась ко мне как-то... равнодушно, что ли. Конечно, она была совсем маленькой... но она всегда как-то настораживалась, когда я брал её на руки, и, казалось, едва удерживается от желания зареветь... а эта – сама ко мне бежит. Я ездил недавно к Полине – отвёз кучу подарков на Рождество... так Катарина даже не подошла ко мне. Понятно, она нечасто меня видит... но она на четыре месяца старше вот этой пигалицы... или на пять?.. и даже подарки мои её не особо прельстили.
– А ведь он взял её из нашего приюта... – задумчиво произнесла Илинда, уставившись в сторону. Положив ногу на ногу, она сцепила пальцы замком и обеими руками обхватила колено, принявшись бездумно покачивать ногой, стараясь удержать повисший на большом пальце домашний шлёпанец с огромными помпонами. Шлёпанец балансировал в воздухе, хлопал её по пятке, и упорно держался, словно всеми своими помпонами утверждал, что не упадёт, ни за какие коврижки не упадёт, и плевать ему на все землетрясения...
– Да, он привёз её из Кентау, – подтвердил Затонский.
– Интересно... – глухо произнесла Илинда, по-прежнему не глядя на своего собеседника и стараясь говорить тихо, чтобы слышал её только он один. – Я была в приюте в то время, когда её туда, должно быть, принесли... Кажется, её мать умерла, когда она родилась, а других родственников у неё не было? Знать бы, что так всё будет... я бы хоть взглянула на неё тогда...
– Вот как бывает... Поехал за одной Катариной... а привёз совершенно другую, – вздохнул Павел, разводя руками. – Так вот жизнь-то устроена...
– За какой ехал – ту и забрал, – с внезапной озлобленностью фыркнула она. – Тебе прекрасно известно, что в Кентау он подался вовсе не за мной, он поехал хоронить своего отца. Не надо играть понятиями!
– Ну, прости, прости! – Павел спрятал лицо в тугих светлых завитках, щекотавших ему щёку, и смущённо замолк. Он только сейчас сообразил, что сморозил явную глупость. Конечно же, Ламский отправился в Кентау только потому, что не стало его отца, и Илинда тут была не причём.
– А он не говорил, как звали её в приюте? – вдруг спросила Илинда; раз уж у неё появилась возможность разузнать о приёмной дочери Дмитрия всё, что только возможно было узнать, она не хотела эту возможность упускать.
Павел пожал плечами; вернее, одним плечом, так как второе его плечо было совершенно обездвижено – Кати пристроила на нём салфетку и разглаживала её, и пошевелиться как следует ему было трудновато, приходилось считаться с интересами молодого поколения. Не мог же он, в самом деле, допустить, чтобы у неё упала салфетка! Не мог же он допустить, чтобы она расстроилась!
– Кажется, – поразмыслив хорошенько, но так ничего и не вспомнив на эту тему, ответил он Илинде, – никак не звали. Не успели назвать. По крайней мере, я об этом понятия не имею.
– А как она выглядит, расскажи мне.
– И зачем тебе это? – Чёрные глаза внимательно скользнули по её всё ещё опущенному лицу; она не заметила его взгляда, не обратила на него внимания, поглощённая собственными мыслями и наблюдениями за качающимися помпонами на зелёном, как трава по весне, тапке.
– Просто... – вздохнула она. – Любопытно, что ли... сама не понимаю. Ты заговорил о ней... и мне вдруг стало интересно узнать о ней всё, что только можно, а отчего так – и сама не знаю.
Помолчав с минуту, Затонский заговорил:
– Как я уже сказал, она постарше Кати. В мае ей исполнится два года. Симпатичная девочка... Тёмненькая. Коса у неё длинная и толстая. Глазки тёмные. Полненькая немного... но это с возрастом пройдёт, наверное... Одно плохо – диковатая она растёт, слишком уж домашняя. Она не любит гулять, она не играет с соседскими детьми... зато часами может разбирать книжки с картинками, которых я и привёз ей целый ворох... Она со мной и слова не сказала за весь день, что я пробыл у них. Полина говорит, что она со всеми так себя ведёт и что здесь обижаться не на что... Я, конечно, не обиделся – на ребёнка какая может быть обида? Только... грустно как-то было мне у них... неуютно... Чувствовал себя лишним. То ли дело здесь, у вас! Я к тебе прихожу, как домой... а Кати я выбрал в любимицы (прости меня, господи!)... потому как она с первой встречи так искренне и неподкупно сразу потянулась ко мне... я и решил: во что бы то ни стало добьюсь, чтобы мне стать её крёстным. И видишь, не прогадал! Она любит меня больше вас всех, вместе взятых!
В голосе Затонского послышались довольные, даже хвастливые нотки. Он встал, подкинул в воздух прижавшуюся к нему девочку и счастливо засмеялся вместе с ней. Потом вдруг улыбка потихоньку сползла с его лица и оно приобрело виноватое выражение. Спустив Кати на пол и дождавшись, когда она побежит к ёлке, блиставшей огнями посреди гостиной, Павел покосился на Илинду и вздохнул. По лицу его пошли пятна румянца, а губы сжались с каким-то скорбным чувством недовольства самим собой.
– Ну, никак не могу сравнять их, пойми... – проговорил он, разводя руками и с досадой хлопая ладонями по коленям. – И от этого мне и стыдно, и нехорошо на душе... А ничего поделать с собой не могу, понимаешь! Не одинаковы они мне, и всё тут! И не трави душу, не выпытывай больше! Не могу я об этом рассказывать... тяжко!
Илинда молча следила глазами, как Павел, торопливо опрокинув бокал вина, встал из-за стола и направился к ёлке, под которой возилась Кати. Широкая улыбка сама собой заиграла на его лице, осветила его, словно солнышко поутру, стоило его взгляду упасть на ребёнка, и громким, радостным голосом он осведомился:
– А куда пропала моя маленькая Кати?
И Кати, побросав сдёрнутые с ёлки игрушки, весело побежала ему навстречу.

В январе следующего года Макси открыл собственную фотомастерскую, одновременно записавшись на вечерние курсы, где обучали искусству фотографии, а у Айлены появилась маленькая школа танцев, в которой появились первые ученицы. И то, и другое начинание имело успех, что весьма радовало ребят. Их самые смелые ожидания воплощались в жизнь. Павел Затонский втайне от них подыскивал для Макси хороших заказчиков, так как не сомневался, что те останутся весьма довольны результатом (он прекрасно помнил снимки в альбоме Илинды, сделанные так мастерски и интересно, что казались настоящими произведениями искусства), а Айлену рекомендовал некоторым приятелям и приятельницам, у которых были дочери, мечтающие научиться танцевать. Он старался сделать так, чтобы ребята остались в полном неведении относительно его помощи. Он незримо опекал их начинания.
С начала февраля он начал съёмки нового фильма. В конце марта стал попутно снимать ещё один.
Альбина неотступно присутствовала на съёмочной площадке, везде и всюду сопровождая Павла. Глядя, как она, словно тень, ходит следом за ним, Илинда однажды попросила Павла отходить с её глаз долой, когда снимается какая-нибудь серьёзная сцена, потому что она никак не может сосредоточиться, – стоит ей взглянуть на него и узреть возле его плеча миниатюрную фигурку Альбины, как её начинал разбирать смех. Павел пробовал хмуриться, но его и самого порой одолевал такой же смех, когда он тайком взглядывал на Альбину, которая держалась рядом с ним гордо и неприступно и неустанно прожигала Илинду ненавидящими и в то же время торжествующими взглядами, словно говоря ими: вот видишь, я ни на секунду не оставляю его в одиночестве, попробуй, подступись!
Съёмки проходили в окрестностях Оинбурга. Оба фильма обещали иметь не меньший успех, чем «Мыс Аменды» и два последовавших за ним, и Затонский с нетерпением потирал руки, предвкушая новый безоговорочный триумф.
В июле состоялась двойная премьера. Которая прошла блестяще.
Илинда достала свою копилку и отложила в неё значительную сумму. Ей частенько хотелось открыть её и посмотреть, сколько уже удалось набрать; но она сдерживала себя, решив открыть её только тогда, когда купюры перестанут помещаться в прорезь.
Макси и Айлена тоже откладывали, сколько могли. Кристина устроилась работать – продавала пирожки на рынке, и её вклад в общее дело был невелик. Но она не расстраивалась, уверяя, что она ещё не нашла саму себя, а как найдёт, как поймёт, чем хотела бы заниматься, то и она будет пользу приносить.
Они копили деньги на осуществление своей давней мечты – на преобразование Кентайского приюта.

В сентябре на общем совете было решено, что им не помешала бы машина. Чтобы Макси мог довозить на работу Аспина, Кристи и Айлену, чтобы самому было проще добираться до мастерской, а кроме того, будь у них машина, они смогли бы выезжать за город по воскресеньям, устраивать небольшие пикники на природе, как в старые добрые времена.
Макси взял машину в рассрочку и заявил, что сам расплатится за неё.
Его чёрные глаза сверкали, когда он подогнал к дому белый автомобиль с зеркальными стёклами и пригласил девчонок прокатиться. Все были в полном восторге.
– Макси, ты будешь учить меня вождению, – решительно заявила Илинда. – Конечно, машина не сравнится с лошадью... но всё же это средство передвижения, и оно не лишено определённого удобства и комфорта. Я хочу научиться.
– И меня, – подскочила на месте от нетерпения Айлена.
– А меня – ни в коем случае! – отмахнулась Кристи, когда все взоры устремились на неё в ожидании её реплики. – Я предпочту, чтобы меня возил Макси. Он будет нашим персональным водителем. Лично я не смогу сесть за руль. Я боюсь. Такая ответственность не для меня.
– Ты и к лошадям боялась подойти, – попыталась было пошутить Айлена, но Кристи не осталась в долгу.
– Ну да, – ехидно подтвердила она, и её зелёные глаза по-кошачьи вспыхнули, бросив язвительный взгляд в сторону незадачливой подруги, которая совершенно не думала о том, что говорит. – И потому меня ни одна лошадь не сбросила. И ни одной косточки мне не сломала. И все мои ручки – посмотри, вот они! – всегда были целы и невредимы и никогда не знали гипса!
Громкий хохот дружно раздался со всех сторон. Конечно, теперь, по прошествии стольких лет, можно было и посмеяться, вспомнив первое неудачное знакомство Айлены с лошадьми – в частности, с апатичной и вялой старушкой Вандой, которая без труда умудрилась сделать так, что всадница перелетела ей через голову и сломала руку.
– В точку! – подняла руки Айлена, которая засмеялась первой, услышав напоминание Кристи о своём давно минувшем позоре. – Сдаюсь! С тобой спорить невозможно.
Кристина кольнула её в бок и усмехнулась.
– Не сомневаюсь, –  проговорила она, и не удержалась, добавила: – А ведь тебе тоже ни к чему за руль садиться. На лошади не усидела, думаешь, сможешь с машиной совладать?
– Я попробую, – возразила Айлена, с завистью посматривая, как уверенно и спокойно Макси поворачивает руль, как смотрит он на дорогу. – А если не получится...
– Лучше и не пробуй. Целее будешь.
Кристина зевнула и потёрла глаза руками. Городская дорога была так утомительна и однообразна, что её начинало клонить в сон, а сентябрьское солнце, светившее в салон как раз с той стороны, где она сидела, и припекавшее совсем как летом, заставляло её жмуриться и вздыхать; ей было жарко и душно.
– А мне что скажешь? – обернулась к ней Илинда, сидевшая на переднем сиденье, рядом с Макси, и Кристина тутже ответила, оценив все преимущества выбранного подругой кресла:
– Скажу, что ты неплохо устроилась! Если б я знала, что твоё кресло окажется в тени, а моё на солнце, я бы ни за что не согласилась сесть сзади!
– Я не об удобствах тебя спрашиваю! – Илинда с интересом смотрела на Кристи, ожидая её предсказаний, и лицо её лучилось хитрой улыбкой. – Мне можно учиться водить машину или тоже нельзя? Что скажешь, оракул?
– Тебе... ну, ты, по крайней мере, можешь попробовать, – подумав, милостиво разрешила Кристина. – Тебя ни одна лошадь не сбросила, может, и машина слушаться станет.
Илинда важно кивнула и ответила:
– Спасибо, я обязательно последую твоему совету!
– А я, – перебил её Макси и лукаво подмигнул и ей, и Айлене, – стану учить вас двоих только после того, как выучу Кристину. Она будет моим заместителем.
Кристи потеряла дар речи от его заявления, а все засмеялись.
Месяц спустя был завершён последний, шестой фильм Павла Затонского и Илинды.
А под Новый год Альбина молча собрала вещи и, ни слова не говоря, переехала в дом Алана. Который позвонил ей впервые за прошедшие полтора года и заявил, что всё для себя решил, и что если она всё-таки намерена бросить Павла, то он хоть сейчас поведёт её к алтарю.
Она ушла не задумываясь. А всего месяц спустя стала женой Алана.

Карьера Илинды была закончена.
Когда весть о том, что Затонский медленно, но верно погружается в пьянство, достигла определённых кругов, Илинду стали одолевать звонками все именитые режиссёры столицы, предлагая бешеные суммы, если она согласится сотрудничать с ними. Она упорно не подходила к телефону, предоставляя вести переговоры Кристи, когда та была дома, или молча вешая трубку, когда случайно сама отвечала на звонок.
Она давным-давно решила для себя, что если не будет работать с Затонским, то не будет работать ни с кем. Пришла пора проверить истинность её намерений. И, отказывая другим, она нисколько не жалела об упущенных возможностях. Она чувствовала, что даже захоти она плюнуть на Затонского и уйти к другим, она попросту не сможет этого сделать. Она и впрямь не смогла бы работать с другими. И деньги здесь были не при чём.
Она не оставляла попыток вытащить Затонского из порочного круга, в который его втянуло, словно водоворотом. Его часто видели в компании того самого Германа, сын которого увёл у него жену, и Павел напивался вдрызг, а Герман, ухмыляясь, тащил его домой и сдавал с рук на руки Ульяне, которая готова была отлупить его скалкой за то, что в который раз напоил Павла до бесчувствия.
Илинда сама бегала по кабакам в поисках пропадавшего по нескольку дней неизвестно где режиссёра и не раз уводила Затонского из компании пропойц и кутил, которые буквально вились вокруг него.
Павел больше не слышал её. Он первое время вообще отгородился ото всех, включая и Илинду, и если б ей не позвонила расстроенная Ульяна и плача не рассказала, что случилось, она бы понятия не имела ни об окончательном уходе Альбины, ни о запоях самого Павла.
Она пробовала оставить его жить у себя, но, переночевав у неё раз-другой, он обычно исчезал, бесследно испарялся, и ей стоило немалых усилий вновь напасть на его след.
Герман, словно злой гений, неотступно преследовал Затонского. Он злорадно подливал ему ещё, и ещё, и ещё, словно невзначай упоминал о том, как счастлива теперь Альбина, как счастлив Алан, и снова поднимал стопку. Свою он лишь слегка пригубит, а ему – несколько раз успеет налить. Он словно задался целью помочь ему спиться.
Год спустя, когда Илинда, пытаясь образумить Затонского, с плачем упирала на то, что по его милости она лишилась любимой работы, он посмотрел на неё непонимающе и спросил, почему.
– Павел, я же обещала тебе! – напомнила она, но он, вспомнив, лишь досадливо поморщился и, поцеловав её в лоб, проникновенно произнёс:
– Дорогая моя, Аменда... не жди меня. Иди к другим. Не позволь мне погубить твой талант! Я... меня уже словно бы и нет на свете... так, ходячее воспоминание... посмешище... Ради меня, забудь своё обещание! Я, правда, от души освобождаю тебя от него... Ты должна сиять... Сияй! Я буду смотреть на тебя... и радоваться за тебя!
– Никогда! – со злостью выговорила она, едва сдерживая неистовое желание отхлестать его по щекам – уж слишком нелепые речи вздумалось ему разводить. – Радоваться мы должны вместе, и сиять я не буду, если рядом со мной не будешь сиять ты! Пойми, я не хочу забирать назад своё обещание! Я не хочу, чтобы ты меня от него освобождал! Слышишь? Я хочу, чтобы ты вернулся! Я без тебя пропаду! Мне не нужны другие! Я к другим не пойду!
– Аменда, мне всё в этой жизни надоело без меры... осточертело... настомертвело всё! У меня просто нет больше сил... – попытался было объяснить он, устало прикрывая глаза ладонью, но она жёстко перебила его, напрямую спросив:
– И я? Я тоже надоела тебе? Ради меня ты не сможешь одуматься? Ты нужен мне, как самый лучший друг, не только из-за кино! Ты лишаешь меня не только работы, ты лишаешь меня своей дружбы, а это в тысячу раз больнее! Только из-за того, что твоя идиотка предпочла тебе сына этого пройдохи... Павел, опомнись! Никто не стоит жертвы ценою в жизнь! Тем более – она. Она ушла – и скатертью дорога! Дурное – к дурным... но ты-то, ты! Зачем свою жизнь под откос пустил? Обо всех забыл! Ты ещё и меня в жертву приносишь! Ведь я же сказала, что ни за что не отступлюсь от тебя и буду продолжать тянуть тебя до тех пор, пока не вытяну!
– Не вытянешь, родная... – прошептал он, тяжело вздохнув. – Отступись! У тебя другая дорога – широкая, светлая... иди по ней, мне на радость... Не причиняй мне лишней боли, откажись от меня. Предоставь меня моей судьбе... мне до такой степени всё надоело...
– Я никогда от тебя не откажусь. Я уже тебе об этом говорила. Я вытяну тебя – или вместе с тобой пойду на дно. Я не брошу тебя в беде, и не надейся.
– Тебе работа нужна...
– Я нашла себе занятие, приносящее постоянный доход, не переживай. Я делаю небольшие сувенирные свечи, прикрепляю к ним бирку с автографом, а Кристи продаёт их на рынке – знаешь, нарасхват идут, не успеваю делать. Думаю попробовать варить мыло... с самыми разными добавками. Также прикрепить автограф – и разберут быстрее, чем я успею доделать. Но всё это только благодаря моей известности, которую заработал для меня ты! Делай свечи Кристи или Айлена, даже в сто раз красивее, они продавались бы вовсе не так быстро. А у меня уже заказов полно. Вот только заниматься ими некогда – мне приходится гоняться за тобой, как за блуждающим огоньком... Я Кати совсем забросила... а она тебя больше всех любит! Она – твоя крестница, между прочим! Твоя и моя! Так что ты тоже несёшь за неё ответственность! Павел, очнись! Ради нас всех, опомнись! Ради Кати! Она замучила нас, ходит, во все углы заглядывает и спрашивает нас так растерянно и испуганно... и когда я слышу её очередное: «Где?»... мне хочется заткнуть уши и бежать на край света, только бы не слышать её вопросов, только бы не видеть потерянного выражения на её лице... Как я могу объяснить ей, где ты, если сама понятия об этом не имею?! Я очень тебя прошу! Неужто всех нас ты так просто сменяешь на Германа, который рад был бы открутить тебе голову и сожрать её, надеясь заполучить твои мозги и заменить ими свои, гнилые... Он неудачник, он всегда завидовал тебе... он потому и желает погубить тебя.
– Я знаю, – устало проговорил он. – Думаешь, я настолько глуп? Я прекрасно понимаю, чего он стоит. Я прекрасно знаю, что у него на уме. И всё же... я не могу воспротивиться ему. Что-то шепчет: а не всё ли тебе равно?
Она соскользнула со своего стула на пол и, вцепившись в его колено обеими руками, исступлённым взглядом заглянула в его лицо, стараясь поймать его ускользающий, тяжёлый взгляд; он избегал смотреть ей в глаза, словно опасался, что они превратят его в камень, подобно глазам Горгоны.
– И тебе и вправду всё равно? – Голос её срывался, рыдания душили её, отчаяние захлёстывало душу, словно океанские волны, пожирающие прибрежный песок во время прилива. – Тебе всё равно, что я целый год, как проклятая, как одержимая, рыскаю по кабакам и тавернам, выискиваю тебя? Что я ночами не сплю, всё думаю, как бы мне помочь тебе? Что я извелась до такой степени, что вот отниму сейчас у тебя твою драгоценную бутылку, которую ты прячешь от меня за пазухой и думаешь: «Когда же она уйдёт и оставит меня в покое...», отниму и залпом осушу её, словно воду?! Только чтобы тебе не досталось ни капли! Вот сейчас ты сидишь со мной здесь, на кухне. В квартире, которая настолько же твоя, насколько моя. И ждёшь, когда я отведу от тебя глаза, ждёшь, чтобы испариться в воздухе. Ты вынудишь меня спать на коврике у порога твоей комнаты, под самой дверью, чтобы ты не мог переступить через меня, не разбудив, если надумаешь сбежать ночью. И если нужно будет... Павел, не сомневайся, я постелю себе у твоей двери. Я буду твоим верным сторожевым псом! Я буду сторожить тебя. Чтобы ты не ушёл от меня. Ты нужен мне живым и здоровым, пойми! Я согласна даже на то, чтобы ты пил... но пей здесь. Не где-то там! Не с кем-то посторонним... Пей здесь! Можешь каждый день напиваться... я смогу обеспечить и себя, и тебя, в случае надобности... Хочешь, я сама буду покупать тебе этот чёртов коньяк? Я на всё пойду... только чтоб ты остался здесь. С нами. Пойми, я жить не смогу, если не уберегу вдруг тебя! Если вдруг с тобой случится что-то... а я не успею помочь... схватить за шиворот... Пожалуйста, останься с нами! Не уходи! Для меня не имеет значения, вернёшься ты к кино или нет... я хочу, чтобы ты вернулся к нам, этого мне будет вполне достаточно. Я не пропаду без кино. Если отойдут сувениры – работы в городе немерено... на хлеб заработать всегда сумею. Павел, но я никогда не смогу заработать столько, чтобы купить жизнь кому-нибудь из моих друзей. Не допусти, чтобы мне пришлось полоть траву и сажать цветы на твоей могиле!
– А то, что мне было бы спокойнее... если б я уже лежал в могиле? – глухо, опустошённо спросил он. – Обо мне не подумала?
–Успеешь. Туда успеем все. Ещё отлежишь бока, не переживай... – возразила она, утирая катившиеся по щекам слёзы и стараясь придать своему трясущемуся голосу бодрости, которой вовсе не чувствовала. – Но не раньше меня, слышишь? Пока я жива, я буду тебя пасти. Пока я жива, я буду приглядывать за тобой, желаешь ты того или нет. Сколько бы ни пришлось мне бегать за тобою вот так... я всё равно буду бегать за тобой. Я не брошу тебя и не оставлю. Я прошу всего лишь об одном: давай позовём Макси, он отвезёт нас к тебе, и мы возьмём твои вещи, всё, что тебе захочется взять с собой, и перевезём сюда, ко мне. И ты поживёшь у нас, хотя бы какое-то время! Павел, не понравится – ты всегда сможешь уйти... Но вдруг... вдруг... и Кати так тебя любит! Павел, она же так и бежит к тебе с книжками, чтобы ты ей почитал... а твои картинки она под подушку кладёт, чтобы ей сказки приснились, которые ты ей рисовал... Кто научит её рисовать? Я – не умею... Ребята – тоже не ахти какие мастера... А ты... Павел! Останешься?
Он долго молчал, положив локти на стол и глядя прямо перед собой тусклыми провалившимися глазами. Он так и не ответил ей. Тогда она подошла к нему и, достав из-за отворота его чёрного пиджака бутыль с коньяком, водрузила её в центре стола. Поставила перед ним чистую рюмку. Налила. Достала из холодильника мясо, нарезала хлеб и колбасу. Он молча следил за ней пустым, тяжёлым взглядом.
Она присела напротив, подпёрла рукой щёку и стала смотреть на него.
– Вот так и должно быть, – негромко проговорила она. – Раз уж тебе так хочется напиться – садись и пей. Только так. По-людски. И под моим присмотром. Никак не в компании ненавидящего тебя человека и последних пьяниц, которым не привыкать спать под забором и которые только ищут способ напиться за чужой счёт. Пей. А выпьешь – я ещё налью. Пусть я буду тебе наливать... но никак не Герман. Никак не он!
– Зачем ты стараешься, девочка? – прошептал он еле слышно, положив локти на стол. – Почему не можешь отступиться от меня, оставить?
– Ты – часть меня, Павел. Так же, как Макси – часть меня. Кристи и Айлена – тоже часть меня. Кати и Аспин... Каждый из вас для меня всё равно что моя собственная рука или нога, каждый из вас всё равно что пальцы на моей руке – какой ни оторви, все будут болеть, все будет жалко... Неужто ты не чувствуешь того же в отношении меня?
– Чувствую, – проговорил он, – чувствую, что потеряй я тебя... я потеряю всё. Разом. Я стану не нужен никому. Ты для меня больше, чем просто рука или нога, Илинда... Ты – моя голова. Отруби голову – и нет человека. Вот ты кто для меня.
– Твоя голова обещает тебе, что всегда будет при тебе! – Она кивнула ему на рюмку. – Если хочешь выпить – выпей. Ни к чему стесняться собственную голову. Я тебя не осуждаю, поверь.
– Зато я себя осуждаю. – Он залпом выпил рюмку, Илинда заботливо подвинула ему хлеб и мясо и заставила закусить. – Я не устаю себя осуждать.
– За что же? – Она едва заметно усмехнулась, не в состоянии представить себе, за что же он может себя осуждать. – И что такого страшного сделал Павел Затонский, за что должен осуждать себя?
Он не услышал иронии в её словах.
– Я знал, – пробормотал он, едва находя в себе силы продолжать разговор, – что она меня не любит, и всё же предложил ей выйти за меня замуж. Только потому, что я её любил. Она оттого и ушла, что нельзя, нельзя, понимаешь, жить с человеком, если не чувствуешь к нему нечто особенное... если не любишь. Я знал, что она любила... его, а не меня. А он не намерен был связывать с ней свою жизнь. Меня она не любила никогда. Он её бросил... и она вышла за меня. Ему назло. Но, по идее, вышла она не за меня... а за мои медяки. Я предложил – и она согласилась.
Илинда вскинула голову, почувствовав, что душа её встрепенулась, вскинулась, готовая оправдывать своего друга до последнего. И она тут же нашла если не оправдание его поступку, так смягчающее обстоятельство, против которого трудно было бы возразить.
– Она могла отказаться! – с вызовом проговорила Илинда. – Согласись! А значит, её вины здесь ничуть не меньше, чем твоей.
– Но я знал, что она польстилась на мои деньги! – Он с раздражением вскинул на неё глаза – тёмные, усталые, обречённые глаза смертельно больного животного, загнанного в угол. – А не на меня самого! И всё-таки женился на ней!
Илинда вскочила, яростно стукнула по столу ладонью. Вся её неприязнь к бывшей жене Павла вдруг превратилась в жгучую ненависть. Ей захотелось немедленно отыскать её, отыскать и... что бы она сделала, если бы ей удалось найти её? Отколотила бы? Повыдирала бы её глянцевые волосы, подрезанные ласточкиными крыльями и острыми своими краями касавшиеся плеч? Или просто разукрасила бы её физиономию, как когда-то давно Кристина разукрасила физиономию Мишель Иллерен, чтобы роль, которую та должна была сыграть в спектакле, назначенном на следующий день, досталась ей, Илинде?..
И снова она воскликнула, торопясь опровергнуть его утверждения и доказать, что Альбина виновата в произошедшем ничуть не меньше, а быть может, и больше, его самого:
– Её вина в том, что она польстилась на деньги! Она попросту продалась тебе за эти деньги! Ты не принуждал её! Не заставлял! Она посчитала такую сделку для себя весьма выгодной, она пошла на это сознательно!
Он упорно отметал все её доводы.
– Но я, я не должен был соглашаться на меньшее... – твердил он. – Зная, что её привлекают только мои деньги, я не имел никакого морального права делать ей предложение и тем самым подвергать искушению дать своё согласие хотя бы ради этих денег!
– Если её вполне устраивал брак по расчёту, то в этом её вины гораздо больше, чем твоей! Это всё, что тебя мучит? Это всё, в чём ты считаешь себя виноватым? Ну, тогда давай подведём итоги и расставим твои запутанные мысли по местам – по тем местам, которые они должны занимать, а вовсе не по тем, на которые ты неразумно их расставил. Итак, что мы имеем? Ты винишь себя в том, что женился на ней, будучи прекрасно осведомлён, что она любит не тебя, а другого, который не собирается связывать себя с нею узами брака. Так? Что она нисколько тебя не любит, и что она всего лишь намерена посредством этого брака заполучить твоё состояние и положение в обществе. Так?
– Так.
– Расчёт был с её стороны. С твоей было только чувство. Так чья вина тяжелее? Молчишь? Понял? То-то и оно... Дальше. Что ещё тебя мучит?
Она воинственно смотрела на него, и плечи её были выпрямлены, а синие глаза опасно блестели, вглядываясь в потемневшее лицо сидевшего напротив неё Затонского и словно выискивая в этом лице очередные его бредовые доводы, которые она не замедлила бы разметать, как размётывает поднявшийся ветер сложенную посреди открытой степи копну сена. Он долго не произносил ни слова, потом медленно поднял на неё глаза и, встретившись с ней странным, слегка улыбающимся взглядом, чуть заметно усмехнулся краем губ.
– Я знал, – просто сказал он, не сводя с неё пристальных глаз.
– О чём? – Она непонимающе вглядывалась в него, и брови её хмурились – что ещё он знал? Что ещё не даёт ему покоя? Ведь, кажется, они разобрали по косточкам этот старый скелет, и каждую косточку нанизали именно на ту проволоку, на которой она должна была болтаться. Так что же он утаил от неё? Что хочет добавить сейчас?
Посмотрев на неё какое-то время, он низко опустил голову, отвернулся в сторону, словно ему было стыдно признаваться в собственной слабости, и, бессознательно перебирая пальцами левой руки пальцы правой, едва слышно пробормотал:
– Я знал. Я все эти годы знал. Об их возобновившихся встречах.
Илинда потрясённо замолчала и вздрогнула – вздрогнула так сильно, как если бы он со всей силы хватил её по лицу. Она вскочила со своего места, невольно прижав руки к груди, стараясь унять больно кольнувшее и запнувшееся внутри сердце. Хотела было подойти к нему – и не посмела. Постояла с минуту – и тихонько осела обратно на стул, нашарив дрожащей рукой его высокую спинку. Широко раскрытыми глазами она уставилась на Затонского – он по-прежнему смотрел на свои руки, на быстро и как-то до странности беспомощно, потерянно двигающиеся пальцы, и упорно не поднимал на неё глаз. Словно было ему неудобно, неловко...
Она молчала. Не зная, что ей сказать. Не зная, что здесь вообще можно ответить.
Она и подумать не могла, что он мог хотя бы догадываться... А он, оказывается, знал наверняка? И делал вид, что ни о чём не подозревает?
Только чтобы она оставалась при нём?..
Он медленно поднял голову. Пряди прямых чёрных волос упали ему на лицо, и он усмехнулся сквозь них, не утруждая себя, чтобы поднять руку и отвести их в сторону, откинуть с глаз.
Она неподвижно глядела на него.
Он тяжёлым взглядом посмотрел ей в глаза.
– Я знал. Мне докладывал Герман. Я бежал от этой истины... Я надеялся, что Алан никогда не решится позвать её... что оставит её мне... Забрал-таки. В глубине души я всегда боялся именно такого поворота событий. Мне бы сразу разрубить этот узел... как только мне в первый же раз позвонил Герман... но я не осмелился. А дальше пошло по привычке. Я бездействовал. Считая, что болезнь сама пройдёт. А она, вишь, разрослась и проглотила меня со всеми потрохами, и теперь не она во мне сидит, а я в ней бултыхаюсь, как в пузыре с водой, из которого невозможно выбраться... Я знал.
Голос его, до странности чужой, безнадёжный, опустошённый голос, оборвался и замер.
Илинда едва осмелилась пошевелиться, стараясь стряхнуть с себя наваждение, опутавшее её незримой липкой паутиной, от которой не так просто оказалось избавиться. Ей чудилось, будто нити этой невидимой сети пропитаны парализующим ядом, и действие его было столь сильно, сколь и безжалостно. Собственное тело казалось ей чужим, настолько непослушными стали вдруг руки, ноги... и, в особенности, разум. Несколько раз она открывала было рот, чтобы попытаться что-то произнести – и не могла вымолвить ни слова. Потому что понятия не имела, что сказать.
– Павел... – прошептала она наконец и смолкла, не в состоянии продолжать.
Он смотрел мимо неё, мимо стены, мимо комнаты, в которой они сидели. Он снова заговорил, и голос его прозвучал так же безлико и спокойно:
– И ты знала. Так? Тебе Маша сказала.
Она ахнула от изумления. Краска бросилась ей в лицо. Заикаясь от волнения, она спросила:
– Как ты догадался?
Лёгкая усмешка покривила его серые губы, и, скользнув по ним, пропала, юркнув, как мышь за печку в темноте. Мягкие, добрые нотки зазвучали в его словах, когда он соизволил заговорить вновь.
– Мысли твои на сей счёт считать было ничуть не труднее, – произнёс он, по-прежнему не глядя на неё, – чем мысли Маши. Я благодарен вам обеим за поддержку. За то, что, сами зная правду, вы обе старались всячески оградить от этой правды меня. Я прекрасно видел, как Маша прилагала все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы заставить Альбину одуматься... Я прекрасно видел, как полтора года назад ты делала то же самое... и хотя бы на год с небольшим продлила мне это счастье... Всё равно это было счастьем, Илинда! А то, что сделала ты – было чудом.
– Павел!.. – Горло Илинды сдавливала невыносимая тяжесть, как если бы его захлестнуло петлёй, которая медленно, но верно стягивалась всё туже и туже, неминуемо грозя задушить её. – Если б только я могла предположить, что тебе известно, что Альбина...
Он удивлённо приподнял брови и безразлично хмыкнул.
– И что? Разве это что-то изменило бы? – с лёгкой иронией спросил он.
Она никак не могла опомниться. Губы её дрожали, по телу мелкой волной пробегал озноб. В её голове никак не могло уложиться, что всё это время он прекрасно видел притворство собственной жены, видел их с Машей притворство, когда они всеми возможными способами старались оградить его от страшной правды, видел... и молчал. Чего ради? Зачем?..
– Но как же так... – прошептала она, судорожно стиснув руки и стараясь унять сотрясавшую её нервную дрожь. – Как же так, Павел? Ты, выходит, знал? И терпел? Ради чего, ответь мне?!
– Ради того, чтобы ещё мгновение... ещё полгода... ещё год...
– Неужто ты должен был растрачивать свою жизнь на женщину, которая твоего мизинца не стоила?! Неужто не нашлось бы достойной? Та же Маша... я понимаю, сердцу не прикажешь... но...
– Вот именно, – тихо перебил он, едва заметно усмехнувшись. – Вот именно. Сердцу не прикажешь – вот и весь сказ. И потому я прошу тебя: родная моя, не тащи меня из моего болота, мне в нём и тепло, и уютно, и привычно... Я сам его выбрал, не оно – меня... Оставь меня, и будь что будет! Пусть что было – уйдёт, пусть придёт – что должно. Что качаешь головою? Не согласна? Опять ты мне перечишь...
Ломким, срывающимся шёпотом она проговорила, не сводя с него наполненных слезами глаз:
– Не место тебе в болоте, Затонский, и мне плевать на то, что ты сам его выбрал. Сам выбрал – сам и откажешься. Не место тебе в болоте!
– А где мне место? – снова усмехнулся он.
– Здесь – место. Рядом со мной. Рядом с Кати. Рядом с ребятами, которых ты принял под своё крыло. Неужто ты считаешь, что мы способны кинуть тебя в тяжёлый момент? И думать забудь, что ты когда-нибудь вернёшься в своё болото! Я не пущу – и они не пустят! Налить ещё?
– Налей.

Илинда забрала его к себе накануне Рождества, которое они и не заметили за своими тревогами. Только ради Кати была поставлена в доме нарядная ёлка, только ради неё взрослые упорно делали вид, что им весело и радостно, только ради неё под ёлкой были свалены огромной кучей подарки с написанными на них именами всех обитателей этого дома, которые девочка переворошила сразу же, как только увидела.
Был под ёлкой и подарок, предназначенный для Затонского. Вернее, было там несколько подарков – от каждого из домочадцев, но по-настоящему он заметил только один из них. Кати выбрала все коробки, на которых увидела знакомую букву «П», с которой начиналось его имя, и вывалила их ему на колени, держа в руках замусляканный листок, свёрнутый в трубочку. Забравшись с ногами в кресло, на котором он сидел, и удобно устроившись рядом, она подняла к нему хитрую мордашку и заявила:
– Это твои подарки... Давай их вместе посмотрим?
Павел, который чувствовал себя очень скверно после недельной пьянки, с трудом сосредоточил на ней взгляд и почувствовал, как в душе его поднимается знакомая тёплая волна, готовая затопить его с головой. Погладив Кати по светлым кудрям, он обнял её одной рукой и, заметив, что собственные руки неудержимо дрожат и не слушаются его, произнёс:
– Ну что ж... давай посмотрим... что они мне надарили... Только ты мне поможешь коробочки открывать, хорошо?
Девочка с готовностью кивнула и принялась развязывать ленточки на коробках своими маленькими, крепкими пальчиками. Он наблюдал, как ловко она открывает очередную коробку и вынимает оттуда статуэтку, портсигар или брелок, взвизгивает от радости и бросает на него восторженный взгляд, словно призывая его порадоваться вместе с нею. Последним подарком была большая плоская коробка, и, открыв её, Кати с восторженным вздохом извлекла оттуда краски – множество небольших тюбиков самых разных оттенков, уложенных в роскошный футляр, палитра и несколько холстов. Это был подарок от Илинды. Мольберт в коробку не уместился и лежал под ёлкой отдельно, и его Кати была не в состоянии принести – он был для неё слишком тяжёлым.
Илинда тайком наблюдала за лицом Павла в тот момент, как он открыл коробку с её подарком и увидел, что там внутри.
Она успела заметить блеснувшее на нём слабое оживление прежде, чем оно угасло. Заметила, как он не удержался и прикоснулся к тюбикам с краской, провёл ладонью по холстам, словно ему не терпелось ощутить их прохладную свежесть. А ещё заметила, как загорелись глаза девочки, обратившись на Павла, когда она прошептала, еле переводя дыхание от радости:
– Ты же ведь нарисуешь мне лошадь?..
Посмотрев на неё в течение довольно продолжительного времени, Павел улыбнулся и кивнул, тихонько шепнув в ответ:
– Нарисую.
– Ох, я же ведь тебе тоже картинку нарисовала! – спохватилась вдруг девочка, вывернулась из-под его руки и принялась торопливо разворачивать листок, который держала в руках. Листок оказался довольно большим. На нём было изображено шесть длинных и тощих, как палки, людей с огромными головами и растопыренными пальцами, а в середине между ними нечто, напоминающее ребёнка. Кати принялась с увлечением рассказывать о том, кто изображён на рисунке.
– Вот это Кристина. Это Айлена, – объясняла она с воодушевлением, тыча пальчиком в длинных людей. – Это Макси, он с краю. А с другого края – папа. А рядом с ним – ты и Ильда, а это я, между вами. И все мы идём смотреть большую ёлку на площади!
Павел заинтересованно смотрел на рисунок, который сунула ему в руки девочка, и на его одутловатом лице проступило новое выражение, сродни какому-то раскаянию и стыду за себя самого. Он прижал к себе девочку, поцеловал её и с тяжёлым вздохом произнёс, пряча рисунок за пазуху:
– Это самый лучший подарок из всех, какие мне когда-либо дарили.
Кати восторженно взглянула на него, словно ища подтверждения его словам.
– Что, лучше всего этого... – Она нерешительно, с затаённой надеждой, посмотрела по сторонам и сделала широкий жест, обведя рукой распотрошённые коробки, валявшиеся возле кресла.
– Гораздо лучше, – серьёзно глядя на неё, произнёс Павел.
– И даже лучше, чем Ильдины краски? – не унималась она, и в её больших голубых глазах задрожало, запрыгало солнечными зайчиками такое огромное счастье, которое тронуло его до глубины души, прочерствевшей настолько, что обычно он мало что замечал вокруг.
– Лучше, – подтвердил он.
– И они от этого не обидятся? Оттого, что мой подарок тебе понравился больше, чем ихние? – допытывалась она.
– Никогда! – ответил он. – Они будут этому только рады. Можешь спросить у них сама.
Недолго думая, девочка слезла с его колен и побежала опрашивать всех, кого только смогла найти, не слишком ли они обидятся на неё за то, что её подарок крёстному понравился больше, чем приготовленные ими. Успокоившись, что никто на неё не сердится и не думает обижаться за оказанное ей вполне заслуженное предпочтение, что все искренне рады за неё, девочка поспешила вернуться к Затонскому.
Встав перед ним, она подняла с пола коробку с красками, ухватила за уголок холсты, которые ей трудно было поднять как следует, и стояла перед ним наизготовку, выжидающе глядя ему в лицо.
– Что такое, Кати? – спросил тот, принявшись собирать свои подарки и укладывать их обратно в коробки.
Кати с возмущением вскинула брови.
– Лошадь! – воскликнула она, с предельным удивлением взглянув на него и от всей души поражаясь – неужто же забыл?
Павел испуганно замер, подняв с пола коробки и растерянно прижимая их к себе, словно надеясь защититься ими от притязаний маленькой, рассерженной его забывчивостью, крестницы, не сводившей с него сверкающего взгляда, который словно говорил, что она не потерпит и секунды промедления, не отступит от своего требования ни на шаг.
– Что, прямо сейчас? – упавшим голосом спросил он.
– А то когда же? Мне лошадь на Рождество нужна! – без тени колебаний, решительно ответила она. – Пойдём! Ты же обещал!
Павел взглянул на свои безнадёжно трясущиеся руки, которые с трудом удерживали прыгающие коробки, которые и ленточки на подарках не могли развязать (потому он и попросил Кати сделать это вместо него), и обречённо вздохнул, подумав, что вряд ли сможет сейчас нарисовать не то что лошадь, даже простой кувшин. Илинда, наблюдавшая за ними, с лукавой улыбкой поспешила к нему и, взяв из его рук коробки с подарками, которые ему удалось с таким трудом собрать обратно, мило проговорила, обращаясь к нему:
– Не переживай, я отнесу коробочки к тебе в комнату. А ты иди и спокойно рисуй свою лошадь. И не беспокойся, все подарки будут в целости и сохранности.
– В какую ещё комнату? – осведомился он, непонимающе взглянув на неё.
– А в кабинет. Там имеется отличный диван. И это самая тёплая и уютная комната в квартире. Нечего тебе в гостиной ночевать. В конце концов, ты здесь не гость, ты имеешь полное право на отдельную комнату. Конечно, я могла бы поселить тебя в комнату побольше – в квартире внизу, которую у нас занимают Макси и Аспин... но это значило бы, что ты будешь жить у них... я же хочу, чтобы ты был рядом со мной. И потому отдаю в твоё распоряжение кабинет.
Оставив в стороне вопрос о комнате, он вновь переключился на ожидавшее его в самом ближайшем будущем тяжкое испытание, которого он не без оснований боялся не выдержать.
– Аменда... но как я смогу нарисовать такими руками... лошадь?! – с отчаянием спросил Затонский, выставив перед собой трясущиеся, как у паралитика, руки, и глядя на неё так, словно она могла чем-то ему помочь, но она только засмеялась и ободряюще похлопала его по плечу, заявив:
– Предлагаешь нарисовать лошадь мне? Но у меня она получится в тысячу раз хуже, чем у тебя с твоими руками... Кстати, если будешь меньше пить, они не будут так трястись.
– Но лошадь нужна нам на Рождество! – с тоскливым унынием проговорил он, и вдруг его осенило. Он наклонился к Кати и спросил, едва сдерживая радость: – А скажи-ка мне, может, тебе хотелось бы плюшевую лошадку? Такую, чтоб на ней качаться можно было? Я видел замечательную лошадь в магазине игрушек! Вот тебе мой подарок, держи! – И он протянул девочке крупную купюру. – Пойди и попроси дядю Макси отвезти вас с Ильдой в магазин, нужно успеть купить ту лошадь, пока её никто другой не купил.
Девочка деловито приняла купюру, расспросила, в каком именно магазине Павел видел плюшевого скакуна, и отправилась к Макси с подробным описанием нужной игрушки. И, не успел Павел порадоваться, что ему удалось избежать непоправимого бесчестья – а он очень боялся опозориться перед девочкой, нарисовав вместо лошади торпеду на четырёх ногах, не успел он снова устроиться в кресле, как возле него вновь возникла довольная Кати, вывернувшись откуда-то из-под локтя и обеими ручонками опершись о его колено.
– Всё, отправила, – произнесла она, стараясь говорить со спокойным достоинством, как взрослая.
– Что отправила? – не понял Павел, наклонившись к ней.
– Не что, а кого! Дядю Макси отправила. Обещал через четверть часа доставить лошадь.
– А ты что, не поехала с ним? – с беспокойством осведомился он, опасливо поглядывая на девочку, отчего-то остановившуюся опять перед его креслом и выжидающе смотревшую на него своими серьёзными глазами.
– А мне некогда, – ответила она важно. – Я буду тебе помогать лошадь рисовать, раз Ильда помочь не хочет!
Она метнула в сторону Илинды холодный, уничижительный взгляд, словно упрекая её за бездействие, и решительно потянула Затонского за руку.
– Ну, пойдём, что ли?
– Куда? – со страхом прошептал он.
– Как куда?! – возмутилась она. – Лошадь, лошадь рисовать! Пойдём, крёстный, пойдём! Ты обещал!
Илинда не удержалась и громко рассмеялась, прикрыв лицо ладонями. Метнув на неё сердитый взгляд, Павел коварно шепнул что-то на ухо девочке, и та, подбежав к Илинде, заявила:
– Ильда, ты пойдёшь с нами!
– Я? – удивилась она. – Это ещё зачем?
– Будешь палитру держать и краски подавать! А мы станем рисовать.
И Илинде не оставалось ничего иного, как последовать за ними. Чтобы держать палитру и краски подавать.
Как ни странно, лошадь получилась почти как живая, несмотря на то, что у горе-художника немилосердно дрожали руки и кисточка то и дело норовила выпасть из пальцев, с трудом удерживавших её. Кати не спускала с него глаз, раскачиваясь на огромной плюшевой лошади, которую ей доставил Макси, и, когда рисунок наконец был завершён, она целый вечер носила его за собой, а когда легла спать, положила картинку под подушку.
После праздничного ужина Илинда показала Павлу его новые апартаменты. Показала, в каком из шкафов развесила привезённую из особняка одежду, куда разложила другие его вещи.
Павел мельком окинул комнату – у него трещала по швам голова и он не в состоянии был запомнить, где что находится, – и проговорил, что предпочёл бы пропустить рюмочку, чтоб голову отпустило, чтоб перестали дрожать руки, и только после этого он сможет лечь спать. Илинда помедлила, потом принесла из своей комнаты полбутылки коньяка, который держала специально для него, два стакана, налила себе и ему.
– Ну, с Рождеством, что ли? – еле ворочая языком, произнёс он, залпом осушив свой стакан и потянувшись, чтобы налить ещё.
Илинда остановила его. Он обвиняющим взглядом уставился на неё и, начиная закипать, спросил:
– Ты же обещала... забыла? Ты обещала, что будешь наливать мне столько, сколько мне потребуется... только б я не пил в дурной компании. Что скажешь на это?
Их взгляды встретились в дуэльном поединке, и из этого поединка победителем вышел Затонский. Испугавшись, что он надумает уйти, если она посмеет нарушить действительно данное ею обещание, она отодвинула стул от стола, устроилась поудобнее, неторопливо выпила содержимое своего стакана, водрузила его на стол рядом со стаканом Павла и снова налила себе и ему. Чувствуя, как неудержимо начинает кружиться голова и тяжелеют ноги, которые, казалось, стали чугунными гирями, приросшими к полу, она пила вместе с Павлом, наливая до тех пор, пока не опустела бутылка.
Восседая на диване со стаканом в руках, Павел с молчаливым неодобрением наблюдал за ней, и лицо его всё больше мрачнело.
Когда бутылка была допита, Илинда наклонилась и сунула её в одно из семи мусорных вёдер, с недоумением отметив, что раньше под столом стояло всего одно ведро, промахнулась, бутылка покатилась по ковру и пропала, исчезнув под отопительными батареями... которых тоже отчего-то стало больше, чем было вчера... поднялась, с большим трудом удержавшись на подкашивающихся ногах, подошла к окну, откинула прикрывавшую его занавеску и отворила форточку. В комнату ворвался морозный декабрьский воздух, от пронзительной свежести которого она сначала попросту задохнулась. Долго стояла она так, прикрыв глаза, вцепившись пальцами в занавеску, стояла и полной грудью вдыхала чистый свежий ветер, врывавшийся в окно и наполнявший комнату морозным дыханием зимы. Потом повернулась к Затонскому, прожигавшему её спину чёрным взглядом, с трудом подавила бессмысленную улыбку, растекавшуюся у неё по лицу, и совершенно непослушными губами выговорила:
– Я у тебя здесь покурю... ты не против? А то мне и покурить негде... при ребятах я стесняюсь курить... а на балконе сейчас холодно, не находишься туда...
Не дожидаясь его разрешения, она подкурила, усевшись на край письменного стола. Стоило ей сделать несколько затяжек, как голова её поехала куда-то, полетела, сорвавшись с шеи, словно воздушный шарик с привязи, сознание помутилось, и ей показалось, что она куда-то падает, падает, падает...
Она услышала свой собственный голос, спокойно обращавшийся к вынырнувшему откуда-то из туманной тьмы Павлу, продолжавшему как ни в чём ни бывало смотреть на неё злым взглядом, и даже поняла значение произнесённых ею слов:
– А ты почему не куришь?
Затонский что-то ответил и опять куда-то пропал. Она встряхнулась и поняла, что ей только казалось, что она падает, что на самом деле она продолжает так же невозмутимо сидеть на краю стола, и что рядом стоят пустые стаканы, от которых разит коньяком.
Затонский приподнялся, взял из её пальцев тлеющий окурок и выбросил в открытую форточку. Затем помог ей подняться и тайком проводил до её комнаты, опасаясь, что из кухни, в которой продолжалось веселье, выйдут Аспин или Макси. Конечно, они ему ни слова не скажут... но наверняка обвинят его за то, что Илинда так сильно напилась в его обществе. И, скорее всего, будут правы.
У самой своей двери Илинда встрепенулась и вырвала руку из рук Павла, поддерживавшего её под локоть, чтобы она не упала.
– Постой, постой, – заявила она с тревогой, едва ворочая заплетающимся языком, и пытаясь ухватиться за его руки. – Я не заперла входную дверь! – с усилием выговорила она, стараясь сфокусировать на нём взгляд и никак не в силах поймать его глазами.
– Да дверь заперта, – ответил Затонский, издали увидав торчащий в скважине ключ.
Она сузила глаза и усмехнулась ему прямо в лицо, погрозив пальцем.
– Э, нет! Ключ всегда оставался в скважине – да, так было до недавних пор. Теперь на ночь я буду вынимать его из скважины и прятать у себя в кармане. Учти!
Она отшвырнула его руки, нетвёрдо прошла в прихожую, подёргала входную дверь, убедившись, что та и в самом деле заперта, и только после этого вынула из двери ключ, крепко зажав его в кулаке. Вернувшись к ожидавшему её в гостиной Затонскому, она усмехнулась ему в лицо, небрежно смахнула с его носа прядь чёрных волос, упавших на лицо, и довольно заявила:
– Теперь я всегда буду вынимать на ночь ключ! Чтобы тебе не удалось сбежать, пока я сплю. Спасибо, что проводил меня, но я и сама вполне смогла бы добраться до двери своей комнаты! Спокойной ночи!
Пьяно засмеявшись, она хлопнула своей дверью и скрылась в комнате. Затравленно оглянувшись на запертую входную дверь, в которой больше не было ключа, Затонский долго стоял молча, в немой ярости сжимая и разжимая руки, затем тяжело вздохнул, покачал головой и направился в кабинет. Он по опыту своему знал, что спорить с Илиндой, если она что-то вбила себе в голову, бесполезно. Скорее можно было переспорить жреца.

