Птица Семи Небес. Воз вращения

      

     Все сравнения бессмысленны, Все совпадения бесполезны.
 

  Пока жизнь проходила ровным строем мимо кассы, каждая прошедшая ночь, завершавшаяся ранним утром, с него же и начинала будущий день. Это было той самой спиралью, по которой развивалось время, сверяя свой ход  по песочным часам и тянуло свой воз вращения, оставляя следы на просыпавшемся песке.

  Моя голова уютно свила себе гнездо  на подушке, высиживая под собой сны, поэтому была склонна просыпаться отдельно от туловища и, пока то готовило завтрак, завтрак от слова завтра, успевала довидеть очередной удивительный сон,  прежде чем подготовить 
свой внутренний мир к, соответствующему приличию,  внешнему виду.  Чуть не сказал, из себя. А нет, сказал. Мой дивный сон разменял уже шестой десяток, что, по понятным временам, уже не мало, поэтому я так им дорожил. Как никто. Сон переносил меня в те, не запятнанные времена, когда...  В прочем, как говорил один проктолог другому политологу, одна и та же бомба в одну воронку не падает... Или он про таблетку. Не помню.

 Я обнаружил себя в постели одетым. Над столом горела, не выключенная, надстольная лампа, капая своими ваттами в квитанцию за электроэнергию,  и шуршал  древний компьютер, истирая провода мегабайтами передачи данных из всемирной паутины в мой персональный кокон. Так, глядишь, придётся скоро снова слушать радио и читать книги.
 
  В это утро мне никуда  было не надо, поэтому голове можно было запросто не просыпаться совсем, но так не получается почти никогда, так как у тела могут быть свои дела, не подконтрольные разуму.
 Поэтому и не только,  где-то к полпятой чашке кофе я, наконец, обрёл анфас и профиль потерянного за ночь лица, но вот где его применить, пока ещё, не придумал и бросался в голове попытками создать план бедствий.

  Несмотря на все препятствия, солнце поджигало на правом фланге горизонт, не чураясь своих физических принципов. Чуть не сказал, физиологических.  Хотя нет. Сказал.  Нащупав свет, что был отменён плотной шторой, я, собираясь взглянуть на город,   раздёрнул их театральным движением,  наблюдая своё уплывающее отражение на просветляющемся стекле немытого окна.
  Чаще всего, дома строят так, что окна выходят или на проспект или на помойку. Мой дом не был исключением, а только подтверждал правило.
 У нас состоялось общество потребления, поэтому тот, кто не научился потреблять или по другим причинам не мог этого делать, становился философом, в доме, с окнами на помойку.  Хотелось бросить всё и уехать к морю, но цветок меня не отпускал. Его нужно было часто поливать. Водохлёб.
 Я не сразу увидел то, что с той стороны на меня смотрело чудо в перьях, если можно было так обозвать Птицу Семи Небес, но раз обозвал, значит можно. 
               
                2.

Птица Семи Небес всегда появлялась под утро, когда я только слезал с кровати, или был уже на кухне, где  готовил завтрак. Завтрак от слова завтра. Птице же, всегда было о чём рассказать, даже если ей не хватало словарного запаса, а надписи на стенах ей не цитировались сознательно и принципиально, хотя из них можно было почерпнуть много познавательного, и даже сделать для себя несколько открытий.
Хотелось спросить, какими судьбами она здесь, но было вполне очевидно, что перелётными и я только тихонько улыбнулся вовнутрь, отворив створку окна.

 -- Какими судьбами? -  всё таки не подобрал  я другого восклицания, словно бы совсем не ожидал её здесь увидеть, хотя и был несказанно рад её  неожиданному, но долгожданному появлению.
-- Что у тебя случилось новенького, - спросила она, вместо того, чтобы поздороваться так, будто вчера мы расстались после совместных полётов, оглядывая мой нереспектабельный приют.
 -- Как видишь, я живой, - отвечал я с иронией, что подразумевало, что ничего новенького со мной случиться не может, разве что, собственная смерть, о которой мне некому будет рассказать.
 -- У тебя новые занавески? Красивые, - дала она свою оценку моему непритязательному вкусу.
 -- Им лет двадцать, - сказал я. – Они дождались своего часа. Вот, мама умерла, и я их повесил. И, знаешь, не почувствовал никакой радости.
-- Да, - Птица почему-то не удивилась.
 Видно было, что она голодна с полёта. Хотел сказать с дороги, но не сказал.

