11. 18. Ординарец

Будь отец жив, расспросил бы я его обо всем.
Об участии в боях, о друзьях-товарищах и, конечно же, фронтовом быте.

Каково ему было, пока шли майские дожди.
Как ныли, не давая прикорнуть хотя бы на часок-другой, израненные рука и челюсть.
И как позже в начале июня, уходила из блиндажа сырость, а с ней покидала тело надоедающая боль.
 
Конечно, помогали еще и настои трав, которые заваривал заботливый ординарец.
На сайте краеведческого клуба «17»  из Матвеев-Кургана Ростовской области я прочел:
«Только здесь растет в изобилии прострел раскрытый, или, иначе, сон-трава, в народе считающаяся чародейной, колдовской.
На практике сон-трава действительно успокаивает нервы, снимает головную боль, действует как легкое снотворное».
{13.85}

Фамилию ординарца не помню.
Отец называл его, кажется, Фортунатовым.

При выборе на эту должность приглянулся ротному сорокапятилетний (то есть пожилой по фронтовой мерке) ездовой.
До призыва тот проживал в Крыму, и даже неподалеку от Русской Антоновки.
А на передовой, известно, земляк едва ли не как родня.
Похоже, судьба к отцу благоволила: Фортунатов оказался человеком расторопным, толковым и, что немаловажно,
неробкого десятка. 

Летом 1960 года они встретились, первый и единственный раз после войны.
Каким-то образом удалось установить его адрес, и мы всей семьей отправились в гости. 
К человеку, который долгие месяцы находился на передовой рядом с моим отцом.
К тому, кто делил с ним тяготы и невзгоды фронтовой жизни.
К нему, спасшему в конце концов жизнь своему командиру, а значит, и мне.

Оказалось, что, как и мой отец, ординарец вернулся после войны в Крым.
Его дом находился километрах в тридцати от места, где я родился и куда мы наведывались каждое лето.
 
Наш приезд отмечали как  праздник.
Мы приехали туда в полдень, а уехали, когда совсем стемнело.
 
Наш горбатый «запорожец» вкатился через распахнутые ворота во двор.
С одной стороны дорожки благоухала цветочная клумба, с другой – тянулись ухоженные овощные грядки.

Хозяин, высокий сухощавый старик лет шестидесяти, а то и старше, встретил у входа в дом.
Они с отцом обнялись и, кажется, заплакали.

Стол был щедро уставлен тарелками, доверху наполненными едой, но, помнится, фронтовики пили,
почти не закусывая.
И только говорили, перебивая друг друга. 

Говорили, говорили, говорили.
Мне было четырнадцать, и я, олух царя небесного, не придавал их беседе значения.
Скучая, слушал вполуха, как вспоминали они жизнь фронтовую и товарищей боевых.
Теперь-то, спустя десятилетия, приходится локти кусать…
Жаль, нельзя повернуть время вспять и послушать их нетрезвые речи!..

Назад машину вел я, впервые сев за руль.
Хорошо хоть, дорогу запомнил.
Отец почти сразу уснул на заднем сиденье.
 
Подъехали к речке.
Внизу пугающе темнела вода.
Медленно, на первой передаче, перебрались по гребле (плотине) на другой берег.
«Запорожец» переваливался на колдобинах, точно хромой с ноги на ногу.

Снова покатили по проселочной дороге.
Фары выхватывали то темную лесополосу, то пшеничное поле, дремавшее под необъятным звездным небом… 

Но вернемся в раннее июньское утро 1943 года.
После ночных окопных работ подремали пару часов.
Затем Фортунатов принес в котелке горячей воды.
Отец, как обычно, тщательно побрился.
 
Кто еще делил с лейтенантом Пискуновым то скромное жилище?
Конечно же, оба заместителя – лейтенанты Пикалов и Аспенов.

Порой ночевал и старший сержант Щербаков.
Неугомонный, летучий, как ртуть, Александр Максимович (отец величал его Максимычем) не сидел на месте, все  мелькал
в расположении роты, тылов батальона, полка, где-то еще, исполняя бесчисленные обязанности старшины роты.
 
А еще в углу блиндажа подремывал связист, прижав к уху телефонную трубку.