Затонский оставался в квартире Илинды около года. Летом они все вместе выезжали за город, ловили рыбу, жгли костры, ставили палатку, если оставались ночевать. Павел учил Кати рисовать, проводя с ней больше времени, чем со всеми остальными. Она бежала к нему показывать очередную свою художественную мазню или ссадину на коленке, и Илинда если на кого и возлагала большие надежды, так это на малышку, которую он любил ничуть не меньше, чем любил бы собственную дочь, если бы у него таковая имелась.
Порой ей казалось, что общаться с Кати ему гораздо проще, чем с ними со всеми. Но ни капли ревности не возникало в её сердце. Она была рада, что это маленькое существо сделало то, чего не смогли сделать они, взрослые люди.
Казалось, Павел был вполне счастлив. Он продолжал выпивать, и выпивал хорошо, но пил он дома, как и просила его Илинда. Она надеялась, что со временем он отстанет от этого дурного обычая.
Но этого не случилось. В начале осени Павел случайно встретил в городе свою бывшую жену в сопровождении её нынешнего супруга – и всё понеслось по-старому. Он вновь пропал из дома, заставив Илинду метаться по всему городу, разыскивая его.
И вновь всё встало на свои места: он возвращался, какое-то время зализывал раны, словно медведь в берлоге, и снова пропадал на долгие недели.
Илинде пришлось переложить изготовление сувениров на девочек, она подписывала только прилагаемые к ним бумажки, а сама бегала по притонам в поисках режиссёра.
Макси вечерами возил её на машине, и они вместе прочёсывали все злачные места, общаясь с самыми непотребными людьми, многие из которых уже знали их по именам, и многих из которых они помнили сами, не раз сталкиваясь с ними.
Шли годы.

Она старалась не вспоминать о том, что есть на свете Дмитрий Ламский. И это относительно хорошо получалось у неё.
Верная своему слову, она на самом деле безо всякой жалости вычеркнула его из своей жизни, не желая ни видеть его, ни слышать, ни знать о нём.
Единственными дорогими ей людьми, которым она посвятила всю свою жизнь, были Макси и Кристина, Айлена, Аспин и Кати. И, бесспорно, Павел Затонский, который хоть и доставлял ей массу неприятных часов, всё же оставался частью её самой, и отнюдь не худшей частью, и она готова была до скончания века терпеть его выходки и пытаться вернуть его к нормальной человеческой жизни. Больше в свою жизнь она не допускала никого. Ни для кого не было места в её душе и в её сердце.
Она знала, что Ламский где-то рядом, и ей достаточно было знать, что он жив и здоров. Что о нём думать? Всё у него в порядке, ничто и никто ему не угрожает, он не голодает, имеет вполне надёжную крышу над головой, стабильный доход... чего ещё желать? Что ещё ему может быть нужно?
Да и не ей тревожиться о нуждах Дмитрия Ламского.
Она давным-давно устранилась, ушла из его жизни, предоставив ему жить так, как сочтёт нужным.
У неё своих забот полон рот, и некогда ей ещё и над его проблемами голову ломать.
То, что он теперь совершенно один, вполне им заслуженно. Он сам того пожелал. Вот у неё всегда полон дом народу – Кристи, Айлена, Макси, Аспин, маленькая Кати. Частенько, когда ей удаётся его заарканить и приволочь к себе – Затонский. И им замечательно живётся всем вместе. И некогда ей раскисать, некогда морочить голову мыслями о Ламском.
Он мог бы спокойно вернуться к своей Полине и воспитывать девочку, которую сам же взял в сиротском приюте. Как легко отказался он от этого ребёнка! Не отдала ему Полина девочку – ну и не надо! Не позволяет видеться с ней – что ж, такая его судьба... Посмей кто отобрать у неё её Кати – да она нипочём не успокоилась бы, пока не выцарапала бы её обратно! А ведь Кати ей всего лишь крестница... Когда ей в голову приходили такие мысли, она испытывала необоримое презрение к человеку, который способен без труда отказываться от самых дорогих в его жизни людей, а потом строить из себя жертву. Он сам виноват во всех своих несчастьях. Он сам виноват в своём одиночестве.
Любить тоже нужно уметь. И если любишь – люби до конца. А мало любишь... лучше вообще не люби!
И если когда мелькала в её голове мысль о Дмитрии Ламском, она спешила поскорее эту мысль отогнать, чувствуя, как вскипает в душе какое-то странное презрение и злость отчего-то... а отчего эта злость – ей разбирать не хотелось.
Она не спрашивала у Затонского, доводилось ли ему видеть Ламского, не знает ли он чего о нём. И всё же нет-нет, да и проскальзывало в их разговорах его имя. И всегда это имя первым произносил Павел. С недавних пор он стал всё чаще заводить речь о своём бывшем приятеле, и ему было мало дела до реакции на это Илинды.
– Я не намерена говорить о нём, – обрывала его каждый раз Илинда, закрывая уши руками и заставляя его прекратить неприятный разговор.
И всё же, вот так, урывками, Павел рассказывал ей о том, что Ламский продолжает жить совершенно один. О том, что у него совсем не осталось друзей. О том, что ему по-прежнему не разрешается видеться с дочерью.
Илинда ничего не желала о нём знать, вынуждая Затонского прекращать эти бессмысленные излияния.
– Не понимаю, с какой стати ты вдруг принялся сочувствовать ему! – вспылив, высказала она однажды, чуть ли ни с ненавистью глядя в глаза своего друга.
Павел ответил ей тяжёлым взглядом и молча скрипнул зубами.
– Я не намерена больше слышать о нём! Особенно от тебя, Павел Затонский! Я лучше послушаю о том, где тебя носило прошедшую неделю, когда я не могла тебя отыскать! Я вся извелась... и Кати тоже неустанно про тебя спрашивала. Мы с Макси каждый вечер ездили тебя искать. Если б сегодня ты сам не явился к нам...
– А знаешь... я, кажется, понял сущность господа бога, – заявил он вдруг совершенно не в тему, перебив её на полуслове и наливая себе коньяку; откинувшись на спинку стула, затрещавшего под его тяжестью, он полуприкрыл глаза, потёр заросший чёрной щетиной подбородок и тяжело вздохнул.
– И причём здесь Ламский? – непонимающе усмехнулась Илинда, нервно плеснув коньяка и себе.
– Не при чём, – равнодушно шевельнул пальцами Затонский. – Он здесь абсолютно не при чём. Речь сейчас не о нём. Речь о другом... мне, кажется, открылась величайшая тайна на свете... и тайна эта заключается в том, что наш господь бог, самый мудрый и великий в нашем бренном мире, в своём мире является всего лишь ничтожнейшим червем... распоследним созданием... настолько же бесправным и убогим, насколько он велик здесь, у нас... Он властвует нами здесь, держит весь наш мир в кулаке только потому, что в том мире, в том измерении, где существует он сам, кто-то держит в кулаке его самого и всех подобных ему убогих, бесправных существ... И чем крепче жмут его там, тем крепче жмёт он нас здесь.
Илинда всё с большим волнением слушала его полупьяный бред. Она с тревогой вглядывалась в его лицо и никак не могла взять в толк, в своём ли он уме, что так говорит, или в его лишённых смысла словах есть толика истины, открывшейся ему каким-то чудом. А он то замолкал надолго, то продолжал вновь, и речь его звучала глухо, ровно, как-то чрезмерно спокойно.
– Спросишь, отчего я пришёл к такому кощунственному заключению? Я и сам не понимаю, как это вышло, родная... Просто не так давно свёл меня случай с человеком, который в одной подворотне милостыню просил... В принципе, я свёл с ним знакомство ещё в конце прошлого лета... потом он пропал, и долго я его не видел. Хотя искал. И расспрашивал про него каждого, кто мог бы пролить свет на его внезапное исчезновение. Никто не мог помочь моим поискам. А несколько дней назад я вновь встретил его в одном кабачке у Старого моста. Он не пил. Он вообще никогда не пил. Сидел в углу и дремал... Я поначалу не заметил его. Случайно признал... да и то поначалу засомневался – он ли... совсем на себя не похож. Лицо землистое и такое худое, что обтянутые кожей скулы выступали над провалившимися щеками, напоминая обрывистые берега над омутом... ввалившиеся глаза обвели густые чёрные тени... причём, сразу видно было, что не синяки это вовсе, а нечто другое... страшное... необратимое... Изодранная шляпа с широкими полями прикрывала его глаза, которыми он уставился в никуда и смотрел... смотрел... будто что-то видел. Я признал его. Именно по взгляду – я помнил его медленный, дремлющий взгляд... словно созерцает невидимые для окружающих, доступные одному ему высоты и широты... Признаться, я сильно обрадовался встрече... Я частенько вспоминал про него и всё гадал, куда он делся, и никто не мог мне сказать ничего определённого про него. Спросишь, отчего я искал его? И сам не знаю... только он частенько занимал мои мысли, и, сам не ведая зачем, я без устали пытался разыскать его... навести о нём справки... Слепой Матвей – так его звали. Он и вправду был слеп, почти слеп, видел очень плохо, только силуэты и контуры...
– Видел... был...? – отчего-то шёпотом повторила Илинда.
Затонский мельком взглянул на неё, плеснул себе ещё коньяку и, вздохнув, улыбнулся ей краешком губ.
– Видел... был... – утвердительно кивнул он. – Именно – видел и был... в прошедшем времени.
– Он что...
– Не решаешься договорить? Договаривай. Да, ты права в своих догадках. Старый Матвей вчера вечером скончался так же тихо и незаметно, как жил. А сегодня утром мы опустили его в яму. Они хотели закопать его как оборванца... без гроба, без отдельной могилы... понимаешь? Хотели просто сбросить тело в яму и завалить эту яму землёй! Но я не позволил. Я лично ездил покупать гроб и всё необходимое... Я нанял людей, чтоб отмыли его и надели на него новые вещи... Я заказал катафалк и цветы... и его похоронили со всеми почестями, которые только возможно было воздать человеку, отошедшему в мир иной... Помяни, господи, душу его во царствии небесном.
Павел тяжело опрокинул в себя очередную стопку.
Илинда молча придвинула ему закуску и настояла, чтобы он поел; Павел поморщился и попытался было отодвинуть от себя тарелку с яичницей, но Илинда решительно подсунула тарелку ему под нос и не спускала с него глаз, пока он не подцепил вилкой кусочек и не проглотил его, не жуя. Помедлив в нерешительности, она налила себе и ему, оправдывая свой поступок тем, что нужно помянуть какого-то слепого Матвея, которого она не знала, который умер вчера и которого сегодня похоронили. В принципе, ей не было до него никакого дела... Но Павлу – было. А значит, было и ей.
Помолчав, Павел продолжал, будто бы сам с собой:
– Летом он жил в дворницкой, в той подворотне, о которой я уже говорил. Когда-то он там работал... дворником, но с тех пор, как зрение окончательно ему изменило, он вынужден был оставить работу. На его место приняли другого, который тоже поселился в той же каморке... Новый дворник был страшный пропойца... похлеще меня... да только душой оказался незлобив. Пожалел слепого, не выгнал его на улицу, хотя имел полное право сделать это. Даже подкармливал старика, делился чем мог... Матвей частенько выходил к Старому мосту, садился у тротуара, и сидел... ждал, кто подаст ему... Просто сидел молча и ждал. И люди давали. Кто сколько мог. Там я его и встретил впервые... летом. Был дождь... как сейчас помню... был дождь, лило с самого рассвета, я направлялся в кабак. Увидал – старик сидит напротив... смиренно так сидит... и молчит. Я вложил ему в руку купюру, он спасибо сказал – и опять сидит... Я – в кабак. А оттуда всё в окно поглядываю на деда... жалко его отчего-то стало... Смотрю и смотрю... Час сидит, второй сидит... Я уже изрядно набрался, вышел на улицу – и к нему. Спрашиваю:
– Чего под дождём, дед, сидишь?
А он только плечами пожал.
– Дышится, – говорит, – легко в дождь...
Завёл я его в кабак, значит... чтоб обсушился. Выпить предложил... пить он отказался.
– Не пью, – говорит.
Я ему чаю горячего попросил принести. Разговорились. С тех пор частенько я его встречал на прежнем месте, у моста. Подолгу просиживал с ним. Однажды я стал рассказывать ему про фильмы свои... узнав, что я режиссёр... он оживился. В гости к себе пригласил. В первый и в последний раз. Привёл меня в эту свою дворницкую... достал из стоявшего в углу ящика кипу тетрадей, мелко исписанных... листы от сырости склеились и плесенью местами пошли, чернила расплываться стали... Много их было, тетрадей тех... Почитай, что целый ящик картонный... И видно было, что давным-давно они у него лежат... листы совсем пожелтели от старости, гнить начали... Смотрит на меня так свысока, подбоченился и давай наизусть мне отрывки читать... Заслушался я, а он обрывает себя на самом интересном месте да за другой отрывок принимается, а тот ещё интересней прежнего... Я молчу и слушаю, поражённый, и всё хочется мне остановить чудаковатого старика и спросить, из какой книжки все эти рассказы... очень уж захотелось мне эту книжку полистать... Но я молчал, опасаясь перебить его и пропустить хоть слово. Я был изрядно пьян, но ты же понимаешь... профессиональное чутьё остаётся с человеком всегда... вот и у меня оно сработало уже по привычке... я мгновенно почуял что-то... настоящее, что ли... Наконец он замолчал. Молчал и я. Долго молчал. Потом спросил:
– Дай мне эту книжку почитать!
Он засмеялся каким-то скрипучим смехом, взглянул прямо на меня своими прищуренными глазами... и на мгновение взгляд его вспыхнул, и мне показалось, что он меня видит... Мороз по коже продрал, если честно... и так не по себе стало... Он усмехнулся и проскрипел:
– А нету такой книжки...
И снова заквохтал странным смехом. И снова мне стало не по себе... словно со мной в комнате находится существо не здешнего миропорядка, потустороннее существо... И вдруг, указав на кипу полусгнивших тетрадей, старик проговорил, перестав смеяться:
– Моё это всё, сынок.
– Как – твоё? – не понял я.
– Мои это книжки... только гниют вот... так и сгниют в этом ящике, и никто их никогда не увидит.
– Как – твои? Хочешь сказать, сам всё это написал? – Я поначалу не поверил; но полистал тетради, вчитался в старые, отсыревшие страницы, с трудом отделяя их друг от друга... и понял – нет ни слова неправды в его словах, это и впрямь его сочинения...
– Да здесь томов двадцать будет... – прикинув толщину тетрадных стопок, заметил я. – Что ж ты не напечатал их?
Старик с искренним недоумением спросил:
– А зачем?
– Чтоб люди узнали...
– А что мне люди? Это – моё. Для себя. В этом ящике – вся моя жизнь заключается... Я жил там...
И он рассказал, что родился и вырос в бедной семье, и частенько не было на столе куска хлеба. Из-за случившегося в детстве несчастья мальчик зрение его стало резко ухудшаться. Рос он замкнутым, необщительным ребёнком. В школе над ним смеялись и не воспринимали всерьёз. По слабости здоровья он много пропускал. Мать настаивала, чтобы он закончил школу, он же намеревался бросить занятия и пойти работать. Мать хотела, чтобы он продолжал учиться. Он пробовал тайком искать работу... на работу его не брали, потому что был он слабым и хилым и выглядел гораздо младше своего возраста. Он ненавидел учёбу... школу. У него не было друзей. У него не было ничего. В этом мире он чувствовал себя последним человеком. И тогда в одно прекрасное утро он решил придумать свой собственный мир. В котором он станет главным. И придумал. Свою собственную вселенную. Придумал материки и океаны, горы и степи, реки и озёра... Придумал собственные города и сёла, населил их придуманными людьми... и жизнь обрела для него новый смысл. Часами просиживал он над бумагами, в которых описывал собственные страны и населявших их людей... Так, взахлёб, на едином дыхании, были созданы им несколько захватывающих романов, выдержки из которых он мне читал. И несмотря на то, что ему не было и восемнадцати лет, когда эти романы были им написаны, они поразили меня и захватили так, как редко захватывало какое-либо прославленное произведение наших классиков... Я словно увидел перед собой эти города и веси... и мне захотелось побывать там. Всё, что писал, Матвей никому не показывал. Копил. Прятал. Он не собирался пускать кого бы то ни было в свой собственный мир, в котором он был господом богом... И он действительно жил там... там, но не здесь. Вскоре школа осталась позади, и он устроился работать дворником... Теперь ему было достаточно заработать на кусок хлеба, чтобы не пропасть с голоду. Он по-прежнему был самым последним человеком в нашем мире, человеком, стоящим на самой нижней ступеньке иерархической лестницы, человеком, у которого и мысли никогда не было подняться вверх. Зачем? Теперь у него и так было всё, чего бы он только ни пожелал. Захотел откопать клад – пошёл и откопал вместе с одним из своих героев. Захотел яблочного пирога – и он мог отведать его вместе с созданными им самим людьми на страницах очередной книги... Зачем ему было пытаться достичь чего-то в нашем мире, когда у него имелся его собственный, в котором у него уже было всё? Он мёл подъезд, не замечая плевков прохожих и издёвок дворовых мальчишек, норовивших подкинуть ему работы... А в голове его вертелись новые сюжеты, которые он усиленно обдумывал в продолжение всего рабочего дня, чтобы, вернувшись к себе, тотчас приняться за написание новых страниц, за которыми он без труда мог просидеть до утра. И только в последние двадцать лет он вынужден был отказаться от своего занятия, поглотившего всю его жизнь. Он потерял зрение настолько, что уже не мог различать буквы. И это было для него самым страшным изо всего, что могло с ним произойти. Он потерял работу. Он превратился в нищего, который живёт подаянием... но и тогда он, сидя на улице под дождём, продолжал мысленно созерцать свои миры, и, хоть не мог больше записывать то, что теснилось в голове, ему было достаточно видеть и прокручивать всё это в своих мыслях... он продолжал жить в своём собственном мире, несмотря на то, что для всех остальных мир этот запросто уместился в картонной коробке...
Я стал убеждать его в необходимости напечатать созданные им произведения. Но он упорно хмурил брови и говорил, что не имеет желания пускать в свой мир посторонних... чтобы его осуждали или поощряли... он хотел оставить свой мир себе. И тогда я спросил, что же будет с его рукописями, когда его самого не станет? Ведь их просто погрузят в мусоровоз и отвезут на свалку... Я говорил о том, что он мог бы заработать много денег своими произведениями, мог бы выбраться из нищеты, в которой он прожил всю свою жизнь... а он всего лишь спросил недоумённо: – А разве я жил в нищете? У меня был хлеб, чтобы есть, и кровать, чтобы спать. У меня была печь, чтобы греться, и фуфайка, чтобы не замёрзнуть в мороз... У меня было всё. Ничего сверх этого мне не нужно. А свой мир я никому чужому не отдам.
Я спросил, теряя терпение, отчего же мне он дозволил заглянуть в его мир, в который он не допускал ни единое живое существо... А он ответил... что и сам не знает. Просто захотелось вдруг показать, что и он не лыком шит... и больше ничего. Я так и не сумел уговорить его. И всё же я решил не оставлять своих попыток... я надеялся, что однажды мне удастся сломить сопротивление старика и вырвать у него согласие напечатать его книги, которые уже сейчас наполовину истлели от времени... Но он пропал. Просто исчез вместе со своим ящиком и никто понятия не имел, куда он подевался... Я почти отчаялся его разыскать... Ведь прошло почти полтора года... И вот вчера, совсем неожиданно, я встретил его в том самом кабаке, в который когда-то завёл его с улицы. Когда я к нему подбежал... когда он узнал меня... он растянул губы в улыбке, будто знал, что я непременно приду и он встретит меня здесь, и сказал, что уже третий день сидит в этом углу и поджидает... Сказал, что ожидал меня. Я решил, что он всё-таки намерен последовать моим убеждениям... Оказывается, он хотел попрощаться со мной. «Я ждал тебя проститься», – сказал он, с трудом произнося каждое слово, а я, болван, подумал, что он собирается куда-то уехать... Спросил, куда он уезжает... А он усмехнулся и не ответил ничего. Он добавил, что изо всех людей на свете почему-то считал необходимым проститься именно со мной... словно понимал, что только для меня он имел какое-то значение в этом мире... И тогда я понял, что он имел в виду под словом «проститься»... Он стал рассказывать, что книги свои бросил в костёр с осенней листвой, сжёг всё, до последней странички... что миру его пришёл конец. Что, прежде чем умереть самому, он попросту уничтожил свой мир... чтобы не впустить в него чужаков... чтобы быть спокойным за его судьбу... чтобы он мог спокойно умереть. И знаешь... отчего-то мне показалось, что именно так всё и должно было для него и его мира закончиться. Что мир его должен был бесследно кануть вместе со своим создателем, и что вовсе незачем было мне убеждать его в необходимости сохранить этот мир для людей... кому из людей был бы интересен его мир? А если бы и был интересен... имели ли они право в этот мир врываться?.. Нет, не имели. И мне уже ничуть не было жаль, что слепой Матвей уничтожил свой мир... в котором прожил всю сознательную жизнь. Мне показалось, что только так и должно было быть... Мы проговорили за полночь. Ни о чём. Потом он стал клевать носом. И уснул. И больше не проснулся.
Затонский тяжело замолчал, вскинув вверх свои густые чёрные брови, и уставился прямо перед собой невидящим взглядом. Илинда сидела молча, боясь пошевелиться. Долго они молчали. Лишь тикали часы на стене, отмечая бег времени, да сгущались за окном ранние зимние сумерки.
Бутылка с коньяком давным-давно опустела, но Павел словно и не замечал этого. Наконец, Илинда потихоньку стряхнула с себя оцепенение и робко и отчего-то виновато потянулась за пачкой сигарет, лежавшей возле локтя Затонского. Он и не заметил, как она взяла пачку. Подкурив одну сигарету, она протянула её Павлу, вторую достала себе. Они молча курили, сидя вдвоём на кухне, где становилось всё темнее и темнее.
Наконец, Затонский заговорил вновь.
– Вот я и подумал, стоя над его могилой... что в своём собственном мире он был царь и бог... и что сегодня мы похоронили чужого бога... Для него его придуманный мир существовал на самом деле... он его придумал, он им управлял... и он же его и уничтожил. И, кто знает, быть может, наш господь, создавший наш мир, управляющий нашим миром, тоже принадлежит какой-то своей вселенной... кто знает, может там он является таким же последним нищим, каким был в нашем мире слепой Матвей... И, кто знает, быть может, в один прекрасный день и наш господь, умирая, скомкает исписанные им страницы, с которых мы будем молить его о помиловании, и швырнёт созданный им мир в геенну огненную... просто для того, чтобы уничтожить его прежде, чем закончатся отведённые ему самому мгновенья... чтобы никто из тех существ, что живут с ним рядом, не прошёлся по его творению, пропечатывая свои следы грязными сапогами... Сходи, дорогая, в магазин, и принеси ещё коньяку... Мы должны как следует помянуть чужого бога... чтобы когда-нибудь кто-нибудь, как мы с тобой сейчас, сделал бы добро для нашего бога и помянул бы его... когда его не станет.
Илинда молча направилась в свою комнату, где у неё имелся небольшой запас любимого Затонским коньяка с лимоном, и молча принесла его на кухню. Она всегда держала у себя несколько бутылок, зная, что однажды Павел заглянет к ней.
Не говоря ни слова, она накрыла стол, уставив его закусками, и откупорила бутылку. Павел следил за её привычными движениями тяжёлым отсутствующим и странно умиротворённым взглядом, и, когда она всё приготовила, аккуратно взял из её рук бутылку и разлил коньяк по стаканам.
– Пусть земля ему будет пухом, – проговорил он негромко.
– Пусть, – эхом отозвалась Илинда, чувствуя, как захолодели её руки. На душе её было так же пусто и холодно, как и на душе сидевшего рядом Павла.
За окном стал медленно падать крупными хлопьями снег. Он кружился, вился на ветру, и неслышно ложился на карниз, налипал мокрыми полосами на звенья рам. Снег падал всё гуще, всё сильнее.
Начиналась метель.
...Хлопнула дверь в коридоре, и прихожая наполнилась весёлыми голосами и звонким детским смехом.
– Ильда, Ильда! – захлёбываясь от счастья, кричала Кати. – Идём снимать мне сапожки и варежки! А я тебе такое расскажу... там клоуны были, и собачки в юбочках! А ещё... Идльда, там была лошадь, вся блестящая! Белая-белая! И тётя на ней стояла и прыгала... Слышишь, Ильда?
Илинда, которая вмиг оказалась в прихожей, помогла Кати снять облепленные снегом сапожки и улыбалась, слушая её восклицания. Аспин и Макси возили её в цирк, и она была полна впечатлениями через край, как бочка с водой, стоящая под водостоком, после сильного ливня.
– Ах... крёстный... крёстный!!! – увидав появившегося в дверном проёме Затонского, который смотрел на неё сверху вниз с обожающей улыбкой и молча протягивал к ней руки, она завизжала от радости на весь дом и бросилась ему на шею, не дождавшись, когда второй сапожок будет снят с ножки. Илинда торопливо сдёрнула сапожок и поставила на обувную полку. Аспин, тоже заметивший Павла, окинул его прохладным взглядом, молча и быстро пожал протянутую ему ладонь и торопливо скрылся в гостиной.
От Илинды не укрылось, что он не слишком обрадовался визиту Затонского. Аспин на дух не выносил спиртное, и ему не нравилось присутствие в доме человека, который беспробудно пьёт, заливая свои горести, и этим доставляет им столько неприятностей. Он не одобрял поведения Илинды, которая не гнушалась искать его по притонам и кабакам. И однажды он напрямую ей заявил, что нечего так носиться с этим человеком, что он не стоит такого пристального внимания, и что ей давно следует поставить на нём крест и заняться своей карьерой, которую она из-за него оставила. Илинда в сильнейшем возмущении оборвала его и заявила, что никогда, ни при каких обстоятельствах не откажется от Затонского, что она непременно вытянет его... а насчёт кино у неё и мыслей уже не было. И что если она и вернётся когда-либо в кино, то только вместе с Затонским. И никак больше. Ни в коем случае не без него.
Аспин не одобрял её, но так как она не пожелала его выслушать, когда ему вздумалось поучать её, то он старался больше не заговаривать с ней на эту тему.
Макси относился к Затонскому совершенно иначе.
Помимо уважения, помимо благодарности за его былую поддержку и заботу о каждом из них, он испытывал к нему и огромную человеческую симпатию, и всегда искренне радовался, когда Затонский в очередной раз соглашался пожить у них. Для него не имело особого значения, пьян он был или трезв.
Увидав его сейчас, Макси торопливо шагнул ему навстречу поздороваться. Ему было неловко за Аспина, и он поспешил выразить свою радость по поводу того, что Затонский вернулся к ним. Наблюдая за ним, Илинда улыбнулась – она была всей душой благодарна и ему, и особенно маленькой Кати, за то, что они на самом деле любили Павла. Любили его искренне и бескорыстно. Потому что он заслуживал, чтобы его любили. Несмотря ни на что.
– А ты не уйдёшь? – тревожно вглядываясь в его глаза, спросила вдруг Кати.
Затонский покачал головой, с улыбкой глядя на неё.
– Не уйду, – серьёзно пообещал он, подбрасывая её под потолок.
– А ты останешься ночевать? – радостно визжа и хохоча, спрашивала она, хватаясь за его волосы, чтобы удержаться.
– Останусь. Я сам уложу мою Кати спать.
– Правда? И песенку споёшь? Точно-точно споёшь? Ой, тогда я скажу Ильде... Ильда, Ильда, меня сегодня крёстный сам укачает, можешь сегодня не приходить меня спать укладывать! И вообще... на сегодня можешь быть свободна! Я тебе потом расскажу, что видела в цирке... А пока ему расскажу... знаешь, знаешь, крёстный... там такая лошадь блестящая была, и блестящая тётя на её спине прыгала... А какие там были собачки... Видел бы ты их! Одна так даже улыбалась!
Илинда невольно засмеялась. Её нисколько не удивляло, что, завидев Затонского, который в ней души не чаял, которого она обожала, она моментально забыла обо всех остальных. Оно и понятно. Затонского в последнее время она видела нечасто, все остальные же были рядом постоянно, и уже успели порядком ей надоесть и наскучить.
Кати принялась взахлёб рассказывать Павлу о виденных в цирке чудесах, а Илинда потихоньку прошла в кухню и спрятала ополовиненную бутылку за газовую плиту, надеясь, что Аспину не придёт в голову обшаривать кухню. Её раздражало, что приходится оправдываться перед ним; её раздражало, что Аспин с Затонским не слишком жалуют друг друга.
Не хотелось ей, чтобы и девочки наткнулись на эту бутылку. Ей против воли становилось неудобно перед ними, когда они бросали на неё короткие, быстрые взгляды, показывающие, что они прекрасно догадываются о том, что она опять выпила, и догадываются, что выпила она опять только потому, чтобы составить компанию заглянувшему к ним гостю.
Правда, никто не считал нужным делать ей замечания, признавая её бесспорное, несомненное право поступать так, как ей заблагорассудится, и всё же она невольно злилась, подмечая их тайные взгляды. Кристи и Айлена ни разу не упрекнули её, ни разу не дали понять Затонскому, что им неприятны его визиты, что они предпочли бы, чтобы он держался от них подальше. Они слишком хорошо помнили, как он в своё время им помогал, и считали своим долгом помогать ему теперь. Только ни одна из них не срывалась с места и не бросала все свои дела, чтобы отправиться вместе с ней и Макси искать его, когда он в очередной раз сбегал из дома и забывал вернуться к ним. Аспин готов был игнорировать Затонского, и только усилием воли заставлял себя соблюдать элементарные правила приличия, не позволяя себе откровенно высказаться на его счёт.
Кто действительно радовался Павлу, так это Макси. Макси и малышка Кати. И Илинда чувствовала к ним за это особое расположение. Макси запросто мог составить Затонскому компанию за столом и выпить вместе с ним после работы – в меру, конечно, он и Илинде наливал стаканчик-другой, и втроём они могли засидеться за разговорами далеко за полночь, и без труда находили общие темы. Илинду радовала дружба Макси и Павла, и она просиживала вместе с ними на кухне, не обращая внимания на критичные взгляды Аспина и молчание Кристи и Айлены, которые делали вид, что всё в порядке, но не спешили поддержать компанию.
В тот вечер они разошлись по своим комнатам на рассвете. Кати до ночи просидела на коленях у Затонского. Как и обещал, он сам уложил её спать и пел ей песенки до тех пор, пока она не уснула. И только когда она уснула, он смог потихоньку вытащить из её рук толстую раскраску, которую он для неё принёс и с которой она весь вечер не расставалась, и положить книжку на столик возле кровати. Илинда и Макси ждали его возвращения на кухне. Впервые за прошедшую неделю у них обоих на душе было спокойно – оттого, что Павел жив-здоров. Оттого, что сегодня он с ними. Не важно, что вскоре он снова подорвётся и сбежит... пока он был с ними, и от этого они были счастливы.

Макси не забывал про деда.
Когда они только переехали в Оинбург, он каждое воскресенье ездил в Кентау – навестить его. Зачастую его сопровождали Кристина или Айлена. Уезжал он утром, возвращался поздно ночью.
Когда он приобрёл машину и получил водительские права, он получил возможность отправиться к нему в любое время, без оглядки на расписание поездов и автобусов. В зимнее время он большей частью ездил в Кентау один, но как только наступало тёплые месяцы, Кристи и Айлена редко отставали от него.
Илинда настояла, чтобы Макси взял у неё необходимую сумму и провёл Митрофану телефон. И теперь они могли названивать деду, чтобы поговорить с ним, потому что очень скучали по нему. Они не раз звали его в город... предлагали ему самую лучшую комнату... и сами прекрасно понимали, что не сможет он согласиться переехать в столицу. И вовсе не потому, что недостаточно их любит... Не согласится, оттого что никогда не сможет оставить своих лошадей, корову с телёнком, кур, котов и Федота. Да и землю степную, в которую врос корнями, как то огромное дерево у его старых, расшатанных ворот, дерево, распластавшее свои наполовину омертвелые ветви на ветхую кровлю его дома. Не сможет оставить родные ковыли, расстилающиеся за порогом.
Когда Кати подросла настолько, что её можно было брать с собой в дальнюю поездку, не опасаясь, что её укачает, что она уснёт или примется капризничать, Макси стал частенько брать с собой и Аспина с малышкой, которая приходила в неистовый восторг при одной только мысли, что ей представится реальная возможность воочию увидеть лошадок – и не каких-то там плюшевых, а живых, настоящих... Всякий раз Макси пытался уговорить Илинду отправиться с ними, но она никак не могла решиться показаться в родных краях; ей отчаянно хотелось побывать в знакомых с детства степях, увидеть Чёрную, увидеть берега Флинта, взобраться на вершину холмов, которые являлись ей во снах так часто, что сердце рвалось на части от тоски... и всё же какой-то страх удерживал её. Что-то шептало в ухо: не ходи!
Всякий раз она собиралась поехать с ребятами, но как только подходило время садиться в машину, она невольно опускала руки, понимая, что не в состоянии сдвинуться с места. И тогда она ограничивалась тем, что торопливо писала деду очередное письмо, которое брался передать ему Макси, и обещала, что вскоре приедет и сама... прекрасно понимая всю тщету своих пустопорожних обещаний, которые вряд ли когда осмелится исполнить.
Она и сама не до конца понимала, что так страшило её в родном городке. Ведь вот ездили же туда Макси, Кристина и Айлена. И ничего. Ездили туда и Аспин с Кати. И девочка потом все уши прожужжала про красавца белого коня, которого зовут Людовик, на спине которого ей разрешено было посидеть, в то время как дядя Макси водил его в поводу, и про гнедую лошадку с гривой длинной и чёрной, словно ночь, и с такими умными глазами, «каких Ильда за всю свою жизнь ни у кого не видала». Изумлению девочки не было предела, когда Илинда, тайком отирая проступившие слёзы и стараясь выровнять прервавшееся дыхание, прошептала:
– А я знаю, что лошадку эту Камой зовут.
– И правда... – потрясённо прошептала Кати, глядя на неё во все глаза. – А откуда же ты знаешь?! Ты же с нами к деду не ездила!
– Знаю, – проговорила Илинда, силясь улыбнуться. – Я знаю эту лошадь.
– Тебе, должно быть, дядя Макси сказал, как её зовут! Или Айлена! Или Кристина! Или папа!
Илинда отрицательно покачала головой и улыбнулась, пригладив непослушные кудряшки Кати.
– Было время, когда мы с дядей Макси каждый вечер катались на этих лошадках, – проговорила она, прерывисто вздохнув. – Моим был Людовик, а его – Кама.
– Что, правда?!
– Правда. Когда-то давным-давно мы все: и я, и дядя Макси, и Айлена с Кристиной жили в том городке, где живёт дед. И ходили к нему в гости. Мы помогали ему поливать огород, прибирать в доме, мыть посуду. Макси чистил конюшни... а потом мы катались верхом. До самых холмов мчались так, что ветер рвал волосы и свистел в ушах...
Кати смотрела на неё широко открытыми глазами и аж дышать перестала от волнения и восторга, до того захватило её всё, что она услышала от Илинды. А та продолжала, охваченная воспоминаниями:
– А потом мы садились на ступеньках дедова крыльца и пили чай из огромного, сверкающего, как солнце, самовара... С лепёшками, которые он сам пёк, ожидая нас в гости, и с вареньем.
– И мы! И мы пили чай из самовара! – захлёбываясь от радости, захлопала в ладоши девочка. – С лепёшками! Я даже помогала деду эти лепёшки катать! Он мне кусок теста дал – вот такущий большущий, и я его катала, катала... он мне и скалку дал – это штука такая, чем катать... А он потом мне эту лепёшку отдельно испёк, и я её съела! Правда, половину не я съела, а коты и Федот, который мне всё носом в лицо тыкал, пока я ела... Пришлось поделиться. А ты знаешь, кто такой Федот? Он большой-большой! Больше меня! А коты... я думала, что они играть будут... а они не играют, только фыркают и лапу с когтями поднимают, шипят, уши поджимают... ужас, а не коты! Дед говорит, они старые уже, чтобы играть... А я говорю – почему старые, раз они рыжие? А он говорит – а что, рыжие не могут старыми быть? А я говорю, что не могут, старые должны быть не рыжими, а седыми... чего ты смеёшься? Вот! И дед точно так же смеялся, когда я ему об этом сказала! И дядя Макси! И папа! И Айлена с Кристиной! Все смеялись! А я же правду сказала!
Нижняя губа девочки обиженно задрожала, глаза наполнились слезами, и она упрямо открывала их пошире, чтобы не дать пролиться слезам. Она разозлилась на саму себя за то, что ей опять захотелось плакать от обиды, и отвернулась от Илинды, плечи которой продолжали беззвучно вздрагивать от сдерживаемого смеха.
Обычно они уезжали на день или два, отвозили деду кучу продуктов и небольшие подарки, которые могли пригодиться ему в хозяйстве, привозили оттуда охапки душистых степных трав, заготовленных руками старого Митрофана, и заваривали этими травами чай. Митрофан нагружал их банками с соленьями-вареньями, ходил вместе с ними в ельники собирать грибы. И возвращались ребята в город отдохнувшие и счастливые.
И только Илинда, когда подходило время очередной поездки в Кентау, с тоской в сердце принималась метаться по дому, не зная, где взять силы, чтобы решиться, наконец, поехать вместе со всеми. И всякий раз откладывала, страшась чего-то, что не имело даже названия, но что неминуемо поджидало её в родном городке, что неминуемо встретит её на повороте к этому городку, а что именно, и отчего и зачем – об этом она не имела ни малейшего представления.
Заезжали они порой и к Светлане, которая продолжала жить в Кентау вместе со своим мужем. Заезжали только ради Айлены, которая была не прочь заглянуть к тётке.
– А как приют? – решилась спросить однажды Илинда, на что Макси ответил, что они ездят к Митрофану по другой дороге, в объезд Кентау, и ни разу не проехали мимо приютского здания.
– Нет особого желания видеть эти стены, – признался Макси. – К тому же, возле приюта вполне возможно встретить кого-либо из воспитателей... или саму Веронцо. Не время нам пока встречаться с нею.
– Не время, – эхом повторила Илинда, глядя остановившимся взглядом куда-то за плечо Макси, – не время... а когда будет время?
– Будет, Илли, – негромко проговорил он, решительно сдвинув брови. – Будет. Обязательно будет. Ведь мы же не отступим от намеченной цели... правда? Мы когда-то решили, что освободим приют от мачехи Анны... что поможем приюту стать достойным уважения заведением. Мы не зря откладываем деньги, чтобы сделать полную реконструкцию... или ты забыла?
Илинда с необъяснимым страхом взглянула на него и проговорила, нерешительно вздохнув, что она ничего не забыла.
–А почему ты не хочешь поехать с нами, Илли? – подсев к ней, спросил Макси, решив вызвать её на откровенный разговор, от которого она неизменно уходила. – Чего ты боишься в Кентау? И сейчас... когда мы заговорили о приюте... отчего у тебя такой голос?
– Я не боюсь... – стараясь выровнять сбившееся дыхание, пробормотала она. – Я сама не понимаю, что со мной творится... Просто... просто для Кентау я умерла. Там меня словно бы и нет... там все считают меня умершей... и вернуться туда... значило бы, вернуться в прошлое... я не знаю, смогу ли выдержать это испытание... Это как... как возвращение с того света. Макси, ты не представляешь, как хочется мне поехать! Как часто снится мне Флинт, степи, холмы, как часто снятся мне залитые солнцем берега Чёрной... но что-то не пускает... Словно время не пришло... Что-то не дозволяет мне поехать. А что именно – и сама не знаю.
– И всё же однажды нам придётся поехать туда всем вместе, Илли. Если мы хотим убрать из приюта Веронцо...
– Давай не будем сейчас говорить об этом. Я знаю... знаю, что этого не избежать... и всё же не стану сейчас об этом думать. Я просто не могу сейчас думать об этом.
Однажды Макси вернулся от деда весьма встревоженный. Погода была дождливая, холодная, и потому он ездил в Кентау один. Он заявил, что у старика опять сильно разболелась нога, и он едва может ходить. В прошлый раз он привозил деду кучу лекарств, которые раньше он весьма нахваливал и которые сейчас почему-то перестали ему помогать.
– Ему не под силу ни лошадей толком накормить-напоить, ни корову подоить. Я звал его к нам... Но он отказался. Сказал, что не сможет ни при каких условиях приноровиться к городской жизни.
– Что же делать? – встревожился Аспин. – Быть может, кому-нибудь из нас пожить у него хотя бы с неделю, пока ему не станет лучше?
– Здесь неделей не обойдёшься, – вздохнул Макси. – Ему постоянная помощь нужна, каждый день новые дела появляются... Я тут подумал помощника ему нанять. У меня парнишка знакомый есть... в Кентау. Я к нему сегодня заезжал, но он только завтра дома будет. Завтра опять поеду к Митрофану. Заодно к Антону наведаюсь. Помнишь Антона, Илли? Он на год младше нас был, тихий такой парнишка?
– Помню, – кивнула Илинда, и в самом деле припомнив худого белобрысого, с рыжинкой, мальчишку в очках, который всегда напоминал ей нахохлившегося воробышка.
– Я слышал, он живёт на квартире в Кентау, работает где придётся, и часто ему за житьё заплатить нечем. Я хочу предложить ему поселиться в домике за рекой. Я буду ему платить. Я предложу ему хорошее жалованье за то, чтобы он жил у Митрофана и помогал ему во всём, в чём только потребуется помощь. Да и деду веселее с ним будет. Всё ж таки живая душа рядом.
Его идея всем пришлась по сердцу. Ребята поражались, отчего эта мысль не явилась им раньше.
– А как сам Митрофан отнесётся к тому, что в его доме будет жить чужой человек? – забеспокоилась вдруг Айлена.
– Я ещё не говорил с ним на эту тему, – признался Макси. – Но это не имеет особого значения. Я его уговорю. К тому же, когда он познакомится с Антоном... он согласится. Потому что более старательного и честного помощника нам никогда для него не сыскать. Жаль, что сегодня я его не застал. А ведь как хорошо было бы для нас всех, если б Антон и впрямь поселился у деда! Признаться, я до сих пор места себе не нахожу, стоит только вспомнить, что он по-прежнему живёт совершенно один. Не дай бог случится что-нибудь... и не узнает никто. И помочь некому будет. Да и вообще... изо дня в день один – и поговорить не с кем. Только с котами да с собакой... так и с ума сойти недолго. И старый он уже... негоже старому человеку в одиночестве время коротать. Завтра я сначала к Антону заеду, потом к деду с ним вместе отправимся. Почему-то мне кажется, что мальчишка рад будет хорошо пристроиться.
Как и рассчитывал Макси, Антон обрадовался, услышав такое предложение. Работа была нетрудная, платить Макси обещал хорошо, и имел к тому возможность, не верить ему у Антона не было никаких оснований. В тот же день познакомившись с дедом, он в сопровождении Макси обошёл его хозяйство и ничего для себя неприемлемого не увидел. Как ни странно, дед обрадовался, узнав, что ребята решили нанять ему помощника, который, к тому же, будет жить у него в доме. То, что этим помощником оказался вполне приятный и тихий молодой человек, не склонный к лени, работящий и немногословный, весьма понравилось старику.
– Хорошего парня привёл, – похвалил Митрофан, довольно щуря глаза, провожая своего названного внука до двери и обнимая его на прощание.
– Знаю, – засмеялся Макси, прощаясь с ним на неделю.
В первый раз за истекшие несколько лет ему захотелось запеть от радости, когда он отъезжал от двора старого отшельника. Ведь в первый раз, уезжая, он не оставлял его одного. Теперь за дедом будет хороший присмотр, теперь ему будет с кем словом перемолвиться.
Макси жалел только об одном – что такое простое решение не осенило его раньше. Насколько проще было бы жить старику, будь у него такой помощник года три назад! И насколько веселее была бы его жизнь в одиноком домике, затерянном посреди ковыльных степей...

