Двушеее

        (миниатюрморт из серии «Мастер-класс неподсудного плагиата»)

______________ Шеей называется место между головой и плечами.
______________ (Аристотель, «О частях животных»)

    «Как же это я сразу не догадался!» — обиделся на себя Г., полночи провертевшись в своей безыдейной постели. Тут он устремил мечтательный взор на недостижимый шведский Эверест. Не более чем через минуту мечтатель вернул свой взор в суровую реальность спальни, погладил близлежащую, с детства знакомую, книгу по теплой оранжевой обложке и, промолвив: «Гоморра», созвучное классическому «Голконда», быстро перевернулся с бессонной спины на привычный живот. Затем Г. счастливо заснул со сжатым кулаком, в котором содержалось перышко идеи, оброненное пролетавшей поблизости Жар-птицей. Между прочим, беззвучный черно-белый сон его носил игривый характер Содома...
    Не будучи талантливым, а всего лишь способным юмористом, он целый месяц сидел у подоконника и в других местах своих двухкомнатных хором и писал; и при бесплатном дневном свете, и при дорогом электрическом. И при экономном свете спермацетовой свечи Г. тоже писал. Будучи самокритичным, почти все написанное он зачеркивал.
    Жар-птица, еженедельно залетавшая в окно в поисках утерянного перышка, перебирала исписанные листки. Чаще морщилась, но изредка удовлетворенно хмыкала.
    Между тем перед сочинителем открывались весьма привлекательные пейзажи, извечно интригующие человеческие тела и отдельные их части. Увлеченный ими Г. не замечал регулярных смен дня и ночи, а деликатные небесные светила, прикрывшись плотной облачностью, не мешали творцу. И весь одушевленный внешний мир, существовавший за пределами одинокого квартирного творчества Г., не мешал ему, хотя дышал и шевелился, бодрствуя, а также посапывал и хрипел в ежедневных снах.
    Так, почти незаметно для Природы, прошел Болдинский месяц Г., и наступила финальная ночь трудного дня — a Hard Day’s Night. И повинуясь ей, литературно уснуло почти все вокруг.
    Заснул новатор (юмора гигант), валетом с ним и чуждый шутке лирик, задрых в Европе призрак-плагиат, сопел в две дырки твердолобый критик. Спят буквы все, и слоги, и слова, и фразы спят, и знаки препинанья, абзац, катрен, Онегина строфа, надежда мало-мальского признанья. В сердцах храпят хорошие стихи, вповалку: ямбы, дактиль, амфибрахий... Ненормативной лексикой стихий анапест сонный ими послан на хер. Уснул и самый поздний модернизм, а в унисон посапывает проза, мертвецки спит забытый символизм, заснула крепко на морозе роза. Порталы спят и книжный магазин, хрипят темкаталог библиотеки и вечно пьяный бард («Ты помнишь, Зин?»)... Заснули Капулетти и Монтекки. Читатель спит и автор Имярек (так в паспорте написано, в натуре), и сапиенс по кличке Человек... Давайте выпьем вместе — за Культуру!
    В интимных же пи-окружностях сочинения Г. тоже властвовал Морфей. Невидимые в глазок, в темных углах своих камер спали, не перестукиваясь, арестанты Содома и Гоморры. Неподалеку от них, по другую сторону глазка, тоже не перестукиваясь, спали самые заядлые вертухаи-доминошники. Мелкие сутенеры спали на свободе, где придется, подложив под себя свой жалкий товар. Этой же технологии следовали и откупившиеся владельцы крупных домов общественной терпимости...
    Не спали Двое. Дежурный Пегас бродил по периферийным литературным пространствам, осторожно переступая через критиков, волоча за собою немодные крылья и суя морду в приватные квартиры в поисках приемлемых шедевров. Подошел он и к окну сочинителя Г. и, положив голову на подоконник, иронично посмотрел на дописывающего в упор.
    — «Иди, иди, лошадь, — цитатно отшутился эрудированный труженик пера, — не твоего это ума дело!»
    На том они по-доброму и расстались.
    С рассветом, когда литературный мир стал оживать и между писателями уже бродили специалисты с аппаратно-программным обеспечением в карманах, просительно выкликая: «Кому книжки верстать?», Г. окончил свой труд, вставил в принтер чистый лист бумаги и 18-м кеглем распечатал на нем заголовок:
    «Шея-2»
    (6-серийный порнофильм)
    [синопсис сценария]