Ласка слёз

                Я всегда готов был тебя поддержать,
                но ты отказалась от моих рук.

Ночи в августе стояли уже ныне холодные, дождливые и всяко темнее июльских. Были темнее настолько, что страшно было глянуть в морду собаки, которую можно встретить здесь часто. Понемногу было видно, что кислый сентябрь уже сменял август, и снаружи домов в окнах можно было увидеть занавески и свет, который через них просачивался. В сквозь лес шел длинною дорогою человек с длинными до плеч волосами, чуть вьющимися, с заросшим бородою лицом. Телосложения он был среднего, не полон, близок к тому, что мы называем "тощий", и роста вполне нормального, чуть выше среднего. На нем была рубаха бежевого цвета, и брюки легкого хлопка, которые легко промокали, да и уже промокли, как и рубаха. Шел он в сторону какого-то большого, широкого дома спокойного зеленого цвета. Шел туда о чем-то просить.
Большой, двухэтажный дом окутал лес, но не слишком сильно, фронтальная часть его была свободна от деревьев и вполне хорошо выглядела, со своею лужайкою. Торцы же здания и его оборотная сторона были прямо заставлены лесом и как будто оберегали от нападения "со спины".  Домом владел человек, документально, который давно уже уехал отсюда. Это был домик, в котором жилые помещения сдавались для ночлега, и чаще всего помещения были общими, с кем-то делились. В одной комнате могли жить по два человека. Управляла домиком старая хозяйка, которую звали Елизавета Афанасьевна. Не всякого старуха хотела впускать, не каждый житель был приятен ей.
- Кто? Никого не звала, не жду. Чего нужно?
- Ну открывай, коли хозяйкой будешь
- Чего тебе надо-то, ты здесь говори
- Ты это, слыш, хозяйка, впусти давай. Я ночлегу на дня 4 ищу. Кормишь может чем
- Иди к себе, у нас тут не отель
- Нет, мамаша, пусти, - после этих слов было слышно, что хозяйка ушла и по всей видимости не собиралась впускать.
- Гей, хозяйка! - крикнул человек, добавив еще три злых удара по двери, - на кой отвечать тогда стала, коли не впускаешь никого? Открывай давай, зла не сделаю
В ответ тишина. Через минуту послышался за дверью слышный, строгий женский голос:
- Лизавета Афанасьевна, кто там пришел? Отчего вы впускаете, ведь наверняка человек пришел крова просить пришел, а вы со своею недоверчивостью… Пустите же.
- Да как же я пустить могу, Екатерина Карловна, ведь мужчина пришел. – Елизавета Афанасьевна поглядела на дверь, за которой в дожде стоял человек, будто что-то вспомнила, - (Шепотом) Мне ли вам напоминать как в соседнем доме какой-то странник, который оказался преступником, всё порастаскал из дому, да потом девку еще и убил. Ведь нельзя же, а вдруг….
- Да прекратите же этот вздор, - Екатерина подошла к двери, легонько оттолкнув от ней Елизавету Афанасьевну и отворила калитку. За ней Екатерина увидела мужчину лет 27, похожего внешностью на Цезаря Борджиа. Сначала её лицо схватила паника, но потом от капли дождя, красивая, стройная Екатерина впустила в дом гостя.
- Здравствуйте, - сказал человек, - я должен извиниться, что побеспокоил вас в этот день, а также вынужден просить…
- Не беспокойтесь, вы правильно сделали, что пришли к нам. Проходите… Меня, кстати говоря, зовут Екатерина Карловна, эта женщина, настырно не хотевшая вас впускать – Елизавета Афанасьевна.
- Очень рад встрече. Меня зовут Гавриил. – сказал человек. На хозяйку, кой он нагрубил он смотрел скорбно, будто хотел извиниться за грубость. На Екатерину он смотрел почтительно и часто кивал головой в знак благодарности. Но чувствовал он, что ему тут некомфортно, будто здесь чересчур чисто. Но воздух не такой, как во всех аристократских усадьбах: здесь будто не хватало мужского запаху, но вот Гавриил его принес. В доме жили, кроме Екатерины и Елизаветы Афанасьевны, еще люди, некогда нуждавшиеся в жилье. Здесь жил слуга Митька, который жил в двухместной каморке. Живет здесь молодой врач Василий Палыч, который приезжает только по вечерам. Старик Прокофий также стал жить здесь, только уже за бесплатно, когда-то давным-давно остановившись здесь. Да, правильнее было бы сказать, что дом этот являлся станцией, люди останавливались здесь, дабы передохнуть с трясучей дороги.