Айлена прибежала домой раньше времени, не дожидаясь, когда Макси приедет за ней. Её глаза светились от счастья. Ворвавшись в дом, она с разлёту обняла вышедшую из кухни Илинду, едва не свалив её с ног, потом бросилась на шею Кристине, подхватила на руки Кати и закружила её по прихожей, даже не сняв сапоги и оставляя мокрые следы на чистом жёлтом паркете.
– Да что случилось-то? – испугалась Кристи, заметив сумасшедший блеск в её сверкающих серых глазах, сделавший её лицо каким-то совершенно диким, чужим, незнакомым.
Айлена не расслышала её вопроса, и Кристи пришлось повторить его, прокричать чуть ли ни в самое ухо.
Прижав к себе вопящую от восторга Кати, во весь голос требовавшую, чтобы она покружила её ещё, и глядя поверх её кудряшек, Айлена вдруг счастливо рассмеялась, потом заплакала, потом снова рассмеялась – и, наконец, стремительно отерев сверкавшие на глазах слёзы, выдохнула:
– Мы заняли первое место в конкурсе, мы победили, Кристи!
Услышав эту невероятную, потрясающую новость, Илинда и Кристина наперебой бросились её поздравлять.
Когда вечером вернулись домой Аспин и Макси, когда и им сообщили радостную весть, Макси тотчас отправился за вином, чтобы отметить долгожданный триумф Айлены. Танцевальная группа, которую она создала из лучших своих воспитанниц, заняла первое место в престижном конкурсе, который каждую зиму проводился в Оинбурге. Главным призом в этом конкурсе была возможность отправиться с выступлением в Нитр. Этой чести ежегодно удостаивались самые лучшие.
Группа Айлены участвовала в конкурсе всего лишь второй раз, и в этом году невероятная, фантастическая удача улыбнулась им.
– Как твои девчонки? – поинтересовалась Илинда, не сводя глаз с подруги, сиявшей от счастья, и радуясь за неё и её подопечных, многих из которых знала лично.
– Они ещё не пришли в себя, – захохотала Айлена, припоминая растерянные, ошеломлённые лица своих маленьких воспитанниц в момент объявления результатов конкурса.
– Почему ты не сказала нам, что именно сегодня станет известен результат? – поинтересовался Аспин, с упрёком взглянув на неё. – Мы бы все вместе пришли поболеть за тебя.
– Аспин, ну о чём ты... – укоряюще улыбнулась ему Айлена. – Ты целыми днями работаешь, возвращаешься по темноте, Макси – тоже. Кристи до обеда мёрзнет на своём рынке, Илинда не успевает с мылом... А кроме того, она сидит с Кати. А тут я – здравствуйте, пожалуйста, приходите меня поддержать! Хорошо уже то, что сам конкурс проходил в выходной, в воскресенье, и вы смогли прийти посмотреть, как мы выступали! Вот это следовало посмотреть, а сегодня? Что сегодня! Торжественная церемония вручения наград – и всё!
– Ну, не скажи! Мне кажется, мы должны были там присутствовать! Я ради такого случая мог бы с работы на полдня отпроситься, – сказал Аспин, – Макси вообще сам себе хозяин. Кристина и Илинда тоже не отказались бы занять лучшие места в зрительном зале... а Кати можно было взять с собой, она уже не такая маленькая, запросто просидела бы часок...
Айлена смущённо опустила глаза и пробормотала, мельком взглядывая на собравшихся и прерывисто вздыхая:
– Нет, я не просто не хотела вас беспокоить... сказать по совести... мне казалось... мне было страшно, вдруг нас не выберут... Как в прошлый раз, когда мы впервые участвовали в этом конкурсе. Пожалуй, это самая главная причина, по которой я не позвала никого из вас.
– Вот и всё! – засмеялся Макси, вскочив с места и захлопав в ладоши. – Вот и сказала правду! Одного не могу понять: как же вы с таким страхом в сердце победить смогли?
– Так победила не я, победили мои девчонки! – счастливо заморгала глазами Айлена, и губы её растроганно дрогнули, а взгляд заволокло туманом, стоило ей вспомнить о своих воспитанницах, которые доставили ей такую огромную радость. – А они испугались только тогда, когда стали результаты объявлять... не раньше. До этого у них никакого страха не наблюдалось. Они воспринимали это выступление самым обычным выступлением, в то время как я... Слава богу, что они не заметили, что творилось у меня в душе! Это было бы катастрофой, почувствуй они только моё сумасшедшее волнение! Но самое главное... самое главное для меня заключается не в победе, а в тех преимуществах, которые мы благодаря этой победе получим в недалёком будущем. Ведь мы будем выступать в самом Нитре! Нас заметят нужные люди! На нас наверняка обратят внимание! А что меня особенно радует, что мне особенно приятно, так это то, что мои лучшие ученицы принадлежат к небогатым семьям... этому я рада больше, чем победе в конкурсе! Богатым и так легко себе дорожки торить. Я счастлива, что в моей группе особый талант достался тем, кто победнее. Быть может, благодаря этому таланту они сумеют пробить себе в жизни более широкую дорогу, чем та, что назначила им судьба.
– С таким преподавателем, как ты, таланту недолго и из воздуха появиться, было б только желание! – засмеялась Кристина, отмахнувшись от Айлены.
– Ну, уж! – смутилась та, но Кристи продолжала как ни в чём ни бывало:
– Не скромничай! Я прекрасно помню, какие уроки ты давала девчонкам в приюте. Ты каждой уделяла столько внимания, что я только диву давалась – как у тебя для всех терпения хватает... я бы давно уже, кажется, обкричала бы их с ног до головы и вышвырнула б вон... и, скорее всего, головой об стену или ногами в окно... а ты – нет, ты тянула даже самых бездарных! И самым безнадёжным ты уделяла ровно столько же внимания, сколько и всем остальным. Ты не представляешь, как часто мне хотелось вскочить с лавочки, на которой сиживали мы с Илиндой, наблюдая за вашими занятиями, схватить твоих маленьких рёвушек за плечи и, выгнав их в тёмный коридор, запретить им являться в спортзал, если они только и умеют, что сопли распускать. И шлёпнуть им пониже спины, да покрепче... пока ты не видишь.
Айлена ахнула, широко распахнутыми серыми глазами уставившись на подругу. Так вот какие стремления одолевали Кристину в те далёкие времена! А она и не подозревала подобной кровожадности в её натуре! Или попросту не замечала? Ведь Кристи, что ни говори, никогда не отличалась ни особой терпеливостью, ни тактом. Ни особым дружелюбием, кстати.
– Просто мне нравится их учить... – Айлена засмеялась, представив себе, как Кристина исполнила бы своё тайное намерение, если б у неё и вправду лопнуло терпение, и тряхнула головой, стараясь отогнать навязчивое видение. – В этом нет особой заслуги...
– Ничуть не бывало! Заслуга огромная! Это какие нервы нужно иметь, чтобы сделаться преподавателем! А уж стать хорошим преподавателем... проще добиться причисления к лику святых. Только ты – или Аспин – способны на такой героизм. А я бы лучше допустила, чтобы меня на кусочки располосовали или сварили заживо и съели за завтраком, чем возиться с детьми! Б-р-р! Кажется, единственный ребёнок, на которого у меня нет и никогда не появится аллергии – это наша Кати. Но она – исключение из правила.
– Да, Айлена, ты и вправду молодец! – поддержала подругу Илинда. – И уж как мы за тебя рады! Ты заслуживаешь успеха больше, чем кто бы то ни было! А терпение у тебя и впрямь героическое! Признаться, я тоже всегда поражалась, как хорошо ты умеешь ладить со своими ученицами. Я бы так не смогла. Конечно, я бы не смогла никого из них отшлёпать или вышвырнуть в окно, как высказалась ранее одна особа, имя которой мы не станем упоминать, но я бы никогда не взяла на себя такую колоссальную ответственность – я бы просто не смогла этого сделать.
Айлена с благодарностью взглянула на сидевшего рядом Аспина и проговорила, обращаясь к нему:
– И всё же, Аспин, если б ты тогда не подсказал мне такую блестящую идею... ну, чтобы я набрала себе учениц из приютских девчонок... всего этого могло бы и не быть. Это была целиком и полностью твоя идея. Помнишь?
– Ещё бы не помнить, – улыбнулся он, усаживая на колени подбежавшую к нему Кати, и поворачиваясь в сторону Айлены, продолжавшей смотреть то на него, то на малышку. – Только ведь и мне эта идея явилась нежданно-негаданно, я подхватил её из ниоткуда. Вот возникла блестящая мысль – и хорошо, что ей нашлось применение. И какое применение! Ты и в приюте прекрасно справлялась со своей миссией, а уж в Оинбурге... А теперь? Видишь, каких высот ты достигла всего лишь за несколько лет!
– Мне очень пригодился опыт, который я приобрела в приюте, когда учила девчонок. Это была отличная тренировка в первую очередь для меня. Я вышла из приюта, уже имея своего рода необходимое начальное образование, чтобы открыть свою школу танцев. Я не испытывала обычных трудностей, которыми сопровождается всякое новое начинание, потому что, можно считать, своя школа – только бесплатная, была у меня в приюте, когда я в течение полутора лет учила девчонок танцам. Мне оставалось только делать то же самое в Оинбурге, причём, получать за свои старания неплохие деньги... Кстати, я с удовольствием позанималась бы и с этим крошечным мастодонтом, но она предпочитает живопись. Её не интересует ничто, кроме красок и кисточек.
– Да, это, скорее, ученица Павла Затонского, – засмеялся Макси, протягивая девочке большую шоколадку, которую он приобрёл специально для неё, возвращаясь с работы. Он всегда приносил ей какой-нибудь гостинец и никогда не забывал о её беззастенчивой манере искать в его карманах эти гостинцы, стоит ему только переступить порог. Сегодня она почему-то не проверяла его карманов, и пришлось ему лично вручить ей припасённое лакомство.
– Да, – повторил он, наблюдая, как крепкие маленькие пальчики рвут на полоски яркую обёртку, торопясь поскорее добраться до её вкусного содержимого. – И никому не посоветую у него эту ученицу отбирать. Он будет драться за неё до последней капли крови, он её никому не уступит!
Невольный вздох вырвался из груди Илинды, и на мгновение по лицу её пробежала тень.
– Я так рада, что хотя бы у вас всё ладится с работой. – Она обвела глазами своих друзей и на мгновение примолкла, вспомнив, что уже несколько дней не видела Затонского. Вчера он ей позвонил. Сообщить, что жив-здоров. Если он не придёт в течение ближайших трёх дней, придётся ей опять просить Макси заводить по вечерам машину и отправляться колесить по городу в поисках блуждающих огней.
– Твоё мыло раскупают быстрее, чем ты успеваешь его варить, а твои фантастические свечи идут нарасхват, – попытался было пошутить Макси, прекрасно понимая, что деньги Илинду волнуют в последнюю очередь, что ей попросту тоже не хватает любимого ремесла... Макси не мог пойти против своей совести, не мог решиться посоветовать Илинде не дожидаться, пока Затонский оклемается, и поискать себе новое место под солнцем, пока люди не забыли, кто такая Илиона Илле. Аспин считал, что ей следует бросить свою навязчивую идею и заняться своей карьерой, но Макси сильно сомневался, нужно ли ей это делать. На жизнь она себе вполне зарабатывает, а уйти к другим... он считал такую возможность безусловным предательством, и гуманнее было бы попросту закрыть перед Затонским дверь, не пустив его больше на порог. Он тоже полагал, что Илинде было бы подло и недостойно делить чужой успех, в то время, как Затонский остался не у дел. Честнее будет остаться вместе с ним в его забвении.
Аспин молчал. Он высказал Илинде своё мнение лишь однажды, получил яростный отпор. На этой почве они с ней впервые за всю жизнь повздорили. И, хотя он по-прежнему придерживался прежней точки зрения и за прошедшее время только укрепился в правильности своих убеждений, он решил больше никогда не говорить с ней на эту щекотливую тему, предоставив ей право самой распоряжаться своей жизнью. В конце концов, если она желала остаться в тени, это было её несомненное право.
Кристина, которая частенько немилосердно честила злополучного Затонского (конечно, когда её не могла слышать Илинда), всё же оправдывала поведение Илинды, сваливая всю вину на режиссёра, который один во всём виноват: ему было прекрасно известно, что Илинда не желает работать с другими только потому, что не может стать предательницей по отношению к нему, что она жертвует своей карьерой в угоду своим дружеским чувствам... Кристина считала, что он не имеет права принимать эту жертву. Она была зла на него, оттого, что он не прилагал абсолютно никаких усилий, чтобы остановиться, прекратить нянчиться с собой и взяться за ум. Она была зла на него, потому что он не намерен был изменить свой образ жизни даже ради Илинды, которая рыскает по всему городу уж не первый год, вытаскивая его из таких мест, в которых приличному человеку и показываться стыдно. Она была зла на него, потому что он приходил, уходил, пропадал... а Илинда переживала и от тревоги за него не находила себе места.
И всё же Кристина молчала. При подруге она не допускала ни слова осуждения в отношении Затонского, но её всё сильнее и сильнее разбирало желание устроить пресловутому режиссёру серьёзную взбучку, после которой он света белого не взвидит. И, твердила она себе, недалёк был тот день, когда она окончательно потеряет терпение и ему эту взбучку устроит.
Айлене было до слёз жалко всех: и Затонского, которому пришлось так много пережить и который пьёт беспробудно и сам не знает, как и ради чего ему остановиться, и Илинду, которая тянула и тянула его, не желая сдаваться и отступиться от него. Дорого бы она дала, чтобы помочь и ему, и ей... но вся беда заключалась в том, что помочь ей было абсолютно нечем. Ничего не зависело в этом деле от Айлены Рощини, и что бы она ни делала, что бы она ни говорила – ей нечем было исправить сложившуюся ситуацию.
...Илинда не позволила молчанию чересчур затянуться. Раз уж она навела тучу, она должна была и рассеять её. И, заставив себя весело улыбнуться, она принялась расспрашивать Айлену про Монику и Ефимию, про Серафиму и Сару, о которых не только была наслышана от своей подруги, но с которыми была знакома лично. Она не раз передавала с Айленой изготовленное ею для них душистое мыло – в подарок девочкам. И Айлена, торопясь подхватить предложенную тему, принялась болтать в обычном своём ключе, подробно рассказывая о своих девочках и стараясь втянуть в эту беседу всех, кого только могла. Чтобы увести от опасной темы, о которую споткнулся было прервавшийся ранее разговор.
И все торопливо подхватили, поддержали её.
Две недели спустя Айлена вместе со своей группой отправилась в Нитр. Вернулись они оттуда через несколько дней, полные самых ярких впечатлений. Ни самой наставнице, ни её девочкам никогда ранее не доводилось бывать в северной столице, и они, захлёбываясь от восторга, неустанно расписывали её...
Илинда слушала рассказы Айлены, натянув на лицо вежливую улыбку, которая напоминала маску, до того была неестественной, словно резиновой. Словно скололи булавками краешки губ, подтянув их повыше.
У Илинды с Нитром были связаны свои, никому, кроме Затонского, не ведомые впечатления. Но Затонского сейчас не было рядом, и никто не мог бы догадаться, что она испытывает, слушая рассказы подруги.
При одном упоминании о Нитре мгновенно вставали перед ней картины заснеженного северного города, увитого рождественскими гирляндами, сверкающего разноцветными огнями в кружении весёлого, летящего со всех сторон света снега, широкий проспект, по которому в несколько рядов мчат автомобили, толпы, снующие взад-вперёд по тротуару... Ламский, стоящий на тротуаре рядом с ней. Тёмная ночная дорога за город, освещённая лишь жёлтыми фарами проносящихся мимо машин, то же мельтешение снега за стеклом, тёмные заснеженные обочины, смутно белеющие в вечерней тьме...
А дальше – позёмка, обвивающая ноги снежными змеями, ветер, бьющий в лицо метелью с такой силой, что невозможно открыть глаза и оглядеться по сторонам, заметённый сугробами просёлок... Заброшенная деревня. Дом. Ламский. Григорий. Выстрел. Мертвец, сброшенный в обвалившийся погреб и засыпанный землёй... Кольцо с рубином, которое она носила на цепочке вместе с крестиком, и прятала от посторонних взглядов, и расставание с Ламским.
Вот что значил для Илинды Нитр.
И в то время, как Айлена рассказывала им о своём Нитре, Илинда с остановившимся взглядом вспоминала свой, не слыша ни единого слова из рассказа подруги.

В декабре 1983 года из Кентау прилетело письмо. На имя Макси. Тётка Айлены переслала им запечатанный конверт, который ей оставили и попросили отослать Айлене – чтобы та передала его по назначению.
Письмо было от Мишель.
Прочитав его, Макси долго сидел, глядя прямо перед собой невидящим взглядом и сжимая дрожащие листы. Ему захотелось тотчас броситься к Илинде... показать ей... но он не мог заставить себя сдвинуться с места, опасаясь, что страшное известие, заключённое в ровных строках, написанных аккуратной и быстрой рукой Мишель Иллерен, станет для неё сильнейшим ударом, страшным потрясением.
Илинда.
Он сидел, слушая её смех в соседней комнате – они с Кристиной учили маленькую Кати новому стихотворению, и то и дело начинали смеяться, когда девочка нарочно коверкала слова, чтобы посмешить их. У Айлены шли занятия, и в этот вечер её не было дома. Аспин тоже где-то пропадал.
Макси снова опустил глаза в письмо. Принялся перечитывать, выхватывая куски то оттуда, то отсюда, и не понимая того, о чём читает. Письмо было длинным. Оно занимало листов семь или восемь и было написано на обеих сторонах мелко и убористо. Скорее всего, Мишель писала его не один день, тщательно обдумывая каждую новую тему, о которой ей хотелось упомянуть.
Заслышав возле себя быстрые шаги и узнав поступь Илинды, которая вышла из детской со стаканом в руках и направилась на кухню, намереваясь этот стакан наполнить, он вздрогнул, вскинул на неё испуганный взгляд и машинально попытался торопливо свернуть листки и спрятать их, но Илинде вмиг бросилось в глаза это его странное движение, неестественная бледность, заливавшая его лицо, и огромные чёрные глаза, растерянно горящие на этом белом лице.
Она против воли остановилась.
– Макси... Что с тобой? – Её испуганный голос дрогнул, она осторожно склонилась над ним, стараясь заглянуть в его глаза, которые он вдруг резко опустил.
– Нет, ничего, Илли, – торопливо заговорил он, стараясь прикрыть трясущимися руками письмо и решив вдруг во что бы то ни стало скрыть страшную новость, принесённую этим письмом.
Она увидела, что он пытается спрятать от неё какие-то бумаги и, поставив стакан на пол и совершенно забыв о том, зачем вышла, присела перед ним на корточки.
– Макси, ты не доверяешь мне? Я же вижу... у тебя на лице написано... Что это за бумаги? Что ты пытаешься от меня утаить? – Она ласково сжала его руки. – Не пугай меня больше, чем следует!
Он понял, что скрыть ужасную новость у него вряд ли получится.
– Илинда, я понятия не имею, как сообщить тебе... у меня просто нет слов... Я сам ещё не могу прийти в себя... – Макси прерывисто перевёл дыхание, взъерошив свою вихрастую шевелюру. – Вот, прочти.
Он сунул было ей в руки письмо, но тутже отобрал его.
– Нет! Сначала я скажу тебе, что в нём. Это от Мишель. Здесь много чего написано... но суть не в этом. Суть в том... что она, должно быть... Илли, скорее всего, Мишель уже попросту нет.
– Что ты такое говоришь? – охнула Илинда, выхватила у него письмо, тутже выронила его – тонкие белые листы, исписанные мелким почерком Мишель, словно белые птицы, разлетелись по гостиной; бросилась подбирать их, но от волнения никак не могла подцепить негнущимися пальцами.
– Илинда... – Слова, произносимые им, метались и сумбурно наталкивались друг на друга, голос его странно дрожал и срывался, в бледном лице не осталось ни кровинки. – Я не знаю, как объяснить... Я не знаю, что произошло... и произошло ли уже...
– Как понимать твои слова? – дрожа, как осина на ветру, прошептала Илинда, судорожно вцепившись в подлокотник кресла, и тревожным, смятенным взглядом пробежалась по рассыпавшимся вокруг её ног листкам. Протянула было руку к одному из них и испуганно отдёрнула, словно самый воздух над этим листком ожёг её пальцы невидимым пламенем.
– Она написала нам прощальное письмо. В нём сказано, что отправив его, она... в общем, Мишель... собиралась покончить с собой. И скорее всего, её уже нет на свете. Ты же прекрасно знаешь, она никогда не бросала слов на ветер... Илинда!
Он испуганно подхватил её, увидев, как сильно она побледнела, как покачнулась, прижав руку к резанувшему было сердцу и почти перестав дышать. Макси торопливо усадил её в кресло, в котором только что сидел сам. Сгрёб, собрал листки в кучу, сложив их как придётся, пристроился возле неё на подлокотнике, и сгорбился, сворачивая письмо в трубочку и вновь разворачивая его. Илинда сидела молча и не двигалась. Её словно парализовало.
– Макси... – прошептала она еле слышно, не смея взглянуть на него. – Что она собирается с собой сделать?
– Илли, постой! – вдруг вскричал он, бросаясь к телефону. – Я сейчас узнаю, вдруг ещё можно... вдруг ещё не поздно... Алё? Светлана? Да, Макси. Ой, простите... забыл поздороваться. Я звоню спросить... Что слышно о Мишель Иллерен? Ну, той, что передавала вам письмо? Когда?.. Два дня назад передала? Как – пропала? Ищут? Не нашли? Давно пропала? Чёрт... Пожалуйста, позвоните в полицию... скажите, пусть проверят Флинт. Да, да, реку! После объясню. Она написала в том письме... Позвоните сразу, как что-либо выяснится! Это очень важно! Да. Спасибо.
Он положил трубку на рычаги и долго стоял, упёршись головой в стену. Илинда молча смотрела на него, оглянувшись через плечо и не вставая с кресла, на которое он её усадил. В её застывших глазах плескался дикий страх. Этот страх сводил её с ума, заставлял стучать зубами и дрожать мелкой дрожью.
Ей не было нужды спрашивать. Она всё поняла по репликам, которые отрывисто бросал в трубку Макси, разговаривая со Светланой.
Из комнаты Кати донёсся взрыв хохота, затем послышался нетерпеливый голос Кристи, которая, отсмеявшись, громко спрашивала, куда запропастилась «тётя Ильда», как привыкла звать её малышка.
– Кати просила водички, но водички нам не желают нести! Вот появись только, тётя Ильда, и мы тебе такой стишок расскажем!
Илинда машинально вскочила, подобрала с пола забытый ею стакан и на ватных ногах направилась в кухню. Наполнив стакан водой, она отнесла его в комнату и уже намеревалась было выйти, но Кристина, поражённая выражением её лица, вскочила с ковра, на котором лежала, и встревоженно посмотрела на неё.
– Что с тобой? – испуганно воскликнула она.
Илинда растерянно остановилась посреди комнаты и, не зная, что ответить, молча уставилась на неё.
– Что случилось? – продолжала расспросы Кристина.
– Кристи... Макси пришло письмо... – чужим голосом произнесла она.
– Что за письмо? И почему оно так подействовало на тебя?
– Из Кентау, Кристи.
– Да хоть из пекла! Скажи, наконец, в чём дело!
– От Мишель. Она пропала. Она написала ему, чтобы попрощаться, и вот теперь – пропала. Макси только что звонил Светлане. Весь городок её ищет. Я чувствую, она не шутила... я ещё не читала письмо... но Макси читал... и я видела его лицо... Ох, Кристи! Мишель... Мишель пропала, Кристи! Её нигде не могут найти! – Голос её сломался, и прерывистым, свистящим шёпотом она закончила: – А Макси зачем-то послал их на Флинт... искать там... Где там искать? Там снег и лёд... Поди сыщи... Почему он велел искать там?..
Кристи ошеломлённо молчала. Кровь отхлынула от её лица. Она смотрела на Илинду испуганными зелёными глазами и ничего не говорила. Кати бегала вокруг и теребила обеих, но они не замечали её.
– Говоришь, не читала письмо? – стараясь взять себя в руки и судорожно переведя дыхание, спросила Кристи, подхватывая на руки Кати и прижимая к себе, словно пытаясь заслониться ею от страшного известия. Она никогда не любила Мишель; более того, в последние годы, проведённые в приюте, она её презирала и ненавидела... но слышать вот так, походя, о том, что с ней, по всей вероятности, случилось несчастье, ей было трудно.
Илинда отрицательно мотнула головой.
– Нет... не читала... почему-то... Макси давал, но у меня все листы разлетелись...
– А Макси? Где он? – всполошилась Кристина.
– В гостиной. У телефона. Светлана обещала позвонить... он зачем-то послал их проверить Флинт... она должна позвонить, и он ждёт, – цепляя первые попавшиеся слова, говорила Илинда, повторяя одно и то же и сама не замечая, что повторяется.
– Пойдём. Пойдём к нему, – Кристи решительно потянула её за рукав, но она осталась на месте.
– А если... если он сейчас скажет, что правда... что она и впрямь...
– Ну, откуда бы он мог это узнать, скажи? – раздражённо прикрикнула на неё подруга. – Если б Светлана позвонила, мы бы слышали звонок. Никто не звонил. Значит, ничего нового он нам не сможет сообщить. Пойдём! Что он там один?
Они вышли в гостиную. Макси сидел на подоконнике возле полки с телефоном и смотрел на него, сдвинув брови. В углу его рта дымилась сигарета. Илинда остановилась рядом и стояла, стиснув руки. Кати принялась что-то выпрашивать у Кристины, беспрестанно дёргая её за волосы, и та спустила её с рук, велев сидеть смирно и не шуметь. Быстро прошла в ванную, достала с полки огромный таз, налила в него тёплой воды и притащила его в гостиную, чего раньше никогда бы ей не позволила. Девочка завизжала от восторга и побежала за своими корабликами. Раньше ей разрешалось запускать их только в ванне. Заняв таким образом Кати, Кристина подошла к Илинде и встала рядом, не зная, что говорить и что делать. В глаза ей бросилось письмо, лежащее возле телефона. Она взглянула на Макси и спросила:
– Можно?
Он вскинул голову, оторвавшись от своих мыслей, в которые погрузился с головой, и только сейчас заметил девочек.
– Что ты сказала? – посмотрел он на Илинду.
Та отрицательно помотала головой, махнув рукой на Кристину. Она не могла говорить. Слёзы душили её. Казалось, стоит ей заговорить – и она будет плакать, плакать и плакать, пока не упадёт от усталости.
Макси перевёл вопросительный взгляд на Кристи.
Та указала на письмо.
– Я спросила, можно? – хрипло проговорила она.
Он кивнул. Кристина взяла конверт, достала свёрнутые листки и развернула их. Илинда пристроилась у неё за плечом, боясь прикоснуться к письму и читая его издали.

«Здравствуй, Макси!
Понятия не имею, будет ли тебе интересно моё послание. Скорее всего, ты даже не дочитаешь его, порвёшь и выбросишь в мусор... дочитай. Выбросить всегда успеешь. Я же никогда не писала тебе писем, не донимала тебя своим навязчивым вниманием и не преследовала. Это письмо ты должен дочитать до конца. Потому что мне есть, что сказать всем вам, есть что объяснить, есть в чём покаяться.
Я не знаю твоего адреса. Я не знаю, где ты живёшь и чем занимаешься. После того, как мы закончили школу, я ничего не знаю ни о тебе, ни о Кристине, ни об Айлене. И когда я решила написать тебе письмо – а я должна была его написать, и ты вскоре сам поймёшь – почему, передо мной встала неразрешимая, казалось бы, проблема: куда это письмо послать. Я ломала над этим голову весь день, и вдруг вспомнила, что у Айлены живёт в Кентау тётка. Я вспомнила даже её имя и фамилию... и поняла, что проблема решилась самым благоприятным образом.
Я отважилась отнести письмо ей и попросить переслать его племяннице, чтобы та передала тебе. Ведь Айлена наверняка продолжает общаться и с тобой, и с Кристиной.
И только приняв такое решение, я села за написание этого письма. Наверное, я буду писать его не один день, потому что так много всего накопилось... Но это и не важно. Важно успеть.
Надеюсь, что успею.
Мы выросли вместе: ты, я, Илинда, Кристина. У нас была общая жизнь, общие воспоминания, общие печали и радости. Правда, печали и радости были у нас общими только до смерти мамы Анны. С водворением в приюте Анны Веронцо ваши печали и радости стали сильно отличаться от моих. И я добавляла вам этих печалей, отливая щедрой рукой и меряя самой большой мерой, черпая их направо и налево, чтоб вам мало не показалось... Прости. Прости меня за это. Ибо я не ведала, что творила. И пусть Кристина меня простит. И Айлена. Хоть ей досталось меньше всего. Но только потому, должно быть, ей досталось меньше, чем вам, что она появилась в приюте поздно. Гораздо позже нас всех. Простите меня!
Больше всего на свете я хотела бы, чтобы меня простила Илинда. Ибо перед ней я виновата больше, чем перед вами вместе взятыми. Но она ушла, ненавидя меня. И я даже на могилу её не могу прийти – нет у неё могилы. Мне столько всего нужно было бы ей сказать... И рассказать... Теперь я знаю всю правду. Которую она так и не узнала. Может, и к лучшему, что она ничего не узнала. Потому что я с этой правдой живу уже больше четырёх лет и не могу ни положить её, хотя бы на время, на дорогу, чтобы свалиться рядом и отдохнуть, так как она очень тяжела и нести её сил нет, ни смириться с ней, ни сродниться, ни свыкнуться. Гнёт она меня к земле, ломает. Никак не сжиться мне с нею... Рвёт она мне сердце когтями острыми... но я найду способ избавиться от неё. И не так уж это и сложно. Всё равно с нею мне нет жизни. И вряд ли будет.
Илинда. Я злилась на неё, потому что из-за неё я не могла добиться твоего внимания. Когда-то давно, очень давно. А тебе было всё равно.
Сначала я считала, что тебе нравится она, и потому ты не замечаешь меня... Но потом я стала отмечать, что и к Кристине, и к Юли ты относишься с таким же вниманием, с такой же заботой и теплотой, как к Илинде. Ты любил их и заботился о них, как старший брат. И они любили тебя, как самые настоящие сёстры (естественно, я имею в виду Илинду и Кристину; Юли не любила никого из нас и заботилась только о себе).
Меня ты любил меньше. Гораздо меньше, чем ту же Юли. Сначала я не понимала – отчего? Но со временем я осознала: дело во мне самой. Это со мной было что-то не так. Это я не умела общаться с людьми таким образом, чтобы их тянуло ко мне... Это я не могла найти общий язык ни с тобой, ни с ними. И оглянувшись на прожитые годы, припомнив всё, как следует, я поняла, что не умела этого никогда. Я всё время стремилась что-то из себя изображать, выставить себя в лучшем свете, в лучшем ракурсе, затмить, растоптать, унизить окружающих... Чтобы, согнув их спины, встать на эти спины, не вытирая грязи на туфлях – и тем возвыситься над ними... А надо было просто быть собой. Надо было не пытаться возвысить себя, а стремиться стать добрее и лучше. И тогда меня любили бы так же, как любили Илинду. К ней люди тянулись всегда. И даже я, сейчас, по прошествии стольких лет – я тянусь к ней. И душа моя не знает покоя. И не узнает, пока я не дотянусь до неё и не увижу, что она простила меня. Что нет больше у неё на меня обиды...
Я и с вами не хотела быть на равных. Я хотела командовать вами всеми – и тобой, и ею, и Кристиной, и Панчо с Юли. Последние двое безропотно выполняли все мои требования, и я недоумевала – отчего вы-то мне не желаете подчиниться? Я делала всё возможное, чтобы заставить вас склониться передо мной, но лишь отдалила вас от себя.
Была зима, когда у нас появилась Кристина Бергер.
Когда появилась Кристина и вы с Илиндой решительно вступились за неё, заявив, что её нужно принять в нашу компанию, я жестоко оскорбилась. Оттого, что моё мнение не учли. Оттого, что со мною не захотели считаться. Была зима. Я сделала вид, что смирилась с мнением большинства – хотя мнения наши разделились три на три. Но я не забыла нанесённого мне оскорбления и не упускала случая подстроить мелкую неприятность и тебе, и Илинде, и Кристине. Был период, когда тем же летом мне загорелось сменить компанию и я стала общаться с Симой и Стефанией. Знаешь почему? Только потому, что мне хотелось проучить тебя и Илинду. Чтобы вы осознали, насколько я для вас незаменима. Но незаменимой я оказалась только для неё. Только Илинда страдала (и как мне было приятно наблюдать её страдания!) от моего отступничества, а ты... ты был даже рад, что я от вас отошла. И я вернулась. Отчасти потому, что мне хотелось быть поближе к тебе, хоть ты и жутко этого не желал. Отчасти потому, что Илинда мне оказалась нужна ничуть не меньше, чем я ей.
Я ведь тоже любила её, Макси. Я, оказывается, всегда любила её, только не хотела этого признавать...
Итак, я вернулась. И привела обратно своих верноподданных...

Что случилось потом? А потом в нашу жизнь вторглась неодолимая сила, которая разметала, расколола нас надвое.
Всего лишь год спустя явилась в Кентайский приют Анна Веронцо. И указала мне на трон, а ей – на тёмный и холодный чулан...
Самая большая мечта в моей жизни была мечта о семье. Да что тебе это рассказывать? Я уверена, Илинда не раз говорила тебе об этом, стараясь оправдать моё помешательство... А я, действительно, помешалась. Я вознамерилась во что бы то ни стало стать дочерью Веронцо. И она дала мне надежду, что однажды... однажды...
Я отринула всё. И всех. Разом. Отторгла, как отторгает растение лунный свет, несмотря на его прохладу и мягкость, несмотря на его свежесть и лёгкость, и тянется к солнцу – палящему, жгучему... и это беспощадное солнце неистребимо сжигает его в самый знойный полдень. Сжигает без остатка теми самыми лучами, которых он так сумасшедшее, так неразумно жаждал. Превращает его некогда крепкий стебель в согнутую, сморщенную палочку, а листья и цветы – в жалкие тряпочки с отвратительными подпалинами по краям... весьма напоминающие мерзкие трупные пятна... и такие же зловонные.
Быть может, и вправду разум мой помутился.
Быть может, я по-прежнему находилась в ясном сознании...
Не знаю. Не могу понять. Трудно заглядывать в бездну. И ещё труднее пытаться что-либо на дне её разглядеть. Начинает безумно кружиться голова и тянет жутким смрадом, от которого перехватывает, останавливается дыхание... Страшно.
Одним словом, я предала вас всех. Тебя. Её. Кристину. Хотя о Кристи я думаю меньше всего... потому что мы с ней всегда относились друг к другу, мягко говоря, с неприязнью, потому что мы с ней не особо делили радости и горести, да и явилась она в нашу жизнь, когда нам было по десять, а тебе – одиннадцать, лет. Быть может, я просто не успела к ней привязаться... Да и не желала. И не получилось бы у меня этого – я слишком сильно ревновала к ней вас – тебя и Илинду.
Как бы там ни было, мысли мои всё время возвращаются только к вам двоим – к тебе и к ней.
Я до сих пор не могу себе простить, что променяла вас на мираж, на иллюзию... я не понимала, что семья, о которой я так мечтала, всегда была у меня. И что гнаться за новой семьёй – «настоящей», как мне думалось тогда, нет смысла.
Я не понимала, что «настоящая» семья у меня уже была.
А поняла я это много лет спустя.
После окончания школы, перед самым отъездом из приюта, в последний августовский день, Веронцо вызвала меня в свой кабинет. И всё рассказала.
И просто убила меня.
Я собиралась поехать в Оинбург – я никуда не поехала. Я осталась в приюте. Я устроилась работать в школьную библиотеку и стала жить в каморке, примыкающей к этой самой библиотеке, где раньше хранились старые бумажки. Приют навеки поглотил мою жизнь. А у меня уже не осталось ни сил, ни желания что-либо изменить в собственной жизни. Я чувствовала себя так, словно я умерла.
Первые годы я не общалась с Веронцо. Не могла. И раз за разом переваривала всю свою жизнь – с самого начала и до конца.
И всё чаще и чаще вставала перед моими глазами Илинда. Илинда, которая одна во всём приюте любила меня – такую, какой я была. Которая дралась за меня до последнего... дралась за меня даже со мной самой.
А я готова была растерзать её, только бы от неё избавиться.
А я добивала её.
Делала всё, чтобы добить. С благословения мадам Веронцо, которая направляла мою руку. Я не стану раскрывать, зачем она это делала. Бог с нею. То, что сотворила когда-то она, её ноша. Ей её нести. Бог с ней! Мне нужно отвечать за собственные беззакония. За собственные бесчинства.
Не могу забыть, как Илинда всю ночь просидела со мной, когда я внезапно заболела. Я спрашиваю себя – а сидела бы я с ней до утра, если бы она обращалась со мною так скверно, как я обращалась с ней, спрашиваю... и сама себе отвечаю – нет, не сидела бы. Я бы просто отвернулась к стенке и спокойно уснула.
А шкатулка со швейными принадлежностями? Ведь она стащила её на рынке или в магазине, стащила, чтобы преподнести мне на день рождения подарок. Ведь ты соврал Веронцо, когда заявил, что купил эту шкатулку, соврал, чтобы её не наказали... А мне до сих пор снится, как я швыряю эту шкатулку оземь, как швырнула когда-то давным-давно... снится, как отлетает лакированная крышка и ударяет по ногам стоящую рядом Илинду... снится, как разноцветные катушки медленно раскатываются по всему полу... как стучат, подскакивая, напёрстки... И я просыпаюсь в холодном поту. И не могу сдержать рыданий. Как хотелось бы мне повернуть время вспять! Как хотелось бы хотя бы во сне увидеть, что я не бросаю шкатулку ей в лицо, а принимаю её подарок и мы снова становимся друзьями... как и должно было бы быть! Но даже во сне я не могу изменить прошлого. Даже сны не подвластны моим запоздалым желаниям.
У меня не осталось ни одной её фотографии. Вообще ни одной фотографии не осталось. Я их вместе с твоим альбомом выбросила в воды Флинта, тогда, весной, во время половодья, на висячем мосту... когда мы встретились там.
Я долгое время не замечала никого из вас, все усилия сосредоточив на достижении своей нереальной цели. Но когда я постепенно стала осознавать, что цель эта, по всей видимости, так и останется для меня недостижимой, дикий страх, обида, боль захлестнули мою душу, и я принялась втаптывать в грязь всех, кого только могла достать. Вас я достать могла без труда. Вы все оказались в моей безоговорочной власти.
Ты сам знаешь, что было потом.
Я преследовала вас неутомимо и рьяно. Я хотела раздавить, уничтожить вас за то, что вы по-прежнему вместе, а я – одна. За то, что вам вместе хорошо, а мне...
Я довела Илинду до самоубийства. Все считают, что она утонула случайно... а я не сомневаюсь – она сотворила это намеренно.
Я делала всё, чтобы добить её. Я преследовала её с неукротимой жестокостью, неутомимо, как охотничий пёс преследует раненую им же птицу и тащит на поводу за собою охотника с ружьём... И я добила её.
А сама живу. Как это несправедливо! Как бесчестно! Я не имею права жить! Я добила её – и продолжаю жить... Я дышу, двигаюсь, говорю... а она – нет. По моей вине!
Макси, прости меня! Простите меня все – за то непоправимое зло, что я совершила. И не держите на меня зла. Ведь за всё, что я совершила, я заплачу. И очень скоро. Мне необходимо заплатить! И тогда моя душа успокоится. И, возможно, я смогу обрести покой.

