Глава 12. Соловки. От добра добра не ищут

Очнувшись на црене, Степан пошарил руками подле себя. Нащупал правой рукой шест, но не обрадовался, хотя и не опечалился. Он размышлял. Если бы шеста рядом не было, то он счел бы, что потеряв сознание, упал на дно црена и ему все привиделось – и плаванье в море, и поиски шеста, и его непонятное внезапное обретение… И старцы…
Старцы… Зосима и Савватий?

Нельзя сказать, чтобы Степан вовсе не верил в помощь чудотворцев соловецких, но, что бы благого ни случалось с монастырскими обитателями, они неизменно приписывали все заступничеству и помощи своих небесных покровителей. И порою ему и смешно, и досадно было, когда видел, как надежда на Зосиму и Савватия перерастает у некоторых в какое- то всепоглощающее поклонение, затмевающее и здравый смысл, и упование на других святых, и преклонение перед Богородицей, и даже саму Веру в Господа нашего Иисуса Христа.
Но что он мог сказать им -  грешник, многократно оступавшийся послушник, которого и в монахи-то постригать не хотели. Да и кто бы стал его слушать. И Степан молчал, отводя порою душу лишь в разговорах с другом своим Кузьмой да молчаливыми, улыбчивыми и добродушными водоносами-лопарями, которые никогда ни с кем, ни о чем не спорили, на любые слова согласно кивая головами и поддакивая.
Разве может человек надеяться только на то, что вот он – помолится, скажет какие-то слова, и кто-то явится, спасет его, или сделает за него что-то. На силы небесные, на чудеса лишь в крайней беде уповать надо, а не надеяться, что они будут происходить по каждой молитве, сколь попросишь. Скажем – по пяти раз на дню… Разве ж это чудеса будут? Чудо не может быть постоянным, ежедневным.
Не может оно быть и обязательным, чтоб попросил – и дали. Иначе, к чему бы смолить и конопатить по весне карбасы, чинить сети, варить соль всю зиму?..  Молились бы Зосиме да Савватию - и рыба ловилась бы, и не портилась бы чудесным образом, и в море бы не утопли даже в решете…
А с другой стороны была у Степана на чудотворцев соловецких какая-то детская, наивная, тайная, не признанная даже самим в себе обида: как так – все что-то видят, рассказывают, обсуждают, а его, как ущербного, это «что-то» обходит стороной… «Что ж дождался. Вот и тебя посетили…».
Степан хотел усмехнуться этому, но событие, с ним произошедшее было настолько необычным, что и сама мысль о нем облеклась серьезностью и благоговением. Степан провел по шесту рукой. Шершавый, мокрый, теплый, по сравнению с окружающим железом. Вот он, шест-то… Значит, было… Значит, есть.
Над головой, в горячем перед угасанием, предвечернем небе носились крикливые чайки. Степан смотрел ввысь, вглубь неба, пытаясь проникнуть туда – за чаек, за облака, в сияющую синеву, коснуться ее – хотя бы взглядом.
«Господи, Иисусе Христе!» – шептал он, - «Силы небесные, старцы неведомые, спасшие меня из пучины морской, если вы – Зосима и Савватий, дайте мне знак, помогите выбраться на твердую землю, доведите црен сей до мелководья, чтобы смог я управить его шестом к берегу.
Аз же, выйдя из црена, незамедлительно поспешу поклониться честным мощам вашим, и буду поминать, и славить имена ваши каждоденно до исхода дней моих земных».
Степан поднялся на ноги. Огляделся. На берегу ни Кузьмы, ни Федора видно не было. «Наверное, за карбасом побежали», - решил он. У Савватиевского амбара какой-то старец махал ему рукой, то ли приветствуя, то ли благословляя. Степан помахал ему в ответ.
Мыс приблизился настолько, что глядя на него, Степану казалось, будто он уже стоит там, на берегу. Сердце бешено колотилось, заходясь от радости. «Спасен, спасен, спасен!» - сами по себе шептали губы…
Он опустил шест за борт, и, почти не нагибаясь, уперся в песчаное дно. Раз, другой, третий… Править почти не пришлось. Црен выбросило на песчаную отмель на самом носке мыса. Далее берег выгибался губой, уходя почти прямо на север.