- Ну, проходи, Гаврила. Катерина тебе комнату покажет, где сночуешь, - презрительно сказала Гавриилу Елизавета Афанасьевна, - Ой, Митька, кажись Василий Палыч приехал. Поди, встреть, дрожки разбери.
- Пойдемте, я покажу вам где ваша комната, - сказала Екатерина Гавриилу. Она имела белые, золотистые волосы и что-то светлое в себе. Что-то светлое в себе…
- Вы, верно, устали. Откуда вы идете? Чем вы занимаетесь?
- Поверьте, вам не будет интересно кто я и откуда, - ответил Гавриил. Он был бы заинтересован в девушке если б не был таким напряженным и усталым сейчас. Он казалась ему хорошей, но выводила из себя своими вопросами. «Мы идем все две минуты, а она спросила больше, чем меня спрашивал кто-либо,» - подумал он.
- Просто вы не такой… Я бы хотела узнать о вас. Ах, вот и ваша комната. Здесь еще живет наш Митька. Сейчас он придет, хороший малый. Может вам принести поесть?
- Нет, не нужно. Спасибо.
 - Вы такой усталый. Может я могу вам помочь…
- Не нужно, оставьте меня, - перебил Гавриил.
- Хорошо, как знаете, - Катерина слегка расстроилась сама из-за себя, что чересчур привязалась к гостю.
«Возможно, будучи он в хорошем расположении духа сможет пообщаться очень хорошо,» - думала про себя Екатерина Карловна и с очень прелестным, восторженным видом показывала комнату Гавриилу, стараясь сделать так, чтоб он замечал её замечательную улыбку и ямочки у её уголков.
Гавриле предоставили каморку маленькую, но весьма уютную, красивую, которая впитала в себя свежий воздух. В ней стаяло две высоких кровати, одна из них – Митькина. Гавриил, зашед в комнату, тут же лег на кровать. Скинув с ног обувь, он увалился спать.
«Утро вечера мудренее»,- подумал он и закрыл глаза. Ему, конечно хотелось обдумать все и Елизавету Афанасьевну, и эту Екатерину Карловну и еще, впрочем, многое, да только усталость дикая, раздумаешь тут.
Через час, в то время, как Гавриил спал, в комнату вошел Митька. Он сначала испугался, но потом вспомнил, что Екатерина предупредила его быть по тише, так как в его комнате поселенец. Но все же, от микроиспуга Митька невольно хлопнул дверью. Гаврила проснулся от этого. Не вставая с постели, он сказал в потолок:
- Дорогая Елизавета Карловна, мне ничего не нужно, спасибо, - и при этом голос был ноющий, уставший
- Это я, Митька, - ответил Митька своим 19-летним голосом. Митька был дальним родственником Елизаветы Афанасьевны; по-родсвенному он помогал ей в этом доме, чем она ему платила мелкими деньгами и к тому же жил здесь, что было вдвойне удобно.
- Ах. Да, прости что напугал
- Да что ж за вздор, вы не напугали никого
- Ну и замечательно.
- А кто вы такой? Вы верно с дальней дороги? – поинтересовался Митька.
- Да, с дальней дороги
- Чем вы занимаетесь?
- Своими делами занимаюсь, тебе ли великий разговор?
- Ах, вот так, - обидчиво сказал Митька. Проницательность Митьки помогала ему задавать вопросы, которые выводят человека из себя, даже скорее дают быстрее узнать правду. «Вопросы-анализаторы». Например, чтобы узнать точнее чем занимается человек, увидев на нем красивый, плотный фрак, нужно сказать то, что противоречит принципам людей, носящих такую одежду, чтобы тот тебя поправил. Увидев Митька крестьянскую рубаху на Гавриле, тут же спросил:
- Вы верно, в свете часто бываете?
- Да ты что, малый, с дуба рухнул? Я бежал из … Ам… Поля я пахал, вот что. Никакой свет мне не интересен.
- Ах, да вы знаете, такая грязь в этом свете, ей-бога. Вы, видно сразу чистый человек. На вас греха нету.
После этих слов, глаза Гаврилы раскрылись как можно больше широко. В каморке было тускло, его взгляд был по страшнее взгляду волка. Он резко сменил позу из лежачей в сидячую, и посмотрел на Митьку.
- Ты знаешь, малый, кто я? Говоришь на мне греха нету, а я, тебе тайну поведаю: барина убил. За это и каторжником отправили, а я и сбежал. Ты бы попридержал свои вопросы, вижу и так волосы на дыбы встали, сейчас тебе еще чего скажи, так ты совсем очумеешь, юноша. Оставь душу грешную мою, дай отдохнуть.
Митька не ожидал, что всё именно так, как оно есть.