Я безумно завидовала Илинде.
За то, что у неё такие друзья, как вы. Я безумно хотела снова стать одной из вас... но не могла заставить себя признаться в этом даже самой себе. Потому что мне казалось унизительным встать на одну доску с ней, сравняться с нею! Мне казалось, я во всём лучше её... к тому же, я ревновала тебя к ней и её – ко всем вам. И эта змея жалила всего сильнее, таким ядом отравляя мою кровь, что мне хотелось порой ударить Илинду... отхлестать по щекам, запинать ногами... Я просто хотела стать ею. Должно быть, я хотела стать Илиндой Илини.
Я только недавно стала осознавать, что на самом-то деле Мишель Иллерен – хуже, чем никто. Я всю жизнь мнила себя выше всех, я отчаянно хотела быть лучше всех... И чтобы меня на руках носили.
А нужно было всего ничего – нужно было просто жить. И держаться бок о бок с теми, кто принимал меня за равную. А вовсе не с теми, кто лицемерно прислуживал мне... как Панчо. Как Юли. Как все остальные.

И вновь хотелось бы внести небольшое пояснение. Помнишь, тогда, когда я якобы тонула? И Илинда спасла меня? Когда мы ещё были все вместе, когда ещё не вселилось в стены приюта Зло?
Хочу признаться: я сделала это намеренно. Я не тонула. Я сделала вид, что тону. Мне хотелось, чтобы ты меня спас. Вот просто блажь такая была.
Я тогда ещё разозлилась, что Илинда опередила тебя. И злость эта затуманила моё сознание настолько, что я и внимания не обратила, что кроме неё, никто не бросился мне помочь. Ты не видел, что произошло; про тебя я не говорю. Я про Панчо. И Юли. И Кристину. Спасать меня кинулась одна Илинда. И ведь спасла. Она же не знала, что я притворяюсь! Она по-настоящему спасала меня... А я её за это ещё и виноватой сделала... я так на неё накричала...
Я в то время старалась держаться в стороне от вас троих. Предпочитала общество своих «шакалов».
Я не задумывалась всерьёз о позорном поведении своих «друзей» до тех пор, пока мы не отправились на плоту по Флинту. Пока они не перетрусили, отказавшись ехать с нами. Мне стало стыдно за них. А потом ещё ты завёл о них речь... Я понимала, что ты прав. Я и сама считала точно так же... И когда ты заявил, что ни на кого из них нельзя положиться в серьёзной ситуации... Когда сказал, что ни Панчо, ни Юли не стали рисковать собой, когда я нуждалась в помощи... я поняла. Я увидела их в истинном свете... но я была слишком горда, чтобы признать это. Я рассердилась... и на них – за их поступки, и на тебя – за то, что ты заметил их несостоятельность, и на себя – за то, что в своё время, идя на поводу у гордыни и тщеславия, сделала не тот выбор... Мне хотелось послать тех двоих на все четыре стороны, далеко и надолго... Хотелось, чтобы вы приняли меня обратно... и вы бы приняли! Но мне было стыдно! Стыдно стать перебежчицей... да и вообще... Я не понимала, что меня точит зависть. Ко всем вам. Потому что вы – одно целое. А я... я всегда была как тот волк-одиночка, окружённый трусливыми шакалами... завистливый и злой...
Если б ты только мог себе представить, как бы мне теперь хотелось стать совершенно другим человеком! Стать доброй, весёлой и доверчивой. И чтоб лучше меня пнули, но никогда не пнуть другого! И чтоб все любили меня просто так, всего лишь за то, что я есть.
Меня любила только Илинда.

А я её порой ненавидела. Я готова была убить её.
Ты знаешь, как я была рада, когда её тапок нашли застрявшим в гнилых досках висячего моста. Я радовалась, что она умерла. И если б умерли все вы – я почитала бы себя на вершине блаженства.
Я вышвырнула вас из своей жизни, когда на моём горизонте возникла Анна Веронцо. Я считала, что если я откажусь от вас – я обрету неизмеримо больше... Я не сомневалась, что однажды она меня удочерит.
Она ненавидела Илинду – вслед за ней возненавидела её я.

Последние четыре с лишним года я продолжала жить в Кентайском приюте. Потому что не могу уйти отсюда. Меня держат здесь воспоминания. О тебе и о ней.
Я всю жизнь ненавидела книги – но она их любила. И потому я пошла работать в ту библиотеку, в которую она так часто бегала.
Изо дня в день, сидя за своим столом в помещении, насквозь пропитанном пылью старых книг, я вздрагивала и вскидывала голову, едва заслышав шаги в коридоре и скрип входной двери. И всякий раз, со страхом и надеждой поднимая глаза на входившего, я замирала, ожидая, вопреки доводам рассудка, что это она. Что это она идёт, чтобы отдать прочитанную книгу и взять новую.
А она не приходила.
Приходили мальчишки и девчонки... а Илинда всё не шла.
Я листала старые книги. Которые, бывало, не раз видела в её руках... Я перечитала их все. Только потому, что их читала она. Но я не стала к ней ближе. И она ни разу не явилась предо мной хотя бы в обличии духа.

Ещё хочу покаяться перед Аспином. Если увидишь его когда, пожалуйста, расскажи ему, что я наделала. Я высылаю тебе его адрес – надеюсь, Аспин всё ещё живёт в своей квартирке в Оинбурге. Ищи его – и найдёшь. В крайнем случае, расспроси соседей, если он переехал – может, тебе удастся его отыскать.
Это я подслушала ваш разговор, это я пересказала его Юли и попросила её доложить Веронцо. Я сказала, что заговор затевают Илинда и Аспин... Я не упомянула о том, что и вы все там были... Я хотела, чтобы наказали только её. Мне было наплевать на Кристи и Айлену... Но тебя подставлять под удар я почему-то не хотела. Потому и не сказала, что и вы присутствовали там. Я отчаянно желала, чтобы Веронцо лишний раз наказала Илинду, и чтобы она выгнала Аспина. За то, что он слишком приблизился к вам. За то, что выбрал себе в друзья вас – но не меня.
И ещё.
Он писал вам, Макси. Он о вас не забыл.
Первое письмо попало ко мне в руки случайно. Я решила, что порву и выброшу его... но потом захотела переиграть по-своему. Ведь он непременно написал бы вам снова. Мне нужно было увести его от вас окончательно. Я ответила ему от твоего имени. И попросила писать не в приют, а на почтовое отделение – якобы затем, чтобы мадам не обнаружила. И я стала отвечать на все его письма, собирая всё, что в голову придёт. Я хотела отдалить его от вас. Я знала, что он не вернётся в Кентау. А потому могла не бояться, что мой обман раскроется. В последнем письме написала ему о смерти Илинды, прибавила, что Айлена уехала вместе с тёткой неизвестно куда, что Кристи не желает никого видеть, считая, что Илинду наказали так жестоко только из-за него, из-за Аспина, и что по той же причине она покончила с собой... и что ты собираешься обратно к дяде. И что финита ля комедия, и писем больше не надо, и всё в этом роде.
Он ничего не ответил.
Я разлучила вас с Аспином.
Так что знай: и в этом тоже была моя вина. Только моя и ничья больше.

Я больше не могу жить сама с собой, Макси.
Я ненавижу себя без меры. Я виню себя в несчастьях, свалившихся на наши головы, и год от года мне становится только хуже. Эта соль разъедает мои раны, растравляет их и превращает в незаживающие язвы, и соли не становится меньше... Она сыплется и сыплется...
Я кругом виновата. Я больше не прошу у вас прощения, потому что мне нет и не может быть никакого прощения. Я сама себя простить не могу. Я сама себе отвратительна. Мне нет места в этом мире.
Я пойду искать Илинду. Я знаю, где её искать. Почему она там одна? Я должна пойти за ней. Ей там одной, наверно, тяжко... Её так и не нашли – а я найду. Я надеюсь, что она не прогонит меня... Я надеюсь, что она меня ждёт.
Мне так много нужно рассказать ей. Я теперь знаю всё. А она так и не узнала. Я должна сообщить ей... Больше некому это сделать, а мне не трудно.
Я передам ей привет от всех вас. Ведь вы бы хотели передать ей привет?
Я больше жить не могу.
Прощай, Макси. И не суди меня строго. Не выдержала. Не выдержала собственной тяжести.
Ты знаешь, где им меня надо искать. Только они не найдут меня. Они никогда меня не найдут! Потому что я так хочу. Потому что так должно быть.
Я не боюсь, что господь не простит мою смерть.
Я боюсь, что он не простит мне моей жизни».

Кристина тихонько опустила письмо. Она долго не решалась повернуться и взглянуть в лицо Илинде, стоявшей за её плечом.
Время шло. Они стояли, не шевелясь, не двигаясь. Несколько раз порывалась Кристи обернуться, но жуткий, необъяснимый страх удерживал её. Наконец она медленно развернулась и вскинула глаза на Илинду.
Та стояла, зажав кулаком рот. По её совершенно белому, без кровинки, лицу, катились слёзы. Она смотрела через плечо подруги на Макси огромными, в пол-лица, глазами и ждала, что он бросит на неё взгляд... но он сидел, не поднимая головы. Так и не дождавшись, когда он посмотрит на неё, Илинда медленно обошла Кристину, подошла к нему и присела рядом с ним, стараясь ухватиться дрожащими пальцами за край подоконника. Пальцы не слушались, постоянно соскальзывали.
– Макси... – хрипло прошептала она, осторожно тронув его за плечо.
Он вздрогнул и словно очнулся, вскинул на неё глаза.
– Ты считаешь... что поздно? – едва слышно выговорила она, судорожно переплетая и стискивая дрожащие пальцы.
Он молча сжал посеревшие от волнения губы и долго не отвечал. Потом, наконец, вымолвил, всеми силами стараясь говорить спокойно и сдержанно – впрочем, это у него плохо получалось:
– Её ищут два дня, Илли. Просто искали не там.
Сердце сделало бешеный скачок. Обрывая артерии и вены. Пытаясь взломать клетку рёбер и позвонков. Чтобы выбраться наружу. Чтобы ухватить хотя бы один глоток свежего воздуха.
– Но... но, может, что-то помешало... задержало... – не желая сдаваться, с упрямой полубезумной надеждой прошептала она, шаря полными слёз глазами в его непроницаемо-тёмных глазах, стараясь отыскать в них... что она пыталась в них отыскать?!
Макси тихонько взял её руки в свои и, ласково сжав их, опустил голову так, чтобы она не видела его лица.
– Ты знаешь Мишель не хуже меня, – проговорил он, и прерывистый вздох вырвался из его груди. – Илли, она пошла на реку сразу после того, как отнесла письмо Светлане.
– Почему ты так считаешь?
– Ей важно было успеть. Раз письмо отправилось в путь, ей важно было успеть. Чтобы её не остановили.
– И она... она...
– Она отправилась искать тебя. В эту зиму почти не было морозов, сильных – тем более. Лёд на реках непрочный... Вряд ли Флинт отвергнет её, не пустит... Она всё продумала. И продумала идеально.

Светлана позвонила только следующим утром.
Эту ночь они провели без сна – сидели, собравшись в гостиной. Говорили мало. Говорить было не о чем.
Звонок раздался после десяти.
Макси торопливо снял трубку. Он долго слушал молча, не перебивая и не расспрашивая. Положив трубку и не глядя по сторонам, он помедлил, потом тихо произнёс:
– Сегодня, как рассвело, они отправились на реку. Прочесали всё русло. Помните, где мы плот прятали? Вот с того места обнаружили цепочку следов, тянувшуюся посреди замёрзшей реки. Она шла с милю. А дальше... следы обрывались. Их поглотила полынья. Которую ещё не успело затянуть льдом. Ни в сторону, ни обратно следов нет. Только до полыньи.
Илинда молча уткнула лицо в ладони. Кристи всхлипывала, утирая глаза. Айлена хмуро молчала, с испугом глядя на Макси. Аспин встал со своего места и подошёл к Макси.
– Макси, может, вы хотели бы поехать... – начал было он, но тот лишь покачал головой.
– Куда поехать, Аспин? К кому? Мишель ушла. Её больше нет. К кому ехать?
– Я поеду. Аспин... я поеду... – вдруг прошептала Илинда, рывком поднимая растрёпанную голову и глядя на него опухшими, воспалёнными от пролитых слёз глазами.
– Сейчас не имеет смысла срываться, – глухо пробормотала Кристина, и её сдавленный, дрожащий голос был едва слышен. – Никого мы там уже не увидим.
– Я хочу поехать, – рыдания душили Илинду, она вся трепетала, её трясло, словно в сильнейшей лихорадке, на белых щеках горели, расплываясь, два жарких пятна. – Она... она из-за меня... Она считала, что я покончила с собой, считала, что она довела меня своими выходками до самоубийства... А я ведь была жива! Я просто сбежала! Я сбежала и жила себе припеваючи, а её мучила совесть... И, в конце концов, вот чем всё закончилось... Почему, почему я не сказала ей, что жива?! Я столько раз... столько раз собиралась написать ей... за прошедшие годы... ведь уже не было опасности, что меня вернут обратно! Но я так и не написала! А как меня тянуло это сделать! Не сделала... А теперь поздно! Расскажи я ей, что не умерла... и она бы не дошла до такого, ведь её сгубило чувство вины передо мной! Она считала... и все считали, что я утонула. И она отправилась на ту же реку... чтобы погибнуть той же смертью... Господи, как жить с таким грузом? Что же мне теперь делать?! Я поеду... я хочу посмотреть на то место... А вдруг она не умерла? А вдруг... вдруг... это ошибка? Ведь может же случиться, что...
Она примолкла, с отчаянной надеждой обводя взглядом каждого из присутствующих. Макси подошёл и присел рядом, взял её дрожащие руки в свои и решительно посмотрел ей в глаза.
– Илинда, дорогая, послушай меня, – тихо произнёс он, стараясь пробиться к её сознанию сквозь заслон отупения и боли. – Ты меня слышишь?
Она молча закивала головой – торопливо, часто, стремительно, и забегала глазами по его лицу, надеясь прочитать в его чертах что-нибудь утешительное. Но утешить её ему было нечем.
– Илинда, следов от полыньи назад – нет. Следов к берегу – тоже нет. И дальше полыньи следов нет. Она не могла взлететь. И других следов вокруг нет – значит, и помочь ей было некому. Она не могла спастись. Иначе на снегу остались бы и другие следы. Снега было много, следы были глубокие. И будь другие – их не успело бы ни засыпать, ни... да и засыпало бы все, все, полностью. Илли... Мишель больше нет. И нужно это признать.
Она вновь расплакалась – горько, неудержимо, навзрыд. Вскочила, бросилась на кухню. Макси поднялся и пошёл за ней. Он увидел, как Илинда, впервые не таясь, достаёт припрятанную за плитой бело-золотую пачку и судорожно пытается вытащить сигарету. Руки не слушались её. Она сломала две сигареты и потянулась за третьей. Он молча помог ей, бережно достал из пачки сигарету, чиркнул спичкой, подкурил и отдал ей. Она принялась жадно глотать дым. Макси закурил сам и подвинул ей свою пепельницу.
– Илинда, если ты куришь – то кури, – мягко произнёс он. – Не надо от нас прятаться. От меня – тем более. Я знаю, что ты куришь. Я давно хотел тебе сказать, да всё не решался – кури. В открытую. Это твоё право, и ничего особо плохого я здесь не вижу. Вот я тоже курю. Давай будем курить вместе.
Она молча кивнула, отирая глаза мокрой ладонью.
– Она хотела мне что-то рассказать... – еле слышно проговорила Илинда. – Макси, она хотела что-то рассказать мне. Как ты думаешь, что бы это могло быть?
– Этого мы уже никогда не узнаем, Илли. Я тоже дорого бы дал, чтобы вернуть Мишель... потому что мне тоже безумно её жаль. В сущности, она была не настолько плохой... И мне сейчас так же тяжело, как и тебе.
– Макси, – вдруг порывисто приподнявшись, лихорадочно зашептала ему в самое ухо Илинда, теребя его рукав и обжигая его кожу горячим, прерывистым дыханием. – Макси, там, в моей комнате... в тумбочке... сходи, пожалуйста, принеси...
– Что там? – не понял он, с опаской взглянув на неё.
– Там у меня хранится бутылка лимонного коньяка. Я держу её на всякий случай. Вдруг Павел... это для него. На всякий случай. Пожалуйста, принеси! Только чтоб остальные не видели! Аспин... он... он отнимет. Он не позволит. Мы бы выпили с тобой, а? Иначе я с ума сойду. Я просто-напросто сойду с ума, ты слышишь?!
Она судорожно цеплялась за его руки, умоляюще заглядывала в глаза. Он чувствовал, что ему и самому необходимо как-то снять невероятное нервное напряжение, и, коротко кивнув ей, отправился в её комнату.
Он обратил внимание, что Аспина и Айлены в гостиной уже не было.
– Они увели Кати вниз. Она проснулась. Айлена решила, что будет лучше... если они пока побудут с девочкой внизу, – сипло проговорила Кристина, сидевшая в углу дивана.
– Так и впрямь будет лучше, – кивнул Макси, зашёл в спальню Илинды и через какое-то время вышел оттуда с бутылкой коньяка. Обняв Кристи одной рукой, он тяжело вздохнул и произнёс:
– Пойдём, составишь нам компанию. Нечего сидеть в одиночестве. А Аспину и Айлене знать необязательно – они вряд ли одобрили бы...
И они вместе отправились на кухню, где их поджидала, бродя из угла в угол, Илинда.

Январь выдался морозным и суровым. Ледяной покров сковал землю, обжигающие резкие ветры с севера пронизывали городские улицы, старательно выдувая последние крохи тепла из стылых подъездов, беснуясь в заснеженных парках и словно становясь ещё злее, оттого что негде им было особо разгуляться – всюду высокие здания, и не видно им конца и края.
Снега выпадало мало. Зима всё больше морозами лютовала, вытравливая с городских улиц всё живое. Не видно было во дворах гуляющих детей с завязанными шарфом носами да с красными щеками, хотя мало какие холода обычно могли удержать ребятню дома, когда на улице и снежки, и коньки, и горки. Не видно было даже бродячих животных, которые отсиживались где-нибудь по чердакам да подвалам.
Солнце неделями не показывалось из-за пепельно-белых, мертвенных облаков, которые всё тянулись и тянулись по низкому небу бесконечной чередой, совершенно одинаковые на вид – словно легионы призраков, шествующие на последнюю битву.
Втайне от друзей Илинда начала выпивать. Когда по утрам все расходились по своим делам, а Кристи, которая на время забросила свой базар, чтобы не оставлять подругу без присмотра, уводила Кати вниз, чтобы та могла смотреть мультики, Илинда втихаря выпивала стаканчик-другой. Кристи порой подмечала это, но опасалась делать ей замечания, лишь неодобрительно поджимала губы. Илинда ничего не говорила ей на эту тему. Зачастую, пока дома были только она и Кристи, приходил Затонский. И тогда они выпивали вдвоём: Затонский – не скрываясь, а Илинда – пряча свой стакан от Кристины.
Ей было стыдно за своё недостойное поведение, но она ничего не могла с собой поделать. Стоило ей надолго остаться одной, как её тотчас начинали преследовать воспоминания, услужливо выдвигая перед ней образ Мишель, который, подобно миражу в пустыне, струился перед нею и перетекал с места на место – куда бы она ни повернулась, всюду виделось ей её лицо, её карие, с янтарной осенней желтизной, глаза и медные кудри. И чтобы отогнать навязчивое видение, Илинда хваталась за сигареты или потихоньку наливала себе глоток коньяка. За которым следовал второй, а за вторым – третий. Порой этот способ и впрямь помогал прогнать видения, но большей частью он просто притуплял её сознание, делая для неё более-менее безразличным окружающее. И уже легче становилось жить.
Визитам Затонского она искренне радовалась. Именно потому, что своим присутствием он невольно разгонял все призраки. Он щедрой рукой наливал ей коньяку, и не смотрел на неё осуждающе, как другие, когда она залпом выпивала свою рюмку, когда подкуривала новую сигарету, сидя на кухне в старом халате, в тапочках на босу носу, с гривой нерасчёсанных с вечера волос, падавших на осунувшееся серое лицо. Она рассказывала ему о Мишель. Он слушал её, не перебивая. Она делилась с ним своими переживаниями и страхами, он разгонял их на время своего присутствия. С ним ей было легко. Потому что он не запрещал ей ничего. Он не требовал, чтобы она переоделась и бросила в стирку халат. Ему было безразлично, причёсана она или нет. Для него не имело значение, пьёт она кофе или коньяк – она пила то, что ей хотелось пить, и он считал это правильным. Он не навязывал ей свою волю, потому что и она никогда ему свою волю не навязывала. Он прекрасно понимал, что это пройдёт. Что ей просто нужно как-то пережить свалившееся на неё несчастье, что она просто не находит иного выхода. И он старался держаться рядом, чувствуя, что ей особенно дорога его поддержка, что остальные не понимают её слабости и не одобрили бы её поступков, узнай они о них. Правда, Аспин стал подозрительно рано возвращаться домой, и, заставая в гостях Павла, подсаживался к ним и не оставлял их одних, пока Затонский не уходил. Правда, Кристи всё чаще хмурилась, открывая ему дверь... Зато Илинда радостно встречала его и с облегчением ставила на плиту чайник. Который никогда не приходилось переставлять на стол. Потому что чай во время его визитов теперь не пил никто.
– Тебя мучит чувство вины, – заявил однажды Затонский. – А скажи, если б вернуть всё обратно, ведь ты поступила бы так же.
– Нет! – горячо вскинулась она. – Нет, Павел, нет! Я бы всё сделала по-другому...
– Ты сделала бы всё по-другому. – Он снисходительно усмехнулся, без особого сочувствия посмотрев ей прямо в глаза; он считал, что от сочувствия ей сейчас было мало проку, что простая, неприкрытая правда принесёт ей гораздо больше пользы в её теперешнем плачевном состоянии. – Бесспорно, ты сделала бы всё по-другому, когда б могла предположить, что всё закончится так... так трагично. Покажи тебе кто-нибудь в волшебном зеркале картину твоих сегодняшних страданий – да, ты побежала бы в Кентау босиком по снегу и сделала бы всё, чтобы предотвратить случившееся. Но ты бы и пальцем не шевельнула, не знай ты наперёд, что так будет.
Она потерянно смотрела мимо него, опершись обеими локтями о стол.
– Не знаю... – бесцветным, тусклым голосом пробормотала она, вздохнув. – Может, ты и прав...
Он подался вперёд и, перегнувшись через весь стол, заставил её поднять глаза. Лицо его исказилось непонятной гримасой, когда он приподнял свою рюмку, словно произнося молчаливый тост, качнул ею в воздухе и со странной, въедливой усмешкой обратился к своей собеседнице, громко, насмешливо хмыкнув.
– А представь, – заметил он, пронизывая её внимательным взглядом, – что пройдёт ещё год, два... пять лет – и ты вот так же будешь сидеть здесь, со мной, и говорить... что, знай ты наперёд, ты бы сделала всё возможное... чтобы он жил.
Она вздрогнула всем телом – вздрогнула так сильно, словно он ударил её, и встрепенулась. Взгляд её стал жёстким и острым, как бритва, и, полоснув этим взглядом по лицу Павла, она покривила губы в несложившейся улыбке и едва нашла в себе силы вымолвить:
– О ком ты?
Он не сводил с неё бесстрашного взгляда, нисколько не опасаясь, что она исполосует его глазами на груду мелких лохмотьев и единым духом испепелит эти лохмотья. Нахальная усмешка блуждала по его лицу, заставляя его кривить губы и скалиться.
– Если что-то случится с Ламским... – не повышая голоса, осведомился он, насмешливо вздёрнув бровь. – Ты сможешь себе это простить? Он целых пять лет ждёт, когда ты оглянешься на него... а ты идёшь вперёд и вперёд, тебе дела нет ни до кого на свете... Прости, но кто скажет тебе правду? Кто, как не я? Скажи, неужто тебе спокойно живётся? Неужто сердце не дрогнет, когда ты подумаешь, что он...
– Я не просила его ждать меня, – угрюмо перебила она, не глядя на Павла. – Я ничего ему не обещала. Я сказала, что никогда его не позову. Пусть не ждёт.
– Он может и перестать ждать, – пожал плечами тот. – Он может попросту потерять надежду. А на смену надеждам обычно приходит отчаяние, неужто не знала? Ты можешь потерять его.
Она пронзила его злым, рассерженным взглядом. И заявила дрожащим от неприязни голосом, возмущённая до крайности, что он нежданно-негаданно осмелился поднять эту запрещённую тему:
– Потеряв его, я не потеряю ничего. Ведь у меня его никогда не было.
– Потеряв его, – в тон ей ответил Затонский, – ты потеряешь немыслимо много. Ты потеряешь шанс его обрести.
– Павел, с чего ты взялся ходатайствовать о нём?! – не удержалась Илинда и невольно расплескала свой коньяк – так сильно задрожала её рука.
– А я, может, не о нём! – закричал Павел, зло сверкая глазами. – Я о тебе! Я, может, хочу стать тем зеркалом, в котором ты увидишь себя через несколько лет, точно так же заливающей новое горе на этой самой кухне! Хватит дурить, Илинда! Ты хочешь рыдать по нему так же, как сейчас льёшь слёзы по Мишель?
Она упрямо молчала, нахмурив брови и сжав зубы, и смотрела прямо перед собой. Он не отступал.
– Он просто ждёт, ждёт долгих пять лет, пока ты наиграешься. А ты упёрлась. Хоть трава не расти. Сейчас тебе всё равно, лишь бы ни на шаг не отступить от своих дурацких идей, которые неизвестно по какой причине вбила в свою голову! Тебе просто нравится страдать самой и заставлять страдать тех, кто тебе дорог. Вот и всё. Но смотри! Потом очнёшься... вот как с Мишель... да будет поздно!
– Ну и пусть, – процедила она. – Пусть буду плакать. Ты прав, случись с ним что – я буду плакать. До конца жизни. Но пойми, я ничего не могу изменить.
– Не можешь? Нет, не хочешь. Потому что ты хочешь быть несчастной. Ты привыкла раздувать собственные страдания, за которыми не видишь страдания окружающих тебя людей. Ты думаешь о себе – и совершенно не думаешь о нём.
– Пусть он сам думает о себе!
– Он о себе не думает. Он думает о тебе. И ты думаешь о себе. А о нём не думает никто, и это несправедливо.
– Вот и думай о нём ты, коли тебе его так жалко. Раньше ты был согласен со мной... ты готов был удушить его за меня! – Она с неудержимой обидой смотрела на него, и губы её дрожали и кривились, словно она с трудом сдерживала себя, чтобы не расплакаться от обиды.
Он хлопнул ладонью по столу и нетерпеливо оборвал её.
– Илинда, годы прошли с тех пор! Я послеживаю за ним через знакомых... И я понял, что ты ему на самом деле нужна! У него не осталось даже друзей. Он знает одно: работа – дом, дом – работа. Полина не позволяет ему видеться с Катариной. Он и на это пошёл ради тебя! Он живёт только одной надеждой – что однажды ты опомнишься, что придёшь и останешься навсегда. А ты...
– А я не приду! – ядовито усмехнулась она.
Он долго смотрел на неё, затем тяжело поднялся и, опершись обеими руками о крышку стола, наклонился к ней и произнёс:
– А знаешь... Альбина вытирала о меня ноги. Она отравила всю мою жизнь... Она загубила мою карьеру, сама видишь: во что я превратился... Я – посмешище! Если раньше Павел Затонский был чуть ли ни господом богом, то сейчас это имя вызывает лишь презрительную усмешку у всех, кто его слышит... А всё из-за неё! Она обманывала меня и врала мне! Она ушла к другому, в конце-то концов! Она кругом виновата передо мной! И всё же... всё же... скажи она сейчас, что хотела бы вернуться ко мне... и я бы на руках её носил.
Шатаясь, он направился в коридор и принялся одеваться. Она вышла следом и остановилась на пороге, высокомерно скрестив руки.
Уже взявшись за ручку двери, Затонский обернулся и бросил через плечо:
– Ламский виноват перед тобой куда меньше... а может, и не виноват вовсе. Подумай об этом на досуге.
Хлопнула дверь. Илинда долго стояла, не двигаясь с места. Затем нащупала на шее цепочку, вытянула её поверх халата. Взглянула на крестик, который когда-то подарил ей мальчишка на берегу. На той же цепочке висел золотой перстень с рубином, который она так и не решилась даже примерить. Потом торопливо спрятала их обратно и вернулась на кухню, выплеснула в свой бокал остатки спиртного и залпом выпила. Тяжёлые мысли, которые обступили её со всех сторон, начали постепенно рассеиваться.
Она закурила и открыла форточку, чтобы выходил дым. Голова приятно закружилась, и всё поплыло перед глазами.
– Сейчас пойду усну – и всё забудется, – пробормотала она и снова затянулась, отметая прочь все неприятные мысли, которые осмелились ей докучать.

Подумать над словами Павла Затонского у Илинды не оказалось времени.
Новое страшное несчастье обрушилось совершенно неожиданно.
Долгожданное выступление, с которым отправилась в Иллениум Айлена с группой своих воспитанников, обернулось бедой. В гостинице, в которой они поселились на время пребывания в городе, ночью случился пожар. Стараясь спасти детей, Айлена угодила под рухнувшую балку. Её удалось вытащить, и несколько дней она без сознания провела в реанимации, балансируя между жизнью и смертью.
Светлана не отходила от своей племянницы. Кристина, Макси, Аспин и Илинда по очереди дежурили в больничном коридоре, ожидая известий.
Наконец, неделю спустя, Айлена впервые пришла в себя.
Доктор объявил, что она будет жить.
Но она серьёзно повредила позвоночник, и лишилась возможности ходить.
Первое время Айлене никто не говорил правды. Она спрашивала, почему не может пошевелить ногами, почему не чувствует их. Светлана говорила, что это всё временно, что это нормально, учитывая, какую травму она получила.
Айлена тревожилась всё сильнее, подозревая неладное. Все её подопечные остались живы и почти никто из них не пострадал, все они вместе со своими родителями приходили её навестить, когда её перевели из реанимации в обычную палату.
Правду от неё скрывали все, кто эту правду знал.
И всё же не узнать этой правды она попросту не могла.
Однажды, когда после очередного обхода доктор, собираясь выйти из палаты, сделал Светлане знак последовать за ним, Айлена, собрав все свои силы, решительно приподнялась на постели и потребовала:
– Если вам есть, что сказать ей – вы, вне всякого сомнения, можете сказать это и мне. Ведь речь пойдёт обо мне. Я правильно поняла?
– Айлена, дорогая, у нас нет от тебя никаких секретов, – возразила её тётка, тем не менее порывисто вставая и направляясь в коридор, но не успела она сделать и пары шагов, как Айлена, решительно сжав зубы, перегнулась через край кровати и упала на пол, намереваясь ползти следом. Светлана обернулась на шум и, вскрикнув, бросилась назад. Вдвоём с доктором они уложили её обратно.
– Если ещё раз вы что-то скроете от меня... – с угрозой проговорила девушка, зло сверкая глазами и переводя неистовый, горящий взгляд с растерянной, готовой расплакаться тётки на доктора, который выглядел не менее жалко. – Вы не имеете права скрывать от меня истину. Я больна, я, а не вы! И я должна знать, что со мной и надолго ли это! Я должна знать! Как вы смеете... за моей спиной... даже если у меня нет никаких шансов встать на ноги – я имею право услышать свой диагноз! Вы хотели сообщить ей, что я никогда не смогу ходить, так?! – Она упёрлась свирепым взглядом в доктора, и он вынужден был отвести глаза. Именно это он и намеревался сказать Светлане.
– Ходить не смогу я, а не вы! Чего вы мнётесь? Говорите, я выдержу! Я выдержу всё, кроме недомолвок, кроме лжи! Просто скажите: ты никогда не сможешь ходить. Что здесь сложного? – упорствовала она.
– Айлена, – попыталась остепенить её Светлана, умоляюще глядя то на неё, то на доктора.
– Поймите, медицина не стоит на месте... – попробовал было обнадёжить её доктор, неловко переминаясь с ноги на ногу и избегая смотреть в сверкающие серые глаза, прожигавшие насквозь его белый халат, на котором, казалось, того и гляди расползутся дымящиеся подпалины. – И что сегодня кажется невозможным... завтра станет реальностью. Рано отчаиваться.
– На сегодня мой диагноз каков? – чуть ли ни с ненавистью шипела Айлена, разъярённо сверкая глазами, дрожа мелкой дрожью и до крови впиваясь ногтями в ладони. – На сегодня что вы мне скажете? Я не смогу ходить. Так?
– Да. Вы не сможете ходить, – набравшись смелости, произнёс врач, твёрдо взглянув ей в лицо. – Все результаты обследований говорят одно и то же: в ближайшем времени улучшений не предвидится.
Она долго молчала, словно окаменев. Затем на искажённом её лице отобразилось подобие слабой улыбки.
– Вот и всё, что вы должны были сказать. Не сложно ведь? Не сложно. Спасибо за откровенность, хотя приходится клещами её из вас вытягивать. А теперь можете идти. Радовать остальных ваших пациентов, – спокойно проговорила Айлена. И, вдруг сорвавшись, истерически закричала: – Убирайтесь! Убирайтесь отсюда!
Она упала на подушку, отвернулась к стене и, закрыв лицо ладонями, зарыдала в голос, ничего не желая слышать.
Она не слышала ни уговоров Светланы, ни её всхлипываний и причитаний, и продолжала рыдать до тех пор, пока Светлана не позвала медсестру и та не сделала ей успокаивающий укол, под действием которого она провалилась в глубокий сон без сновидений.
Впервые придя в себя после пожара, Айлена не разрешала своим друзьям навещать её в больнице, передав через Светлану, что позовёт их сама, как придёт время. И вот, после решающего объяснения с доктором, она приняла решение. Которое далось ей с невероятным трудом. И менять которое она была не намерена ни при каких условиях.
Она попросила Светлану, чтобы та позвала всех, и когда в больничной палате собрались Илинда, Кристина, Макси и Аспин, твёрдо заявила:
– Дорогие мои, я хочу вам сказать... Вчера я узнала, что не смогу больше ходить. И исходя из сложившихся обстоятельств хочу вам сказать: я всех вас люблю и всегда буду любить... я вас никогда не забуду... Но вы должны вычеркнуть меня из своей жизни. Айлены Рощини у вас больше нет.
– Ты в своём уме? – тихо спросил за всех Макси.
Остальные стояли молча, слишком ошеломлённые, чтобы осознать всю чудовищность только что прозвучавшего заявления. Айлена со спокойным безразличием, отстранённо, как о деле, решённом раз и навсегда, продолжала развивать свою мысль.
– Да, я в своём уме. Макси, не нужно смотреть на меня такими глазами. Я полностью отдаю себе отчёт в том, что говорю. Мне нелегко далось моё решение... но это единственно правильный путь. Другого пути я, по крайней мере, не вижу. Не нужно пытаться переубедить меня, не нужно меня отговаривать, убеждать... поймите, всё это бессмысленно. Я твёрдо решила.
– Решила не только за себя, но и за нас? – подал голос Аспин, не сводя с неё потрясённого взгляда, не в силах поверить в серьёзность её намерений.
– Да, – ничуть не смутившись, чопорно подтвердила она, окинув его безмятежным серым взглядом и слегка улыбнувшись. – Я взяла на себя смелость принять решение за всех нас. Потому что оно касается в первую очередь меня.
– Оно касается нас всех в равной мере, – возразила Илинда.
По спине её пробегала дрожь, пальцы заледенели, несмотря на то, что в больничной палате, насквозь пропахшей лекарствами, было сравнительно тепло. А в душе стал расползаться привычный мертвенный холод – знакомый ей с тех пор, как Мишель...
Айлена снова улыбнулась и взмахнула руками, отметая пустые возражения и не желая их слушать.
– Нет, – тряхнув светлыми кудрями, произнесла она всё тем же ровным и чистым голосом – и от неестественного спокойствия её тона Илинде стало ещё более не по себе. – В первую очередь оно касается меня. А потому и принимать его должна я.
– Если мы считаем твоё решение абсурдным... – начал было Макси, но Айлена не стала его слушать, оборвала на полуслове и закончила начатую им фразу по-своему:
– То всё равно вы будете обязаны его принять.
– Почему ты не спросила нас? Почему не посоветовалась с нами? – В предельном волнении Макси мерял шагами больничную палату и никак не мог успокоиться. – Лично я не согласен с тобой! Что скажешь?
– Что это твои проблемы. А свои проблемы, позволь, я оставлю себе.
– Бред какой-то... – прошептала Кристина, непонимающе глядя на неё и сглатывая подступившие к горлу злые слёзы.
Айлена повыше приподнялась на кровати, устраиваясь поудобнее и поправляя сбившуюся подушку, стоймя приставленную к спинке кровати, сложила руки на коленях, накрытых одеялом, и серьёзно проговорила:
– Дорогие мои... я уезжаю со Светланой. В Кентау. Я не вернусь в Оинбург. Я выхожу из игры.
– Из какой такой игры? – Макси остановился на полпути и уставился на неё ошалелыми тёмными глазами. Не желая верить ни единому её слову. Не в состоянии поверить ей.
– Макси... не обижайся...
– Ты считаешь игрой... свою собственную семью?
– Для меня всё уже в прошлом. Меня теперь всё равно что нет... Да на что я вам?! Теперь?! Что вам до меня?! – внезапно спокойствие оставило её, и она закричала, в волнении срываясь на самые высокие ноты. – Мне и самой больно! Мне до одури больно! Мне невыносимо тяжело... но я должна! Я должна уйти! Светлана заберёт меня с собой... Она не бросит меня... но к вам я не вернусь! Не вернусь! И ещё... пожалуйста, у вас у каждого есть кольца с моим именем... пожалуйста! Вы должны надеть их на левую руку. Айлены больше нет! И никогда не будет!
У неё явно начиналась истерика. Прибежавшая Светлана суетливо попросила всех выйти.
– Предоставьте её мне, – вытирая слёзы, судорожно шептала она, выдворяя их в коридор. – Она сама ещё в шоке... Она ещё придёт в себя... И тогда всё переменится, я обещаю вам. Наберитесь терпения... и пока не беспокойте её, не надо! Наберитесь терпения! Она обязательно сменит решение... я сделаю всё, что возможно... я помогу ей вернуться к жизни, ведь дороже неё у меня никого на свете нет... А пока я заберу её с собой. Пока предоставьте её мне.
На следующий день Светлана забрала свою племянницу в Кентау.
Шло время, а от Айлены не было никаких известий. Когда кто-либо из ребят звонил Светлане, она говорила, что всё нормально, что не стоит беспокоиться... Айлена отказалась от них раз и навсегда. Она по-прежнему никого не хотела видеть, ни с кем не хотела разговаривать. И никаких благоприятных изменений в её душевном состоянии не предвиделось.
Макси ярился, когда вечерами заходил неизменный разговор об Айлене, и порывался однажды поехать в Кентау и, хочет она того или нет, привезти её обратно. Аспин останавливал его, убеждая, что так поступать ни в коем случае нельзя.
– Макси, а представь себя на её месте... – убеждал он. – Неизвестно ещё, как бы ты поступил...
– Будь я на её месте... – вскидывался тот. – Я бы никогда не сказал, что это была игра. Это во-первых. Во-вторых... во-вторых, я бы верил, что даже если я буду прикован к постели... я буду по-прежнему нужен каждому из вас! Илли, я был бы нужен тебе в таком состоянии? Ты бросила бы меня? Был бы я в тягость тебе?
Она с возмущением взглянула на него.
– Да ты что, Макси! Никогда в жизни я не оставила бы тебя!
– Ты, Кристи? – Макси переметнул всю силу своего взгляды на замершую в неподвижности Кристину.
– Никогда. Ни за что на свете, – убеждённо тряхнула головой та.
– И ты тоже, Аспин?
Аспин молча кивнул и со вздохом опустил голову.
– Конечно, я не оставил бы никого из вас, – прошептал он и снова вздохнул.
– Я не сомневался, что каждый из вас ответит именно так, – произнёс Макси, постепенно успокаиваясь и стараясь выровнять сбившееся дыхание. – Потому что мы – самая настоящая семья, а в семье не принято бросать своего, попавшего в беду. Иначе это не семья, а так... пародия. Не будь у меня веры в каждого из вас... оставался бы я с вами? Я знаю, что случись со мною несчастье – и я никогда не останусь без помощи, один... потому что у меня есть брат и есть сёстры. Которым я нужен независимо от того, слеп я или глух, могу я ходить или только ползать... здоров я или болен. И каждый из вас считает, что случись с ним что-то непредвиденное, и его не бросят, не оставят на произвол судьбы. А иначе и жить под одной крышей не стоит! Айлена заявила, что всё это – игра. Вы слышите! Для неё это была всего лишь игра. У неё нет веры ни в одного из нас. Она решила, что будет нам в тягость только потому, что теперь она не может ходить. Разве это не чушь?!
– Макси, я тоже думаю, что она не права, – перебил его Аспин. – И всё же... нельзя принуждать её к чему бы то ни было!
– Да я просто выскажу ей всё, как есть... Она должна знать, что для нас не имеет значения, может она или...
– Но это имеет значение для неё, Макси. И я уверен, что на самом деле она переживает случившееся гораздо глубже, чем желает это показать. Она ещё не оправилась морально. Пойми, у неё сейчас шоковое состояние, и продлится оно неизвестно как долго. Естественно, мы не бросим её. Со временем мы её заставим вернуться. Но сейчас... сейчас ни в коем случае нельзя наседать на неё. На время мы должны отступиться от неё. Надо дать ей время свыкнуться. Но мы вернём её, непременно вернём.
– И кольцо я не стану надевать на левую руку, – заявила Кристи, громко, с презрением, фырнув и высоко вздёрнув остренький подбородок. – Она всё-таки жива, слава богу. А значит, вернётся.
– Я тоже не стану, – тихо пробормотала Илинда.
– Меня просто обида душит... – прошептал Макси, переводя взгляд с одного лица на другое. – Неужели она и впрямь думает, что так мало значит для нас? Ведь она не с нами только потому, что не хочет быть нам в тягость... Она ведь на самом деле считает, что была бы нам в тягость! А сама бы не бросила никого из нас, окажись кто-то из нас на её месте... Я уверен, что никогда бы не бросила. Так почему она могла подумать, что будет обузой нам?! Как она могла вообразить такое?!
– Макси, – Илинда подошла к нему и остановилась рядом с ним. – Макси... ты, я и Кристи... мы ведь знаем друг друга с самого детства, мы выросли вместе, мы по-настоящему связаны общей жизнью. У нас общие воспоминания, общие радости и горести... у нас всегда и всё было общее... Айлена присоединилась к нам уже взрослой... Может, потому она и чувствует себя немного обособленной от нас?
Макси покачал головой.
– Может, и так, – с горечью проговорил он, мельком взглянув на неё. – Мы и в самом деле вместе чуть ли ни с младенченства. Мы и впрямь родные друг другу... Но вот Аспин! Он-то почему не чувствует себя в нашей компании чужим, ведь он тоже пришёл к нам уже взрослым, самостоятельным человеком?!
– Аспин, – Илинда обернулась к тому, о ком шла речь. – Аспин старше нас, и это накладывает свой отпечаток. Он относится к нам, как старший. Он всех нас держит под крылом. Он всегда заботился о нас, если помнишь... Он всегда старался помочь нам, выручить из любой трудной ситуации. Он чувствует свою ответственность за каждого из нас. С ним совершенно другая история... И это скорее мы пришли к нему, но не он к нам. И если мы – стены, то он олицетворяет собою крышу.
– Стены не должны шататься, а крыша – протекать, иначе возводимое здание начнёт разрушаться, – задумчиво сказал Макси. – А вышло так... что три стены у нас возведены на прочном фундаменте, а у четвёртой фундамента не оказалось. И первый же серьёзный ливень подмыл основание этой стены и она рухнула, разлетевшись по кирпичику. И образовалась огромная брешь в доме, и стали попадать в него и ветры, и дождь, и метели... И заделать её – нечем. Вот я и хочу восстановить рухнувшую стену, подобрать и просушить у печки каждый кирпичик, пока саман не отсырел от непогоды и не стал рассыпаться в труху. Иначе всему дому несдобровать.
– Мы вместе восстановим эту стену, – пообещал Аспин. – Но нужно подождать, пока уляжется непогода, развалившая эту стену. Пока эта буря бушует над обломками, мы ничего не сможем сделать. Нужно подождать. Пока закончится ливень. Пока утихнет ветер. Пока выглянет солнце и просушит каждый кирпич, прежде чем мы снова сложим из этих кирпичей стену. Ибо если сложить стену из кирпичей, насквозь пропитанных водой – будет только хуже, и долго она не простоит. А сушить их возле печи опасно – от печного жара они могут потрескаться, они должны просохнуть сами, постепенно.
– Но сначала нужно возвести крепкий фундамент для этой стены, – добавила Илинда. – Нужно, чтобы Айлена поверила в нашу любовь к ней так же, как мы верим в её любовь к нам. Без этого и начинать не стоит.
– Мы справимся, – уверенно заявил Аспин, не допуская и тени сомнения в своих словах. – Я не сомневаюсь, что мы вернём её. Не так скоро, как хотелось бы... но она снова будет с нами. Потому что её место – среди нас.