 Я насыпал ей сухих макарон, и  они, словно детальки пластмассового конструктора, запрыгали по столу. Самые смелые из них, падали на пол и пытались убежать, как живые.  Она посмотрела на них  с недоверием, а на меня с интересом. Или наоборот. Скорее, наоборот. 
-- А тебе где леталось? - соизволил я поинтересоваться, потому что видел её желание самой всё рассказать, как с ней было на самом деле, и она ответила на моё любопытство своим признанием. Рассказчица она была ещё та, но по-другому она не умела, но мне с ней никогда не бывало скучно.


                3.

 -- Со мной произошла странная история, - начала она почти издалека. – Однажды, мне надоело сторожить и  пересчитывать свои небеса, и я отправилась в путь. На Землю.  Говорят, даже боги на неё спускались. Надо сказать, я часто так делала раньше и ничего со мной не случалось, но в этот раз, что-то пошло не так. Как только закончились облака, я нащупала опытным глазом место для посадки - зелёный островок травы на какой-то городской площади, которую украшал памятник лошади под человеком  и, прицелившись, пошла на посадку.
Приближаясь к земле, я заметила на нём огромное множество пасшихся серых комочков, похожих на птиц, вышагивающих и дрыгающих головами, горланивших свои боевые любовные песни, чем славно их напугала, словно бросившаяся в их толпу кошка. Они одним махом вспорхнули и задёргались по небу в поисках выхода, что стая рыб, почувствовавших неладное... Но лететь было некуда – их мир был замкнут на площади города.
  Я отчётливо представил себе эту картину, имея в наличие неплохое воображение и безналичный опыт собственных взглядов на пернатый мир, пока она расщёлкнула несколько пойманных макаронин.
 -- Я осталась на некоторое время одна, пока самые смелые из этой серой стаи не стали по одной возвращаться на площадь, на которой стоял памятник лошади, украшенный всадником, что постепенно придавало смелости остальной массе перокрылых.
Потихоньку они обнаружили во мне родственную душу, а я, догадавшись, что не нужно делать резких движений, чтобы не вызывать к себе недоверия, попыталась узнать у них, чего те ловят в этой мутной воде.
 Здесь она намекнула, что владеет искусством аллегории почти в совершенстве.
 -- Они обступили меня со всех сторон, и стали жаловаться на плохое питание, на отсутствие прав и свобод, на то что кошки, живущие по подвалам, считают их только звеном в пищевой цепочке, а эти двуногие, они указали на сидящих на скамейке и тех, что разглядывали витрину, могут ни за что ни про что или просто так, пнуть ботинком или свернуть шею. Их тонкий мир полон зла. И этой, как его... Коррупции.
Чувствовалось, что они перестали стесняться в выражениях, в моём присутствии. Я предложила им, раз всё так плохо, взять, да улететь отсюда куда-нибудь туда, где лучше и всего этого нет, там, где добрые люди крошат им булку, вешают кормушки, подсыпая туда крупу, строят скворечники, а кошки смотрят на них с восхищением, сожалея о том, что сами не умеют летать.
Они  сказали, что не знают дороги и попросили указать хотя бы направление, но не успела я открыть клюв, как вспорхнули и рассыпались по серому небу, как их и не было. Мне на секунду показалось, что на площади остались только я и украшенная лошадь, но тут меня схватили чьи-то цепкие руки, так что я не успела ступить шагу в сторону.
 Я допил, оставшуюся половину чашку, совсем остывшего, кофе и продолжил слушать.
 -- Потом я плохо помню, что было вокруг меня, потому что меня посадили в клетку и накрыли чёрным платком, сквозь который не проступало ни лучика какого-нибудь света. Поскольку я не могла видеть, как день сменяет ночь, то не могу сказать тебе, сколько времени это продолжалось, но могло бы продолжаться и дольше, если бы в один прекрасный момент, а он был прекрасный, мне предъявили обвинение в том, что я загадила памятник лошади, припаркованные машины , а так же, витрину магазина, посадили в самолёт и так, с мешком на голове, как посылку, отправили, не указав обратного адреса.
 -- Зачем с мешком-то? – спросил я.
 -- Чтобы я не запомнила  обратной дороги, видимо, -  пояснила Птица свою догадку, насчёт того, что зачем.
 -- Ты без приключений не обходишься, - посочувствовал я ей. – Хорошо, что всё обошлось.
 -- Хорошо-то хорошо, но мне нужно вернуться туда и спасти этих серых тварей, сделать их жизнь лучше, - определила она себе цель на ближайшее время.
-- А кто загадил лошадь? – почему-то спросилось у меня само собой.

 -- Ты же знаешь, я не упражняюсь в меткости на лету.
 -- Знаю, - согласился я, хотя, откуда мне было знать такие подробности?