«Ох, чего ж делать-то? Мне ж в одной комнате спать с ним. А вдруг весь дом ограбит, всех зарежет. Надо ж, однако, сказать Елизавете.» - думал Митька и медленно поворачивал ручку двери.
- А ну ка стой! Ты, чего это, малый, заложить меня решил, что каторжник я? Ты это, постой, постой. Куда собрался? Не боись ты, не убью я вас никого, ничего мне не нужно. Деньги, может, как-нибудь отдам даже.
- Да нет же, вы право не то подумали. Мне там дрожки разбирать, Валентина Палыча встретить, жильца…
- Так постой же, Василием же его звать, - лежа на кровати говорил Гавриил и, при том, закрыв глаза
- Ну да, Васильем Палычем… Ну пойду я, встречу…
- Так встретил же ведь, тебе старушка ж тогда еще говорила… Да впрочем иди, - махнул рукой Гаврила, но потом встрепенулся, сел на кровать и на ставил указательный палец на Митьку, все собиравшегося уйти от разговора и Гавриила вместе с ним, - но ты меня понял, малый? Насчет того что недавно говорил?
Митька кивнул и захлопнул дверь.
«Да он не заложит, не потому что боится, а потому что мы с ним крови одной…» - прошла мысль в голове каторжника, прежде чем тот увалился спать.
Митька действительно уже разобрал дрожки Василия Павловича и давеча просто пошел попить воды, потому как в горле пересохло. Митька вообще тонко чувствовал натуру человека, но опыта общения с ним имел мало. Он пошел по коридору, узенькому обклеенному меланхолично-розоватыми обоями по желанию Екатерины Карловны. Она хоть и жила здесь, часто ездила в город за всякими вещами, общалась с тамошними людьми и узнавала последние новости. Всякий свет не интересовал её, и потому решилась она изолироваться он его, то есть переехать к дальней родственнице, Елизавете Афанасьевне.
Жила до всего она (Екатерина Карловна) в городе вместе с замечательной семьей, имеющей немецкие корни и такую же немецкую фамилию (даже слегка еврейскую) Вольнер. Граф Карл Константинович Вольнер был чиновником и имел хороший бюджет, чтобы завести семью и приобрести хорошую, большую квартиру в городе, где неподалеку он работал. Женился по любви на местной дочери обедневшего адвоката Ольге З., вместе они родили двух девочек и одного мальчика. Дочь Катерина и Мария имели разные цели и характеры. Скорее одна не имела цели, другая же – имела и имела вместе и стремление (соответственно). Катерина, в следствие недостатке в детстве внимания, или же скорее переизбытка того, что мы называем темами серьезными для детей, и вполне бытовыми для взрослых (по утрам, отец детям читал газету, думая, что им интересно) стала пустой, разговоры не привлекали её внимания. Ко всему тамошнему она быстро потеряла интерес, а сердце требовало чего-то простого, девственно чистого, природного. Мария же, была человеком не того плана, быстро привыкала к жизни и поняла, на что намекал сурьезными разговорами отец: «Хорошо надо жить, для себя. Женись, Манюшка, по-хорошему, за богатого мне зятя, да все хорошо будет. Поезжайте с ним куда-нибудь заграницу.» Смекнув намек, Маня сделала предложенное. С искренней радостью за дочь, родители с братом её и сестрой посадили Маню на поезд до Бордо, где жил зять и, собственно там хорошо и зажила, отправляя раз в месяц родителям письма, начинающиеся с «Дорогие папенька и маменька, у меня все хорошо…»
Брат Кирилл был как Мария «жилистым» и слегка лиричным, как Катя, а потому был человеком, живущим хорошо, по совести и по разуму. Ушел Кирилл Карлович из дому гусаром …ского полка Его ….го величества, за то как прекрасно окончил военную академию. Нашел себе невесту, такую же хорошую как он женился, пока кипела в его жилах кровь. Невеста оказалась разночинкою, мамка была ей крестьянка. В письме к Кате, Кирилл предлагал ей отделиться от шумного города и слиться с природой, потому посоветовал переехать в дом, которым владела, по хорошей случайности, теща его, та самая крестьянка. И звали, как мы её знаем, Елизаветой Афанасьевной.
Все дети уехали от родителей, оставшихся одних в доме.
У Карла Вольнера случается приступ, после какого, он умирает: старость. Она не лечится, и тем более теми светскими обычаями и алкогольными напитками с которыми он жил, уж точно.