Под гнётом последних событий Илинда вернулась к своим заметкам. Её «Понедельниковая серия» занимала теперь половину ящика в письменном столе. Каждый понедельник она часами кропотливо просиживала над новой заметкой, в которой выхлёстывала всё, что накопилось в её душе за неделю.
С декабря её заметки приобрели весьма мрачные оттенки. Смерть Мишель, а теперь вот несчастье с Айленой, в результате которого они её лишились, перевернули её маленький уютный мир, который они создавали для себя с таким старанием, с такой любовью; и ледяные ветры загудели в некогда безоблачном небе, нагоняя угрюмые тучи; и тучи эти сгущались. Неведомый страх томил её душу, заставлял тревожно сжиматься сердце. Ей стало страшно заглядывать в будущее, и, просыпаясь каждый день, она уже не вскакивала с постели, радостная и довольная, а долго лежала в темноте, прислушиваясь к тому, как постепенно просыпается притихший дом, и с тревогой раздумывала, что принесёт им наступивший день.
От Айлены по-прежнему не было никаких вестей.
Подходил к концу февраль.
Зима уходить не спешила. Весна заблудилась где-то далеко и не торопилась сменить её.
Снега было мало, но внезапные оттепели сменялись морозами, превращая дороги в каток, а ветви деревьев покрывая ледяной коркой, под которой промерзали почки. Резкие ветра пронзительно свистели над городом, нагоняя облака и скрывая за ними солнце.
Илинда рвалась съездить в Кентау, чтобы взглянуть на то место, где пропала Мишель. Она сама не понимала, что ей это даст. Ей просто хотелось побывать там. Хотя бы один раз. Взглянуть на дремучие берега старой как мир реки, ступить на землю, по которой последний раз ступала Мишель, расспросить деревья, которые явились молчаливыми свидетелями того, как Мишель... Илинда прекрасно понимала, что следы Мишель давным-давно засыпало снегом, полынью затянуло льдом. И всё же что-то заставляло её вновь и вновь стремиться туда. Словно окажись она в Кентау, и она без труда смогла бы определить то место, где покоилось подо льдом тело Мишель. Непогребённая, неприкаянная, нашла ли она покой на дне реки?
Каждый вечер, ложась спать, Илинда подолгу молилась в своей комнате перед старой иконой, прося небо даровать Мишель успокоение, простить ей грех самоубийства, прося за Айлену, прося за всех оставшихся с нею людей. Она просила небо хранить её родных и близких от несчастий. Она молилась за Макси и Кристи, за Аспина и Кати. Она молилась за Павла Затонского. Она молилась даже за Ламского. И засыпала далеко за полночь, когда все уже видели десятые сны. Засыпала, совершенно измотанная своими молитвами и слезами, струившимися по щекам независимо от её воли.
Впервые в жизни она сознательно принялась читать Евангелие. Находя успокоение в строках писания.
Впервые в жизни она вспомнила человека, которого вынужденно лишила жизни настолько походя, словно муху раздавила. Только за то, что тот преследовал одного из дорогих ей людей. Она стала упоминать в своих молитвах имя Григория, молясь за его душу и не прося бога простить её. Ей было безразлично, что будет с её собственной душой; ей было безразлично, что будет с её собственной жизнью.
Для неё имело значение только одно: чтобы люди, перед которыми она была вольно или невольно виновата, простили её, чтобы их души, независимо от того, находились они на земле или уже на небе, обрели свой покой.
Наступил март.
Зловещий март 1984 года.

...Илинда проснулась с сильной температурой. Вдобавок ко всему у неё болело горло. Кристина принялась шарить в аптечке, пытаясь отыскать что-либо из лекарств, но аптечка была полупустая и ничего более-менее подходящего там не оказалось. Вскипятив молока и налив его в кружку, Кристи поставила на поднос блюдце с мёдом и отнесла всё это Илинде. Та встала, несмотря на то, что чувствовала себя совсем разбитой, и теперь сидела в гостиной, укутавшись пледом.
– Выпей молоко, – велела Кристина. – И ложись. Всё равно от тебя сейчас никакого толку нет.
– Но оно горячее... – поморщилась Илинда. – И с пенкой...
– И с мёдом. Вот что самое противное. Но мне до этого мало дела. Ты должна выпить всё до капли. И я за этим прослежу, – категорично объявила Кристина. Она присела рядом и стала наблюдать, как подруга с исказившимся от неприязни лицом пытается выпить горячее молоко.
– Всё, – наконец, чуть не подавившись последним глотком, Илинда отставила кружку в сторону.
– Ну, вот и молодец, – Кристина довольно похлопала её по плечу и пошла на кухню сполоснуть кружку и блюдце. Вернувшись обратно, она ещё раз повторила, что Илинде следует полежать, и принялась одеваться.
– Куда ты собралась? – спросила Илинда. – На улице ужасный гололёд и по-зимнему холодно.
– А мне наплевать! Тоже мне, напугала – гололёд! – презрительно фыркнула Кристина. – У нас, дорогая, аптечка пуста. А ты мне про гололёд! Я быстренько! Только до аптеки добегу – и обратно. Аптека-то недалеко, на соседней улице!
– Не надо никуда ходить! – воспротивилась Илинда и попыталась её остановить. – Я сейчас Аспину позвоню, он и принесёт, когда приедет домой обедать.
Та и слушать её не стала. Засмеялась, отмахнулась и принялась натягивать перчатки, глядя на себя в зеркало в прихожей и стараясь говорить громче, чтобы Илинда в гостиной могла услышать её.
– Ну уж нет! У тебя сейчас температура под сорок, а ты собралась ждать до обеда! Нет, и разговоров быть не может! Я всё куплю сама. Я поставила чайник, сейчас вернусь – будем пить чай с малиновым вареньем. Макси как раз привёз варенье от деда – как знал! Всё! Жди меня! Я скоро!
Торопливо чмокнув Илинду в щёку, Кристи помахала ей рукой и выбежала на лестничную площадку.
Илинда подошла к окну, отодвинула в сторону занавеску и принялась смотреть на улицу. От оконного стекла тянуло сквозняком. Она прислонилась к стеклу пылающим лбом, словно пытаясь остудить его, – стекло было приятно холодным. Бледное пятно просвечивало на белом, затянутом слоистыми облаками, небе – там, где полагалось быть солнцу, и совсем не давало света. Обледенелые ветви деревьев тихо позванивали при порывах ледяного ветра, заставлявшего их задевать друг за друга. Широкий проспект, расстилавшийся внизу, превратился в каток. Бугристые наросты сплошного льда покрывали и широкую дорогу, по которой катили машины, и тротуары, и тускло блестели в сером свете начинавшегося утра. Вот внизу появилась голубая беретка Кристины. Кристи торопливо вышла из подъезда и направилась по тротуару в сторону аптеки. В двух шагах от подъезда тротуар был перекрыт – у соседей прорвало трубу и горячая вода била из люка. Кристина огляделась по сторонам и выскочила на проезжую часть, чтобы обежать опасное место...
Илинда с тревогой прижалась к стеклу. Внезапно она увидела, как Кристи поскользнулась и, замахав руками, рухнула прямо под колёса вынырнувшей из переулка машины. Дико взвизгнули тормоза, послышался глухой звук удара, машина резко вильнула в сторону и умчалась прочь.
Кристи осталась ничком лежать на дороге. Сумочка отлетела в сторону, голубая беретка слетела с головы и упала в стороне.
Илинда с криком бросилась к двери. Распахнула её настежь и, как была, в халате, босиком, бросилась вниз по лестнице. Она бежала, перепрыгивая через три ступеньки, почти не касаясь босыми ногами холодного бетона, и, в мгновение ока спустившись вниз, выскочила на улицу. На секунду остановилась, пытаясь унять сумасшедше колотившееся сердце, но в тот же миг кинулась к подруге, зовя её во весь голос. Кристина не шевелилась. Обжигая босые ноги об лёд, летела Илинда, не видя ничего вокруг, кроме распростёртого на дороге тела подруги, и ей казалось, что она движется невозможно медленно. Подбежав, она упала на колени, принявшись тормошить её за плечи и повторяя трясущимся голосом:
– Кристи! Кристи! Ну, Кристи!
Кое-как Илинде удалось перевернуть Кристину. Сквозь упавшие на глаза пряди волос она увидела её остановившийся, стеклянный взгляд, неестественно вывернутую шею. Схватила её за руку, пытаясь нащупать пульс... пульса не было. Оцепенев, сидела Илинда на льду, поджав под себя босые ноги, ветер трепал её распустившиеся волосы, задевая ими неподвижные ресницы Кристины, трепал полы халата; она молча держала тёплую руку подруги в своей трясущейся руке и не сводила взгляда с её застывшего лица.
На какое-то долгое время она лишилась способности слышать и видеть. Видела только лицо Кристины, в широко раскрытых глазах которой отражалось небо. Впервые в жизни эти глаза утратили свой виноградно-зелёный оттенок и приобрели металлический серый... как простиравшееся над ними пасмурное мартовское небо.
...Кто-то принялся тормошить её за плечо, что-то кричали ей прямо в ухо, она не шевелилась. Пришла в себя, только услышав резкую сирену и увидев людей в белых халатах, выскочивших из машины скорой помощи. Словно разом включились звуки, навалившись на неё с разных сторон разноголосой волной, с силой ударив в барабанные перепонки, она услышала взволнованные голоса собравшейся на месте происшествия толпы, гудки машин, крики прохожих... кто-то что-то спрашивал, кто-то отвечал. Расталкивая всех, пробрался вперёд высокий седовласый человек в белом халате поверх куртки. Илинда вскочила на ноги, словно подброшенная пружиной.
– Доктор?! Пожалуйста... – хрипло пробормотала она, кидаясь к нему. – Пожалуйста!..
Остановившись и взглянув на пострадавшую, тот присел, посмотрел... и безнадёжно покачал головой.
Затаив дыхание, Илинда смотрела на него, как на господа бога... Он не поднимал на неё глаз.
– Она сломала шею... Увы... Мгновенно...
Илинда смотрела на него остановившимися, остекленевшими глазами. Она увидела, как подошли санитары, уложили на носилки тело Кристины и понесли к машине. Доктор ещё что-то говорил. Она уже ничего не слышала. Когда машина тронулась, она вдруг бросилась было за ней... сама не зная, зачем. Чьи-то руки остановили её, чей-то голос комариным писком вливался в уши, кто-то тянул её куда-то... и она сникла, перестав сопротивляться. Очнулась она в своей квартире. Возле неё хлопотала соседка. Она видела случившееся несчастье. Она вызвала скорую. Она привела Илинду обратно в квартиру и теперь сидела рядом с ней на диване, озабоченно вглядываясь в её бескровное, оцепенелое лицо и о чём-то расспрашивая. Илинда не говорила ни слова. Она даже не особо понимала, о чём та её спрашивает. Перед глазами стояло белое лицо Кристины. Её разметавшиеся на льду прямые светлые волосы. Длинная чёлка, упавшая на глаза. Два волоска, запутавшиеся в ресницах, которые внушали ей особенный ужас – ведь если она не чувствует, как мешаются попавшие в глаз волосы, значит... значит... Отлетевшая в сторону беретка. И порвавшийся ремешок сумочки, выпавшей из её разжавшейся руки с окостеневшими пальцами.
Когда она в следующий раз осмысленно огляделась по сторонам, женщины с нижнего этажа уже не было рядом. Откуда-то несло едким дымом. Она машинально пошла на запах, и увидела, что в кухне полным-полно дыма. Выкипевший до дна чайник стоял на огне, раскалённый докрасна, распространяя удушливый запах. Она торопливо выключила конфорку, открыла форточку, отодвинув в сторону занавеску.
Илинда застыла посреди комнаты, сиротливо опустив руки и отупело глядя на чайник.
В голове вертелись слова Кристины, сказанные час... два, три? назад. «Я поставила чайник, сейчас вернусь – чай пить будем». И её торопливое: «Всё, пока!»
Она зажала уши руками, закрыла глаза и, нагнув голову, бросилась обратно в гостиную.
«Кристи! Кристи! Кристи!» – билось в голове неотвязное.
Нужно было что-то делать. Но она никак не могла сообразить, что именно. Стала было надевать плащ, но остановилась. Куда бежать? Куда идти?
Походила по квартире, сжимая голову трясущимися руками. Взгляд её упал на телефон. Телефон! Нужно позвонить. Нужно позвонить Макси! Рассказать. Вызвать его домой. Его. И Аспина.
Она сорвала трубку, не удержала, уронила её на пол. Трубка повисла на проводе, подпрыгивая в воздухе, и прошло немало времени, прежде чем Илинда смогла поймать её. Пальцы скользили по диску, никак не могли попасть на нужные цифры. Она несколько раз сбрасывала, набирая не тот номер. Наконец ей посчастливилось. В трубке раздался знакомый голос:
– Фотомастерская Максима Лапорта. Слушаю.
– Макси! – проговорила она прыгающим голосом, стараясь говорить возможно более спокойно; но спокойствия в её голосе не было ни на грош; зубы выбивали гулкую дробь, слова прыгали, подскакивали, рвались на части.
– Илинда? Ты? – не узнал было он.
– Макси, Кристи... Кристи... она погибла, Макси. Макси, она попала под машину, её больше нет! Слышишь? Макси!
– Илли... погоди! Я не понял... ты сказала...
– Макси, миленький, я сейчас к тебе приеду, ладно? Я приеду к тебе!
– Нет, я приеду сам. Илли, слышишь? Не надо! Оставайся на месте, я сейчас возьму такси и приеду домой. Успокойся. Ты дома одна? Аспина нет? Он поехал отвозить Кати? Не вернулся? Хорошо. Не переживай, я скоро буду.
И решительно добавил:
– Всё! Жди меня! Я скоро. Ну, всё, пока!
Острая боль толкнула её в самое сердце, когда она услышала последние его слова. И вспыхнуло в памяти, что то же самое сказала ей на прощание Кристина. Внезапный суеверный ужас когтистой лапой рванул её душу, кровь заледенела в жилах.
– Макси! – испуганно, истошно заорала она в трубку, но оттуда уже неслись короткие гудки.
Она швырнула трубку на рычаги так, словно это был кусок раскалённого металла, и остановилась над телефоном. В голове её шумело; её то колотило от жуткого холода, то лихорадило от жары. Она медленно сползла по стене, уже не держась на ослабевших ногах, и осталась сидеть, уставившись на приоткрытую входную дверь. Кто не закрыл её? Она сама? Соседка, уходя? Ей было всё равно. Она сидела и смотрела через коридор на лестничную площадку, часть которой было видно сквозь приоткрытую щель.
Время остановилось, перестало существовать.
Она впала в какой-то ступор.
Макси велел ждать. И она ждала. Сидела и ждала.
Она не отдавала себе отчёта в том, прошло несколько минут или несколько часов с тех пор, как она услышала в трубке короткие гудки, после того, как Макси отключился, завершив разговор.
Она взглянула на часы, но так и не смогла вспомнить, как давно звонила ему.
И всё же ей стало казаться, что он давно уже должен быть дома. От мастерской до их дома менее получаса пешком. Он сказал, что возьмёт такси. На машине он успел бы за десять минут.
Макси не появлялся.
Ей стало страшно. Страх ледяными пальцами копался в её душе. Она напряжённо смотрела на часы, и ей казалось, что стрелки перестали двигаться, замерли на одном месте.
Раздавшийся вдруг звонок заставил её подскочить и броситься к двери. Но дверь открыта... Почему он звонит? Дверь открыта! Она выскочила на лестничную площадку и остановилась – там никого не было.
Звонок продолжал трезвонить где-то в глубине квартиры, и она сообразила, что это телефон. Она бегом возвратилась в гостиную и схватила трубку.
– Макси, где ты? – закричала она и осеклась, услышав незнакомый голос, буднично осведомившийся об её имени и фамилии.
Холодея и не понимая, что говорит, она назвала себя.
– К сожалению, должен сообщить, что ваш брат только что скончался в отделении реанимации больницы номер три. Он назвал ваш телефонный номер и просил сообщить.
Предельная слабость окатила её с головы до ног. Она едва удержала помутившееся сознание, зашептала, забормотала, судорожно переводя дыхание:
– Нет, нет, не брат, вы что-то напутали... У меня погибла сестра. Сегодня утром. Сестра. Кристина Бергер.
Илинда судорожно сжимала трубку, сползая на пол по стене.
– Сестра? Ничего не понимаю... Подождите, я уточню... Максим Лапорт вам родственник?
Она молча кивнула, будто собеседник мог видеть её.
– Родственник или нет?
– Брат, – прошептала она.
– Ваш брат попал под машину сегодня, сорок минут назад. Возле фотомастерской. Выскочил на дорогу, не глядя по сторонам, хотел поймать такси. Такой сильный лёд, водитель не смог ни притормозить, ни свернуть в сторону. Примите соболезнования.
В трубке раздались короткие гудки. Она сидела, прижимая её к груди, и смотрела прямо перед собой, тупо раскачиваясь от боли, пронзавшей всё её существо.
В голове неотвязно стучало: «Кристи... И Макси... Кристи. И Макси. Кристи! И Макси!»
Она сидела так до тех пор, пока два часа спустя не вернулся в квартиру Аспин. Который ещё абсолютно ничего не знал.

Два гроба возвышались посреди гостиной.
Илинда сидела между ними, одетая в длинное чёрное платье, с чёрной косынкой на голове, под которую спрятала волосы. Её опухшее заплаканное лицо осунулось, лицо это почернело от непосильного горя, обрушившегося слишком внезапно, слишком жестоко, глаза страшно запали, провалились в глазницах.
Илинда тихонько перебирала светлые волосы Кристины, рассыпавшиеся по шёлковой подушке, которую она сама сшила для неё, приглаживала тёмные кудри Макси, по-прежнему непослушно лезшие на лоб – впервые за всё время их знакомства она видела этот лоб таким застывшим, неподвижным, холодным. Аспин всё время находился рядом с ней. Был рядом и Затонский.
Двое.
Двое сразу.
Кристина.
И Макси.
Она сидела между ними два дня, что они оставались дома. Никто не мог уговорить её поспать или поесть. Она не слышала ни уговоров, ни слов сочувствия. Она молча сидела в глубоком ступоре и не двигалась, не говорила. Аспин пытался сменить её на её посту, что-то ей говорил, тормошил, требовал, чтобы она поела, отдохнула, выпила лекарство... Затонский молча подсаживался рядом и держал её за руку, не говоря ни слова. И она так же молча цеплялась за его руку. Словно эта рука, когда-то запросто решавшая любую её проблему, могла решить и эту, последнюю и самую страшную.
Затонский ничего ей не говорил. Он просто подставлял плечо, когда видел, что она валится с ног от усталости и перенапряжения, и она прислонялась к этому плечу, чтобы на несколько минут провалиться в беспамятное забытьё, если становилось совсем плохо. И снова заставляла себя очнуться.
Она не вполне отдавала себе отчёт в том, что всё это происходит в реальности, что это не дурной сон, что это явь – суровая, страшная, жестокая явь.
На кладбище её повсюду сопровождал Затонский. Так же молча держался возле неё, и она опиралась о его руку. Она широко раскрытыми глазами смотрела, как два самых дорогих ей человека покидают её. Когда стали засыпать яму, в которую бок о бок поставили оба гроба, она до крови прикусила губу и уткнулась лицом в плечо Затонского, заслонившего её от резкого ветра, дувшего прямо в лицо. Подошёл Аспин, попытался было увести Илинду с кладбища. Она не двигалась с места. И Затонский тихо сказал ему:
– Оставь. Если она упадёт в обморок – это её право. Я поддержу её... но это её право.
И Аспин отошёл.
...Постепенно люди разошлись. Возле свежей могилы осталось четверо.
Илинда долго не могла заставить себя повернуться и взглянуть на могилу. Но, наконец, с трудом сумела пересилить себя. Оглянулась нерешительно. Вздрогнула, увидев знакомые до боли имена, выбитые на холодном мраморе. И застыла. И не отводила от них взгляда в течение долгих минут. Ветер трепал её чёрную косынку, развевал длинные волосы, выбившиеся из-под неё, швырял их ей в лицо.
Наконец Аспин подошёл к ней и потихоньку взял её за плечи.
– Пойдём, Илинда.
Она не двигалась с места.
– Аспин, – прошептала вдруг она хрипло. – Послушай... а ведь тело Мишель так и не нашли... И я даже на могиле у неё побывать не смогу... К Макси и Кристи я смогу прийти в любое время дня и ночи... а к Мишель и прийти некуда... Как же так получилось? Аспин, как же так получилось, скажи?
– Я не знаю, Илли, – так же тихо ответил он.
– А что же ты знаешь? – тупо спросила она.
– Я знаю, что нам пора идти.
– Нет, Аспин! Я никуда не пойду! – Илинда решительно вывернулась из-под его рук и выставила перед собой ладони, удерживая его на расстоянии; глаза её блестели решительно и твёрдо. – Я никуда не пойду! – объявила она, переведя дыхание. – И не уговаривай меня, и не тяни к выходу, я всё равно не сдвинусь с места.
– Илинда, ты замёрзла. Ты дрожишь. Ты хочешь снова заболеть? Я не могу относиться к тебе так же жестоко и безразлично, как ты стала относиться к самой себе. Ты ведь ещё не выздоровела...
– Если хочешь остаться здесь со мной – оставайся, нет – я не держу.
Затонский решительно отстранил Аспина, негромко попросив его:
– Помолчи, парень. Пусть делает, что сочтёт нужным. Пойми, ей не менее тяжело, чем тебе. А может, и поболее твоего. Она провела с ними всю свою жизнь. Пойми. Пусть побудет здесь ещё немного. Она сама скажет, когда нужно идти.
Он усадил Илинду на скамейку неподалёку и встал рядом, словно телохранитель. Аспин обиженно замолчал, отошёл в сторону.
Затонский обернулся и вдруг встретился взглядом с четвёртым оставшимся. Это был Ламский. Он держался в отдалении. Просто стоял на дорожке, сунув руки в карманы, и молча смотрел на них. Павел сделал ему знак удалиться, но тот не спешил. Постояв какое-то время в полной неподвижности, он молча подошёл и присел рядом с Илиндой. Она не замечала его, продолжая смотреть на фотографии улыбавшихся с могильного памятника друзей. Он несмело тронул её за руку, безвольно застывшую на колене.
– Илинда, я уйду, если скажешь, – произнёс он. – Но возьми вот это. Если вдруг что-то изменится – здесь мой номер. Позвони.
Она вздрогнула, заслышав его голос, и далеко не сразу осмелилась взглянуть на него. Наконец медленно подняла на него запавшие синие глаза.
Он сильно переменился за прошедшее время. Он похудел, черты лица нездорово отяжелели, в русых волосах стала пробиваться первая седина, словно ранняя осенняя изморозь, побившая траву на обочине степной дороги...
Она смотрела на него... и ничего не чувствовала. Совсем ничего.
Ветер выхватил из её негнущихся пальцев листок и унёс его, переворачивая в воздухе.
– Опять ты о себе... нашёл время и место... – прошептала она едва слышно. – А вот мне теперь ничего от жизни не нужно. Вообще ничего.
– А как же я? – Он потерянно смотрел на неё.
Затонский, не выдержав, подошёл к Илинде, заслонил собой Ламского и решительно подал ей руку.
Она тяжело поднялась и, уцепившись за его рукав, с презрением отвернулась от непрошеного собеседника. Они медленно двинулись по скользкой, выскобленной до льда неровной дорожке меж рядами надгробий. Аспин молча последовал за ними.
Ламский остался сидеть на прежнем месте, неподвижно и оцепенело.

После похорон Затонский отправился в квартиру Илинды. Он прихватил с собой бутылку коньяка.
– Помянуть, – проговорил он, словно оправдывая свои действия.
Они втроём уселись за стол. Аспин достал из холодильника ветчину и сыр, вынул из хлебницы хлеб – тот успел покрыться плесенью... сходил в магазин за свежим.
Когда он вернулся, Илинда и Затонский уже сидели за столом. Они успели и выпить, и покурить.
– Илинда, может, тебе больше не надо? – спросил Аспин, пытаясь заглянуть ей в глаза, но она встретила его взгляд ухмыляющимся, насмешливым взглядом, полным горечи и безразличия к собственной судьбе. – Давай, я тебе постелю и ты поспишь.
– Аспин, я успею выспаться на том свете, – заплетающимся голосом перебила она его и с досадой поморщилась, подставляя свой трясущийся стакан режиссёру. – Давай, Павел, налей мне ещё! Я хочу напиться, до потери сознания! Было время, ты пил без меня... было время, я пила с тобой... а сегодня давай напьёмся вместе! Сегодня день особенный... Сегодня – день начала конца... Наливай! Пусть земля им будет пухом! И Аспину, ему тоже налей. Ведь ты же выпьешь с нами? За Кристи? За Макси?
Она требовательно вскинулась, устремившись к Аспину и пытаясь утянуть его за стол, словно в омут.
Аспин нехотя подсел к столу. Молча взял свой стакан, выпил.
Илинде хватило совсем немного, чтобы и в самом деле почти потерять сознание и отключиться. Павел на руках перенёс её в комнату.
– Знаешь, Аспин... – произнёс он, вернувшись обратно и подсаживаясь к Аспину, продолжавшему мрачно восседать за столом, и взгляд его виновато блеснул, и тяжёлый вздох разнёсся по тихой, опустевшей, странно молчаливой кухне. – А я ведь раньше страшно ревновал её ко всем вам... Когда они приехали в Оинбург... когда нашли тебя... Я был рад за неё, правда, но лично меня раздражало... что вокруг неё столько замечательных людей... которым она и впрямь дорога и которые дороги ей... За эти полтора года, что она провела только со мной, я привык считать её своим лучшим другом... только своим! А я жутко эгоистичен! Я хотел... хотел... чтобы мои друзья были только моими... Я очень страдал, когда появились вы. Я всеми способами это скрывал, я старался не показывать этого! Но это было. Прости. Это давит меня, угнетает... я чувствую себя таким виноватым перед ней... Я отдалился от неё, было время... когда Альбина окончательно ушла от меня... Я сам того не желая лишил её работы! Я опустился... а она меня предупреждала, что не будет работать ни с кем, кроме меня... И ведь на самом деле не ушла к другим, хотя её на части рвали, уговаривали... Скажи, чем мне теперь ей помочь?
Аспин долго молчал, затем поднял на него погасший взгляд и холодно сказал:
– Павел, ты – замечательный человек... и слова худого про тебя не скажешь... Но пока я прошу тебя: предоставь её на время моим заботам.
Затонский удивлённо приподнял брови.
– А разве я тебе запрещаю?
– Все эти дни она не отходила от тебя. Потому что ты позволял ей поступать по-своему. Она сторонилась меня, потому что я хотел заставить её... то отдохнуть, то поесть, то поспать, то принять лекарство. Но ей это было необходимо! Видишь, она просто отключилась. Нельзя ей сейчас потакать, Павел! Её нужно выдернуть из этого состояния! Я боюсь, что ты своей вседозволенностью причинишь ей больше зла, чем хотел бы. Позволь мне самому решить, как будет лучше для неё.
– Ты хочешь сказать, что я не должен приходить к ней? – с вызовом произнёс он, плеснув себе ещё коньяку и залпом выпив его.
– Не пей, – поморщившись, попросил Аспин. – Ради неё. И мы вместе ей поможем. Мы вытащим её. Не пей! Или ты хочешь... чтобы она пила вместе с тобой?
– Я так понимаю, ты хочешь сказать... что я оказываю на мою Аменду дурное влияние... так, что ли? – Лицо режиссёра нервически задёргалось, глаза стали злыми и колючими. – Ты в самом деле считаешь... что мне сейчас лучше с ней не видеться?
– Раньше она не пила. И уж тем более, не напивалась...
– Раньше у неё и родные люди не умирали! Вот о чём подумай!
– Я сумею ей помочь.
– А сможешь ли? Ей сейчас как никогда нужна поддержка...
– И я о том же.
– Я даю тебе неделю, – Затонский хлопнул ладонью по столу. – Если и неделю спустя она будет в том же состоянии... смотри мне! Я у тебя её попросту отберу! Я заявлюсь сюда, соберу её вещи и увезу её к себе. Я сам о ней позабочусь. Вот так!
Он тяжело поднялся, покачнулся и ушёл, тихонько притворив за собой входную дверь.
– Не будет этого, – прошептал Аспин, сжав кулаки и вперив в пустую стену решительный взгляд. – Не будет! Я сумею помочь ей сам! Кроме Илинды и Кати у меня больше никого не осталось... И ни одну из них я не отдам. Даже ему. А ещё... ещё Айлена. Я верну её. Во что бы то ни стало верну. Рано или поздно.

...Сырой мартовский ветер, время от времени порывами налетавший в раскрытую половину окна, давным-давно выстудил комнату; на улице моросил мелкий ледяной дождь.
Уткнувшись подбородком в высокий воротник толстого шерстяного свитера, Илинда сидела на покрытом дождевыми каплями подоконнике и невидящим взглядом смотрела на плывущие над городом серые облака. В её пальцах дымилась сигарета. Рядом стоял стакан с недопитым коньяком. Привычным движением она поднесла сигарету к губам, глубоко затянулась и неспеша выпустила струю дыма, прислонившись отяжелевшей головой к деревянной раме.
От дыма и выпитого на голодный желудок коньяка с лимоном её слегка мутило. Давала себя знать и недавняя простуда, от которой она так и не успела оправиться. Но ей было всё равно. Она не обращала на все эти неудобства ровно никакого внимания.
Единственной необходимостью для неё стало курить. Курить, просто чтобы не сидеть сложа руки. Просто чтобы хоть чем-то занять себя. Чтобы заглушить тупую боль, поселившуюся в сердце со смертью Кристины и Макси. Чтобы заглушить преступные мысли о Ламском, которые вопреки здравому смыслу стали всё чаще возникать в её оплавленном мозгу. Она гнала их прочь, зная, что всё равно никогда его не позовёт, как бы ни приходилось ей плохо. Даже если будет умирать – не позовёт.
Она пришла в себя только тогда, когда дотлевшая до фильтра сигарета обожгла её пальцы.
Швырнув окурок вниз, на дорогу, она машинально потянулась за новой сигаретой, подкурила и стала смотреть, как оранжево-жёлтый огонёк карабкается по спичке, оставляя за собой чёрную обугленную головёшку, и когда огонёк подполз к её пальцам, она перехватила спичку за сгоревший конец и позволила ей догореть полностью. Сотворив своё дело, огонёк погас, и тонкая струйка дыма потянулась вверх и растаяла. Искривлённая чёрная спичка осталась на ладони Илинды. Она осторожно положила её рядом с собой, где уже лежало с десяток таких же.
Как в комнате появился Аспин, она не заметила.
Услышав за спиной его укоризненный голос, звавший её по имени, она повернула голову и, устало и безразлично взглянув на него, молча затянулась сигаретой.
Аспин увидел наполовину пустой бокал, стоявший на подоконнике рядом с ней.
– Илинда... – укоряюще произнёс он.
– Я пью не одна. – Она указала на портрет Затонского, который, ухмыляясь, смотрел на них со стены, возвышаясь над её столиком с фотографиями подобно зловещему тёмному ангелу. Перед портретом на столике стоял полный бокал коньяка.
– Я с ним пью, – заплетающимся языком проговорила Илинда, устало прикрывая глаза. – Если он не приходит ко мне, чтобы пить вместе... так я пью с его портретом. Ты же не пьёшь. Ты же у нас правильный. А мы... мы – так себе...
– Илинда, я же просил тебя!
Аспин потихоньку подходил ближе, опасаясь, что она может потерять равновесие и попросту сорвётся с подоконника – туда, вниз, на мостовую... на которой совсем недавно оборвалась жизнь Кристины. Он старался говорить спокойно, чтобы ненароком не напугать её.
– Павел ещё не выпил свой бокал, взгляни? А то нужно налить ему снова. – Она прерывисто вздохнула и стала слезать с подоконника. Аспин торопливо подхватил её и усадил на диван, и только тогда смог вздохнуть с облегчением.
– Аспин, – Илинда силилась раскрыть слипавшиеся глаза. – Аспин... а давай колечки поменяем! Мы ж до сих пор... на правой руке колечки... носим... а теперь надо на левой! На левой, слышишь? Как уговаривались...
Она принялась торопливо снимать кольца, дёргая их изо всех сил и бранясь сквозь зубы. Наконец, ей удалось снять все четыре кольца. Она зажала их в кулаке и на мгновение поднесла к губам. И вдруг разразилась рыданиями. Она уткнулась головой в спинку дивана, сжалась в комок, и на одной ноте, надрывно плакала, зажав в дрожащем кулаке четыре потемневших от времени серебряных кольца. Аспин молча стоял рядом. Он не пытался утешить её. Он чувствовал то же самое. Он знал, знал по себе, что любые утешения здесь бессильны. С этим нужно научиться жить. Изо дня в день. Из месяца в месяц. Из года в год.
Постепенно Илинда затихла. Слёзы её иссякли. Она закрыла глаза и долгое время сидела, не двигаясь, не шевелясь.
Затем медленно разжала кулак и дрожащими пальцами стала перебирать кольца, еле слышно читая написанные на них дорогие ей имена. Выбрав одно, она долго смотрела на него, затем вздохнула и хрипло проговорила:
– Айлена. С неё всё и началось. Она велела нам снять её кольцо, но мы всё надеялись, всё тянули... А нечего было тянуть. Она знала, что не вернётся к нам. Она ушла первой.
– Она не умерла, Илли, – попытался мягко остановить её Аспин, но она поднесла кольцо к губам, поцеловала его и стала надевать на средний палец левой руки – в знак утраты. – Она жива, и значит, ещё может вернуться! Просто прошло ещё так мало времени...
– Нет, Аспин, – кривя губы в дрожащей, зловещей ухмылке, возразила Илинда, уставив горящий взгляд в пустую стену. – Она не вернётся. Она приняла обдуманное решение. Она бросила нас. Она ушла по своей воле. Она не хотела становиться нам обузой? Не скажи! У неё просто не хватило веры в нашу к ней любовь. Раз она могла подумать, что мы сочтём её обузой. Она ушла. Её с нами нет, и никогда не будет. Она сказала, чтобы мы сняли её кольцо, помнишь?
– Она вернётся!
– Она не вернётся.
– Она ничего не знает ни о Макси, ни о Кристине... иначе давно уже была бы здесь, с нами.
– Вот и нечего её бередить. Незачем ей об этом знать. Светлана права. Не стоит ей рассказывать. Она и так не в себе после несчастья, что с ней самой случилось. Но она не вернётся. Мы потеряли её первой. А ты? Что замер?
Он непонимающе смотрел на неё.
– Мы, кажется, друзей хороним... – прошептала она, вздрогнув всем телом. – Почему ты не меняешь местами кольца?
– Потому что мне трудно это сделать!
– Можно подумать, мне легко!
Аспин судорожно стянул два кольца и надел их на левую руку.
– Почему не три? – подозрительно проговорила Илинда, исподлобья наблюдая за его действиями. – Их ушло трое!
– Их ушло двое, Илли. Кристина и Макси.
– Айлена...
– Для меня она жива. Я верну её. Рано убирать её кольцо.
Илинда тупо смотрела на него.
– Нет... Ты её не вернёшь... – прошептала она наконец еле слышно. – Слишком далеко она ушла от нас... Она не оглянется. И не услышит. Она ушла от нас, Аспин! Нас осталось только двое... Как страшно! Двое – из пятерых... Всего лишь за каких-то три месяца... Кристина моя... Её кольцо... Прощай, моя дорогая... Мы всегда были вместе, и я понятия не имею, как я буду теперь без тебя... Но ты не переживай. Что будет, то и будет. Мне теперь уже ничего не страшно. И Макси... Я помню его столько, сколько помню себя. Он и впрямь был мне братом. И сейчас я чувствую себя так, словно мне обрубили руки. По самые плечи. Я вроде ещё жива... а казалось бы, для чего?
Аспин присел рядом с ней. Он старался заглянуть ей в глаза, но она смотрела мимо него. Она обращалась к нему. Говорила с ним, но словно бы не замечала его присутствия.
– Не для чего, – всеми силами стараясь сохранять спокойствие, произнёс он. – А для кого, Илли. Есть ещё я. И ты мне очень нужна. Слышишь? Мы должны поддерживать друг друга. Это наше общее горе. Есть Кати. Есть Затонский, в конце-то концов. Ты должна перебороть себя. Ради всех нас. Слышишь?
Она медленно вытянула перед собой руки и долго рассматривала то одну, то другую. Наконец проговорила, и голос её был неестественно отстранённым и спокойным:
– Три колечка уже на левой. А на правой осталось всего одно.
– Верни кольцо Айлены назад – и станет два.
– Нет, я не стану этого делать. Айлены нет. Она ушла.
– Она вернётся.
– Она ушла.
Аспин не стал с ней спорить, решив свести разговор на другую тему.
– Пойдём на кухню. Я пожарил картошку. Мы бы с тобой позавтракали. Ты ведь тоже ничего не ела сегодня?
Она молча потянулась к сигаретам, не слыша его. Он перехватил пачку и сунул её себе в карман. Она удивлённо посмотрела на него и хмыкнула.
– Детские игры... – пробормотала она, с трудом поднимаясь на ноги и направляясь в коридор.
– Детские игры? – не понял тот.
– Детские игры – отбирать у меня сигареты. Или прятать их в карман. Или выбрасывать их. Ведь именно этим ты и занимаешься последнее время; если я вдруг по рассеянности оставляю пачку на видном месте – я её потом не нахожу. Значит, это делаешь ты.
– Да, это делаю я. Куда ты собралась?
Он вышел вслед за ней. Она надевала свой длинный плащ и никак не могла попасть рукой в рукав.
– Глупо. У меня есть деньги. И я в состоянии спуститься по лестнице, чтобы дойти до магазина и купить ещё сигарет. И ещё, и ещё, и ещё... На вот. – Она выудила из кармана спичечный коробок и кинула ему; он автоматически поймал его, непонимающе глядя на свою собеседницу, та прочитала немой вопрос в его глазах и горько усмехнулась. – Выброси заодно, если хочешь. Я и спички куплю. Я всё могу купить, слышишь? Я богатая! Только то, что мне на самом деле необходимо... не продаётся ни в одном магазине. Я никогда не смогу купить жизнь Макси, Кристине, Мишель... Я никогда не смогу купить здоровье Айлене! А значит, я бессильна, я бессильнее последнего нищего во вселенной! А значит, мне нечего больше желать, раз самое необходимое я купить не смогу!
– Ты куда собралась?
Она с недоумением посмотрела на плащ, который держала в руках, и наморщила лоб, пытаясь вспомнить, зачем она собиралась выйти.
Аспин молча забрал у неё плащ и повесил его обратно. Затем так же молча протянул ей пачку сигарет, которую отобрал недавно, и спички.
– Возьми, я больше не буду этого делать, – тихо проговорил он. Она машинально взяла пачку, достала из неё сигарету. Аспин присел на край тумбочки, сжал голову руками, упершись ими в колени.
Илинда молча смотрела на него. Мгновение спустя он судорожно схватил пачку, которую она положила на подзеркальник, достал сигарету и себе. Она молча протянула ему спички, подавив желание истерически рассмеяться. Он жадно прикурил и поднёс огонёк ей. Руки его дрожали. Он не смотрел на Илинду.
Какое-то время они молча сидели в холодной пустой комнате, где на вешалке ещё висели голубая весенняя куртка Кристины и серое пальто Макси. Медленно рассеивались утренние сумерки. Через открытую дверь из выстуженной насквозь гостиной наползала туманная сырость внезапной оттепели. В городе зажигались первые огни. Город постепенно просыпался.
Илинда отёрла заплаканное лицо рукавом, заправила за уши выбившиеся пряди растрепавшихся и мокрых от дождя волос и, глубоко вздохнув, проговорила, тревожно озираясь кругом и недоумевающее шевеля бровями:
– Почему не видно Кати?
– Я отвёл её к нашей прежней соседке. Она согласилась посидеть с ней.
– Когда?
– Неделю назад. Сразу, как...
– Её нет здесь неделю?.. – потрясённо прошептала Илинда, перехватив его руки и невольно с силой сжимая их. – Я только сейчас заметила... что давно её не видела... Неделю!.. И ты хоть навещаешь её?
Аспин опустил голову. Бросил отрывисто:
– Я звоню. По нескольку раз в день.
Она вскочила, не сводя с него возмущенного взгляда.
– И ни разу не навестил? Как ты мог, Аспин?
– Илинда, я не могу ни на минуту оставить тебя одну! Понимаешь? – напрямик заявил он, давя окурок ногой.
Она тупо смотрела на него широко раскрытыми глазами.
– Прости меня... – прошептала она наконец. – Прости меня, Аспин! Ты можешь кое-что для меня сделать?
– Купить ещё сигарет? – горько усмехнулся он. – Или налить ещё коньяку твоему собутыльнику на портрете?
Она не отреагировала на колкость и продолжала смотреть на него тяжёлым и усталым взглядом; и губы её странно подёргивались, а пальцы нервно бегали по воротнику свитера, который душил её, мешал говорить.
– Верни Кати домой.
Аспин внимательно, пристально, изучающе посмотрел на неё. Затем бросил окурок в цветочный горшок. Илинда настойчиво повторила:
– Верни её домой, я тебя очень прошу!
– Илинда! – Он заговорил тихо, но каждое слово старался произнести так чётко, чтобы она услышала его, и поняла правильно. – Кати ничего не понимает! Она ничего не знает! Она будет смеяться, требовать, чтобы с ней играли, чтобы ходили с ней в парк кормить уток в пруду, чтобы читали ей на ночь сказки вслух...
– Именно на это я и рассчитываю.
– Она станет спрашивать, где Кристи. Где Макси.
– Я знаю.
– Она не понимает, что они...
Она перебила его, заговорила быстро, торопливо, сбивчиво, больше всего на свете опасаясь, что вот сейчас он перебьёт её и скажет: «Нет, ещё не время, ещё рано!» Она чувствовала, как странная, противная мелкая дрожь сотрясает её руки независимо от её воли, и с досадой ощущала, что не имеет никакой власти над собственным сердцем, которое то колотилось в груди, как бешеное, то смолкало без единого трепыхания. Ей во что бы то ни стало нужно было убедить Аспина... Ведь если она не сумеет его убедить, она не выберется... Она должна вернуть Кати домой. И как можно быстрее. Кати удержит её на краю пропасти, над которой она уже занесла было ногу. Кати сможет. Если кто ещё и сможет удержать её – то только она...
– Именно потому, – торопясь и путаясь, горячо восклицала она, отчаянно цепляясь за Аспина, ловя его взгляд запавшими синими глазами. – Именно потому, что она не понимает! Она сумеет отвлечь меня ото всех этих мыслей! Если меня не отвлечь... я с ума сойду! Или стану пить... как Павел! Только чтоб забыться! Если кто-то в состоянии мне помочь, то только Кати. Рядом с ней я всегда чувствовала себя счастливой. Она заставляла меня поверить, что я не зря живу. И если мне ещё можно помочь сейчас... то это по силам только ей.
Аспин долго смотрел на неё, потом тихо спросил:
– Если я завтра приведу её домой...
– Сегодня, – перебила она нетерпеливо, и губы её задрожали, словно она с трудом удерживала слёзы. – Сегодня, Аспин, сегодня!
– Если я сегодня приведу её домой, – поправился он, пристально вглядываясь в её белое, без кровинки, лицо, трепетавшее перед ним, как лицо бесплотного духа. – Можно мне будет выбросить твою бутыль с коньяком?
– Можешь прямо сейчас вылить его в раковину.
– А как быть с твоим пристрастием к сигаретам?
– Я постараюсь меньше курить... и не при ней. – Она помедлила. – А потом и вовсе брошу... думаю, я смогу это сделать со временем. Мне нужно всего лишь обрести почву под ногами.
– Пойдём на кухню. Я ставил чайник, и он, должно быть, уже вскипел. Хочешь чаю?
Он подал ей руку, и она тяжело оперлась на неё.
– А после, – продолжал он, почувствовав, наконец, что начинает нащупывать верный путь – всё ещё вслепую, всё ещё бессознательно… но сердце его замирало, сердце его шептало, что теперь уже самое страшное позади, теперь она начнёт выздоравливать. – Ты отправишься в ванную и приведёшь себя в порядок. Взгляни в зеркало. Когда ты в последний раз расчёсывалась? Ещё дня два-три – и придётся тебя остричь, потому что вряд ли удастся распутать твои волосы. У тебя жуткие круги под глазами. И щёки ввалились. Ты одним своим видом перепугаешь Кати! Ты должна выглядеть так, чтобы ребёнок обрадовался, увидев тебя. А ты? И дома нужно прибраться. И протопить. Ты выстудила весь дом, открывая окна настежь. Кстати, Кати наверняка соскучилась по твоим пирогам с капустой и с рыбой. Она всегда не могла дождаться, когда они испекутся. Скажи, сколько чего нужно, я поставлю тесто, пока ты будешь в ванной, и когда в доме запахнет пирогами, я отправлюсь за малышкой, чтобы она поняла, что её здесь ждали. Что скажешь?
Она кивнула – раз, другой, третий, и впервые за долгое время слабая улыбка озарила её измученное посеревшее лицо.
Аспин прошёл в гостиную, забрал со столика бутыль и бокал, стоявший у портрета Затонского, и принёс всё это в кухню.
– Я забрал у твоего друга коньяк, – сказал он. – Он отказывался его пить. Что, можно? Вылью?
– Выливай, – Илинда тяжело вздохнула, стрельнув глазами на бутылку и подавив очередной вздох. – Мне не жалко...
– И ты не передумаешь?
– Нет. Я попытаюсь научиться жить без... без них. Я попытаюсь, обещаю тебе... Я попытаюсь.