«… и возгнетихом себе огнь, зимнего ради стужения. Яко бысть нощь, аз же возлегох ко огню плечима, не спящу ми, токмо согревающуся, а брату Ферапонту в судне почивающу. Слышу внезапу за собою человека, огнь спотыкающа…» – Феодорит продолжал читать только что законченное писание.
Отложив все дела, братия сидели и внимательно слушали, поражаясь тому, как  история, уже не раз ими слышанная, будучи преданной бумаге, обрела совсем иное звучание. Савватий вслушивался в слова, то узнавая, то вовсе не узнавая свое повествование. Впервые он слышал, то, что обычно рассказывал сам, со стороны. Порою ему хотелось вмешаться, поправить что-то, уточнить, но он сдерживал себя, представляя, как вновь начнутся придирчивые расспросы аввы Досифея, его перебранки с Феодоритом, записывания, переписывания… «И так изрядно, не навредить бы», - говорил он себе.
Ему ли, Савватию, не знать, как бывает порой при тонких каких работах, - да хоть возьми и дощечку для шкатулки заготовить. Cтрогаешь ее, строгаешь… Вот – она уже и совсем тонка, хрупка – сам любуешься, тут и остановиться бы, но нет, хочется – еще лучше, еще тоньше, чтоб так – как у других не бывало, не получалось… А дощечка-то – «хрясь!» – и лопнет. И начинай все сызнова. Не стоит искать лучшего, когда и так – хорошо. От добра добра не ищут. Всему есть предел…
Авва Досифей сиял, как именинник. Сегодня он был доволен собою, и Феодоритом доволен, и Савватию благодарен был – безмерно. « Вот, так бы каждый день!» - мечтательно думал он, - «Это какое бы писание уже собралось!.. Да. Сколько времени потрачено впустую! Надо побольше успеть, пока Феодорит здесь». Он хотел прервать чтение и пораспрашивать Савватия еще, но глядя на внимательно слушающих братий – не решился.
«… он же рече мне: Саватею ехати ли в Шужмуй; мне же рекшу; аще Бог повелит и начальник Зосима благословит, ехати. Он же отвеща ми: Бог тя благословит, поеди! Аз же озрех окрест себе, и никого же не видех…».
-  Люди! Братия! Чудо великое! Чудо! – в амбар вбежал сам не свой Кузьма и рухнул на колени, широко простирая в стороны руки. Феодорит замолчал. Все встали, вопросительно глядя на Кузьму.
-  Где… чудо?.. – судорожно сглатывая от внезапного волнения, спросил авва Досифей. «Вот оно. Знак! Не иначе, как тайный знак мне угодники соловецкие подают!»
–  Что за чудо! Говори же скорей, Кузьма!
-   Црен в море уносит. А Степан в нем… Кузнец Федор… ему шест… Он нырнул, а обратно…
-  Что, не выплыл, что ли? Утонул? – вскочил с расколотой плахи Савватий, - Какое ж это чудо? То ж беда!
Все бросились из амбара, выбежали на причал, вглядываясь в море. Некоторое время озирались, не видя ничего кроме чаек и небольших редких льдин, качающихся на волнах, но скоро брат Ферапонт закричал, указывая пальцем:
Да вон же он, вон, у мыса, живой! Вон, тилипается!
Кузьма, вышедший из амбара вслед за ними, увидев живого друга, ни слова никому не говоря, бросился по берегу к мысу.
-  Карбас нужен, - пробормотал, как бы про себя Савватий. Он послюнил палец и поднял над головой, «щупая» ветер, - в море унести может црен-то…
А где поблизости карбас есть? – спросил авва Досифей.
А поблизости-то и нету, - ответил Савватий, оглядываясь, - За варницей, на пригорке лежат два. Ближе нет.
Все сорвались с места, бросившись бежать.
-  Весла-то, весла в амбаре возьмите, - кричал им вдогонку Савватий, несуетливым, широким шагом догоняя бегущих.

Кузнец Федор, тяжело вздыхая и сокрушенно покачивая головой, добрел до варницы. Долго натягивал на себя еще влажную, липнущую к телу одежду. Он понимал, что во всем происшедшем, конечно же, обвинят его, больше некого. Но за собой вины он не чувствовал, обидно было только, что все его непомерные, непосильные другим старания никто не оценит, никто не восхитится его силой и расторопностью, не похвалит, не позавидует…
На душе было тошно и гадко. Он, понурив голову, побрел в монастырь, в свою, на лопарский лад построенную тупу, рядом с артельной избой. « Всем-то наделил меня Господь, - думал он, -  но, чего-то все же недодал. Но вот чего? Ум, сметка, здоровье, сила, везение… все ведь вроде есть. Пытаясь выявить в себе этот непонятный ущерб, он вновь и вновь перебирал по косточкам все свое громоздкое существо, с удовлетворением находя в нем только одни достоинства. С каждой такой переборкой достоинств становилось все больше и больше. Они давно уже затмили все известные ему собственные недостатки – излишнее человеколюбие и чрезмерную доброту, расточительность и бессребреничество… В конце концов, он забыл, что искал, и успокоился.
И тут на глаза его попались карбасы на пригорке. Еще с осени вытащенные из воды и выволоченные на берег для зимнего хранения, они лежали вверх дном на бревнах, по которым их тащили, подставляя вечернему солнцу черные брюха. В голове у Федора возникло какое-то редкое ощущение, шевеление, что ль…
 Он, не то, чтобы подумал, скорее почувствовал всем своим телом – большим и любимым, что при его безмерной силе и выносливости, он мог бы на карбасе догнать в море црен и спасти придурка-подварка, уплывшего на нем. Федор даже громко, по-лошадинному заржал от радости. Радовался он даже не столько предчувствию подвига и славы, сколько своему уму и сообразительности…
Легко, словно корыто, перевернул он один из карбасов, и, не подкладывая под днище бревен, стал толкать его к берегу…