Дети съехались на похороны. Опустив две слезы, Мария, и забрав мать Ольгу с собой, она уехала в Бордо к мужу. Кирилл и Катя долго говорили об отце, долго страдали, долго мучились, проливая слёзы в обнимку на диване в старой квартире. Вытерев слезы и себе, и сестре Кирилл посоветовал Кате ехать туда, где они более нужны: обратно.
Прошло много лет, и все зажило по-старому, но без отца. Дети часто навещали квартиру, в надежде найти что-нибудь то, что напомнит отца по-новому.
Потому в коридоре дома весели розово-меланхоличные обои: Катя нашла их старой квартире. Кирилл забрал старые часы отца. (Они не ходили).


Митька пошел по коридору за водой, и выпив стакан, вернулся в каморку, где тюремным сном спал Гавриил. Усевшись на кровать, Митька смотрел на Гавриила и думал о чем-то, а о чем – неизвестно. Гавриил хоть и лежал на кровати с закрытыми глазами, чувствовал на себе испепеляющий взгляд вопроса; он положил локоть на лоб.
Митька встал и подошел к окну. Всё это время он набирался смелости. Набирался смелости задать вопрос резкий, неуважительный, но такой, какой бы оправдал его самим перед собой. Он взял со стола перстень: тяжелое, железное кольцо с острыми углами, еле налезающее на палец, но весьма тяжелое. И Бог весть откуда оно у него.
- Так за что ж ты барина то зарезал, собака ты беглая? – после слов Митьки, он почувствовал, что кто-то берет его за шею, и не таким образом, чтобы задушить, а иным, чтобы согнуть, пригнуть голову, дабы нежелательный собеседник слушал.
- Это откуда ты столько смелости то набрался, Митька? Это вот как он ко мне почтительно говорит, да ты может ошибаешься, а я тебе может соврал, и бабка на двое сказала, что я кого-то убил там, ведь я готов сто пудов дать, что вякнуть хозяевам решил про меня ты. Это ты погоди малый, со мной в коморке ночуешь, а вдруг не проснешься? Что делать? Побереги язык то, да жизнь свою.
Митька молчал, пытаясь скрыть дрожь. Он ведь даже и не заметил, как тихо подошел Гавриил. Тот отпустил худую шею Митьки.
- Но нужен мне ты еще, что-то кажется не чужой ты мне здесь. Просто, видно, напугался такого как я гостя. Да не боись. Иди ка, присядь. Да присядь, присядь. Сказать мне тебе надо что-то, Митя.
Оба сели.
- Не хочешь ты, Митька, со мною в город ехать? Там бы все нашли, людьми бы стали. Крестьян нас никто не уважает. А оденем фраки?..
- Я не крестьянин. Мне здесь хорошо ведь, знаете?
- Да ты что такое… Митя? Как это… «здесь хорошо»?
- Ну вот так…
- Ах… - Гавриил снова лег, - знаешь, Митька, я вот был в городе холопом. И все меня за холопа считали. И жилось-то не плохо. Встретил я тогда молодых дворян, решивших помогать таким как я. Назывались как-то… «Соцiалъ-демократы» какие-то. Они устроили в деревнях советы, куда приходили мужики и решали вместе вопросы. И все… ведь, знаешь, как бы было хорошо. Да ведь глупы были эти дворяне. Принялись защищать наши права, да ведь они только были наивными и никогда не знали, что нужно мужику. Теория их не работала на всех . Тут, ведь, психология другая, ум нужен. Этими дворянами пользовались, их деньгами. Я, ведь, Митька, скажу тебе, крестьянин. Я – представитель интеллигенции, слоя «думающего», «знающего». Было у меня столько мыслей, как помочь мужику, но одним, право, и слушать-то страшно об этом.
- А семья у вас есть?
- Есть, наверно, да я о ней не слыхал…

В дом постучались. Снова.
- Письмо Вольнер Екатерине Карловне,
- Спасибо.
Мокрая, тёмная деревянная дверь закрылась. Екатерина Карловна, в темном, домашнем платье стояла у закрытой в дом дверь и пыталась прочесть, кто на писал письмо. Она взглянула на печку, горит ли в ней, и вскрыла конверт. Развернув письмо, сначала глянула в самый его низ и успокоила учащенное дыхание. Но потом дыхание снова поднялось в тревоге. Писал ей родной брат Кирилл Карлович Вольнер, бывший не в отдаленных краях в это самое время.
«Здравствуй, дорогая Катя!
Надеясь, или даже зная, что здоровье у тебя хорошо (мысленно переплюнул три раза через левое плечо) даже не спрашиваю о твоем здравии. Я сейчас нахожусь неподалеку от …ого уезда, то есть уже близко к тебе. Рад сообщить, что навещу тебя. Приеду скоро: через три дня уже я буду здесь.
