Любовь и ненависть - продолжение 37, гл. IV

Наперекор всем проискам притаившихся подонков и обилию прочих мудреных обстоятельств, я избежал крупных неприятностей и даже получил свой красный диплом. Правда, в финале той фантасмагорической студенческой действительности, попал под контроль спецслужб, но Фортуна ко мне всегда относилась благосклонно и “колобок” ушел из под опеки спецов также, как ушел однажды от навязчивого тренера гимнастики и плавания. А история была следующая - не имея лучших тем для дискуссий, мы, компания из четырех полудурков, стали обсуждать языковый вопрос задолго до горбачёвской оттепели, которая на Чукотку так и не пришла, заблудившись навеки в его первоапрельских тезисах. Среди нас были: один одноглазый, два меломана и один этнический румын из уже знакомой нам “украинской” Буковины.

Вопрос оказался непростым, как и знаменитая дилемма про первичность курицы или яйца. Одни говорили, что эскимосский язык это отец чукотского, другие, в том числе и я - наоборот. Мои суждения были вроде неотразимыми: наибольшее количество писателей-классиков, основавших литературный язык чукчей, выходцы из Чукотки. И как его ни называй, он звучит на певческом чукотском. Те, что были против, послали меня (не в прямом смысле, а в переносном!) к специалистам русской школы истории лингвистики, которые даже при советской власти утверждали, что это единый язык луороветланской группы языков и, следовательно, никаким он чукотским быть не может. Чукотским может быть лишь диалект эскимосского и точка. Каждый из нас остался при своем и только КГБ – при деле.

Нас сдал румын, бывший у них на коротком поводке уже давно, со второго курса, после его попадания в поле зрения 6-го Управления Госбезопасности, при попытке фарцовки в “Интуристе” чего-то запретного или строго дефицитного. Гешефтмахер, по всему вероятию, отрабатывал провинность в роли наушника 7-го отдела агентурно-оперативной работы в вузах... Не смея подозревать этого красивого буковинца, ловкого футболиста и непоседливого парня, я грешил на одноглазого с украинской фамилией, тот в нашем диспуте был скорее слушателем, чем участником. Когда я спросил несчастного, глядя в его стеклянный глаз, зачем он это сделал, рыжий циклоп почти заплакал и сказал, что тоже давал показания за день до меня и сам удивился тому, что комитетчикам уже все было известно: кто, как, и о чем пел. Но дело даже не в этом. Многосложная матрешка пристрастий надзорного органа авторитарного государства вмещала в себе много сюрпризов. О них надо бы поподробнее рассказать, чтобы извлечь хоть какие-то уроки из не ушедшего еще прошлого…

За несколько дней до вручения официальных документов об окончании учебы, я получил повестку… в Комитет Государственной Безопасности СССР! Что делает раввин при столь приятном приглашении вы знаете: богу молится. Я, как честный по четвергам пацифист чукотских кровей, советской традиции воспитания и атеистического вероисповедания, прямо скажу, не обрадовался. Принял меня мой тёзка, лысоватый куратор нашего и не очень нашего института, в темном кабинете, обитом снизу доверху выпуклыми подушками из коричневого кожзаменителя, находящемся тогда в правом крыле от парадного входа нынешнего ФСБ. Почти по-дружески поболтали о том, о сем, затем минут пять с копейками спец нахваливал меня, как агент буржуинов Мальчиша-Плохиша, сказав, что знает о моих успехах и "хочет после краткого собеседования пригласить на работу и службу" в его милую, до умопомрачения, контору!

- Пойдете к нам?

- О чем парле?! Конечно (с рожденья мечтал падлой стать)!

Когда вам делают подобные предложения сильные мира сего, запомните: никогда не отказывайтесь! Лепите горбатого, падайте ниц, выпускайте пену изо рта, но не вздумайте отказать. Они этого не любят. Кукиш свой храбрый держите в кармане. Стоит только отвергнуть протянутую руку и тогда, вкупе с вами, неизведанных прелестей горькой кривды вкусят и ваши близкие. Мне были хорошо известны методы 8-го отдела (ГБ) армии и то, что многие чирикающие против имперского ветра смельчаки поплатились, несмотря на своих влиятельных отцов…

Беседа, к которой змей в униформе мастерски подвел мои думы, сводилась к той недавней брехаловке про первородность чукотского языка. Улыбаясь тонкогубой ухмылкой Макиавелли, он примолвил, что осведомлен о моей правильной позиции и надо только детально очертить взгляды остальных “мудрецов” на ту же проблему. То есть, – написать на них донос! 