– Аспин, если б не я, они были бы живы. Ничего бы не произошло, – вдруг заявила Илинда, сидя над кроваткой уснувшей девочки.
Стоило Кати уснуть, как прежние мысли, словно стаи голодных волков, притаившиеся в засаде и терпеливо ждущие своего часа, набрасывались на неё и принимались терзать и без того истерзанный мозг, вгрызались в сердце, буравили душу. Аспин сидел рядом.
– О чём ты? – Он непонимающе уставился на неё.
– Всё просто. Достаточно сложить два и два. Посуди сам: если б я не заболела... или будь я хотя бы предусмотрительнее и заполни коробку лекарствами, Кристи не вздумалось бы бежать в аптеку, чтобы купить мне таблетки, – мёртвым голосом пояснила Илинда, уставившись куда-то мимо собеседника. – И не позвони я Макси, не переполоши я его своим звонком... а ведь я, должно быть, ошеломила его... он не выскочил бы за дверь в таком волнении и тоже не погиб бы... Это равносильно тому, что я сама, своими собственными руками, толкнула их под колёса. Как странно... такая одинаковая смерть... и почти одновременно... Неужто и вправду я? Неужто и вправду они могли остаться в живых, а я... я погубила их?
Она сидела, опустив плечи, смиренно сложив на коленях руки, и не глядя поглаживала три серебряных кольца, в один день оказавшиеся на левой руке.
– Зачем я осталась? – тупо спросила она сама себя, совершенно забыв о присутствии Аспина.
Она вздрогнула, когда он заговорил.
– Так сложились обстоятельства, – упрямо возразил он, намереваясь оправдать её перед самой собой. – Пойми, так получилось случайно; случайно вышло, что в центре последних событий невольно оказалась ты. Не пойди Кристи за лекарствами, она точно так же могла отправиться за хлебом. Если не за хлебом, то за печеньем к чаю или за тем же чаем, который мог просто закончиться. И не позвони Макси ты, ему точно так же мог позвонить я. А не позвони ему я, он мог бы попросту поскользнуться посреди дороги и с тем же результатом попасть под машину. Пойми, это цепь случайных событий, это судьба. А судьбу не обойдёшь, не объедешь. Судьба и на печи, и под печью найдёт. И бессмысленно против неё идти.
– Судьба... Нет никакой судьбы.
Она встала и тихонько покинула спальню Кати. Аспин погасил в комнате свет и последовал за ней в гостиную, оставив дверь приоткрытой – на всякий случай. Вдруг девочка проснётся и испугается – она очень не любила, когда темно.
Илинда стояла перед столиком с фотографиями и держала в руках портрет Макси. Она сама когда-то давным-давно сфотографировала его на фоне кентайских холмов... Прижала к себе. Взяла фото, с которого ей улыбались Кристи и Айлена. Долго смотрела на них. Потом выбрала ещё одно – на нём была изображена Мишель. Мишель, которая тоже погибла из-за неё, Илинды.
Согребла их в охапку, прижала к груди и, закрыв глаза, принялась раскачиваться взад-вперёд, что-то тихонько шепча. Она долго бродила по комнате, не открывая глаз и разговаривая сама с собой, затем осторожно расставила фотографии по местам. Упёрла строгий взгляд в лицо Павла Затонского, смотревшего на неё сверху вниз. Брови её нахмурились. Она погрозила ему пальцем и сердито проговорила:
– А ты куда пропал? Бросил меня? И ты? Ты тоже? Ты же знаешь, как важно мне твоё присутствие... Когда тебе было плохо, я тебя не бросала. Почему же ты меня бросил? Уже неделю я не вижу тебя! Неужто ты про меня забыл? Друг, называется! Ну, мы с тобой ещё встретимся! Я тебе ещё всё выскажу! Что скалишься? Говоришь, что не напугала? Ах, вот как! Говоришь, что устал? От чего ты устал? От моих проблем? Я не уставала, когда тебя в первый раз бросила твоя Альбина... А ведь могла бы тогда просто отмахнуться от тебя... Нет же! Я сделала всё, что было в моих силах, чтобы она к тебе вернулась! Пусть ненадолго её хватило, пусть она всего лишь год прожила с тобой после этого и вновь сбежала... Я и тогда не пустила тебя плыть по воле волн! Отчего же ты меня забыл сейчас, когда ты нужен мне, как никогда?! Павел, Павел! Никогда я не думала о тебе настолько худо... Я и сейчас почему-то не могу поверить, что ты... Нет, нет, ни в коем случае! Всему должно быть своё объяснение... Вот я сейчас тебе позвоню... и всё узнаю. Я позвоню тебе прямо сейчас – и в глаза мне скажешь, что я... Ты сомневаешься, что я могу так поступить? Зря!
Рассерженная и обиженная, она подскочила к телефону, срывающейся рукой набрала номер. Трубку взяла Ульяна.
– А его нет. Нет, я не знаю, куда он отправился. Нет, он мне ничего не сказал. Он никогда мне не говорит, куда уходит. Просто уходит – и всё. Я передам, что вы звонили? Не говорить? Как скажете.
Илинда стояла, глядя на режиссёра, усмехавшегося ей с портрета, как вдруг в дверь постучали.
– Я открою, – глухо произнёс Аспин и направился в прихожую. Но Илинда по стуку узнала, что пришёл Павел. До которого она тщетно пыталась дозвониться сейчас.
Первым её порывом было броситься ему навстречу, но недавняя обида припомнилась слишком остро, и она остановила сама себя, решив встретить его прохладно и сдержанно. Она вспомнила, что слишком долго он отсутствовал, в то время, как она так нуждалась в нём.
– Девочка моя дорогая, Аменда моя! – произнёс он с порога, заглядывая в раскрытую дверь гостиной. – Почему ты не встречаешь меня? Я к ней... с цветами... по морозу... а она не торопится встретить меня. Куда это годится?
Илинда нерешительно пошла к нему, чувствуя, как тает в сердце лёд отчуждения, как исчезает куда-то обида. Он подхватил её и закружил по прихожей. Потом аккуратно поставил её на пол и вручил ей огромный букет белых роз.
– Но у меня сегодня нет дня рождения, – невольно улыбнулась она.
– А ты привыкла, что белые розы с моей стороны появляются у тебя только в день рождения? Я что, правда, только в день рождения дарил их тебе?! Ну и осёл... Аменда, я просто захотел подарить тебе цветы. Вот и всё. Совершенно без повода.
Она уткнулась лицом в цветы и закрыла глаза, вдыхая их аромат. В памяти всплыли другие букеты: в Кентау Макси ломал для неё в чужих садах самые красивые розы, всё белые, вспомнился букет, встретивший её в комнате после первого выступления в школьном театре. Вспомнился букет, который Макси привёз ей, приехав в Оинбург... По её лицу текли слёзы. И она отвернулась, чтобы утереть их ладонью.
– Заходи, Павел, не стоять же тебе в коридоре, – через силу сказал Аспин.
Водрузив на вешалку своё пальто, Затонский прошёл в гостиную, одной рукой обняв Илинду  и уводя её с собой. Он присел на диван, заставив её сесть рядом. Она продолжала сжимать в руках букет, не торопясь с ним расстаться.
– Давай я поставлю цветы в воду, а то завянут, – сказал Аспин, но она лишь помотала головой, ответив, что пока не надо, потом сама поставит.
– Ну, рассказывай, – потребовал Затонский.
– О чём? – не поняла она.
– Как ты жила без меня эти семь дней.
– Приходил бы – знал бы, – вдруг с досадой проговорила она и отодвинулась в сторону.
Затонский пристально посмотрел на Аспина и перевёл взгляд на Илинду. Она, насупившись, не смотрела на него. Он снова требовательно взглянул на Аспина, словно спрашивая его, отчего он не объяснил ей его отсутствия. Аспин отвёл глаза в сторону.
– Ты, значит, ничего ей не сказал? – негромко осведомился Затонский.
– К чему? – нехотя отозвался тот.
Илинда насторожилась. Она внимательно взглянула на одного, на другого... и с подозрением спросила:
– Вы о чём?
Ей никто не ответил. Она повторила свой вопрос, настойчивее и громче, намереваясь получить на него ответ во что бы то ни стало.
– Ну, давай, – усмехнулся Затонский, уступая очередь Аспину. – Раз ты не сделал этого вовремя... сделай хотя бы сейчас. Объясни ей, отчего меня не было подле неё такой долгий срок.
– Илинда, прости, – произнёс Аспин, потупив взгляд. – Мы посчитали нужным...
– Ты посчитал, – со значением поправил его Павел.
– Да, я посчитал нужным, – подчеркнул тот спокойно, – что на какой-то период времени Павлу лучше воздержаться от визитов.
– Ничего не понимаю... и зачем же? Отчего? – искренне недоумевала она.
– Оттого, что в моей компании ты начала пить. И курить. Оттого, что останься я у тебя на несколько дней, как я предполагал, я бы... в общем, ты сопьёшься со мной. Какова перспектива? Не спорю, вполне возможно, он прав... и я на самом деле дурно на тебя влияю... ведь в тот вечер я и впрямь напоил тебя до бесчувствия... Но я считал, что тебе нужно как-то снять накопившийся стресс... Другого способа, увы, не знаю.
Илинда молчала, уставившись прямо перед собой. Так вот почему Затонский не появлялся так долго. Аспин попросту попросил его не приходить.
– Я названивал каждый день, спрашивал, как ты. Он этого тоже тебе не говорил?
Илинда ничего не отвечала. Она вспомнила, как только что стояла и вслух разговаривала с его портретом, как делала уже не раз за последние дни, а Аспин, который всё слышал, который мог бы объяснить ей причину его отсутствия, который мог бы сделать так, чтобы не таила она на Павла не заслуженной им обиды... он молчал. И слушал её полубессознательный бред, не говоря ей ни слова в утешение.
Конечно, может, в чём-то он был прав... ведь она и впрямь стала пить, чтобы залить свою боль, чтобы притупить память... Но она пила и в то время, что Павла уже не было рядом. Она напивалась, потому что ей самой хотелось напиться, а вовсе не потому, что кто-то ей наливал.
Она прекрасно отдавала себе отчёт, что Аспин всего лишь старался оградить её от самой себя... И всё же её жестоко возмущало и оскорбляло любое посягательство на её драгоценную свободу. Она желала принимать все решения сама, чего бы ей это ни стоило и как бы тяжело ни давались ей эти решения. Без чьей бы то ни было подсказки. Без чьей бы то ни было помощи.
Молчала она долго. Наконец, Аспин не выдержал. Подойдя к ней, он присел рядом.
– Илинда, пойми, я сделал это только потому, что хотел помочь тебе. Я считал, что так будет лучше для тебя же. Ты веришь?
Она не поднимала головы.
– Аменда, мы с ним договорились... – встрял Павел. – Если неделю спустя ты... я пришёл предложить тебе своё гостеприимство. Ты прекрасно знаешь, дом у меня огромен... но пуст. Если тебе одиноко здесь, перебирайся туда. Ты же знаешь, я всегда тебе рад. Аспин обещал не препятствовать тебе, если ты решишь...
Илинда медленно поднялась, держа в руках букет и опустив его цветами вниз, как веник, по очереди посмотрела на одного и на другого.
– Я прекрасно понимаю, – заговорила она по прошествии какого-то времени, – что вы оба желаете мне добра, и только добра. Я прекрасно понимаю, что дорога вам обоим не меньше, чем вы оба дороги мне. Мне жить-то сейчас дают силы только мысли о вас – о том, что Аспин и Павел у меня ещё остались. Я цепляюсь за каждого из вас... и мне страшно, мне до одури страшно, что в один миг я могу лишиться тебя... или тебя... Как лишилась тех двоих. И я понятия не имею, что делать мне с этим бешеным страхом, как притупить его, как пригасить... Я понятия не имею, что делать мне с воспоминаниями. О Макси, о Кристи, с мыслями об Айлене и Мишель... А вы... вы решили потягаться, кто из вас поможет мне лучше... Как же так? Как же так, Аспин? Как ты мог прогнать Павла, зная, что мне спокойно, когда он у меня на глазах? Под моим присмотром? Вот сейчас я вижу его – и за него у меня душа уже не болит. Я вижу – вот он, живой и здоровый, и ни в какую переделку не угодил, и не забыл обо мне, не кинул меня... А ты, Павел? Неужто не знал, что я буду переживать за тебя, если ты долгое время не появишься? Что я буду бешено по тебе тосковать, если ты... И всё равно решил поучаствовать в ваших глупых соревнованиях? Кто кого за пояс заткнёт? И ни один из вас не подумал, а чего я-то хочу! Вы прикрываетесь благими намерениями, наперебой твердите, что способны позаботиться обо мне лучше, чем я сама! Я не беспомощна! Я способна сама подумать о себе! Только будьте рядом! Оба! И перестаньте выяснять, кто из вас мне дороже... Вы дороги мне оба. В равной мере. Так было и так будет. Со мной всё в порядке, Павел. Правда. Я справлюсь. Со мной Аспин и Кати. Я хочу остаться здесь, где жили мы все вместе... Но... я хотела бы... я хотела бы забрать сюда тебя. Чтобы ты был при мне. Хотя бы какое-то время. Пока и у тебя жизнь не выровняется. Что скажешь?
Павел взглянул на неё, на Аспина и со вздохом произнёс:
– Вряд ли мы уживёмся вместе, Илинда.
– Это почему ещё? – Она подозрительно смотрела на него.
– Потому что я пил, пью и буду пить. Потому что мне уже мало что в жизни осталось...
– Ты опять про неё. Ведь с ней ты был совершенно другим. Ты мог выпить. Ты мог напиться. Но ты оставался уважаемым человеком! Что сейчас осталось от тебя, Павел?
– Аменда, мне кажется, я настолько привык к своему образу жизни...
– К пьянству, дебошам и дракам в кабаках? Это ты считаешь образом жизни, да? Ты пойми, я просто не могу отступиться от тебя, как отступились все. Даже Маша потеряла надежду, что ты когда-нибудь изменишься! Маша давным-давно уехала в Степной и носа оттуда не кажет! Даже она не выдержала и перестала бороться за тебя... А я не перестану. Я до последнего буду тебя тянуть. Ухвачу за шиворот покрепче, вот так... и хоть бей, хоть пинай, хоть кусай – не отпущу. И вытяну тебя. Либо ты забьёшь меня до смерти. Только тогда тебе удастся освободиться от меня!
Затонский долго смотрел на неё, потом проговорил, тщательно подбирая слова, словно пробуя ногой хрупкий лёд, прежде чем осмелиться ступить на него:
– Аменда, ты настаиваешь, чтобы я переехал сюда. Так ведь?
Она молча кивнула.
– Но если я перееду... я перееду не один. – Он выжидающе, напряжённо смотрел на неё, как притаившийся в засаде хищник, готовящийся вот-вот выпрыгнуть и поглотить добычу.
Она смотрела на него, сдвинув брови, и молчала. Ей было непонятно, что он имел в виду, и она ждала объяснений... которые неминуемо должны были последовать за таким странным признанием. И они последовали.
– Аменда... – Он виновато развёл руками и потупился. – Дело в том... что он уже с полгода живёт у меня.
– Кто? – Она с подозрением уставилась на него, впилась в него глазами, почуяв неладное, но он так и не поднял на неё свой взгляд. Он молчал. Она повторила свой вопрос.
– Ему некуда было идти, ну и... пришёл ко мне. Он пришёл примириться со мной... я предложил ему остаться. Потому что и ему одному было уже невмоготу... да и мне с ним вроде веселее. Я заставил его отказаться от съёмной квартиры и переселиться ко мне. Я не смог его выгнать.
– Пожалел? – Она наконец поняла, о ком идёт речь.
– Аменда, он как ушёл из дома много лет назад...
– Незачем было уходить, – угрюмо перебила она. – Слишком легко у него всё получается: требуется семья, чтобы получить наследство – за неделю у него семья готова. Отцовские деньги стали жечь руки – и он попросту свалил их в кучу и спалил, когда на свете тысячи бедняков, которым не на что купить себе хлеба, мог бы им раздать. Надоела ответственность за жену и ребёнка, которому нужен больше всех на свете – и он без жалости оставляет их. И пьянствует теперь вместе с тобой только оттого, что я не могу его уважать! А сам-то себя он уважает? Да и с чего он уверен, что согласись я выйти за него – и однажды он точно так же не бросит и меня, когда я ему надоем?
– Вряд ли ты надоела бы ему.
– Не пойму... – она вдруг замерла, поражённавя внезапно пришедшей ей в голову мыслью: – Ты приглашал меня жить в свой дом... зная, что он тоже живёт под твоей крышей... чего ты добиваешься, Павел?
– Жизнь коротка, Илинда, – вдруг жёстко перебил её Затонский, хлопнув рукой по колену и досадуя, что его задумка не удалась. – И завтра ты можешь пожалеть о том, чего не сделала сегодня.
– Я сделала для него всё, что могла! – Она угрюмо поджала губы. – И добавить мне в эту историю нечего. А ты? Ты столько лет не общался с ним... И вдруг...
– Он сам сторонился меня. Но полгода назад...
– ...он пришёл и стал жить у тебя, это я уже слышала.
– Не юродствуй, тебе не идёт.
– Да откуда ты знаешь, что мне идёт?
– И не кричи. Кати спит.
Илинда мгновенно сбавила тон, услышав напоминание о ребёнке.
– Знаешь, что меня в нём бесит больше всего? – Её глаза со злостью сверкали. – Что ради каких-то своих целей он оставил собственного ребёнка! Я понимаю, она ему не родная... но он своими руками забрал её из сиротского приюта, желая стать ей отцом... оберегать и защищать... В итоге что? Он просто-напросто её бросил. Считая, что я кинусь ему на шею, узнав об этом его геройстве! Скажи кто-нибудь мне, чтобы я ушла из этого дома, чтобы я оставила свою Кати... ради кого бы то ни было! Да я б на месте порвала того негодяя, что посмел бы предложить мне подобное! А ведь она мне тоже не родная... но я вырастила её, и она – моя!
– Если б ты согласилась, он бы забрал свою дочь с собой. Он уговорил бы Полину. И он тебе говорил об этом.
– Не хочу ничего слушать!
– В тебе до сих пор говорит обида!
– Во мне до сих пор говорит благоразумие! И хватит о Ламском! Я не намерена говорить о нём ни сегодня, ни когда бы то ни было впредь! Я не желаю ему зла – боже упаси! Мне до сих пор больно за то, что всё сложилось таким образом... но ничего не изменить. Я не могу переломить себя! Помогай ему... если можешь, не оставляй его, потому что... не настолько уж он виноват... Мне будет спокойнее, если ты пообещаешь присматривать за ним. Я поручаю тебе заботу о нём... потому что не могу сама о нём позаботиться!
– Уверена, что не можешь?
– Не могу. Павел, не могу! Нет, не могу!
– И не сможешь?
– И не смогу! Не смогу. Пожалуйста... – Она уже молила, готовая расплакаться. – Пусть он простит меня! Павел, пожалуйста, давай больше не будем говорить о нём! Никогда! Ты приходи... приходи обязательно, не забывай про меня... А его я видеть не хочу. Да и поздно что-либо менять.
– Что мне ему передать? – Он хмуро смотрел на неё, уже не надеясь, что однажды она всё-таки сменит гнев на милость и повернётся лицом к человеку, которого так запросто бросила много лет назад.
Её глаза беспокойно смотрели на него, дыхание рвалось и прерывалось.
– Ничего! – воскликнула она, стиснув руки. – Ничего! Хотя... вот, держи. Это его вещь. Пусть заберёт обратно.
Она торопливо сняла с шеи серебряную цепочку с крестиком и с кольцом и сунула ему в ладонь. Руки её дрожали, лицо судорожно подёргивалось, глаза лихорадочно вспыхивали.
– Пусть заберёт обратно, – повторила она.
Затонский долго глядел на неё усталым тяжёлым взглядом, и, впервые за долгое время посмотрев на него внимательнее, она вдруг заметила, как сильно изменился он за прошедшие семь лет, как сильно постарел и осунулся. Перед нею сидел совершенно другой человек. Вовсе не похожий на того самоуверенного молодого верзилу, которого она встретила в Степном.Чёрные волосы его были по-прежнему густы, но в них появились широкие седые пряди, некогда гладкий лоб прорезали морщины, меж бровей залегла суровая складка, которая почти никогда не исчезала. Но самое главное – изменились его глаза. Взгляд. У него был погасший тусклый взгляд смертельно уставшего человека. Натолкнувшись на этот взгляд, она застыла. Он взял её неподатливую руку, бережно вложил в неё цепочку и сжал её пальцы.
– Я просто хотел, чтобы ты была счастлива, Аменда, – проговорил он, поднялся, поцеловал её в лоб и направился к двери. Она молча смотрела ему вслед, прижимая к себе цветы и сжимая ладонью цепочку.
Обернувшись на пороге, он помахал ей рукой, кивнул Аспину – и вышел.
Больше она его не видела.

– Я часто вспоминаю, как мы когда-то мечтали о перепланировке Кентайского приюта, – сказал вдруг Аспин, когда следующим вечером Илинда уложила Кати спать и уселась в столовой, положив на колени старый потрёпанный фотоальбом, который ещё не успела открыть. Руки её замерли, взгляд устремился на Аспина.
А тот продолжал, задумчиво глядя на неё:
– В последнее время меня всё чаще и чаще посещают мысли об этом. И порой мне кажется, что ничего неосуществимого здесь нет.
– Макси откладывал деньги... копил... – хрипло произнесла Илинда. – Он частенько доставал свою коробку и складывал туда купюры, которые удалось отложить. Кристи не заводила себе отдельную копилку, она кидала деньги то к Макси, то ко мне... А моя тоже ещё нераспечатанная... Я даже понятия не имею, сколько там накопилось...
Аспин смотрел на неё задумчивым взглядом и покусывал губы, не зная, как помягче высказать ей одолевавшие его мысли; ему требовалась её поддержка, её одобрение, и только потому он осмелился заговорить на эту тему.
– Илли, я прекрасно понимаю, что это была наша общая с ребятами мечта... но я считаю, что мы должны осуществить её сами. Слишком многое зависит от того, сумеем ли мы, получится ли у нас хоть что-то изменить там к лучшему. Мне кажется, Кристи и Макси одобрили бы...
Илинда пожала плечами и устремила невидящий взгляд в пространство, продолжая сжимать в руках альбом, потёртая обложка которого мягко поблёскивала в свете зажжённой настольной лампы. Щёки её вспыхнули, странная трепетная дрожь охватила её душу при мысли о возможности... возможности чего? Снова вернуться в Кентайский приют?
– Аспин, – прошептала она, – я могу продать квартиру. Вернее, у нас две квартиры. Это уже сколько денег... Надеюсь, Павел поймёт... Жить здесь дальше я всё равно не смогу. Здесь жили мы все вместе, и теперь, когда их нет... Сам город стал мне чужим. Он душит меня. Выживает. Каждой улицей словно выталкивает, каждым подъездом усмехается, словно пастью раскрытой... Эти высокие дома, душные квартиры... За домами даже неба не видно! А я... я хочу хоть раз ещё пройтись босиком по степи... Ощутить дыхание ветра на лице... Увидеть родную Чёрную не закованную в броню каменных набережных, а свободно несущую сверкающие воды вдоль берегов... А запах полыни и лебеды на заре... аромат тополей, одуряюще-сладкий, пьянящий... и клейкие листочки... помню, тронешь почку – и вся ладонь жёлтая и липкая, и пахнет, пахнет... Как раз сейчас, должно быть, лопаются почки на деревьях... А ковыль, который волнами ходит по ветру... Домой хочу. В родные степи, домой. Подумать только... шесть лет прошло! Я не была в Кентау целых шесть лет! Как такое возможно?! Как я ещё жива?!
– Давай уедем в Кентау. Возьмём Кати и уедем.
Илинда оторопело молчала. Аспин продолжал:
– Ведь тебя здесь ничто не держит!
– А Павел? Как я его брошу? – Она с беспокойством вглядывалась в тёмные глаза Аспина, и отчаянный страх в её сердце сменялся не менее отчаянной надеждой. Кентау. Дом.
– А что Затонский? Можно и его со временем перетянуть. Мне кажется, в деревне ему было бы спокойнее. Вот обустроимся – и пригласим его будто бы в гости... а там и оставим.
– Но, Аспин... в Кентау... там Веронцо, – Илинда нерешительно, в смятении, смотрела на него. – Там много знакомых... там все считают, что я умерла. Как я вернусь?
– Наплевать на мадам. Ты давным-давно не в подчинении у неё. Ну и встретишь ты её вдруг... поздоровайся и иди себе дальше.
– Не могу... Не могу, Аспин, я почему-то не хочу видеть её... Неуютно отчего-то при одной мысли о ней... словно шепчет кто-то в ухо: «Обойди!» Да ещё приют. Я ведь стану околачиваться там, как пить дать... А там заперто столько воспоминаний... что мне вовек с ними не справиться. И столько мыслей – до конца жизни все не передумаешь. Я не смогу.
Аспин решил пойти на уступки и внезапно предложил:
– А любая деревенька в округе? Можно выбрать домик там. И Кати раздолье будет. В городе и выйти некуда, и погулять негде. Для начала можно снять домик, а потом и выкупить, если придётся по душе.
– Аспин, давай подумаем... Давай подумаем, Аспин! – загоревшись внезапным оживлением, Илинда нетерпеливо смотрела на него. И лицо Аспина прояснело.
Когда тема с переездом в деревню была исчерпана полностью, когда решено было переехать хотя бы на лето, Илинда вдруг спросила:
– А как быть с приютом, Аспин? Ведь там Веронцо. Как мы осуществим свою идею, минуя её?
– Илли, об этом мы обязательно поразмыслим и найдём верное решение, вот увидишь. Было бы желание... Да и не место ей рядом с детьми. Этим тоже пришла пора заняться, должно быть...
– Думаешь?.. – с надеждой взглянула на него Илинда, и вдруг, впервые за последний месяц, она засмеялась. Он обрадовано взглянул на неё и произнёс, тряхнув головой:
– Наверное, надо.
– И ты решишься сместить её?..
– Нет, Илли. Я вряд ли смогу встать вместо неё. Но я найду достойного человека, которому можно доверить и детей, и деньги, которые мы собрали.
– А Макси был уверен, что сможешь. Что Кентайскому приюту необходим именно Аспин Ламм. И Кристи так считала. И Айлена.
– А ты?
– И я. Вне всяких сомнений. Твоё место – там, Аспин. Твоё место – во главе Кентайского приюта.
Он ничего не ответил. Лишь задумчиво сдвинул брови и принялся вновь барабанить пальцами по столу. Он всё ещё сомневался в своём призвании.
...В начале апреля Аспин со своим семейством перебрался в Ростоши – небольшой посёлок по соседству с Кентау, находившийся всего в миле, вверх по реке.
Илинду необоримо тянуло в родные края.
Возвращаться в Кентау она опасалась. Ей не хотелось встречать знакомые лица. А кроме того, там была Веронцо. Которую она не желала даже случайно встретить на улице. Веронцо считала, что она умерла. Пусть так и будет.
Родные степи тянули её домой.

Затонский полтора месяца обещал приехать в гости, но так и не приехал.
Илинда боялась настаивать, опасаясь, что он привезёт с собой Ламского, и довольствовалась разговорами по телефону. Кати безумно скучала по нему и всё спрашивала, когда приедет крёстный. Приходилось измышлять самые разные отговорки, чтобы уверить её, что он приедет в самом скором времени. Кати очень нравилась вольная деревенская жизнь. Её приводило в восторг, что достаточно всего лишь отворить дверь – и вот тебе целый огромный двор, и сад, и огород, и можно босиком бежать куда вздумается и делать всё, что только захочется. А летом Илинда обещала ей купить лошадь. Самую настоящую, живую лошадь, как у деда, и эта лошадь будет их всех катать.
– Вот переделаем сарай, превратим его в конюшню – тогда можно будет и лошадь выбирать, – говорила Илинда, с тоской вспоминая дедовых лошадей. Сердце её защемило при одной мысли о Митрофане, как бывало всегда, когда она теперь о нём думала. Она писала ему письма от имени всех ребят, врала в этих письмах напропалую, что машина сломалась и её никак не могут починить... потом – что Кристи приболела и они не могут приехать... и так придумывала отговорку за отговоркой. Она страшилась, что неминуемо придёт момент, когда она просто не сможет больше врать, и нужно будет сказать старику правду... а как скажешь такую правду?! Она же убьёт его, убьёт в тот же день... Не выдержать ему этой правды, никак не выдержать! Илинда писала и Антону. Просила получше заботиться о старике. Антон, Светлана и Митрофан были единственными людьми в городке, которые знали, что она вовсе не утонула, что она жива. И в каждом из них Илинда была уверена. Впрочем, теперь, после всего, что произошло в её жизни, ей уже не было особого дела до того, узнает Кентау о ней правду или нет. Какое это имело значение, в конце-то концов!
Кати каждый день спрашивала, не пора ли уже отправляться присматривать лошадь. И всякий раз Илинда говорила ей, что придётся немного подождать, так как сначала нужно было построить для лошадки дом – конюшню.
– А мы её в свой дом заведём, она много места не займёт, – просила Кати.
– Нет, Кати, лошадки не могут жить в одном доме с людьми, им нужен свой собственный дом, – возражала Илинда, и добавляла: – Вот приедет скоро крёстный, и они с папой займутся постройкой этого дома.
– А ты ему позвони! – потребовала девочка, подбегая к телефону, снимая трубку и настойчиво протягивая её Илинде. – Ильда, миленькая, позвони крёстному! Я сама хочу с ним поговорить! Я хочу спросить его, когда он к нам приедет! Ну, позвони скорее!
Илинда пробовала отговориться, но Кати и слушать ничего не захотела.
– Звони, Ильда, звони! Я хочу, чтобы крёстный приехал!
– Только обещай, что не проговоришься ему о нашем намерении оставить его у себя навсегда, – сказала Илинда. – А то он передумает и не приедет.
– А почему? Он что, не захочет с нами жить? Даже если я его очень-очень попрошу? – В голосе девочки задрожали слёзы.
– А мы сделаем так, что захочет, – подмигнула ей Илинда. – Ведь он нам нужен, правда? А мы с тобой всегда добиваемся того, что нам нужно, ведь правда? И он будет жить с нами. Просто... не надо ему об этом говорить по телефону, ладно? А то вдруг не приедет!
– А мы сами за ним съездим и привезём его, как кота в мешке.
Представив такую картину, Илинда невольно рассмеялась и стала набирать номер. Она не особо рассчитывала, что Павел окажется дома, но он был дома. И, не успела она ответить на его приветствие, как Кати стремительно выхватила у неё из рук трубку и закричала:
– Крёстный, крёстный, приезжай к нам, будешь строить дом для лошадки! А то Ильда сказала, что мы до тех пор не сможем купить мне настоящую лошадку, пока ты и папа не построите ей в сарае дом! Потому что она не сможет жить с нами, в нашем доме, в котором мы сами живём. Ильда говорит, что лошадки с людьми не уживутся. А мне позарез лошадка нужна!
Павел обещал приехать по возможности скорее.
– Мы обязательно сделаем вашей лошадке домик, – говорил он. – Управимся за два дня, это я тебе твёрдо могу пообещать! И как только домик будет готов, мы с тобой вдвоём отправимся покупать лошадку – такую, какую ты захочешь. И никого с собой не возьмём. Договорились?
Кати запрыгала от восторга и выронила телефонную трубку. Илинда подняла её, но так и не успела поговорить с Затонским, потому что Кати опять отобрала у неё трубку и принялась болтать с крёстным, и Илинда поняла, что ждать своей очереди бесполезно, что очередь её не наступит никогда, если Кати будет продолжать рассказывать Павлу об их житье-бытье во всех подробностях. Предоставив ей разговаривать, она отправилась на кухню мыть посуду, оставшуюся после завтрака.
Май был в самом разгаре.
Вечером Кати потащила её гулять за околицу. Они неторопливо шли по тропинке, пересекавшей степь и убегавшей вдаль, к реке. От этой тропинки ответвлялась другая, убегавшая вдоль по берегу на запад.
К Кентау.
К Кентау вела и другая дорога, располагавшаяся много дальше – широкая трасса, по которой проезжали автомобили. Параллельно этой дороге шла железная дорога, отделённая от трассы только небольшой лесополосой. Но до неё нужно было идти и идти, от деревни до дороги было никак не меньше мили.
Илинда остановилась на развилке степных тропок. И невольно взгляд её устремился в ту сторону, где на горизонте маячили очертания знакомых холмов, только повёрнутых теперь другой стороной. Вызолоченные вечерним солнцем облака веером распростёрлись на западном краю неба, над зеленью холмов; и если забраться на какое-нибудь возвышение, то можно было без труда разглядеть далеко-далеко крыши Кентау, тонувшие в зелени деревьев.
Сейчас крыш не было видно, потому что степь под уклон сбегала к реке. Видны были только холмы.
Кати весело носилась вокруг, собирая цветы. Трава в степи была уже так высока, что девочка зачастую скрывалась в её зарослях с головой. Она выискивала ящериц, гревшихся на замшелых камнях, разбросанных по степи, бесстрашно совала в норки длинную палку, проверяя, насколько эти норки глубоки и надеясь выгнать из них суслика или полёвку. А Илинда всё стояла, потерянно опустив руки, и смотрела на холмы.
Кати подбежала к ней, ухватила за руку и потянула по тропинке в сторону холмов и Кентау.
– Пойдём! Пройдёмся! – смеялась она, но Илинда торопливо повернула в другую сторону. К реке.
Кати надулась и нахмурила брови.
– Не хочу туда! Мы там уже много раз бывали! Хочу на те горы! Пойдём на горы! – заявила она, но Илинда уговорила её отправиться к реке.
– Тогда я разрешу тебе побегать по озерку, что мы приметили с тобой несколько дней назад! – пообещала она.
И Кати сразу оживилась и весело заглянула ей в глаза.
– Правда, разрешишь?! Правда, правда? – восторженно спросила она, и Илинда, соглашаясь, тряхнула головой в подтверждение всего сказанного.
– Раз я обещала, то разрешу, – ответила она. – Я своих обещаний назад не беру.
– Ну, тогда пойдём! А ты мне кораблик смастеришь? А из чего? А можно я буду пускать его по воде? А ты мне его обратно поймаешь, если он вдруг на глубину заплывёт и я сама не смогу его обратно достать? – засыпала её по дороге вопросами девочка, и на все её вопросы Илинда вынуждена была отвечать утвердительно, иначе не приходилось и сомневаться, что Кати отправилась бы обратно, обидевшись на неё на всю жизнь.
Они медленно спускались степью к реке. Недалеко от берега, чуть в стороне, в просторной низинке, поросшей камышом и осокой, они ещё в прошлую свою прогулку приметили довольно-таки большое озерцо оставшейся после половодья воды. Сквозь прозрачную воду хорошо просматривалось ровное травянистое дно. У берега здесь было довольно мелко; мелко было и дальше, всюду, куда хватало глаз. В прошлый раз Илинда не пустила Кати побегать по воде, потому что погода стояла прохладная и только что прошёл дождь, и Кати очень обиделась. Сегодня же было жарко, совсем как летом. И два дня до этого стояла сухая, жаркая погода, так что вода должна была прогреться до самого дна.
Когда они подошли к озеру, то остановились, поражённые. То тут, то там из воды выступали островки росших прямо в воде цветов – гладкие тёмно-зелёные листья отражались в голубой воде, крупные жёлтые цветки с круглыми и плотными жёлтыми лепестками, чем-то напоминавшие кувшинки, шапкой усыпали стебли, невидимые за густым сплетением листьев. Такие жёлтые островки были разбросаны не только возле берега, но и по всей поверхности озера.
– Вот красота... – зачарованно протянула Кати, ахнув от изумления. – Я никогда в жизни такого чуда не видала... а ты, Ильда? А ты видала?
– И я не видала... – вынуждена была признать Илинда. Она стояла и во все глаза смотрела на странные цветы, росшие прямо в воде и при этом, по всему было видно, отлично себя чувствовавшие. Ей и впрямь никогда не доводилось видеть такой красоты... «Надо сказать Макси! Пусть обязательно захватит фотоаппарат и...» – мелькнувшая неожиданно мысль так же неожиданно оборвалась. Словно топором обрубили. Нет Макси. И некому запечатлеть эту красоту. А какие чудесные снимки могли бы получиться... Почувствовав дурноту в сердце, Илинда с трудом переборола её. Взглянув на Кати, переставшую от восторга дышать, она взяла себя в руки и огляделась кругом в поисках какого-нибудь пня, с которого можно было содрать кору, чтобы сделать из этой коры кораблик. Пней нигде не было видно. Зато неподалёку раскинуло шатёр зелёных ветвей старое кряжистое дерево, одиноко высившееся посреди степи.
– Пойдём за корабликом, – хрипло прошептала она, взяв за руку девочку и потянув её к дереву.
– А что, мы из дерева будем кораблик делать? Из веточек, да? – спрашивала Кати, прыгая на одной ножке. – Ильда, Ильда, а можно я тех цветочков жёлтых нарву? Я папе подарю! Вот он удивится, когда мы ему про те цветы расскажем! Надо привести его сюда и показать, он ни за что не поверит, если мы скажем, что они прямо в воде растут. Ведь не поверит же?
– Неужто ты считаешь, что папа не поверит тебе, если ему об этом расскажешь ты? – улыбнулась Илинда. – По-моему, он всегда тебе верил... даже когда ты выдумывала то, чего на свете не бывало!
– А разве я когда-нибудь выдумывала то, чего на свете не бывало? – обиделась Кати.
– Бывало иногда, – подтвердила Илинда.
– А вот и не бывало!
– Если будешь со мной ссориться, я тебе кораблик не сделаю. И по воде не позволю побегать.
– А я тогда с тобой больше гулять не пойду! Я буду одна ходить! А ты одна не пойдёшь!
– Это почему же?
– А почему ты тогда одна гулять не ходишь? Почему всегда меня с собой зовёшь? Я ведь знаю, почему! – В голосе девочки послышались торжествующие нотки; она, прищурившись и уперев руки в бока, обличающе смотрела на Илинду. – Знаю, знаю!
– И почему же? – удивилась та.
– А потому, что ты боишься гулять одна! Вот почему! Ты ни разу не ушла без меня! И если я не шла с тобой, то и ты оставалась дома. Что, не так?
Илинда потрясённо молчала. Она никогда не подумала бы, что Кати так своеобразно истолкует её поступки, а Кати довольно продолжала:
– Я специально отказывалась идти с тобой; проверить хотела, смелая ты или нет, пойдёшь ты без меня, одна, или забоишься. Ты забоялась! Значит, ты – забояка! Стыдно быть забоякой!
И вдруг Илинду провало. Она принялась хохотать так, что напугала свою маленькую спутницу. Оказывается, Кати испытывала её храбрость, а она этого и не заметила, и выставила себя перед ней «забоякой», опозорилась так, как ни разу в жизни ни перед кем не позорилась. Отказываясь от прогулки в одиночестве, когда Кати не хотела идти в степь, она ни за что бы не подумала, что та не идёт с ней только потому, чтобы проверить, струсит она пойти одна или не струсит. И вот теперь, как ни доказывай свою смелость, но в глазах Кати она всегда будет этой самой «забоякой», которая шагу за порог не ступит, если кто-нибудь не станет её сопровождать.
Отсмеявшись, Илинда присела перед Кати и, стараясь казаться серьёзной, взглянула ей в глаза.
– И как же ты, моя хорошая, догадалась устроить мне такую проверку? – спросила она, даже не пытаясь разубедить Кати в том, что она и впрямь боялась гулять одна.
– Хотела знать, с кем имею дело, – важно ответила девочка, чем вызвала новый приступ смеха, лишивший Илинду последних сил. Она села на траву и усадила Кати к себе на колени, маленькая непоседа нетерпеливо вырвалась и заявила:
– И чего сидим? Мы, кажется, за корабликом пошли!
– Сейчас, я отдохну минуточку, – попросила Илинда. – Ты меня так рассмешила, что у меня бока от смеха заболели, и теперь я не смогу идти, если не посижу и не отдышусь. Давно я так не смеялась...
– И вовсе не смешно над собой смеяться! – неодобрительно оттопырила нижнюю губу девочка. – Исправляться надо, а ты... смеёшься.
– Исправлюсь... обязательно исправлюсь! Куда ж без этого! Раз мне есть теперь, с кого брать пример, то я непременно исправлюсь!
– Посидела? – спросила через несколько секунд Кати.
– Посидела, – ответила Илинда.
– Отдохнула?
– Отдохнула.
– Бока не болят больше? Идти сможешь?
Илинда, с трудом удерживаясь от смеха, поднялась и встала, отряхивая руки от приставшей к ладоням сухой степной земли.
– Скорее всего, смогу, – проговорила она, хитро посматривая на Кати, стоявшую рядом и неодобрительно и серьёзно смотревшую на неё снизу вверх.
– Ну, тогда догони меня! – сказала девочка и припустилась бежать к дереву. Илинда сделала вид, что очень старается догнать её, и кричала:
– Постой! Подожди меня! Я не могу так быстро!
Чем только подзадоривала девочку, и та бежала ещё быстрее, оглядываясь и смеясь над тщетными усилиями Илинды догнать её. Она была уже возле дерева, когда Илинда позволила себе наконец подбежать к дереву и остановиться в его тени, привалившись к стволу и делая вид, что изнемогает от усталости и никак не может отдышаться.
– Что, сильно устала? – Кати хитро прищурилась. – Зачем бегаешь наперегонки, если знаешь, что бегаешь плохо? Надо отказываться, когда тебе такое предлагают!
– Теперь непременно буду отказываться. Чтобы лишний раз не позориться!
– А теперь давай кораблик строить!
– А что его строить-то? – Илинда осмотрела кору дерева, отломила кусок отставшей от ствола коры, выбрав такой, что был побольше, и протянула девочке со словами: – Вот он, твой корабль!
Она недоверчиво повертела в руках кусок коры и подняла на Илинду удивлённые голубые глаза.
– Какой же это корабль? Это щепка какая-то... – с разочарованием проговорила она, едва удержавшись, чтобы не швырнуть её в сторону.
– А вот пойдём-ка обратно, и посмотришь, как эта щепка плавать будет! И не потопишь её ничем! Идём, идём! Я сама тебе покажу!
Они вернулись к озеру. Кати быстренько скинула с ног шлёпки и забралась в воду по колено, Илинда последовала её примеру, намереваясь научить её обращаться со щепкой, которую она представила ей кораблём, но Кати не стала дожидаться её. Она бросила кору в воду, рябившую у её колен, и кораблик бойко заплясал на волнах, поднятых её ладошками. Юркая лодочка то взлетала на самый гребень волны, то падала вниз, черпая бортами воду; несмотря на то, что она промокла и сменила серый цвет на красновато-коричневый, она и не думала тонуть, напитавшись водой. Кати в восторге смеялась, подгоняя свой кораблик.
Илинда невольно вспомнила, как однажды, вот так же, в оставшейся после половодья луже они с Макси дурачились, играя в такие же кораблики... Она так ясно, так отчётливо увидела и себя, и его, мокрых, встрёпанных и счастливых, и Кристину, которая зябко ёжилась на берегу на холодном апрельском ветру и всё норовила вытащить их из воды, что на какое-то мгновение это озеро с островками роскошных жёлтых цветов, смеющаяся Кати с её корабликом и сияющий тихий майский вечер исчезли, сменившись картиной из далёкого прошлого. Она словно наяву услышала смех Макси и раздражённые крики замёрзшей Кристины, которая звала их на берег... Но стоило ей шевельнуться, как картинка опять сменилась, точно сдвинулись стёклышки в калейдоскопе. И снова рядом – Кати, кораблик из коры, цветы, озеро, вечер...
Ощутив острую боль в сердце, Илинда вышла на берег и присела на тёплую, прогретую землю. Глаза её были полны слёз. Она не хотела, чтобы эти слёзы увидела Кати. Незачем ей было видеть их.
...С озера доносились весёлые восторженные крики.
Илинда вполуха слушала их. Перед глазами стояли лица Макси и Кристи – такие, какими она помнила их на портретах на кладбище... и тупая ноющая боль саднила сердце. С трудом отогнав эту боль, несколько раз с силой встряхнув головой, чтобы прогнать видение, упрямо не желавшее исчезать, она торопливо вскочила, отыскала Кати около одного из островков и принялась смотреть, как малышка, сунув под мышку мокрый корабль, с заплёсканным тёплой водой платьем, с мокрыми кудряшками, старательно пытается переломить толстый упругий стебель, на котором подрагивал крупный жёлтый цветок.
– Постой, я помогу тебе! – крикнула Илинда и ступила в тёплую воду, искрящуюся в золотых лучах вечернего солнца. Озеро казалось золотым. И цветы в нём росли золотые... удивительные, необыкновенные цветы в удивительном, необыкновенном озере.
– Я сама справлюсь! – возразила ей Кати, и в этот миг стебель переломился, и девочка, чудом удержавшись на ногах, едва не упала в воду, крепко сжимая в руках цветок.
Когда Илинда потянулась, чтобы сорвать ещё несколько, Кати остановила её и сказала:
– Ильда, нам и одного хватит! Папе показать.
– А почему ты передумала нарвать букет? – удивилась Илинда, невольно опуская руку, которую уже поднесла к островку.
Кати смущённо потупилась и густо, пятнами, покраснела:
– А ты глянь, какие они красивые... – негромко прошептала она после продолжительного молчания. – Жалко их рвать... Мы сорвём, другой кто придёт, сорвёт... и ничего не останется... Глянь, какой безобразный стебель стал без моего цветка? А если все такими обломками торчать станут?..
Илинда взглянула на мясистый, пористый, напитанный водой стебель. Он и впрямь выглядел непривлекательно... жалко. Особенно в сравнении с теми, что были вокруг него, увенчанные яркими глянцевыми цветами.
– Нам и одного хватит, – повторила Кати, словно убеждая её. – Мы его в банку с водой поставим и папе покажем. А если папа захочет их все посмотреть... мы его сюда приведём. И сами ещё придём... правда?
– Правда, – прошептала Илинда, подходя к ней и прижимая её к себе. – Совсем большая ты у нас стала... совсем умная... – прошептала она еле слышно.
Кати нетерпеливо вывернулась из-под её руки и зашлёпала к берегу, взметая в вечерний воздух целую тучу серебряных брызг, с лёгким шумом и шелестом осыпавшихся в воду.
– Пойдём домой! Нас папа ждёт!
И Илинда пошла вслед за ней.