Ах, представь какой курьезный случай однако приключился в дороге: кони, когда тронулись оторвали часть тарантаса, да так, что ямщик (хороший мужичок) вылетел ничком из седушки. Вот представляешь.»
Далее в письме брат Кирилл упомянул, что стал офицером, и что в частях его, как военного уважают. Младшие чины всегда поклонялись ему, потому как с ними обходился он по-доброму, а они в ответ. В военном деле преуспел. Далее, сообщил, что жена его осталась в городе со своим дядькой, и пока остается там.
Далее:
«И вот теперь я обязан сообщить одну плохую весть, Катя. Поверь, на душе бы не гнил пустяк, ежели я бы не знал того, что я, как брат твой родной, тебя искренне любящий, обязан тебе сообщить.
Маменька наша умерла.
Не знаю я, право, как мириться с этим, да и стоит с этим жить. Посекундно, поверстно теряется смысл всякой жизни, когда вспоминаешь, что жизнь отдал войне, а мать ты не защитил. Не растраивайся, Катенька. К сожалению, на похоронах мы явиться с тобою не можем: дело было в Бордо. Там, об этом, позаботится сестренка наша Мария, которая нам (слово «нам» зачеркнуто) мне сообщила эту новость.
Все состояние после смерти отца, переходило матери, как заместителю главы семьи. Теперь, когда давеча Мария схоронила мать нашу, состояние перейдет ей, скорее всего, как она сообщила.
Даже представить не могу, при каких обстоятельствах скончалась наша с тобою любимая матушка, когда отца схватил приступ, а мать ничего удивить убить не могло, разве что
Прости мой абсолютно не прочтимый почерк, Катенька. При мундире и свече хорошего не напишешь.
Твой любимый брат Кирилл Вольнер.
Скоро  приеду.»
Екатерина Карловна, почувствовав жар, в холодном поту, приложила бледную пясть руки ко лбу и медленно, сдерживая свою массу садилась на колени, дабы не упасть от обморочного состояния, которое подарило ей это письмо. Елизавета Афанасьевна, проходя по коридору заметила Екатерину и тут же подбежала схватить ею падающую на холодный, деревянный пол.
- Вы что это, Екатерина Карловна?! Что же это опять такое?! Опять обморок у ней, а что в руке, бумажка какая-то, Господи…
Оглядев по диагонали письмо, даже точнее взглянув на отправителя, она сама чуть не пришла в крайний шок.
- Что же мог Кирилл Карлович такого сказать? Натворил он что ли чего?
Вглядевшись, Елизавета Афанасьевна узнала в чем причина, вчитавшись в суть. Елизавета Афанасьевна дошла, поддерживая Екатерину Карловну, на кухню, а там дала той воды. Опомнившись, Екатерина Карловна начала плакать, плакать от горя и боязни того, что смерть – судьба каждого в этой семье. Что эта участь дойдет до Кирилла, её и Марии.
Сидя за столом и облокотив локоть на старый, деревянный стол, казавшийся даже мягким, Екатерина Карловна рыдала.
- Да что же душенька, я очень верно понимаю, что такие тяжелые вещи не так легко пережить… Ну всё, всё, - начала было тихо успокаивать, обнимая Екатерину (и та тоже протянула руки к Елизавете), - моя милая, не переживайте вы слишком…
- Так как? – нашла в себе силы ответить Екатерина, - как же жить?
- Я понимаю, о чём вы думаете… Но, позвольте, в этой жизни случаются такие нежданности, коих и представить то не умеешь иной, но нужно быть железным, и тогда они не произойдут, а даже вернее всего действие их, этих сил, будет мало…
Катерина взглянула в сквозь слёзы взглянула на свет, в стороне которого стояла Елизавета Афанасьевна. Зажмурив глаза от яркости, она глядела, мысленно, всем видом задавая вопрос: «А так ли это на самом деле, в жизни, моя дорогая Елизавета?» И догадавшись, что Катерина спросила своим взглядом, Елизавета ответила:
- Да, душенька моя, терпи: это всегда будет так. И я, поверь мне, встречала не раз такие ситуации, и они тоже оставляли меня со слезами, но я их вытирала, как и вытирала все эти трудности потом.
В это время на верхнем этаже со вздохом, думал, стоя у окна, Гавриил и Митька, сидевший тогда на стуле, всё искоса наблюдал на за ним.
- Знаешь что? Пора спать, - сказал Гавриил, - утро вечера мудренее.
- Это верно.
Оба легли спать. Гавриил заснул, а Митька снова о чём-то задумался, но потом тоже заснул.
«Все мне кажется эта рожа разбойничеьей. И отчего же я ему родня? Родней меня называет.»