 -- Вот,  думаю, теперь обратится в Контору по Защите Птичьих Прав, - поспешила поделиться  она со мной своими планами. – Ты поможешь узнать адрес?
 -- Думаю да, -  сказал я ей после некоторых сомнительных размышлений, - Но легче глаза выклевать...
 -- Памятнику? – удивилась она.

                4.

  Контора по борьбе с нарушением Птичьих Прав ушла в отпуск, а кто в нерабочее время  будет думать о птичьих правах, поэтому я предложил Птице Семи Небес, после сытного завтрака, посидеть на балконе, посмотреть в даль. Но даль заканчивалась на стене соседнего дома, и мы вернулись на кухню, ловить, скрывающихся от пищеварения, макароны.
 -- Хочешь, я заберу тебя на одно из семи небес? – спросила Птица, я не успел понять кого, меня или макаронину, -- И мы там будем счастливы?
-- Я не могу, - повторил я, на всякий случай, если она забыла или я не говорил ей этого раньше.  – Меня цветок не отпустит. Его нужно часто поливать...


 Дни паровозом коптили облака, сверяя по песочным часам ход времён. Я молча наблюдал за рождением пыли под старым обшарпанным диваном, словно был тем самым хранителем беспробудных дней, за тонкой гранью на половину не допитого стакана, находясь в  заложниках у будущих перемен, сам постоянно заигрывающийся  в полное ретро. Мой сон разменял свой шестой десяток, что, понятным временам, было уже не мало.
 Когда-то мне по руке  нагадали долгую, на записанную в неликвиды, жизнь, поэтому оставалось ещё много времени на разгильдяйство, но линии на ладони  давно стёрлись от долгой работы лопатой и теперь  этого было не уточнить. Лопата была с Wi-Fi, но копать сама пока не хотела.
 В какой-то из четвергов, в непосредственной близости от Земли, должен был пролететь астероид – наша последняя надежда победить коррупцию, если он  передумает и изменит направление... 

 бонус))
                1.

 В одной забитой и замызганной стране,
 Где страх не мог не повлиять на совесть,
 Мешаю буквы, неспособные на повесть.

 Освободив фонарь от долгого дежурства,
 Настольной лампы пост бестактно сократив,
 Не принимая на свой счёт императив. 

 Переварив внутри  просроченное время,
 Зарывшись  в память, от которой не тошнит.
 Остановив свой выбор между fuck и shit,

 Не зарывая лоб от каменной подушки,
 Привычку думать  отгоняя пошлой верой,
 Связав узлы с несвязанной  химерой.

 Мысль перепутав пару сотен  лишних раз,
 Сосредоточив на полпятой чашке кофе,
 Из мутной кости недовыточенный профиль.

 Преодолев с лихвой последствия весны,
 Пустив по ветру заблужденья и обиды,
 С утра записываясь счастьем в неликвиды.

           2.

 Пока Луна не отражалась в полнакала,
 На пошлом небе, что взор звёздами пленял,
 Любой баран на здравый смысл пенял.
 Принцесса – жертва старой памяти, икала.
 Как только мысль пустым стаканом возникала,
 Или сознанье тёртый разум применял.
 Мой дивный сон шестой десяток разменял,
 Что, по понятным временам, уже не мало.
 
 Пока судьба от линий жизни отвлекала,
 Я, метод тыка, к каждой двери применял,
 Но что за ней, уже тогда не волновало.
 
 Год мясорубкой наворачивал февраль.
 Пора иллюзий основательно дичала,
 Напоминая мне, как лодка у причала,
 Вмёрзла корытом в ледяной хрусталь.
 Принцесса, выйдя на балкон, смотрела вдаль.
 Наобещав того, кто всё вернёт в начало,
 Чтоб тех, кого могло смущать, не огорчало,
 Повесить за ноги, или прибить на грудь медаль.
 
 Или послать за тем, куда велит скрижаль.
 Но министерство на звонки не отвечало,
 И приходилось подключать свою tefal.
 
 Фонарь, скрипя, на что-то хитро намекал.
 Чужая тень с ведром под окнами шуршала,
 И шевелилась серой массой, и пищала.
 Пока в часах песок сквозь пальцы протекал,
 Сквозняк по кухне мятый лист гонял,
 Тот, что Принцесса поздней ночью надышала,
 Той, с кем себя до этих пор не совмещала,
 Тому, кто к ней себя не применял.
 
 Зелёный чай практиковал другой финал,
 Принцесса в зеркале себя не узнавала.
 Мой дивный сон шестой десяток разменял.
 
 Что, по понятным временам, уже не мало.