Целую неделю Илинда пыталась дозвониться до Затонского. Трубку никто не брал. Даже Ульяна не отвечала.
Илинда не находила себе места. Её почему-то не оставляла уверенность, что с ним что-то произошло. Куда подевалась Ульяна? Куда подевались Затонский, Ламский? Где все?
Она не знала ни минуты покоя. В голову лезли страхи и ужасы, и ночами она просыпалась в холодном поту, вскакивала, кидалась к телефону и снова и снова набирала номер режиссёра... только для того, чтобы вновь услышать тоскливые, протяжные, безнадёжно-длинные гудки.
– Аспин, я поеду в город, мне нужно отыскать Павла, – пытаясь говорить спокойно, заявила она однажды, торопливо запихивая в сумочку всё, что могло ей пригодиться. Руки её дрожали, она роняла любую вещь, которая попадала ей в руки.
Аспин тихонько забрал у неё сумочку и повесил на спинку стула, где она и висела раньше. Илинда обернулась к нему, гневно открыв рот, но он не позволил ей высказаться, мягко заявив:
– В Оинбург поеду я. Я тебя в таком состоянии никуда не отпущу. А ты останься с Кати.
– Я хочу поехать с тобой! – Она умоляюще смотрела на него, но он возразил:
– Илинда, кто-то должен остаться с Кати. Обещаю тебе: я найду твоего Затонского.
– А ты привезёшь его сюда? Хотя бы на денёк? Ты сумеешь его уговорить?
– Сумею. Не переживай.
– Аспин, а вдруг с ним что-то случилось? С ним? Почему никто не подходит к телефону? Куда он делся? А я сижу здесь... и знать ничего не знаю... Мне так страшно...
– Успокойся. С ним ничего не могло случиться, и вот увидишь, я привезу его тебе живого и невредимого. Я позвоню тебе. Береги Кати.
Илинда стояла и смотрела, как Аспин направляется вниз по переулку, чтобы успеть на вечерний поезд на Оинбург. Обернувшись, прежде чем скрыться за поворотом дороги, Аспин улыбнулся ей и помахал рукой.
Илинда долго стояла на высоком крыльце и смотрела вдаль, шёпотом бормоча молитву.
Один из последних майских дней догорал.
Распахнулось окно возле самого крыльца, и в сад выпрыгнула Кати. Илинда не сдержалась и принялась отчитывать её:
– Кати, сколько раз тебе говорить, для того, чтобы выйти на улицу, нужно открыть дверь. Нельзя прыгать в окно, как кошка!
– А почему нельзя? – уперев руки в боки и нахмурившись, засопела девочка, сдувая упрямо лезшие в глаза волосы, шапкой коротких кудрей золотившиеся вокруг её головы.
– Потому что это неприлично! – теряя терпение, заявила Илинда.
– А я хочу прыгать в окно, потому что я – индейка! Ты что, Ильда, не видишь перья у меня в волосах?
Она нагнула голову, и Илинда увидела много мелких пёрышек, запутавшихся в её кудрях.
– Где ты их набрала? – ахнула Илинда и принялась было выбирать перья, но Кати вырвалась и отскочила от неё, кубарем скатившись по ступенькам в сад и остановившись на порядочном расстоянии, чтобы успеть убежать в сад, если «Ильда» вздумает сойти с крыльца.
– Ильда, не тронь! Я их полдня из подушки выбирала! – умоляюще воскликнула она, прикрыв ручонками голову, стараясь как можно больше перьёв накрыть своими маленькими растопыренными пальчиками. – А ещё... я хотела попросить у тебя краски...
– У меня их нет. А для чего они тебе? – Илинда подозрительно уставилась на девочку, готовую разреветься от разочарования.
– Я хотела раскраситься... – со слезами в голосе промычала та, выпятив нижнюю губу. – Я же индейка...
– Индеанка, – машинально поправила Илинда.
– Какая разница! Если красок нету!
Кати повернулась и молча побрела к калитке, нагнув растрёпанную голову.
– А ты куда? – удивилась Илинда. – Уже вечер!
– Я пойду папу ждать, – всхлипывая, прошептала девочка. – Я попрошу у него краски, и он мне купит!
Она вышла за калитку и, размазывая слёзы по лицу, уселась на брёвнышко, лежащее возле палисадника. Помедлив немного, Илинда тихонько вышла следом за ней и присела рядом.
– Давай завтра сами сходим в магазин и купим тебе краски, – предложила она. – И я сама раскрашу тебе мордашку. Хочешь?
Кати счастливо засмеялась и кинулась обнимать Илинду. Слёзы её вмиг просохли.
– А ты взаправду купишь мне краски? – спрашивала она.
Илинда с улыбкой кивнула.
– Куплю.
– И ругаться не будешь, если я ими раскрашусь и стану настоящей индейкой?
– Не буду.
– А пообещай!
– Обещаю.
– А поклянись!
– Клянусь!
– Самой страшенной клятвой клянись!
– Самой страшенной клятвой клянусь! Я не буду ругать мою маленькую Кати! Я куплю ей краски и позволю измазаться ими с головы до пят. И даже разрешу в таком виде бегать по улице и пугать соседских ребятишек. Хочешь?
Кати только вздохнула от избытка счастья, и глаза её засверкали так ярко, будто она уже бежала по пыльной дороге, громко улюлюкая, словно деревенская ребятня уже бросалась от неё в разные стороны.
– А перья мы с тобой настоящие найдём. Большие. Красивые.
– Ильда, я, знаешь, какие перья хочу? – доверительно понизив голос, девочка заставила её наклониться и зашептала ей в самое ухо: – в соседнем дворе... я через забор видела... там курочки ходят. И петух – вот такой! Огромнющий! Красивущий! Вот у него перья так перья! На хвосте! Блестят, как золото! Словно маслом намазаны!
– И ты предлагаешь... – Илинда выжидающе посмотрела на неё.
Кати покраснела, не решаясь проговорить свою просьбу, заёрзала и, наклонив голову, выдавила:
– Мне бы хоть одно такое пёрышко...
– И как мне его раздобыть для тебя?
– Поймать петуха и выдернуть! – быстро проговорила она, вскинув загоревшиеся азартом глаза.
Илинда осуждающе посмотрела на маленькую разбойницу.
– Ну, Кати, так не пойдёт. Ему же будет больно! – попробовала она переубедить ребёнка, но девочка сердито нахмурилась и объявила, чуть не плача:
– А чего он жадничает? Я у него два дня прошу... встану на забор и прошу: «Дай пёрышко! Хоть одно дай!» А он только крыльями на меня машет! Да клюв об землю вытирает... Вот и нужно самим у него забрать! Силой! Раз добром не отдаёт!
– Ты считаешь, что можно пускать в ход силу, если тебе что-то не дают?
– А то как же! Ему что, пёрышка жалко? Я бы для него не пожалела... Я ему крошки два дня сыпала... А он крошки сожрал... и ничего мне не дал. Вот он какой! Так ведь тоже нельзя! Зачем чужие крошки жрать, когда за них платить не хочешь?
Едва удержавшись от смеха, Илинда серьёзно посмотрела на неё и сказала:
– Вот папа вернётся... и мы с тобой расскажем ему эту историю. И вместе подумаем, как наказать твоего петуха!
– Он не мой, он тёть-Устинин.
– Папа его поймает и заставит его отдать тебе перо, раз он сожрал твои крошки.
– Папа скажет, что нельзя, раз он не наш, а тёть-Устинин.
– Ну... если папа так скажет... то я сама тайком выдерну у него перо. Справедливость должна восторжествовать, ведь правда?
– А ты сможешь?
– О, ещё как смогу...
– А папе не скажем?
– Не скажем.
– А перо увидит?
– Скажешь – Ильда добыла.
– Он тебя поругает.
– Ничуть не бывало! Я за свою жизнь столько всего научилась добывать... и ради дорогих мне людей я сумею луну с неба стащить... только захоти!
– Мне луну не надо... мне бы пёрышко...
Заметив, что бабка Устина сидит на лавочке возле своего дома, пощёлкивая семечки, и чешет язычок в компании таких же кумушек, Илинда вдруг пригнулась к Кати и проговорила ей на ухо:
– А ну-ка сбегай... посмотри, на месте ли курочки с петушком...
Кати не заставила себя долго ждать, сорвалась с места и скрылась в саду. Через минуту она вернулась и зашептала ей на ухо:
– Там, там, все как есть там!
Илинда ещё раз взглянула в сторону посиделок, убедилась, что бабки не намерены расходиться по домам ещё долгое время, и, решительно поднявшись, быстро направилась вслед за Кати, вприпрыжку бежавшей впереди. Они подошли к невысокому дощатому забору, заглянув за который Илинда увидела маленький дворик, огороженный специально для кур. Петух и впрямь был роскошный. Его зеленоватые перья отливали золотом.
– Сбегай в дом, принеси мне ножнички, – попросила она малышку, и вскоре ножницы были у неё в руках. Оглядевшись по сторонам, Илинда недолго думая перемахнула через забор, распугав кур, шарахнувшихся в стороны с громким встревоженным кудахтаньем, в мгновение ока схватила обезумевшего от страха петуха и выстригла из его хвоста самое красивое перо. Ухватившись за край забора покрепче, она без труда прыгнула обратно, держа перо в зубах. Кати, стоявшая на нижней перекладине, шедшей вдоль забора, и заглядывавшая в чужой двор, соскочила на землю и с радостным визгом бросилась ей на шею. Илинда подхватила её на руки и понесла в дом. Девочка осторожно достала перо, заставив её разжать зубы, и, замирая от счастья, воткнула его себе в волосы.
– Ильда! Ты самая лучшая! – выдохнула она, рассматривая себя в зеркало. – А купишь мне краски... ещё лучшее станешь! – лукаво добавила она, взглянув на неё искоса и засмеявшись.
Илинда засмеялась вслед за ней.
– Сегодня магазин уже закрыт.
– Пошли в другой!
– Это в городе магазинов было много, Кати. А здесь – всего один. Ну, не дуйся! Сейчас пойдём за стол, у нас каша остывает. А после нужно будет искупаться – и спать. А то все сны к бабке Устине сбегут, увидав, какая у меня Кати чумазая, и какие у неё чёрные пятки.
– А у тебя не лучше, – бормотнула девочка, заставляя Илинду показать свои пятки, которые и впрямь были ничуть не чище, чем у неё, потому что Илинда по старой приютской привычке ходила босиком и в своём дворе, и по улице, и в магазин. И ей было наплевать, нравится это кому-то или нет.
– Вот в том-то и дело. Искупаю тебя – и свои ноги вымою, – ответила ей Илинда и поторопила. – А теперь – за стол. Иначе перо обратно петуху отнесу.
После ужина и купания Илинда уложила девочку спать. И едва в комнате, наполненной густеющим сумраком, воцарилась тишина и послышалось тихое посапывание Кати, она открыла окно, уселась на подоконник и стала смотреть в сад, в котором сгущались ночные тени. Она долго сидела, снова и снова перебирая самые разные мысли и предположения, и никак не могла успокоиться. Кати спала, и некому было отвлечь её от тяжёлых дум, некому было затормошить, загрузить своими маленькими проблемами, которые было жизненно необходимо решить в ближайшее время.
В последние три месяца Илинда с тревогой ловила себя на мысли, что каждый вечер панически боится того момента, когда Кати уснёт и оставит её на произвол сонма призраков, которые только и выжидали, когда она останется одна. Даже присутствие Аспина не действовало на них абсолютно, не мешало им набрасываться на неё всей толпой и терзать её исстрадавшийся мозг и душу, которая сжималась в комок, забиваясь поглубже, стремясь спрятаться, укрыться от них... но укрыться было негде.
Сегодня рядом с ней не было даже Аспина.
Должно быть, он уже в Оинбурге.
Он обещал сразу, как приедет, навестить дом Затонского. Выяснить, что там произошло. Пусть даже ночью, и позвонить ей. Значит, ещё полчаса, час – и можно будет ждать звонка.
Она встала и стала мерить шагами комнату, вышла в гостиную, где стоял телефон. Посидела около него. Вскочила и снова принялась метаться по дому. Ей чертовски не хватало сейчас доброго глотка коньяка. Он бы пришёлся как нельзя кстати. Дрожа каждым нервом, она нашарила в темноте на столике возле телефона сигареты и, налив себе чёрный кофе без сахара, уселась на подоконник, невольно вспомнив Машу.
И вдруг её осенило – нужно позвонить Маше. Она должна знать... если с Павлом что-то случилось... она обязательно скажет. Трясущимися руками она набрала номер в Степном. Трубку сняла сама Маша. Узнав, в чём дело, она встревожилась не меньше Илинды.
– Нет, я не знаю, – проговорила она. – Я понятия не имею, что могло случиться. К тому же... в последние годы Павел предпочитал общаться с тобой, а не со мной. После окончательного разрыва с Альбиной он ни разу не приезжал в Степной. А меня в город не приглашал. Так что я знаю о нём теперь ещё меньше, чем ты.
Илинда молча повесила трубку, не став разговаривать дальше. Маша сказала, что ей ничего не известно – слушать дальше, а тем более пытаться говорить о чём-то, не имело смысла. Илинда даже не подумала, что нужно бы попрощаться, прежде чем отключиться, настолько её поглотило собственное беспокойство, и ей не было никакого дела до беспокойства других людей. К тому же, она боялась пропустить звонок от Аспина. Он может позвонить в любой момент, и нужно, чтобы линия была свободна.
Она вновь забегала по комнате, ругая Аспина за то, что не позволил ей припрятать на крайний случай бутылку коньяка. И себя ругая – что спрашивала у него разрешения. Нужно было попросту купить втихаря и спрятать, чтобы он и знать ничего не знал. Как бы ей сейчас пригодился коньяк... всего лишь глоточек или два...
Она пила кофе – приходилось довольствоваться им. И курила без конца.
Она знала, что сегодня не уснёт. Даже если Аспин позвонит. Она не сможет уснуть – до такой степени были взвинчены её нервы.
Аспин всё не звонил.
Время шло.
Первый час ночи. Час. Половина второго. Половина третьего.
Илинда продолжала бродить по дому, словно призрак, и тревога её умножалась, росла со скоростью света, пронзающего вселенское пространство. Ночь подходила к концу. Наступало утро.
Постепенно за окном стало светать.
Не помня себя от страха, она вышла за калитку и долго стояла, вдыхая прохладный ночной воздух, напоённый ароматом степных трав, пропитанный ночной росой, и напряжённо смотрела в ту сторону, где высились вдали родные холмы. Дом располагался на одной из окраин, и тем пришёлся ей по душе. С дороги были отчётливо видны на фоне серого рассветного неба четыре вершины, знакомые ей с младенчества, и теперь, когда ей казалось, что она осталась совершенно одна во всём мире, покинутая всеми родными и близкими, лишённая всего, что было ей дорого в жизни, окружённая неведомыми страхами, подкрадывавшимися к ней с разных сторон из темноты, лишь эти холмы, словно живое существо, казались ей единственно знакомыми во враждебном мире, выжидающе замершем вокруг, притихшем, наблюдающим за нею миллионом злобных глаз. «Ну что, куда ты теперь?» – словно слышались кругом перешёптывания зловещих существ, которые должны были вот-вот объявиться, выползти из мрака.
Она смотрела на четыре пологих вершины, вздымавшихся на горизонте, и мысленно шептала, обращаясь к ним, как бывало в детстве: «Родненькие, помогите! Страшно мне, беды со всех сторон обступили, и негде искать прибежища. Чем душу успокоить – не ведаю. Что из тьмы на свет утром явится – не знаю. Нет вестей о Затонском. О Ламском нет вестей. И Аспин. Он так и не позвонил. Уже не позвонит. Нет, не позвонит. Чует моё сердце – не позвонит. И не приедет ни утром, ни к вечеру. Что-то не так с ним. Что-то с ним случилось. Он обещал позвонить мне в любом случае – сразу по приезде. Узнает, не узнает... он должен был мне позвонить. Уже утро. Бессмысленно ждать. А что делать? Раз ждать – бессмысленно? Что делать?»
Ответ явился сам собой. Единственно возможный ответ.
Она должна поехать в Оинбург сама. Она должна в первую очередь отыскать Аспина. Узнать, что с ним случилось. Потому что не мог он не позвонить. Он прекрасно понимал, что она с ума сойдёт, если он уедет и просто исчезнет без следа. Он позвонил бы непременно. Значит, не может. Потому что... потому что с ним что-то произошло.
Она должна поехать в город и найти Аспина.
И кроме того, выяснить, куда подевались режиссёр и его товарищ.
– Да, я должна ехать, – сказала сама себе Илинда и решительно огляделась по сторонам. На утренний поезд, проходивший через Ростоши в начале шестого, она уже опоздала. Придётся ждать вечернего.
Может... Может, всё-таки за это время Аспин объявится... Может, что-то непредвиденное помешало ему и он просто-напросто не смог позвонить... Да мало ли что! Поезд задержался, к примеру! Или... или телефоны на вокзале перестали работать... все сразу! Может, и в самом деле рано паниковать?
А может, он узнал... Может, случилось что-то такое, о чём он не смог бы сказать ей по телефону? И потому не позвонил? Но, в таком случае, с утренним поездом он должен будет приехать обратно. Если не приедет... тогда и надо начинать бить тревогу.
Поезд из Оинбурга проходил утром через посёлок около десяти часов. Зная, что Кати будет спать минимум до одиннадцати, Илинда в половине десятого побежала к переезду. Вокзала, как такового, в Ростошах не было. Была только табличка возле путей, возвещавшая название деревушки, а сама деревушка располагалась в стороне, в миле от железной дороги.
Она стояла на ветру, до рези в глазах всматриваясь в слепящую даль. Кудрявый туман завивался по долине, закрывая и деревню, и холмы вдали.
Сердце Илинды неистово заколотилось где-то у самого горла, когда издалека донёсся глухой паровозный гудок и с шумом и лязгом выскочил из тумана поезд. Он постепенно сбавлял ход. Остановился. И спустя десять секунд – опять гудок. Отправился дальше.
Илинда в панике оглядывалась по сторонам, надеясь, что в тумане попросту не заметила, как Аспин спрыгнул с подножки.
– Аспин! – закричала она, перепрыгивая через рельсы, над которыми завивался туман. – Аспин!
Но никто не отозвался на её испуганный зов.
В Ростошах в то утро не сошёл с поезда ни один пассажир.
Спотыкаясь и ничего не видя из-за слёз, застилавших взгляд, Илинда побрела к посёлку.
Кати ещё не проснулась. Из чего она заключила, что если бы за время её отсутствия Аспин надумал позвонить, телефонный звонок непременно разбудил бы девочку.
Она торопливо нашла свою сумочку. Кинула в неё кошелёк, документы и села у окна. Налила ещё кофе. Достала ещё одну сигарету.
Ещё целый день впереди. Ещё целый день неизвестности. Выдержит ли она?
Должна выдержать. Ведь всё равно выбирать не приходится.
Она вспомнила про машину Макси, которая стояла на заднем дворе под навесом, и внезапно отчаянная мысль скакнула в мозгу:  «А чего ждать! Можно рвануть на машине. Макси научил меня ездить на ней, и я вполне сносно справляюсь с нею... Я уже через два-три часа смогу быть в Оинбурге...»
Но как бы ни была заманчива такая перспектива, Илинде пришлось отказаться от неё. Она вспомнила, что у неё нет ни водительских прав, ни соответствующих документов на машину. Малейшая проверка на дороге – и её задержат, а машину отберут. В итоге она потеряет гораздо больше времени, чем смогла бы выиграть.
И всё-таки, она бы рискнула, если б ей не было известно наверняка, что возле Оинбурга есть постоянный полицейский пост, и миновать его не удастся ни при каких обстоятельствах. Когда они все вместе ездили за город по воскресеньям, Макси приходилось зачастую предъявлять документы на этом злосчастном посту.
«Нет! Нет, нельзя! Я не имею права рисковать... Я подожду до вечера. И тогда поеду поездом. Я смогу выдержать. Тем более, сейчас проснётся Кати. Она отвлечёт меня. Нужно будет накормить её. Я обещала купить ей краски. Время пройдёт незаметно...»
И вдруг судорожная мысль резанула мозг, заставив её вздрогнуть.
Кати. А с ней-то что делать? Если взять её с собой... Но поезд прибудет в Оинбург ночью. Можно, конечно, добраться до их квартиры на Генеральном проспекте, и, скорее всего, она так и сделает. Но ей придётся всю ночь бегать по городу, пытаясь отыскать пропавшего режиссёра и Ламского, ей придётся обзванивать все больницы в поисках Аспина... И если с ним что-то случилось... а с ним определённо что-то произошло, – то можно ли Кати знать об этом? Как ей оставить девочку совсем одну в городской квартире, даже если она уложит её спать? Ведь Кати может ночью проснуться... и что тогда?
Нет, брать Кати с собой не дело.
«Я постараюсь управиться со своими делами до утра, – подумала Илинда, судорожно сжимая зубы, чтобы не стучали. – Я постараюсь вернуться с утренним поездом. В крайнем случае... в крайнем случае, я вернусь вечером. Меня не будет всего сутки. На более долгий срок я не задержусь. А если попросить кого-нибудь приглядеть за Кати? Но кого я здесь знаю? Кому я могу доверить её?»
В памяти всплыло улыбчивое лицо соседки, тётки Устины, которая всё пыталась переговариваться с ними через забор, навязываясь со знакомством, и она вздохнула с облегчением. Одной проблемой стало меньше. Она решила попросить Устину приглядеть за Кати. Вряд ли девочка помешает ей, если переночует у неё да полдня побудет с ней.
«Нужно будет уговорить Кати оставить перо дома, – тупо подумала Илинда, глядя, как девочка во сне крепко прижимает к себе драгоценное золотое перо; её почему-то очень волновала мысль, что соседка узнает его и обидится. – Нужно обязательно уговорить её! Ну, ничего... я куплю ей краски и альбом, и она без труда согласится оставить перо в шкатулке».
Аспин так и не позвонил ни днём, ни к вечеру. Она уже и не ждала. Она знала, что он не позвонит.
Вечером она отвела Кати к соседке, пообещала привезти ей «настоящие краски», потому что те, которые они купили в деревенском магазине, ей не особо понравились – там было всего шесть цветов.
Кати долго махала ей вслед, катаясь на калитке тётки Устины и обрывая нависавшие над палисадником гроздья сирени – ей хотелось непременно отыскать цветок с пятью лепестками и съесть его, загадав желание. Тётка Устина сказала, что если отыскать такой цветок, то желание обязательно исполнится.

В Оинбург она приехала в двенадцатом часу ночи. План действий у неё был выработан ещё с утра, так что ей не пришлось ломать голову над тем, куда броситься в первую очередь. Она взяла такси, добралась до особняка Затонского – тот был пуст и тёмен. Ни в одном окне не горел свет. Она позвонила в дверь, постучала – никто не отозвался, чего и следовало ожидать.
«Что ж, этим мы займёмся позже, – сказала она себе, возвращаясь к ждавшей её машине. – А теперь поеду к себе на квартиру».
Взбежав по лестнице, она с замирающим сердцем постучала в запертую дверь и прислушалась, надеясь, что за дверью раздадутся шаги и голос Аспина спросит, кто там. В квартире было тихо. И она сердцем почувствовала пустоту, залёгшую в каждом уголке давно покинутых комнат. На время силы оставили её. Она встала, упершись лбом в холодный металл тяжёлой двери, и закрыла глаза.
Но раскисать было некогда. Каждая секунда должна была быть у неё на счету.
Илинда с трудом встряхнулась и заставила себя очнуться. Достала из сумки ключ, отперла дверь, вошла в странно притихшую прихожую. Включила свет. В глаза бросились перчатки, упавшие с полки и валявшиеся в углу. Перчатки Макси. Она долго молча смотрела на них, затем рывком наклонилась, подобрала их с пола, отряхнула от пыли и ревниво спрятала в сумку.
– Встряхнись, – приказала она себе. – Успеешь поплакать потом.
Она прямиком направилась к телефону. Слой пыли осел на всех предметах за время её отсутствия. Она взглянула на стену, где когда-то висел над диваном портрет Павла Затонского. Там было пусто. Лишь прямоугольник невыцветших обоев напоминал о том, что здесь висела картина. Она вспомнила, что забрала портрет с собой. И всё же ей было не по себе, когда она видела пустую стену. Словно душу вынули из квартиры, словно обезличили её.
– Осади, – жёстко приказала она себе. – А теперь пьём кофе и – к телефону.
Она прошла на кухню, отыскала банку с растворимым кофе, согрела чайник, налила себе чашку. Ей не столько хотелось пить, сколько важно было наполнить квартиру каким-то жилым духом, чтобы почувствовать себя уютнее... А ещё ей было страшно. Страшно... потому что она намеревалась в самом ближайшем времени выяснить, что случилось с Аспином... а если он до сих пор молчит... страшно было узнать правду.
Она не торопясь выпила кофе и закурила. Поставила перед собой портрет Макси и подкурив ещё одну сигарету, положила её перед ним, приткнув на край пепельницы.
– Ты когда-то сказал, помнишь? Ты сказал: давай будем курить вместе, – хрипло выговорила она, вглядываясь в дорогие черты. – Вот, Макси, это тебе... кури. И я покурю. Ты побудь со мной сейчас, слышишь? Мне так важно, чтобы ты сейчас был рядом... Ты... Или Кристи... Или оба сразу. Понимаешь, всего через полчаса... через час... я узнаю, куда подевался Аспин. Я надеюсь, что узнаю... и в то же время я безумно страшусь это узнать! Если ты будешь рядом, это так поможет мне... Я знаю, что ты со мной. И я благодарна тебе за это.
Она курила, наблюдая, как медленно тлеет сигарета, которую она положила перед фотографией. Огонёк временами разгорался и притухал, будто и впрямь кто-то глубоко затягивался. Она прекрасно понимала, что это всего лишь закон физики, что именно так и должна тлеть сигарета, если её подкурить и положить... И всё же ей казалось, что Макси рядом. Что он, как когда-то, сидит рядом с ней и стряхивает пепел в пепельницу, которую сам же и смастерил.
Сигарета дотлела, превратившись в серый столбик пепла, и погасла сама собой.
Илинда долго сидела, не сводя с неё глаз.
– Макси, – прошептала она, почти не сомневаясь, что сейчас он ей ответит, как бывало раньше... но ни звука не раздалось в полутёмной пустой комнате.
Она тяжело вздохнула, закрыла на какое-то время глаза, сорвала с полки телефонный справочник и, заставив себя очнуться, принялась торопливо листать его, пристроив телефон на коленях.
Перестав дышать и ощущая, как пошла кругом голова, она решительно набрала один из самых страшных номеров. Первым делом она решила проверить городские морги. Если там не найдётся человек, похожий на Аспина... то уж больницы она сможет обзвонить запросто. Она не слышала сама себя, не слышала собственных слов. Просто знала, что язык произносит правильные фразы.
– Нет, – услышала она и тяжело осела на пол, выронив трубку из ослабевших пальцев.
«Слава тебе, господи!» – прошептала она, переводя дыхание. Но было ещё три номера. Она должна была проверить и их. Второй. Третий.
Она долго не решалась набрать последний, четвёртый номер. И всё же, отругав себя на чём свет стоит, настучала нужные цифры.
Аспина в моргах не оказалось.
...В полуобмороке сидела она на полу, не торопясь прийти в себя. Взвинченным до предела нервам, которые не знали покоя целые сутки, требовался отдых.
– Его там нету, его там нету, его там нету! – повторяла она без конца, закрыв глаза и прислонив отяжелевшую голову к стене. Всё кружилось и плыло перед глазами, стоило открыть их на мгновение, в голове шумело. Машинально она достала ещё сигарету.
Полчаса спустя она стала способна действовать дальше.
Оставалось обзвонить городские больницы.
...В первой же больнице ей сообщили, что вчера, около полуночи, был доставлен человек, приметы которого полностью соответствуют описанным ею.
С захолонувшим сердцем слушала она спокойную речь дежурного доктора, и с трудом осознавала, что всё, что тот говорит, он говорит об Аспине. Никак не могла она сопоставить рассудительного, уравновешенного Аспина... и то, что она слышала о теперешнем его состоянии.
– Несчастный случай, произошедший в метро... попал к нам без сознания... всю ночь продолжалась операция... операция прошла успешно, но состояние пациента критическое. Шансы его практически равны нулю. Он впал в кому. Мы подключили его к аппарату искусственной вентиляции лёгких. Он не может самостоятельно дышать. Он в глубокой коме... Мы не знаем, сколько он проживёт так: день... два... неделю... Иногда люди годами находятся в таком состоянии. Но у него шансов практически нет.
– Я приеду сейчас, –  мёртвым голосом бросила Илинда и опустила голову на руки.
«Радовалась, что его нет в морге, – равнодушно подумала она, не в силах открыть глаза. – Ну, не идиотка ли? Нет его там сегодня – будет завтра».
...Чтобы её пропустили к нему в реанимацию, ей пришлось заплатить медсестре. Она молча протянула деньги и прошла в палату. В первый момент она попросту не узнала лежавшего на узкой кровати человека, накрытого простынёй и увитого сетью трубочек. Голова его была туго перебинтована, кислородная маска закрывала часть лица.
«Это не он», – отупело глядя на него, сказала себе Илинда, но тут ей в глаза бросилась рука, безвольно застывшая поверх простыни. Правая рука с двумя оставшимися на ней кольцами.
Она невольно взглянула на свою руку. Блеснуло на среднем пальце кольцо с именем Аспина. Последнее кольцо, остававшееся на её правой руке.
Скоро и его придётся переместить на левую.
И не останется ни одного.
В голове упорно крутилась одна-единственная монотонная, безликая мысль: «И ты, ты тоже, из-за меня. Как Мишель. Как те двое. Не взбаламуть я тебя своими тревогами, и ты бы никуда не поехал. И ничего бы с тобой не случилось. И был бы жив. И ты, и ты – тоже. Из-за меня. Из-за меня. Из-за меня».
Она просидела возле Аспина до обеда. Слёз не было. Не было ничего. Она просто сидела и смотрела на него.
Потом она ушла. Нужно было успеть на поезд. Написав адрес и телефон на бумажке и ещё раз поговорив с доктором, Илинда попросила его сообщить, если вдруг будут какие-либо изменения, сказала, что приедет на следующий день, и вышла.
Нужно будет забрать Кати и на время переехать в Оинбург. Она не может бросить Аспина одного. Кати. Кати не помешает ей в городе. Можно будет в срочном порядке нанять няню, чтобы та присматривала за ребёнком, пока она сама будет пропадать в больнице.
Нужно сегодня же собрать всё необходимое, а завтра они поедут в город вместе.
Если завтра будет иметь смысл ехать.
Если оно, это завтра, наступит.

– Ильда! Ильда приехала! – услышала она откуда-то сверху радостный детский крик, открывая калитку соседки и отводя в сторону нависшие над ней ароматные цветущие ветви.
Кати. Но где она? Откуда доносится её голос?
Илинда торопливо огляделась по сторонам, но нигде её не увидела.
– Ильда! Смотри, куда я залезла, чтобы сразу увидеть, как ты приедешь! – вопила девочка.
Илинда подняла глаза. И вздрогнула. Прямо перед ней высился огромный сеновал, по которому бежала, как по земле, раскинув руки, Кати. Она смеялась, солнце золотило её короткие кудри... Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание от сковавшего её ужаса, Илинда бросилась наперехват.
Совершенно не приняв во внимание высоту, на которой находится, Кати бежала встречать Илинду.
– Стой! – закричала, срывая голос, Илинда...
...Кати, раскинув руки, бежала ей навстречу.