Екатерина с Елизаветой, выпив на куфне чаю и обсудив всю существующую мудрость этой «тяжелой», «неблагодарной» жизни, тоже легли спать. Проснувшись на утро, Митя заметил, что в коморке нету соседа. Встав в спозаранку (а Гавриил ушел раньше), Митька пошел проверять, искать этого вновь убежавшего каторжника. На Митькином лице виднелся какой-то восторг.
- Елизавета Афанасьна, где же жилец наш новый?
- А что, соскучился? Да во дворе, дрова колит. Я ему поручила, ведь за ночлег отплатить он не может ничем, так пущай же работает, а то Прокофий у нас мужик уже усталый, пожилой. Гавруша, тем более что сам согласился охотно.
Восторг на лице Митьки исчез, и он (Митька) пошел во двор.
- Ну здорово, Митька. Как спал? – сказал Гавриил, будто бы не он пришел переночевать, а сам пригласил к себе гостя.
- Не пожалуюсь, - отвечал юноша, делая букву «с» в слове твёрдой, - хорошо. Не буду отвлекать: проведать зашел.
С этого начался день, и далее шел он статично в доме Елизаветы Афанасьевны: Гавриил, кроме того как колоть дрова, таскал вёдра воды, а также выполнял другие хозяйственные работы, требующие довольно большой физической силы. Митька помогал Елизавете Афанасьевне решить некоторые вопросы с печкою и в конце дня был весь черный, как смоль, в саже. Екатерина весь день пыталась писать письмо Кириллу, но и слова нужного найти не могла, дабы начать, и рука у ней дрожала, как будто оттого, что мышцы в ней свело. Потому она часто ходила проверять, что делают остальные, кокетливо осведомлялась о делах у Гавриила, на что ей он почтительно отвечал и может быть даже спрашивал «Как вам думается, может стоит туда поставить?» А она «Да как вам заблагорассудится, как вы посчитаете лучшим.» И снова он «Ну, хорошо-с.» Ближе к вечеру, Екатерина решила перечитать письмо в полном покое, и настроение её тут же напрочь упало. Все давеча ей казалось грустным остатком от чего-то.

Когда время подходило к ужину, а был он в этом доме общий, единовременный, забежал в дом ямщик, везший Кирилла Карловича в бричке, и крикнул на весь дом, размахнув бородою, что «изволил приехать граф Кирилл Карлович Вольнер в ваше имение, погостить.» Он долго стоял на пороге и кричал весть, как позади его появился сам Кирилл Карлович, молодой человек, довольно ненизкий, да и в общем невысокий, с бритым лицом и вновь отросшими усами, в темно-зеленом офицерском сюртуке, с золотистыми как его усы волнистыми волосами, уже готовые к тому, чтобы остригаться. Черты лица его не сказать чтобы манили к себе, но были весьма приятными, светлыми и даже сказать подкупали. Было ему 23 года; он немного где был по служебной причине, но опыту понабрался.
- Не кричи, отчего же панику развел, милейший? Вот он я, здесь. И не граф я никакой, прекрати. Всё иди обратно. Потом прийдешь, позову как, - сказал он ямщику Мишке, затем же обратился к Елизавете Афанасьевне, тут же всё услышавшей, увидевшей, - здравствуйте, дорогая моя тёща Елизавета Афанасьевна! Дайте же расцелую вас! Где же Катенька!
- Здравствуй, Кирюша! Я сейчас схожу за нею, а прежде раздевайся, да проходи; ты, впрочем, очень вовремя приехал, дорогой мой, сейчас ужин будет скоро; ну проходи, дай мне снять эту штуку с тебя, из-за эполетов твоих этих, небось, такая тяжелая. А как дорога то? А как женушка, ай-яй, много вопросов, ну да проходи… Митька, ты вещи офицера занес в дом?
- Там нету вещей, Елизавета Афанасьевна. Все своё я за нёс, - сказал Кирилл, расстегнув пуговицы на сюртуке и сев в кресло в передней, которое направлено как раз на Елизавету Афансьевну, восторженную приездом зятя. Зять откинулся на спинку кресла и произнес фразу о своих вещах на уставшем выдохе.
- Как нету-с? – спросила Елизавета Афанасьевна, - так это ты что же, ненадолго выходит приехал?
Чай сегодня уже и укатишь? Да как же это Кирюшенька? Ведь только ты приехал, зятек…
- Не гадайте, не говорите ничего, Елизавета Афанасьевна. Успокойтесь, ей-бога. Все хорошо: останусь у вас денек. Проездом я. Ну позовите Катерину мою, в конце концов.
