Иван да Марья

- Потерпи, милый, немножко осталось.
Я смотрел на небо: сквозь клубы дыма было видно, как немецкий бомбардировщик, клюнув носом, высыпал из брюха несколько еле заметных черных точек.
- Ты только не умирай, Ванечка.
Они рассыпались среди облаков, но одна, казалось, заметила огромный старый дуб, у которого, всхлипывая, меня перевязывала молоденькая медсестра. Маша – Машенька – Мария, любимица нашего батальона, худенькая девчушка с огромными, как у стрекозы, синими глазами.
Моя Марья.
- Ещё чуточку.
Точка увеличивалась, она определилась с целью – мы. Оставалось тридцать секунд, не больше.
- Вот и всё.
Если бы я мог говорить, то уже бы кричал «Убегай», но я мог только смотреть вверх и считать мгновения. Сквозь звон в ушах пробился свист, это она, та самая точка – с каждой секундой увеличивающаяся в размерах. Бомба, с ухмылкой смотрящая на нас, тех, кому будет вырыта огромная могила.
«Оставь меня и убегай».
Но вместо крика вырвался только протяжный стон.
- Потерпи, Ванюшка, все будет хорошо.
«Убегай!»
Она увеличивалась в размерах, я уже видел холодный отблеск металлических боков.
«Убегаааааааааааааааааай!»
Машенька обернулась на жуткий свист. Она поняла – это конец, и крепко прижалась ко мне.
Мы смотрели друг другу в глаза и улыбались. Нам оставалось жить десять секунд.
***
Мы сидим, обнявшись, на лавочке под старыми липами, и молчим.
Мы прожили долгую и счастливую жизнь.
Иван да Марья.
***
Нас так называли в батальоне. Она появилась весной 42-го. Медсестра. Невысокая стройная девчушка с огромными синими глазами. Явно прибавила себе лет, чтобы попасть на фронт.

Мне нравилось в ней всё - улыбка, вьющиеся каштановые волосы, слегка курносый нос и задорный смех. Она была такой хрупкой и беззащитной, милым непосредственным девушкой-подростком среди закаленных в боях, повидавших всё, что можно, старых девятнадцати – двадцатилетних солдат.

Наш батальон был в резерве, а это - несколько дней отдыха, сна и необыкновенного ощущения тишины и покоя. С первых же дней я взял Машу под свою опеку и защиту: таскал ведра с водой, помогал развешивать стираные бинты, особо ретивым ухажерам объяснял правила поведения.

Мы часто гуляли по пролеску и говорили. Обо всем: учебе и планах на будущее, тоске по дому и родителям. Я рассказывал, как мы с друзьями уходили в ночное, а Маша – как разыгрывали своего учителя по географии. Мы не говорили только о войне, она и так напоминала о себе далеким гулом и прибывающими с фронта санитарными машинами.
Но мы были здесь, и мы были счастливы, солдат и медсестра, Иван да Марья.
***
А потом нас отправили на передовую. Всё как всегда – дрожь по телу, руки, крепко сжимающие автомат и томительное ожидание. Атаки и контратаки следовали друг за другом, а день ничем не отличался от ночи.
Как в этом кромешном аду устоял старый дуб – оставалось загадкой. В нашей полосе бои длились уже неделю, тонны земли взлетали вверх, тонны металла уничтожали всё на своем пути, а он стоял. Иссеченный осколками, с обрубленными ветвями, но стоял.
Теперь я понимаю, кого он ждал: меня, подброшенного разрывом, Марью, со всхлипами пытающуюся остановить кровь. И бомбу.
***
Возле дуба дымила огромная воронка, в десятке метров от которой нас, оглохших и засыпанных землёй, чудом выживших, после боя нашли санитары.
Наверное, есть Бог влюбленных. И он сделал так, чтобы мы попали в один госпиталь, где спустя месяц, начальник, седой подполковник, объявил нас мужем и женой. И под крики «Горько» забинтованных по самые глаза раненых и медсестер в заляпанных кровью халатах мы первый раз поцеловались.
А через две недели, комиссованные по ранению, уехали вместе.
***
Прошло много лет.
И вот сейчас мы сидим, обнявшись, на лавочке под старыми липами, и молчим.
Иван да Марья.
Мы прожили долгую и счастливую жизнь.
***
После боя их похоронили вместе, у старого дуба, Ивана да Марью.
Они прожили долгую и счастливую жизнь.
За те десять секунд до взрыва, которые им подарила судьба.