- Я не скрою один существенный нюанс, - добавил перца на рану отъявленный доброхот, - от Ваших ответов зависит наше дальнейшее с Вами сотрудничество...

Ну, что ж, строчи, "писатель"!.. Не медля с ответом, мой внутренний партизан изложил ему свое видение с такой, примерно, преамбулой: “Как будущие работники идеологического фронта, мы должны вникать в суть проблем и дискутировать о них без боязни, согласно партийным установкам и полученным в институте знаниям...”

Вы усекли с какой я чуши начал?.. Чьи-то директивы и ваши знания в одном флаконе, - это ахинея, оксюморон, если вам угодно, по затрёпанным литературным понятиям – "жареный лед" или "постное сало"!.. Никак не ожидая от соименщика хороших деньков, я и свою точку зрения описал предельно открыто, - как ошибочную, поскольку научная литература мои бодрые убеждения опровергла и, стало быть, мы все в чём-то заблуждались... Почерк у меня безобразный, особенно если волнуюсь; исписав пронумерованный лист бумаги десятью-пятнадцатью сложносоставными предложениями, я окончательно выдохся и вручил его своему искусителю: "...это всё!"

- Да нет, дорогой, не всё! Опиши-ка мне товарища Б., вы с ним давно приятельствуете, часто слушаете штатовскую музыку, и даже, как нам ведомо, “Sex Pistols” прокручиваете…

Что я мог ему ”описать”?.. ”Sex Pistols”, собственно говоря, не американская команда, а парня, который меня справедливо назвал дураком, ввиду моей про чукотской позы в том недавнем споре, я не настолько близко знал, даже если он мне подарил редкий альбом рок-группы „Ирис”. Тем более, что моего ”работодателя” главным образом интересовали связи того с сыном нашего великого поэта, светоча чукотской и, как видно уже невооруженным глазом, всей советской литературы. На чем прокололся его сыну спец по безопасности объяснил: он, проказник, оказывается, организовал подпольное общество чукотских аристократов - “Государево ложе”!.. Не зная ничего, ни о ложе, ни о фартовом отпрыске поэта, я, естественно, ничего ему не рассказал. 

Далее наш задушевный диалог смахивал на разговор глухого с немым. В конце, любопытства ради, я спросил:

- Когда можно будет подать заявление?

- Какое заявление?

- Ну вы же говорили, – о приеме на работу.

- Ах, заявление… Как вам известно, у нас отбор строгий, а вы, милый мой, алиментщик… Не знаю… право, не знаю… Нужно утрясти этот вопрос в верхах. Постарайтесь этим летом никуда из столицы не уезжать и никому о нашей беседе не рассказывать. Распишитесь, вот здесь, что были мною предупреждены о неразглашении... Мы вас вызовем.

Сказать, что меня не проняло, - все равно, что ничего не сказать: пару дней находился в прострации! Клаудия, почуяв неладное, стала тормошить мою опрокинутую душу и расспрашивать. А толку – я же дал особистам подписку! Зачем мне её вовлекать в суровые игры мужчин, пусть лучше ничего не знает. Лишь услышав произнесенную со сцены свою фамилию, при торжественном получении долгожданных удостоверений, от моего сердца немного отлегло. Дело в том, что у нас на факультете уже был случай, когда успевающему студенту Ивану К., из-за фразы, сказанную им в хмельном запале “маленькому Карл Марксу”: “Все коммунисты как ты сволочи!”, выдали справку вместо диплома и отправили в “ссылку” в самое глухое таежное поселение. Бедолага, видимо, не знал пунктуацию прямой речи! Поэтому, мне не очень хотелось повторить его незавидную участь, после преодоленной Энской неудачи. К тому же, теперь я был в ответе и за свою семью.

               
                (продолжение следует, но не знаем когда - пропал переводчик...)