После слов Кирилла, Елизавета убежала искать Екатерину Карловну. Сказать точней, ни одну из всех фраз диалога с тещей, Кирилл не сказал вместе с улыбкою. Лишь при встрече, он изобразил ртом не что похожее, на улыбку, но глаза его все же говорили о внутренней печали. Дыхание его дрожало, будто был он чем-то потрясен, глаза, во время того как сидел он в одиночестве, закрывались и представляли, что «как хорошо было бы, ежели маменька с папенькой сейчас же были живы.» Думал он, конечно же, не только об этом. Думал о многом, о чем стоит сказать позднее. Он откинулся на спинку кресла, придерживая кудрявую голову рукой, оперевшуюся на подлокотник локтем, вторую руку положив на колено и сделав ноги в рознь. Сидел он и думал, как император, ожидающий того, что его армия предаст его скоро, но наблюдающий то, что она остается ему сомнительно верной. И знал этот император лишь тех немногих людей, кои внушали полное доверие и его же и оправдывали. 
Елизавета Афанасьевна в это время пошла за Екатериной Карловной. Она была в комнате и смотрела в окно с заходящим солнцем за горизонт. Елизавета зашла в комнату. Видно было (слышно) по отдышке, что она спешила, а потому начинать разговор с чего-то спокойного было бы ни сколь не красиво, сколь непонятно.
- Здравствуйте, Катюша. Чего это вы тут делаете? – после слов, Екатерина почти не меняя позы просто лениво повернула голову.
- Ах, это вы, Елизавета Афанасьевна. А отчего ж здороваетесь, мы в одном с вами доме живем? – спросила с непонимающей меланхолией в голосе Екатерина, - да впрочем ваше же дело. Сижу, думую я.
- А подём со мною, Екатерина Карловна, покажу кое-что
- Ну что ж, пойдёмте.
Они тихо пошли в переднюю, где сидел Кирилл. По пути туда, Елизавета Афанасьевна попросила Екатерину Карловну прикрыть глаза.
- Да что же вы дурью то маетесь, Елизавета Афанасьевна? Из милости сделаю это, но это, знайте, не смешно. Вы ведь знаете, что у меня случилось недавно.
 Кирилл увидел их подходящих к прихожей. Он встал с кресла.
- Ну, открывай, - сказал Кирилл.
Из любопытности, жгучей любопытности Екатерина открыла глаза. И увидела человека. Увидела брата. Всё то, что писал он ей в письмо пронеслось у ней перед глазами. И она упала, обессиленно упала ему на руки. Кирилл схватил падающую сестру и крепко обнял.
- Не переживай, мы вместе. Мы вместе с тобою, и никто никуда нас не заберет, - прошептал он ей на ухо в сквозь мягкие, светлые волосы. Он посадил её на кресло и сел на пол на колено около неё.
- Все же. Встретил я тебя, как и обещал в скором времени. Когда же ты дорогая моя письмо получила?
- Вчера, - пискнула Катерина, хотя и казалось, что от встречи о потеряла всякий дар говорить.
- Поздно как, - сказал Кирилл, - да ведь, впрочем, и не плохо.
- Раздевайся, Кирилл. Сейчас же будем садиться ужинать, - сказала Елизавета Афанасьевна, как будто бы зайдя в самый подходящий момент в комнату, и ушедшая ровно тогда, когда Екатерина встретила Кирилла.
- Позвольте, я не буду есть. Я сыт, - ответил Кирилл, - спасибо.
- Как это? Ты ведь с дороги…
- Ну и что?
- Да ничего. Говори, если пожелается.
- Непременно.   
Ужин был большой. За стол уселись: Елизавета Афанасьевна, Екатерина Карловна, Гавриил, с честью согласившийся поужинать, старик Прокофий, бывший не весть знает где весь день и даже Василий Палыч, приехавший под вечер. С приездом в этот дом Кирилла, в нем стало больше стало пахнуть также, как по приезде Гаврилы.
Прокофий, старик 73-ёх лет, сидел и тихонечко помешивал похлебку, которую на ужин он попросил ему налить. Сидел он в кафтане с красивым воротничком, как будто на именинах. Бородёнка его седая доставала до груди, волосы на голове его были хорошо сложены, хоть он и не имел привычки причесываться.