Добежав, наконец, до солеварни и обогнув ее, Савватий с братиями и Авва Досифей с Феодоритом увидели на пригорке лишь один карбас. Второй, почему-то уже стоял у самой воды.
«Знак! Верный знак! Зосима с Савватием, угодники соловецкие помогают», - отметил про себя авва Досифей, в тайне радуясь, что он, наконец, тоже станет одним из свидетелей настоящего чуда, - « даже в писание занести можно будет!»
Савватий же остановился, недоуменно разводя руками: 
-  Ничего не понимаю.
«С утра осматривал – оба на месте стояли. В море выходить никто не собирался. А если бы и выходили, то все равно, сказались бы. Да и так несуразно никто бы судно на берегу не бросил», - подумал он.
Тем временем остальные уже спускали карбас на воду. Савватий поспешил за ними, помог оттолкнуться и вскочив на корму, привычно устроился у правила. Филарет с Ферапонтом взялись за весла, авва Досифей с Феодоритом примостились на носу, высматривая црен. Савватиевы артельщики гребли умело –  не часто, но согласно и мощно. Карбас быстро набирал ход.
Феодорит сидел, навалившись левым бедром на борт, правой же ногой упирался в дно карбаса. Почувствовав вдруг, что правая нога мокнет, он глянул вниз и увидел, что из днища бьет маленький родничок, быстро наполняя карбас водой. Он потряс за плечо авву Досифея, пристально глядящего вперед, но старец как раз в этот момент увидел црен у мыса и выкрикивая: «Вижу, вижу, вон он! Туда, туда гребите!» – начал скакать, раскачивая карбас и заслоняя Савватию видимость. На кого другого Савватий давно бы прикрикнул, но не на авву Досифея. И мирясь с причудами старца, он терпел, то вытягивая вверх шею и привставая, то заваливаясь на бок, чтобы просмотреть, нет ли препятствий на пути.
Феодорит беспомощно крутил головой, думая: к кому бы обратиться, но он сомневался «а вдруг так и должно быть» и боялся, попав впросак, стать объектом насмешек. В конце концов, не найдя ничего лучшего, он сел на лавицу, широко расставив ноги и стал сгибаясь и разгибаясь черпать воду ладонями и выплескивать за борт.
 Первыми, после Феодорита, обратили внимание на воду гребцы:
- Что-то у нас воды многовато, ноги мокнут, - пожаловался кормщику Ферапонт, - Глянь-ка, Савватий, нет ли где черпака, пусть Феодорит поотчерпывает.
- Да я уж давно… - Феодорит хотел сказать, что видел течь и поделиться своими опасениями, но Савватий опередил его. Он круто заложил правило, поворачивая карбас к берегу, правя к своему амбару.
А ну, навались, если купаться не хотите, - закричал он гребцам.
Филарет с Ферапонтом рванули весла так, что карбас присел на корму и вспенил воду у носа. Авва Досифей от крена и рывка чуть не улетевший за борт свалился на лавку, рядом с Феодоритом, и не слова не говоря, заплескал ладошкой по воде, выбрасывая ее за борт.
- Пробоина. Точно пробоина где–то. Когда успели? Кто? Я ж утром смотрел – справные карбасы были. Думал – посмолить местами, и в море можно, а тут – на тебе. Видно, пока к воде волокли, неосторожно на камень насадили, - возмущался Савватий…
… Когда подошли к берегу, гребцы были уже по колено в воде, Савватий на корме и авва Досифей с Феодоритом на носу сидели, поджав ноги,
как куры на шестках.
Карбас подтащили к берегу, покачали, выплескивая воду, поднатужившись, перевернули вверх дном, и перевернув обратно, окончательно вытащили подальше на сушу, после чего, ни слова не говоря, молча пошли к варнице, за следующим.