Вечером, после похорон, Илинда молча сидела на крыльце. Равнодушно взирала она, как на западном краю голубого вечернего неба догорает закат. Солнце уже село, и растекающиеся над ним алые облака, постепенно остывая, словно линяли, теряя цвет, и наливались синевой, густели, расплывались в воздухе.
Вечер был тих и спокоен.
Она похоронила девочку в Оинбурге. Рядом с Кристиной и Макси. Места рядом оставалось ещё достаточно. Хватит и Аспину. Хватит и ей, Илинде.
Она больше не пыталась дозвониться до Затонского. Для неё уже не имело никакого значения, почему никто не берёт трубку в его пустом доме, и куда подевался Павел. Вместе с Ламским. И с Ульяной, которая была неизменной и неотъемлемой частью этого дома.
Павел. Он так и не узнал о новой беде, свалившейся на неё, и не пришёл поддержать её. Он так и не узнал о своей беде... потому что маленькая Кати была для него самым дорогим, что оставалось в его жизни. И хорошо, что его нет. Хорошо, что он ничего не знает. Страшно. Страшно! Она не сможет ему сказать, если он объявится. Она не сможет его убить. Она больше не искала его. Теперь она боялась его найти.
Её сил хватило лишь на то, чтобы добраться до поезда и купить билет до Ростошей.
Когда она пришла в себя, то увидела себя сидящей на крыльце дома в Ростошах. Она не помнила, как доехала, как шла домой. В памяти не отложилось ничего.
Она не помнила, когда ела в последний раз. Кажется, в тот день, как Аспин уехал на поиски Затонского.
Да, в тот вечер они с Кати поужинали гречневой кашей с котлетами. Илинде кусок в горло не лез от волнения, она места себе не находила, переживая за Затонского и Ламского, за отсутствие вестей от них, но она и виду не показывала, и заставляла себя есть, прекрасно понимая, что должна поесть ради Кати, которая, глядя на неё, тоже морщилась и отодвигала свою тарелку, заявляя, что не голодна.
Кати. Ну и пусть бы она не ела. Пусть бы скакала по кровати, поднимая пыль до самого потолка. Пусть бы вылезала на улицу через окно, вместо того, чтобы выйти в дверь, как все люди.
Лишь бы была жива и здорова.
Илинда припомнила, как порой вынуждена была заставлять её делать то, что ей было не по нраву, как довольно часто ей приходилось втолковывать Кати, что она ведёт себя неподобающим образом, что игрушки за собою нужно убирать, а пижаму по утрам – сворачивать и аккуратно вешать на спинку кровати, а не растягивать по полу.
«Я была отвратительной, – подумала она – так, словно речь шла о ком-то совершенно постороннем, и брезгливо передёрнулась. – Я была бесчувственной и эгоистичной... А она любила меня. Просто за то, что я есть».
Нужно было взять её с собой. В Оинбург.
А она сплавила её чужой женщине, которой не было до неё никакого дела. И вот результат.
Перед её глазами встала Кати, живая и невредимая, и она вдруг так ясно увидела её, что на какое-то время сердце её зашлось сумасшедшей радостью – вот же она, смотрит на неё, улыбается, протягивает ей сорванную ветку сирени и мотает головой, чтобы откинуть светлые кудри, упрямо лезшие в глаза.
И только Илинда вскочила, протянув к ней руки, с намерением схватить её в объятия, как видение исчезло, растаяв без следа.
Она долго стояла, не шевелясь, и постепенно осознавала всю непоправимость случившегося. Потом тяжело, опираясь руками о перила, осела на ступеньки, привалившись головой к резному столбу и бессильно прикрыв глаза.
Она всю ночь просидела так в полузабытьи, погрузившись в свои мысли и совершенно не замечая хода времени. Времени больше не существовало.
И уже не важно, жив ли ещё Аспин. Если жив сегодня, то завтра она получит известие о его смерти. И это неминуемо. Раз уж случилось с ним такое несчастье, то нет ему спасения. Он умрёт. Сегодня, завтра... через неделю. Он не поправится. Да и врачи не имеют ни малейшей надежды.
И пусть. Так лучше. Ибо что она сказала бы ему, спроси он её о Кати? Не уберегла? Прости великодушно?
Нет. Лучше потерять последнее, что ещё осталось. Лучше и Аспина вверить господу богу. Там Макси, Кристи. Там Кати. Там Мишель. Скоро там будет и Аспин. Если он ещё не там. Она прекрасно понимала, что надо бы позвонить в больницу, надо спросить, как он там... но не могла заставить себя двинуться с места. Телефон молчал. Если бы что-то случилось, ей бы сообщили, она оставила свой номер...
Скоро позвонят... Скажут.
Тогда она будет свободной. Тогда и она сможет выбрать свою дорогу. Вернее, сможет пойти той единственной дорогой, которая ей ещё открыта. Которая ей всегда будет открыта.
Теперь уже не имеет особого значения, случилось ли что с Затонским или с Ламским. Не случилось сейчас – случится завтра. И какая разница, когда она об этом узнает – сегодня или через десять лет? Ничего не изменится, узнает она о случившемся где-то с кем-то, или не узнает. Если случилось – то случилось. Если нет – то случится... когда-нибудь.
Теперь уже всё равно.
Время перестало быть.
Она просидела всю ночь, не двигаясь с места. От выпавшей ночью росы её платье, руки и волосы пропитались влагой, но она этого не заметила. Взошло солнце, и принялось подсушивать её одежду. Илинда продолжала сидеть, ухватившись за столб и полузакрыв отяжелевшие веки. И сидела бы неизвестно как долго, если б не скрипнула калитка. По дорожке под липами раздались чьи-то шаги. Она с огромным трудом заставила себя посмотреть на пришельца.
Толстое усатое лицо, водянистые глаза навыкате, фуражка, козырёк которой немилосердно блестел на солнце... Огромная сумка поверх огромного живота. Из сумки торчали стопки газет.
Почтальон. Что ему здесь нужно?
Она уставила на него ничего не выражающий взгляд.
– Вам письмо, барышня, – заявил он, протягивая ей конверт. – Расписаться бы надобно...
Она молча смотрела на него, не замечая конверта; не дождавшись, когда она соизволит потрудиться взять письмо, почтальон сердито бросил его ей на колени и сунул под нос журнал и ручку.
– Расписаться надобно! Что получили и претензий не имеете! – повторил он. – Да побыстрее, мне ещё сорок дворов обойти нужно...
Она заставила себя взять ручку и машинально поставила закорючку в том месте на бумаге, куда указывал толстый палец с заусенцами и обломанным чёрным ногтем, и опустила ручку на журнал. Почтальон придирчиво глянул на подпись, захлопнул журнал, сунул его под мышку и, неодобрительно покосившись на неё, направился обратно к калитке.
Илинда долго смотрела ему вслед, напрягая сознание и пытаясь понять, зачем он приходил и что ему от неё было нужно.
И вдруг вспомнила. Письмо. Он принёс ей какое-то письмо.
От кого?
Кто мог написать ей письмо?
Она нашарила на коленях письмо и негнущимися пальцами подобрала его. Долго вглядывалась в написанные на конверте строчки и никак не могла понять, почему на конверте стоит её имя – это что же, получается, она написала письмо сама себе? Когда? Зачем? Она не помнила этого. И только долгое время спустя ей удалось осознать, что она вчитывается в адрес получателя, вместо того, чтобы поднять глаза повыше и рассмотреть адрес и фамилию отправителя.
«Кентау. Анна Веронцо», – прочитала она по складам и напрягла память.
Кентау... Кентау. Она жила там. Но кто такая Веронцо?
И вдруг перед ней возникло желтоватое лицо мачехи Анны с зачёсанными назад тёмными волосами, с тёмными цепкими глазами за толстыми стёклами очков, с плотно поджатыми губами и тонким, крючковатым носом.
Анна Веронцо.
Мачеха Анна.
И в тот же миг её пронзила неприятная мысль: «О чём может мне написать Веронцо? Меня с ней давным-давно ничего не связывает. Абсолютно ничего... И откуда она узнала, что я жива? И как ей стало известно, что я здесь?»
Она долго ломала голову над этими несуразными вопросами. Наконец кое-как сообразила вскрыть конверт, посчитав, что все отгадки если где и ждут её, то только в этом конверте.
Ей пришлось перечитать письмо несколько раз, так как смысл читаемого неизменно ускользал от неё; и стоило ей прочитать следующее предложение, как в памяти тотчас стиралось предыдущее, как ни силилась она удержать его.
Она запомнила и поняла только одно: мачеха Анна зачем-то хочет видеть её. Требует, чтобы она приехала к ней как можно скорее.
Что ж... ей не сложно.
«Как можно скорее, – стучали в голове последние строки письма, - как можно скорее». К чему спешить? Куда спешить? Неужто ещё остались на земле люди, которым нужно куда-то спешить?
Ей спешить было некуда. Единственное место, куда она могла попасть, способно ждать бесконечно долго. И уж туда-то невозможно опоздать.
Думая так, Илинда не заметила, как открыла ворота и вывела со двора машину. Перед нею встало счастливое лицо Макси, когда он с восторгом впервые остановил возле неё новенький автомобиль и осведомился:
– Ну, красота?
– Да, Макси, красота, – ответила она себе под нос, перестав осознавать, что Макси больше нет. Да и как нет, когда он только что мелькнул перед нею, да ещё и спросил о чём-то...
Она медленно выехала на деревенскую улицу, совершенно забыв о том, что надо бы прикрыть за собою ворота да запереть дом, оставшийся стоять открытым настежь. Впрочем, к чему запирать, когда Кентау находится всего в миле от Ростошей и она мигом обернётся туда и обратно. Просто её зачем-то вызвала к себе Веронцо. Как бывало когда-то в детстве.
Занятая своими мыслями, совершенно не видя перед собою дороги и встречных машин, то погружаясь на самое дно сознания, но невероятным усилием всплывая вновь, она доехала до родного городка, в котором не была больше шести лет.
Сердце её забилось тревожно и часто, когда она остановила машину у высоких чугунных ворот.
Она долго сидела неподвижно, разглядывая до боли знакомые тополя вдоль ограды, старое обветшалое здание приюта, в котором провела большую часть своей жизни, дремучие деревья сада, видневшиеся над оградой далеко за приютом, степи, расстилавшиеся сразу за приютом до самого горизонта.
Илинда сидела, сложив руки на руль и уперев в них подбородок, и жадно вбирала в себя шорохи, запахи, звуки. Она смотрела вокруг и узнавала каждую мелочь. Вот большой валун у самых ворот – там, с той стороны, которую ей не было видно, имелся скол; вот тополя, тревожно перешёптывающиеся на фоне пасмурного облачного неба; длинные пушистые серёжки с их ветвей то и дело срывает налетавший ветерок и потихоньку опускает их на землю, устилая всё вокруг, словно хлопьями снега. Часть садовой ограды была видна ей с того места, где она остановила машину, и она смогла без труда рассмотреть каждый её камешек, который не был затянут оплетавшими её зелёными побегами хмеля. Побеги эти, поднимаясь над оградой, сплетали вместе свои стебли и нависали над нею, кивая на ветру, как гигантские змеи.
Двор, заметаемый тополиным пухом. Дворник Силантий, постаревший ещё больше и почти совсем слепой, который продолжает сметать пух в кучи и складывает его в огромные мешки – Илинда приметила старика в дальнем конце двора. Школа, пустующая во время летних каникул, а за нею виднеются жилые корпуса...
Прозвонил колокол, призывающий к обеду, и тотчас в приюте почувствовалось какое-то движение. Илинде показалось, что она слышит детский смех, топот множества ног, голоса, перекрикивающие друг друга.
Она зажала уши и, выскочив из машины, бросилась вниз по проулку, к степи. Бежала, не останавливаясь, покуда хватило дыхания, покуда способны были нести ноги.
Выбившись из сил, она повалилась на землю, уткнулась лицом в прохладную шелковистую траву и затихла. Слёзы сами собой катились по её лицу. Она не замечала их. В голове было пусто. Лишь одна мысль тупо саднила сердце, выстукивая: «Я дома. Я вернулась».
В какой-то миг буйная радость охватила её, она приподнялась на дрожащих руках, огляделась кругом, жадно набрала полные пригоршни сладко пахнувшей родной земли и уткнулась в неё лицом, до головокружения вдыхая её аромат. Неведомая сила подхватила её, поставила на ноги, потянула к реке, сверкавшей вдали живым серебром. Она пошла. Затем побежала. Бежала, раскинув руки, как бежала к ней самой несколько дней назад маленькая Кати. И остановилась только на речном берегу.
Ей нужно было найти Макси, Кристи и Мишель. Они где-то в степи, а колокол уже прозвонил, и если она не отыщет их, они не успеют к обеду и останутся голодными до самого вечера. За Айлену она не переживала – та была в гостях у тётки. Неужто Светлана не покормит свою племянницу?
Она осмотрелась кругом, но ребят нигде не было видно. Широкая полноводная степная река расстилалась перед нею, лениво перекатывая волны.
«Должно быть, они за обрывом, – подумалось ей. – Скорее всего, Макси удалось стащить картошку, и Мишель уговорила их с Кристи отправиться в степь без меня. И как они посмели уйти без меня! Неужто не могли подождать... Ну, ничего, я сейчас их найду и за всё потребую ответа!»
Она побежала вдоль берега. Ноги сами несли её к знакомому обрыву. А вот и ракитник на берегу. Продравшись сквозь заросли, она остановилась на самом краю высокого берега, за которым когда-то был укромный пляжик.
И в недоумении замерла.
Пляжа больше не было. Лишь узенькая полоска песка вилась у основания берега, а внизу плескала вода. Пляж был затоплен.
«И когда успелось? – в недоумении подумала она, хватаясь покрепче за ветви ракит, чтобы не скатиться вниз. – Может, я не туда пришла? А вот проверим!»
Она судорожно пошарила кругом, отыскала толстую сухую ветку под ногами и, отойдя почти к самому началу обрыва, легла на него плашмя и свесилась над рекой, вытянув руку с палкой как могла далеко. Отодвинув карабкавшиеся по глинистому склону лопухи мать-и-мачехи и куст полыни, широко раскинувший свои листья и стебли, она увидела старую выветренную пещерку, в которой до сих пор пылились их котелки и черепки разбитого кувшина, заменявшие им в своё время кружки – она увидела их, выковырнув острым концом палки деревянную заслонку, вколоченную Макси в отверстие пещерки и служившую дверкой. Благодаря этой заслонке река не уносила их котелки, разливаясь по весне.
Илинда беспомощно выронила палку. Полынь, словно занавес, мгновенно схлопнулась у входа в пещерку и ревниво скрыла её от посторонних глаз.
Пляж затопило. Его больше не было.
«Как же так? – растерянно вставая и отряхивая платье, думала Илинда; она выбралась из ракитовых зарослей и остановилась, не зная, куда теперь податься. – Ведь только вчера... или позовчера... мы разводили здесь костёр... А теперь даже дна не видно... Как же мы не заметили, что вода прибывает? И почему она прибывает? Паводок ведь давным-давно закончился, уже лето...»
Она медленно шла вдоль реки. Вот и брод показался. Светлая дорожка просвечивала сквозь воду, бегущую над нею.
Солнце окончательно спряталось в свои облачные покои.
Далеко, на другом берегу, чернел в стороне домик. Там жил сумасшедший старик. Кажется, его зовут Митрофан. Они собирались сходить к нему на днях, посмотреть на лошадей, которых тот разводил. Макси видел, как дед вёл жеребёнка, и даже разговаривал с ним. И Митрофан разрешил им всем прийти. Может, не следует им так рисковать? Может, не следует им отправляться к совершенно незнакомому человеку, к отшельнику? Ой, страшно...
Она шла по берегу, задумчиво обрывая белые головки кашки и жёлтые соцветья куриной слепоты, поднимавшейся над волнующимся зелёным разнотравьем. Ветер повлажнел, облака постепенно спускались ниже. Должно быть, скоро пойдёт дождь.
«Вот ведь! А я до сих пор не знаю, куда они подевались, – с досадой посмотрев на небо, вздохнула Илинда. – Должно быть, прошло уже много часов, как я брожу здесь... Но я не уйду домой, пока не отыщу их! Я не могу вернуться без них... Мама Анна – она непременно спросит, почему я пришла одна...»
Упрямо сжав зубы и тряхнув головой, она громко позвала их по именам и прислушалась. Но лишь ветер гудел в облачной вышине да тоскливо свистел в обломившиеся камышины где-то на том берегу. Илинда позвала ещё. Ей послышались какие-то отголоски вдалеке, за ольховой рощицей. Она снова побежала.
Что-то тяжёлое ворочалось в сознании, пытаясь подползти к разуму, но она упорно не смотрела в ту сторону, панически боясь оглянуться и увидеть... вспомнить нечто такое, от чего уже не сможет отмахнуться. Ей необходимо как можно скорее найти ребят, и тогда пусть подползает, тогда можно будет и оглянуться. Тогда будет не страшно, что бы ни увидела она за спиной.
Она прорвалась сквозь рощу и выскочила на высокий обрыв; прямо перед ней, за серой лентой реки, вздымались вверх четыре вершины.
Так вот куда так тянуло её... Она присела на высоком берегу, свесила вниз ноги и перевела дыхание.
Вот оно, то, что осталось незыблемо. То, что вечно.
Нахмурив морщинистое чело, смотрели холмы на Илинду, и слетавший с них ветер доносил до неё смолистый хвойный аромат, круживший голову и почему-то напоминавший ей рождественскую ёлку.
Илинда смотрела на красноватые склоны, поросшие редкой голубоватой травой, и отчего-то на душе её становилось всё тревожнее. Она всматривалась в дальний лес, надеясь увидеть, как мелькнёт на опушке белая рубашка Макси или коричневые платья девочек, но ничего не увидела.
– Неужто и на холмах вас нет? – воскликнула она и стала озираться кругом. Снова крикнула, зовя Макси, но лишь эхо отозвалось ей с того берега, с холмов.
«Нет... их нет здесь», – прошептала она, тяжело поднялась и медленно побрела по степи, отойдя от берега и забирая к городку. Белые нити ковыля, словно вымпелы скорби, трепетали на ветру, приникая к самой земле, и она наклонялась, срывала по пёрышку с каждого кустика.
Седые степи простирались кругом.
Она шла, выветрив из головы все мысли, занятая лишь тем, как бы собрать букет побольше.
«Я поставлю его в своей комнате, – решила она, присоединяя очередную ковылинку к роскошному белому облаку, которое сжимала в руках. – Кристи будет вопить, что нельзя... что к несчастью... что ни в коем случае не следует тащить в дом ковыль... А мне всё равно. Ведь он такой красивый...»
Ноги сами вывели её на берег Флинта.
Чувствуя, как отчего-то сжимается сердце, холодеют руки и слабеют колени, Илинда долго стояла возле заросшей тропинки, убегавшей в заросли папоротников, дубов и клёнов, и не решалась вступить под их сень. Ей казалось, что идти туда отчего-то не следует.
«Где-то здесь был наш плот», – вспомнила она, с трудом преодолевая себя и делая шаг за шагом. В чаще было полутемно. Птицы не пели. Не слышалось ни звука. Лишь тихо шептались листья над головой.
Она выбралась на топкий берег и увидела, что плота нет. Пень, к которому он был привязан, по-прежнему торчал среди ядовито-зелёного мха, но даже обрывка верёвки не было на нём.
Значит, Панчо срезал-таки верёвку, отпустил плот по течению. Испугался.
Большой серый уж скользнул в траве, задев её босые ноги, с лёгким шуршанием бесшумно вошёл в реку и поплыл, держа свою чешуйчатую жёлтую голову над коричневой водой. Илинда присела на пень, с трудом выдёргивая ноги из вязкого ила, ещё не успевшего толком просохнуть после вешней воды. Ил с мягким чпоканьем нехотя выпустил её ступни.
– Флинт... – тихо, хрипло прошептала она, напряжённо глядя на желтовато-коричневые воды недвижной реки, раскинувшейся перед нею тихим зеркалом. Что-то важное было связано с этой рекой... Что-то чрезвычайно важное... Что-то страшное.
Непоправимо-тяжёлое вновь зашевелилось у ворот памяти, которые она старательно заперла на засов, и она с беспокойством вскочила, стараясь убежать, скрыться... Она торопливо отыскала стёжку, идущую по берегу, и выбралась на неё, цепляясь руками за ветви и сучья деревьев и обдирая руки в кровь. Она побежала по берегу.
Кто-то из ребят был там, впереди. Скорее всего, на мосту.
И нужно было успеть.
Нужно было успеть перехватить, помочь, удержать. Ведь мост с минуты на минуту должен рухнуть. Она ускорила шаги. Её босые ноги, перепачканные в грязи, почти не касались тропинки, на которой помнили каждый вывернутый из земли корень, каждую выбоинку. И смотреть вниз ей попросту не было нужды. Она не сомневалась, что не споткнётся ни разу. Она искала глазами висячий мост, стремясь во что бы то ни стало увидеть его из-за поворота.
И вдруг увидела.
И остановилась, как вкопанная.
Тяжёлые столбы по-прежнему были врыты в берег, но старые верёвочные перила прогнили посередине и мост распался на две стороны, тяжело повиснув до самой воды. Ветер легонько колыхал тяжёлые полотнища спряжённых меж собой, разъехавшихся местами, досок, едва уловимо полоская их в воде.
Илинда едва удержалась на подкосившихся ногах.
Рухнул мост. Она опоздала. Не успела.
Сколько она так стояла, она не помнила, Но постепенно краем сознания стала примечать незамеченное ранее: толстый налёт чёрно-зелёной скользи, покрывавший погружённые в воду крайние доски оборвавшегося моста, плотный ковёр гладких листьев водяных растений, разросшихся возле них, и затянувшую берег тину и ряску.
Ни намёка не было на то, что мост рухнул только что. Ни единой щепки не плавало на поверхности реки. Ни единой доски не прибило к берегу.
Мост рухнул. Но рухнул он уже давно. Может, год назад. Может, два.
И тут ворота, в которые долбили извне всё сильнее, всё настойчивее и громче, не выдержали, рассыпались в пыль. И когда эта пыль улеглась, Илинда с ужасом увидела то страшное Нечто, от которого пыталась укрыться.
И застыла, не в силах шевельнуться.
С закаменевшим сердцем увидела она, как проносится мимо вся её жизнь, картинка за картинкой, словно кто-то торопливо, боясь не успеть, прокручивал перед ней киноленту. Приют. Мишель и Макси. Мама Анна. Ламский. Кристина. Мачеха Анна – мадам Веронцо. Разлад с Мишель. Наказания. Побои. Чулан. Холод. Снова побои,снова чулан. Аспин и Айлена. Морозы. Печка в домике Аспина. Сорванный спектакль. Степной. Встреча с Затонским. Снова Ламский. Оинбург. Нитр. Пистолетный выстрел. Смерть Григория. Возвращение друзей. Снова Аспин. Кати. Попытки сбежать от самой себя. Мишель. Март. Кристина и Макси. Аспин. Кати. Одиночество. Холод. Мрак.
Письмо Веронцо. Машина Макси. Кентау.
Помрачение разума.
Остановившимися глазами смотрела она на тёмные воды Флинта, словно ожидая, что вот-вот всколыхнутся эти воды, и река вынесет ей бездыханное тело Мишель. Река не двигалась. И не собиралась возвращать то, что взяла.
– Как же так... – потрясённо, словно впервые услышала страшную весть о гибели Мишель, спросила Илинда, не сводя глаз с тёмного потока, в котором не ощущалось никакого движения. – Как же так, дядька Флинт? А? Как же так?!
Флинт равнодушно молчал. Ему было всё равно. Он брал то, что ему предлагали, и не отвергал ни один дар, ни плохой, ни хороший, что подносили ему. Он принимал любое подношение, не брезгуя ничем.
Он поглотил Мишель. Поглотил её жизнь и надёжно укрыл её тело. Её так и не нашли. Одной огромной могилой стал для неё коварный Флинт.
Илинда молча опустилась на траву и села, обхватив колени руками и положив на них голову. Уставясь в спокойную воду далеко внизу, она молча глотала слёзы.
Где-то здесь оборвалась жизнь Мишель. Где-то здесь, на дне реки, покоится её тело, которое воды так и не вынесли на берег.
«Нашла ли ты свой покой, Мишель? – мысленно обращалась к ней Илинда, и лицо её заливали слёзы. – Сможешь ли ты простить меня? Ты писала в письме, что виновата передо мною... но и я перед тобой не без греха. Знай я... знай я, что так будет... что ты переживаешь... ведь я же считала, что ты ненавидишь меня... Я понятия не имела, что тебе из-за меня так плохо... Ты что-то хотела сказать мне. Мне тоже нужно о многом тебе сказать. Мне тоже нужно выпросить у тебя прощение. Я тоже искала тебя... Я сегодня полдня искала тебя. И Макси, и Кристину. Вы ж, наверное, там все вместе... ждёте меня? Ждите. Недолго осталось. Я не задержусь».
Она заметила, что всё ещё сжимает в руках огромный пучок ковыля. Шатаясь, поднялась она на ноги, и, вытянув руки над обрывом, бросила в воду охапку ковыля.
– Это тебе, Мишель, – хрипло прошептала она. – Это тебе... от меня. Ты любила ковыль, я помню. Оказывается, я набрала его для тебя.
Она стояла и смотрела, как распавшийся в воздухе ковыль медленно кружится и опадает в воду. Пушистые белые пряди, намокая, превращались в тонкие нити и словно растворялись в коричневой воде.
Когда последнее перо ковыля исчезло, не оставив и следа, Илинда постояла, опустив руки, и медленно побрела обратно.
Ей нужно было узнать, зачем её вызвала мачеха Анна.
Нужно было подвести итог прожитой жизни.
Итог должна была подвести именно мадам.
Затем она её и позвала.

Шёл восьмой час, когда она подошла к приюту.
Накрапывал похожий на морось дождь.
Она медленно открыла ворота и тихонько вошла во двор, по которому гонялись друг за другом незнакомые мальчишки и девчонки, смеясь и крича.
Она подумала было, что Веронцо, наверное, уже ушла домой. Что ж, если будет нужно, она подождёт её в гроте. Там вполне можно заночевать. Если грот ещё цел. Или на лавочке в саду.
Даже просто в машине и то можно было бы уснуть.
Домой к ней она не пойдёт. Если Веронцо не окажется на месте, она ни за что не пойдёт узнавать её адрес.
Почему-то ей казалось важным, чтобы разговор, которого она ждала долгие годы, состоялся именно в тех стенах, в которых она провела своё детство.
Постояв на ступенях парадного крыльца и посмотрев на недоумённо взиравших на неё ребятишек, которых особенно поразило почему-то именно то, что она была босиком, так как где-то в степи потеряла свои тапочки и сама того не заметила, и так и не выбрав набившийся в распустившиеся волосы тополиный пух, она тихонько зашла в холл, тонувший впотьмах.
Она огляделась по сторонам и вздохнула: в приюте ничего не изменилось. Даже стекло в одном из окон, лопнувшее оттого, что когда-то Панчо нечаянно задел его локтем, было заклеено всё тем же куском выцветшей от времени, пожелтевшей, готовой рассыпаться в труху бумагой. Та же трещина шла по потолку в одном из углов, только расползлась она чуть дальше.
– А ты за кем пришла? – вдруг послышался любопытный голосок, и из-за колонны осторожно высунулась детская мордашка. Густые волосы, завивавшиеся мелкими кольцами, падали на высокий лоб, допотопные чёрные ленточки стягивали их в два пушистых пучка над ушами. Слегка вздёрнутый подбородок, прищуренные карие глаза. Девочка с интересом рассматривала её, заложив руки за спину. Коричневое форменное платье мешком висело на ней, прикрывая колени.
– Я к мадам Веронцо, – пробормотала Илинда, невольно подумав, что девчушка до одури похожа на Мишель – когда той было лет девять-десять. Даже волосы. Которые та завязывала так же высоко такими же лентами. Только цвета они были другого.
– А-а, – разочарованно вздохнула девочка, и взгляд её погрустнел. – А я думала, ты дочку себе ищешь... ну, или сыночка...
Мишель тоже отчаянно мечтала, чтобы её удочерили. Чтобы её удочерила Веронцо. Которая так и не сделала этого.
Уйти. Поскорее уйти.
Илинда торопливо проскочила мимо девочки и проскользнула в коридор, где в самом его конце располагался кабинет директрисы. В котором ей пришлось в своё время провести не одну неприятную минуту.
В глубине души она не сомневалась, что мачехи Анны в кабинете не окажется. Она не стала стучать. Просто толкнула дверь... И та неожиданно распахнулась перед нею.
Анна Веронцо, стоявшая у окна, полускрытого тяжёлой тёмной шторой, медленно, по-старушечьи, развернулась и вперила в неё взгляд, вспыхнувший угрюмой злобой.
Илинда сообразила, что вплоть до её прихода сюда мадам смотрела сквозь оконное стекло на стоявшую у ворот машину.
– Пришла? – сварливо спросила она, нашарив рукой спинку стула и опираясь на него всей тяжестью.
– Пришла, – услышала Илинда свой голос, показавшийся ей чужим и незнакомым.
– Приехала давным-давно... что сразу не зашла? Трусишь? – усмехнулась мачеха Анна, пронзая её ненавидящим взором тёмных глаз, провалившихся в глазницах.
В кабинете сгущались сумерки. И всё же Илинде сразу бросилось в глаза, как сильно постарела мадам, как сдала она за истекшие годы, как по-птичьи высохли её сухие тонкие руки, вцепившиеся в спинку стула и всё сильнее сжимавшие её, как глубокие морщины избороздили её некогда гладкое лицо.
Илинда молча стояла возле двери. Она не спешила пройти в кабинет, и уж тем более не собиралась располагаться у мадам надолго.
– Уж столько времени наблюдаю за машиной. Сразу поняла, что ты. Где ходишь?
– Звали зачем? – через силу вымолвила Илинда, не отвечая на вопрос.
– Зачем звала... – пожевав губами, раздумчиво проговорила Веронцо, и глаза её вспыхнули; она усмехнулась. – Да вот, узнала, что ты жива, и взглянуть на тебя захотелось. Живёшь себе подобру-поздорову, а моей давно нет... Вот и решила я: слишком легко тебе приходится! Не знаючи и знать не желаючи... Пора, пора раскрыть все карты... пора тебе узнать правду... Антония Орт!
Илинда, хоть и предчувствовала, что, скорее всего разговор зайдёт о том, что случилось давным-давно, интуитивно вздрогнула и оперлась спиной о стену, сцепив пальцы рук как могла крепко, чтобы унять отчаянную дрожь, сотрясавшую её душу. Она не сводила с мачехи Анны напряжённого синего взгляда и почти забыла о том, что нужно дышать. Она вся обратилась в слух.
– Антония Орт! – со звериной ненавистью повторила Веронцо, с пеной у рта.
Илинда не произнесла ни звука. Она молча стояла и смотрела в свирепые глаза мадам, которая тем не менее опасалась приблизиться к ней и старалась держаться на расстоянии, предпочитая, чтобы от бывшей воспитанницы её отделял массивный письменный стол, заваленный бумагами, и стул, за спинку которого она цеплялась, словно боялась упасть, если вдруг отпустит его. А может, и упала бы. Илинде казалось, что все силы мадам обратились в её взгляд, и совершенно ничего не осталось, чтобы она могла удержать собственное тело в вертикальном положении.
– Антония... – шипела она, по-змеиному вытягивая сухую, тощую шею, на которой пульсировала синяя жила. – Ты тысячу раз должна была умереть! А не умерла ни единого раза. Ты должна была умереть в тот же вечер, как я бросила тебя на приютском крыльце... Но ты не умерла. Выжила! Ты должна была утонуть... тогда, когда все думали, что ты утонула... А ты, оказывается, сбежала и неплохо в этой жизни устроилась... С тобой могло случиться что угодно... но с тобой не случилось ничего. Опять голова... голова... как болит...
Неведомая сила вдруг ни с того ни с сего подхватила старую больную женщину и закружила её на маленьком пятачке открытого пространства перед окном. Совершенно забыв о присутствии ненавистной воспитанницы, забыв обо всём на свете, мачеха Анна забегала по кабинету, впав в какое-то противоестественное состояние. Она словно говорила сама с собой. Видно, сцена, которая разыгрывалась сейчас перед Илиндой, не раз происходила здесь же, в этих стенах, без свидетелей.
– Опять эти головные боли... – судорожно забормотала она, сжимая виски дрожащими руками. – С каждым днём они становятся всё сильнее и сильнее. Должно быть, это серьёзно. Серьёзнее, чем я думала. Нужно к доктору сходить. Но я не пойду. Мне уже всё равно. Нет никакого смысла хвататься за эту жизнь... бороться за неё... Никакого смысла нет! Да и не было никогда... Или было... нет, не было. Наверняка, не было. Голова болит. В последние полгода особенно... сил никаких нет... так болит.
Она подошла к столу, согнулась над ним, рывком выдвинула один из ящиков, достала пузырёк с таблетками, вытряхнула на ладонь сразу три штуки и проглотила, не запивая водой. И вдруг уставила строгий взгляд на Илинду, случайно глянув на неё.
– Ты... ты здесь... – нерешительно пробормотала Веронцо, и глаза её испуганно забегали, лицо залила смертельная бледность. – Зачем ты здесь? Чего пришла? Что тебе от меня нужно?
– Вы сами звали меня, – отчуждённо возразила та.
– Я не звала тебя, неправда. Я не могла тебя звать. Я не вызываю призраков... не вызываю духов... К чему ты пришла? Уходи! Туда, где тебе и полагается быть!
Поняв, что у мачехи Анны всё попуталось в голове и она забыла, что сама же написала ей письмо и что она, Илинда, жива, Илинда мигом сообразила, как направить мысль бывшей директрисы в нужное ей русло, и прошептала:
– Меня прислала Мишель. Она сказала, что вы должны мне рассказать о том, кто я такая.
Мачеха Анна вздрогнула, словно её ударило током, и долго стояла, тяжело дыша и не открывая глаз. Илинда напряжённо следила за тем, как за пергаментно-жёлтой кожей её закрытых век стремительно вертятся, бегают туда-сюда её зрачки, напоминающие два выпирающих бугорка. Так котёнок, забравшись под одеяло, мечется под ним в поисках выхода, и кажется со стороны всего лишь живым клубком, спрятанным под одеялом, живым холмиком на поверхности этого одеяла...
Долго молчала мадам. И дыхания её не было слышно вовсе. Затем едва слышно выдохнула:
– Мишель... ты ей скажи... я не виновата... я была не в себе... она так и не простила меня. Скажешь?
Илинда отрешённо кивнула, не проявляя никаких эмоций, не сводя с неё пустого, безжизненного взгляда. Должно быть, именно таким взглядом и должны смотреть покойники, нежданно-негаданно заявившиеся с того света к живым.
– Скажу, – просто сказала она.
– Ты за меня заступишься перед ней? – не отступала, волнуясь всё больше, Веронцо.
– Если расскажете мне всю правду.
– Тебе известна вся правда!
– Кто такая Антония Орт? Вы назвали этим именем меня.
Веронцо забегала по комнате, закружила, обхватив голову обеими руками, крепко сдавив виски и придушенно, по-звериному всхлипывая, и заговорила – быстро, яростно, торопясь и сбиваясь, обгоняя сама себя на полуслове, стараясь как можно скорее выхлестнуть из себя все тайны, что копились в её душе, распирали её и в течение многих лет не находили себе выхода:
– Ты и есть. Антония. Не Илинда. Я, я бросила вас обеих. И тебя. И её. Я ненавидела вас обеих. И решила избавиться от вас. Разом. Думала, что избавилась. Я ненавидела тебя. Но Светлана... о ней я жалела. Она снилась мне каждую ночь. Я терзалась угрызениями совести. Я не находила себе места. Я решила уехать из Нитра. Чтобы быть поближе к ней. Мне повезло... старая директриса приюта умерла... и я попросту купила её место. Я хотела быть ближе к Светлане. К сожалению, в обход тебя это было невозможно. Я делала всё, чтобы искупить свою вину перед ней. Я делала всё, чтобы испортить жизнь Антонии. Она была так похожа на Майю... так страшно напоминала её... Мне зачастую казалось, что это сама Майя! Я запирала её в чулане. Я делала всё, чтобы Светлана возненавидела её. А потом... потом Антония умерла. Ушла на реку Флинт. Она утонула, упав с моста. Её тело так и не нашли. Я... я так и не решилась забрать Светлану к себе. Я боялась. Боялась, что она догадается... и не простит. Окончив школу, она собиралась уехать в столицу. И тогда... тогда я рассказала ей. Я рассказала, что я – её мать... Я долго говорила с ней... Я плакала... умоляла простить меня... Она молчала. Она была в шоке... Она не поехала в город. Устроилась работать в библиотеку. Она не приходила ко мне... а когда ей приходилось говорить со мной, по-прежнему называла меня мадам Веронцо... И вот, в декабре... мне принесли записку... в которой она говорила, что я сделала всё, чтобы рассорить её с сестрой... и что она всю жизнь жалела о том, что по моей вине потеряла тебя... и всех остальных... И просила простить её. Начались поиски... о, эти поиски... Я чуть с ума не сошла... А когда увидела её следы на льду... я готова была сама бежать по этим следам, да пока я пришла в себя, начались сильные морозы, полынью затянуло льдом, и всю реку сковал такой крепкий лёд, что я не смогла продолбить даже маленького отверстия. И я отступилась. Я поняла, что они закрыли за собой дверь. Она ушла вслед за Антонией. Она предпочла Антонию, не меня! И попросила реку сомкнуться над ними, чтоб больше никого не пропустить... отсюда. Флинт не пропустил меня. Потому что моя девочка не желает видеть меня. Она не хочет, чтобы я пришла к ней. Она ушла от меня навсегда.
Внезапно выдохшись, Веронцо заговорила тихим, омертвевшим голосом. Она остановилась у окна и молча смотрела, как носятся за окном дети. Мелкие капли красовались на холодном оконном стекле.
Илинда чувствовала себя не лучше.
– Светлана Орт. Мишель. Сестра Антонии Орт, – проговорила она вполголоса, словно опасаясь забыть.
– Светлана Орт. Моя дочь, – горько произнесла Веронцо.
– Антония. Она тоже... ваша... дочь?
– Нет... Антония мне не дочь...
– Но вы сказали... что она была сестрой Светланы...
– Она была сестрой Светланы. Но она не была моей дочерью! Она была дочерью Майи!
– А кто она, Майя? – задала Илинда вопрос, который ей давно хотелось задать.
Веронцо вновь начала волноваться. По лицу её поплыли коричневые пятна, дыхание пресеклось, стало частым и громким, словно ей пришлось бежать несколько миль.
– Майя, Майя, Майя... Я была молода. Мне тогда было двадцать четыре года. Я работала в сиротском приюте воспитательницей. Майе было три года. Родители бросили её. Они пили. Им некогда было заботиться о девочке... Они бросили её. Я любила Майю. Она была просто красавица... У неё были большие синие глаза и золотисто-русые волосы. Только не вились они, как волосы Антонии, а были прямыми. Тонкие черты лица, улыбка... Я удочерила её. Я забрала её домой. Я любила её больше жизни! Но она, казалось, не питала ко мне особых чувств. Она была... равнодушна. Ей было всё равно, любят ли её, заботятся ли о ней... В шестнадцать лет она собрала вещи и ушла от меня. Сняла квартиру и стала жить отдельно. Это было для меня жестоким ударом. Я не захотела её больше видеть. Такая страшная обида душила меня... Она тоже ко мне не приходила. Ни разу не пришла. Она вычеркнула меня из своей жизни. Она устроилась работать уборщицей. В театре. Мне было тридцать семь лет, когда в моей жизни появился Борис Орт. Он был на семь лет моложе меня. Красавец... шикарный голос, ослепительная улыбка... медные кудри... Он был актёр. Он был непризнанным гением, так сказать... Он без труда уговорил меня выйти за него замуж. Я летала на крыльях... Но полгода спустя он ушёл. Совершенно ничего не объяснив. Просто сказал: «Извини». И ушёл. Больше я не видела его. Через несколько месяцев у меня родилась дочь. До одури похожая на своего непутёвого отца... И всё же я любила её. Несмотря на то, что это сходство убивало меня. Я была вполне довольна своим существованием... но в конце ноября в моей квартире вдруг раздался непрекращающийся стук в дверь. Открыв, я увидела на пороге Майю. Она была в домашних шлёпанцах и в халате. На руках держала младенца, завёрнутого в старую занавеску. Её остановившийся, дикий взгляд ужаснул меня. Она всучила мне ребёнка и прошептала: «Прости меня за то, что от тебя он ушёл ко мне. Борис... Борис умер. Не держи на него зла. Вчера ночью он попал под машину. Он умер. Позаботься об Антонии. А я не могу». Она бросилась вниз по лестнице прежде, чем я успела опомниться и остановить её. Гораздо позже я узнала, что в тот же вечер она бросилась в море и утонула. Но это было гораздо позже... И вот... Я держала на руках чужого ребёнка. И пыталась осознать, что Борис оставил меня ради Майи. И ради этого вот ребёнка он бросил мою дочь. Я возненавидела его. Возненавидела Майю. Но больше всех возненавидела я это существо, которое смотрело на меня синими глазами и молчало. Что-то помутилось у меня в голове. Я металась по квартире, не зная, что мне делать... Светлана без конца капризничала, и мне хотелось удушить её за то, что без остановки орёт... а заодно и Антонию – за её молчание, совершенно неестественное для младенца. Я смотрела на свою дочь – и видела в её лице черты Бориса. Она с раздражением вопила, не прекращая... Я возненавидела весь мир. Мне казалось, если я не избавлюсь от всего, что напоминало мне о людях, которых я когда-то любила и которые так жестоко расправились со мной, растоптав все мои чувства... то однажды просто выброшу детей в окно и выброшусь сама. И вот... на следующий день... я собрала обеих девочек и уехала далеко... я взяла билет на самолёт до Эрнса... Оттуда пришлось ехать поездом до Кентау, потому что в Эрнсе не оказалось приюта для сирот... Сначала я хотела просто отдать их... Но постучать не посмела. Я положила их на заднее крыльцо, решив предоставить выбор господу богу – жить им или умереть... Я пряталась в кустах, и мне отчаянно хотелось, чтобы девочек никто не заметил... чтобы господь судил им умереть... Но старуха открыла дверь и забрала их. Я рыдала... я рвала на себе волосы... мне хотелось пробраться в приют и придушить обеих... Я обезумела. Но было поздно. И я смирилась. Смирилась с тем, что мне всю жизнь предстоит маяться, вспоминая свою брошенную дочь... и дочь Майи. Вот ты пришла. Ответ с меня спросить. Скоро и Майя придёт. И Борис. Они придут. Вот увидишь! Явятся призвать меня к ответу! А вот Светлана ни разу не пришла. Ты спроси её, как увидишь... спроси, придёт она ко мне?
Тёмные безумные глаза уставились на Илинду. Она молча смотрела на мадам Веронцо.
– Спрошу, – едва слышно прошептала она наконец, пересилив себя.
Мысли путались у неё в голове.
– Не забудешь?
– Не забуду.
– Слышишь... ты б уговорила её... пусть простит меня.
– Постараюсь.
– Ну, иди... Иди скорее. Иди! Найди Светлану! Она тебя заждалась. Пришли её ко мне!
Илинда попятилась к двери, осторожно нащупала ручку, надавила на неё. И опрометью выскочила в коридор.
Ничего не видя перед собой, она выбежала на крыльцо, пробилась сквозь толпу играющих детей и выскочила за ворота. Остановившись возле машины, недалеко от которой сгрудилась толпа мальчишек, она принялась дёргать ручку. Дверца никак не открывалась.
В зеркальных стёклах отражалось пасмурное серое небо и тревожно расшумевшиеся тополя.
– Дайте я, – вызвался помочь ей один из мальчишек, и аккуратно открыл перед ней дверцу. Она сквозь слёзы взглянула на него. Тёмные вихры, тёмные глаза, тревожно заглядывающие ей в лицо. Макси. Десять лет назад.
Он уже хотел было отойти, но она остановила его. Судорожно порывшись в сумочке, она вытащила кошелёк и, раскрыв его дрожащими руками, пересчитала деньги, имевшиеся там. Денег было достаточно много.
– А ну, наклонись, – скомандовала она и, когда он исполнил её просьбу, вложила в его худую руку, протянувшуюся из обтрёпанного рукава старенькой рубашки, кошелёк – так, чтобы играющие во дворе дети не увидели этого. Он с испугом отдёрнул было руку, но она кивнула на двух его товарищей, стоявших в отдалении.
– Друзья? – хрипло спросила она.
– Да, – просто ответил он.
– У меня тоже были друзья... И все мы жили когда-то здесь... Я – своя. Не обижай, возьми! Я знаю, что такое сиротский приют. Порадуйте себя... Тебя зовут как?
– Микола... – растерянно ответил мальчишка.
– Девочка там... в холле была... кудрявая, волосы тёмные... Два пучка на затылке...
– Знаю, это София!
– Так вот! Угости её чем-нибудь... Друзей моих помяните... и своих берегите. Прощай, дружок!
– Спасибо.
– Не благодарят за это. Беги! Да смотри, мачехе Анне не проговорись – отберёт.
...Она резко рванула с места.
Дождь ударил в лобовое стекло.
Илинда смотрела вперёд и не видела перед собою дороги. Едва она выбралась за город, как припустивший дождь полил стеной. Она остановила машину на обочине и долго сидела, положив голову на руль. Она не знала, куда ей ехать. Дождь то стихал, то снова принимался кропить степи.
Илинда снова нажала на газ. И вдруг увидела впереди свет фар, полоснувший в глаза – ей навстречу ехала машина. Она крутанула руль, пытаясь избежать столкновения... и белый автомобиль, сверкая стёклами в угасающем тусклом свете пасмурного дождливого вечера, кувыркаясь в воздухе, медленно полетел в кювет.
Илинда ощутила, как ей сильно ударило что-то в висок и, уже теряя сознание, почувствовала, как её вышвырнуло из открывшейся дверцы и потащило куда-то вниз, швыряя о камни.
...– Кати! – донеслось до неё исступлённое. Кто-то жестоко тряс её и кричал в самое ухо...
Она с огромным трудом приоткрыла глаза. Над нею склонился Ламский. Его лицо было неестественно-белым, глаза перепуганно сверкали, с растрепавшихся волос стекали дождевые капли. Заметив, что она пришла в себя, он с облегчением вздохнул и рывком прижал её к себе. Он сидел на земле, держа её на коленях; руки его тряслись, его колотило.
– Кати, – прошептал он, заикаясь. Страх душил его, заставлял голос ломаться и прыгать.
Она сделала движение, чтобы освободиться. Он немного разжал руки.
– Дмитрий, – набрав побольше воздуха, пробормотала Илинда, с трудом поймав его угасающим взглядом. – Как ты здесь...
И он зачем-то принялся сбивчиво рассказывать ей, что Маша переполошила всех знакомых, что она отыскала их с Павлом в городе, где жила Полина с дочкой, куда они поехали, узнав, что Полина тяжело больна... И он тутже помчался в Ростоши, опередив Павла, который задержался в Оинбурге, чтобы навести кое-какие справки. В Ростошах он нашёл забытое ею письмо на ступенях крыльца и поехал в Кентау, не в силах тратить время на ожидание... И прямо перед его машиной она сорвалась в кювет.
Илинда слушала в блаженном полузабытьи, глядя на него снизу вверх.
– Значит... с вами всё в порядке... – едва слышно проговорила она. – Какое счастье... знать, что с вами всё в порядке...
Её глаза стали закрываться, но он снова затормошил её.
– Не вздумай, слышишь? Ты что надумала, а? Ты куда от меня собралась? Кати, я слишком долго ждал, когда ты меня позовёшь... и пришёл сам...
– Хорошо... что не стал ждать, – напрягая все свои силы, прошептала она, чувствуя, как по виску стекает не то кровь, не то дождь. – Ведь я никогда бы тебя не позвала... И даже сейчас... даже сейчас я не позову тебя с собой.
– Мне давно следовало явиться самому. Незачем было слушать тебя. Незачем было дожидаться твоего приглашения!
– Нет... именно сейчас.... вовремя. Ведь я всегда помнила о тебе... чтобы ты знал...
– Я знаю.
– И помнить будешь?
– Помнить? Что значит – помнить?
– Живи. Ради Павла. Ради Павла – живи, слышишь? Я уже не смогу... меня ждёт Мишель... Мишель ждёт меня... а ты должен... ты должен ему помочь. Живи. Я... я не могу больше. Нет сил. И ничего больше нет. Прости. Я сломала твою жизнь.
Она горько заплакала, превозмогая саднящую боль, вскрывающую череп изнутри.
Его серые глаза заметались по её лицу, он крепко сжал её пальцы.
– Эй, Кати... Кати! Слышишь, не смей! Не смей! – прохрипел он.
– Тише... тише... я не слышу ветер... он что-то шепчет... зовёт с собой... прости меня, прости за всё... Жаль только, что Павел далеко... что я не смогу взглянуть на него ещё раз... Ты ему скажи... ты скажи ему... я о нём до последнего думала.
Она сжала его руки как могла крепко. И вдруг её голова отяжелела, свесившись на его плечо. Он вскочил, держа её на руках.
– Кати... – исступлённо шептал он. – А я? А мне что делать теперь... Кати?!
Его мечущийся взгляд выхватил силуэт горящей машины в нескольких шагах от того места, куда выбросило Илинду. Насколько он помнил, взрыва он не слышал.
И вдруг он осознал. Он понял, что ему нужно делать. Опустив на землю свою ношу, он закричал:
– Подожди! Подожди меня!
И бросился бежать к горящим обломкам. Пламя всё ближе и ближе подбиралось к бензобаку. Последние несколько шагов он одолел одним звериным рывком.
И в следующую секунду раздался оглушающий взрыв. На какое-то мгновение на фоне взметнувшегося в небо красного пламени вырисовался чёрный человеческий силуэт... и всё заволокло тёмной пеленой дыма.


Эпилог

3 июня 1985 года.
Высокий худой человек стоял у могилы, сгорбив плечи и тяжело опираясь дрожащей рукой о надгробный камень. Спутанные, наполовину поседевшие чёрные волосы прикрывали его отёкшее лицо. Он откинул их, нервно передёрнув головой.
Он уже с час недвижно стоял и молча, невидящим взглядом запавших чёрных глаз смотрел куда-то мимо памятника, поверх ограды, сквозь пыльную зелень листвы, через которую просвечивало яркое летнее солнце. Он принёс огромный букет белых роз. Две или три из них он всё ещё сжимал в руках, остальные рассыпались по могильной земле, вокруг него, совсем рядом с носками его ботинок.
Ровно год прошёл со дня гибели Илинды и Ламского.
Он помнил, как узнал трагическую весть. Он помнил день похорон. Помнил, как настоял, чтобы Ламского похоронили вместе с Илиндой. А дальше не помнил ничего. Весь последний год его жизни словно стёрло. Очнулся он только здесь, на могиле Илинды, ровно год спустя.
Он медленно опустил взгляд и остановил его на имени. С портрета она улыбалась ему так, словно была жива. Словно сейчас моргнёт и заявит ему с неодобрением:
– Что ты делаешь, Павел? Не забывай, что я присматриваю за тобой...
Но нет. Она никогда этого больше не скажет.
«Откуда здесь белые розы? – с недоумением подумал он, увидев рассыпанные повсюду розы. – Её любимые цветы... и у меня в руках – розы... Ах, да... это же я их принёс...»
Что-то мешалось в кармане истёртого чёрного пиджака. Он с досадой пошарил там трясущейся рукой, не сразу попав куда надо, надеясь найти и выбросить то, что оттягивало карман и холодило бок. Спустя минуту в лучах утреннего солнца блеснула воронёная сталь.
Затонский долго смотрел на пистолет, и постепенно мысли его прояснялись, сознание просыпалось. Он же сам положил в карман пистолет. И незачем его выбрасывать. Нельзя. Ни в коем случае.
Он прикрыл глаза и прошептал:
– Аменда, прости меня, пожалуйста! Без тебя мне здесь нечего делать.
Рука его буднично поднесла пистолет к виску.
...Подошедший Аспин, мгновенно оценив ситуацию, резким движением выбил из его рук пистолет и отшвырнул подальше в кусты. Затонский вздрогнул, оглянулся и со злостью и яростью впился в него взглядом. Глаза его налились кровью, пальцы сжались в кулаки и побелели, словно он едва сдерживался, чтобы не пустить их в ход. Аспин не дрогнул. Не сдинулся с места, не отступил.
И Затонский сник, сгорбился, отвернулся от него.
Аспин что-то долго говорил ему об Илинде, о Полине, которая была очень больна, о Катарине, её приёмной дочери, которая скоро останется совсем одна, об Альбине, о Маше... Он слушал его – и не слышал. Даже упоминание имени некогда любимой жены не возымело на него никакого воздействия, на что втайне рассчитывал Аспин. Скорее всего, надумай Альбина сейчас вернуться к нему – и даже она не смогла бы уже ничего сделать. Вернись она несколько лет назад – и он бы нашёл в себе силы оправиться. Сейчас было слишком поздно.
– Оставь меня, – едва слышно проговорил Затонский и, развернувшись, медленно двинулся к выходу.
Аспин молча смотрел ему вслед.
«Илинда, я не в силах его спасти, – с тоской думал он, глядя вслед уходящему режиссёру. – И никто не в силах, прости меня за это, прости!»
Всё, что он мог сделать для Затонского, это подобрать его пистолет и спрятать, чтобы его вновь не взяло искушение пустить себе пулю в лоб, дабы покончить с этой жизнью.
Затонский медленно уходил по залитой солнцем дорожке, вившейся средь белого леса памятников и надгробий.
В какое-то мгновение Аспин хотел было броситься за ним... догнать, задержать. Но не сделал и шагу.
Честнее будет предоставить его собственной судьбе. Он имеет право выбрать за себя сам. Он имеет право выбрать то, что ему на самом деле нужно.
И никто не вправе вмешиваться в жизнь другого человека и решать за него, что для него будет лучше.
Аспин и сам не потерпел бы такого самоуправства над собой.
«Прости, Илинда, он обречён... и я ничем не могу помочь ему».
Затонский медленно уходил прочь.
Аспин продолжал стоять и смотреть ему вслед.
Он должен позволить ему уйти.
Так, по крайней мере, будет честно.


26 января 1996 – 26 января 2017 гг.