Выйдя на берег, Степан, насколько мог, подтащил црен, чтоб не унесло, отошел немного и тяжело опустился на песок. Слабость навалилась на него. Не хотелось никуда идти, ничего не хотелось делать, даже думать было лень. Он полулежал и бездумно блуждал взглядом по небу, морю, берегу… Несколько раз взгляд его останавливался на недалекой уже кузне – сначала безразлично и безучастно, но блуждая, возвращался к ней, сначала изредка -  раз, другой, третий…, затем все чаще и чаще, пока окончательно не остановился, упершись в нее.
 «А до кузни-то тут – всего ничего. Сколько уже проплыл, а здесь… Вовсе чуть-чуть осталось. Чего валяться-то? Взять – да отогнать прямо до места, раз уж так все складывается». Он решительно встал, подошел к црену и столкнул его назад, в море. Подхватив шест, заскочил сам.
Црен легко скользил по спокойной воде вдоль берега, с каждым толчком шеста приближаясь к кузне. Степан уже представлял как он, усталый, вернется в артельную избу, как взволнованный рассказом Кузьмы Илья спросит его, а Кузьма к тому времени уже точно вернется в монастырь и всем расскажет… Так вот, Илья спросит его: «А где же црен, Степан?», а он, спокойно раздеваясь…, нет, пожалуй, лучше стаскивая с ног поршня, как ни в чем ни бывало, ответит: «А на месте уже, у кузни, дядька Илья, отдыхай спокойно. Завтра дырку заделаем, да и обратно тем же способом перегоним…».
Размечтавшись, Степан, механически работая шестом, не заметил, как уклонился от берега. Он хотел исправить положение, налегая всем телом на шест, но тот, вдруг, не выдержав, с треском обломился. Степан пытался оставшимся в руках обломком дотянуться до дна – тщетно… Он греб руками, перевесившись за край црена, он даже выпрыгнул в воду и пытался управиться с ним, работая ногами – все напрасно. Окончательно выбившись из сил, Степан решил выбраться из воды, отдышаться, и отдохнув, плыть к берегу, оставив црен на волю волн и Господа, но лишь только передохнув, он поднялся в рост, с берега налетел ужасный, небывалый порыв ветра, сбил его с ног, распластал по днищу црена, и, поднимая волну погнал в открытое море. Приподняв голову, он оглянулся назад, и успел увидеть карбас с которого с ужасом смотрели ему вслед авва Досифей с Феодоритом, Филарет с Ферапонтом и Савватий.
Ветер усилился, шумящие валы обступили црен, начали бросать, подкидывать его, забавляясь как кошка с пойманной мышью. Степан крутил головой, надеясь увидеть монастырский карбас, спешащий ему на помощь, но кроме серого неба и ревущей воды не видел ничего.
Тут то и вспомнились ему и спасение его чудесное, и старцы, и обетование им данное. Уткнулся Степан лицом в холодное железо и горько заплакал. Заплакал от стыда и безысходности. Хотел было помолиться – да не смог: язык не поворачивался просить у тех, кого обманул. А вокруг него, и снизу, и сверху – все бурлило и ревело. И слышался ему в этом великом хаосе злорадный сатанинский смех.

Через два дня, когда уже  собирались служить по нем поминальную службу, Степан объявился в монастыре. После утрени, когда иноки и послушники расходились по работам, он вышел навстречу идущим к морю: грязный, оборванный, полураздетый, со сбитыми в кудлы волосами и страшным, синим, неживым лицом. Пытаясь что-то сказать, он повергся на колени перед братией и неистово бился в поклонах, захлебываясь рыданиями и всхлипывая, разбивая лицо о каменистую землю, пока его не подняли и не увели в артельную избу.
Его омыли и переодели в сухое, пытались накормить, но он вырвался и убежал в лес. Догнать не смогли, а искать не стали, решили повременить. Пусть человек отойдет.
 По отливу обнаружился и црен. Прямо напротив кузни, на большем плоском камне, обнаженном отступившей водой. Глину со всех утлин повымывало. Из них торчали обрывки Степановой одежды, и странно было видеть это огромное сито тем, кто знал, сколько времени оно было на плаву.
Появившись через несколько дней, Степан, ни слова никому не говоря прошел к игумену и долго был у него. О чем они говорили, как исповедовался Степан отцу Исайе не знает никто, но вскоре игумен, так непреклонно противившийся пострижению Степана, постриг его. После пострига он не долго жил в монастыре. Молчаливый, замкнутый в себе, отрешенный от окружающего мира, он, по-видимому в нем более не нуждался. В конце концов игумен благословил его на жизнь отшельником и он ушел в лес, где и подвизался в уединеной келии, которую выстроил сам; до исхода своих земных дней, никого не допуская к себе.