Гавриил, очень желавший сделаться интеллигентом, надел довольно приличный, невоенный сюртук, который ему отыскала Елизавета Афанасьевна. Он фигурно обращался с ножом и потому очень деликатно ел пищу. За столом, на него смотрели, как на человека нового, вновь прибывшего и охотно общались с ним. Екатерина Карловна, сидевшая между братом и ним, поправляла его, доставала ему на столе ту еду, достичь которой он не мог, то есть дотянуться. Кириллу Карловичу очень нравилось то, что сестра его увлеклась этим молодым человеком. Так вот же странно: она же всего лишь пару раз поправила его, да с чего же он решил, что увлеклась им? Да ведь все было видно, особенно ему. Он чувствовал, что она нашла какой-то выход из тоннеля. Это было её утешение, после смерти матери. Кирилл сидел в белой гимнастерке и не ел, а лишь попивал вино, кое Афанасьевна достала из погребка. И снова думал о многом, думал и думал.
Елизавета Афанасьевна, заметившая, что Екатерина все более и более приближается к Гавриилу, начала у него расспрашивать, как у представителя дворянского рода, т.е. обращаясь на «вы» чем он бы предпочел заниматься в деревне и чем занимался бы и занимается вообще. Тот ответил, пытаясь скрыть, что увлечен более едой, чем болтовней, что в деревне нужно заниматься искусством, а в городе он – титулярный советник. Этот сюртук на нем так ослепил Елизавету Афанасьевну, что она забыла, что встретила на пороге в дождь обычного мужика, а уже обращается с ним, как с писателем. Вовремя долгих разговоров реплики издавала Екатерина, сидевшая рядом, Кирилл, изредка; Василий Палыч, человек, одевающийся хорошо, врач, остановившийся в деревне дыхнуть свежего воздуха, но сам человек слабый, скупой, тоже изредка вставлял свои высказывания, но все же не задавал вопросов, так как был очень горд, и считал, что все знать, ему, пожалуй, не положено. Разговор разыгрался, что даже Прокофий иногда поддакивал. Темы менялись в самые бытовые, и были, не высокими, не заезженными, а вполне живыми, что говорить было приятно всем.
Ужин кончился. Василий Павлович и Прокофий ушли в свои комнаты. Елизавета Афанасьевна осталась на кухне. Кирилл и Екатерина ушли поговорить в отдельную комнату, светлую, обвешенную иконами.
- Ну давай же душенька поговорим мы с тобою, - сказал Кирилл, - смотрю увлек тебя этот молодой человек. Знай грань: это может довести до…
- Кирюшенька, знай же, что в делах душевных слушаюсь всегда я твоего нужного совета и никогда не иду я в противу ему.
- Славно. Это очень славно, и, знаешь, я верю тебе, и не ошибся, что верю. А кому же мне еще верить, моя любимая сестренка?
- Скажи мне лучше, как дела твои с друзьями твоими.
- Ох… Скверно: я, иной раз, думаю, что среди них всех я Наполеон. Среди этих жалких людей, ищущих гордости на пути дружбы, я не чувствую себя комфортно. Они пустые. Ими можно управлять.
- Не печалься, мой друг. Ты найдешь еще настоящих друзей.
- А кто же умеет дружить по-настоящему? Ведь рассказать тебе историю: мой товарищ, бывший, Тузовский Алексей Алекеевич, ведь все притворялся, что вот, мол «друг я тебе настоящий, лучше не найдешь.» Если он замечал, что у меня работа тяжелая, то лишь бы похвастаться своею выносливостью, он просил благородно предоставить работу ему. Плюс к тому украл он у меня часы, собака.
- Ну ну, не ругайся, душенька. Стерпится – слюбится.
- Так как же…
Кирилл поведал еще длинную историю об Тузовском.
Человек он был роста видного, стройного телосложения и жутко кудрявыми волосами. В полку отличался храбростью, а потом, по вечерам рассказывал о своих подвигах. Кирилл по глупости свёл с ним дружбу, да тот его и подставил, где Кириллу и пришла мысль, что верить нельзя никому, какие бы кудрявые волосы небыли у человека.
- Знаешь что: давай ка спать, - сказал Кирилл, - тебя, небось, самой тошнит от этого Тузовского
- Ну давай спать. Терпите, юноша, - ответила Екатерина.
- Знаешь, Катя, мне кажется я в чём то виновен.
- Да в чём же
- Мне кажется в глупости своей; какой-то глупости.
- Не бери в голову, пойдем же спать
- Пойдем.
Елизавета Афанасьевна дала просторную комнату Кириллу, где он выспал эту сладкую ночь.
Гавриил, в то время, как брат и сестра разговаривали, был на террасе, и выкуривал папиросы, одна за другой, которые дали ему местные мужики. Докурив, он заходил в дом. Дым наводил на Гаврилу ощущение приятное, но злое. В передней проходила Екатерина, и в тот момент в неё заходил Гавриил. Заметив его, она тут же спросила:
- Как вам сегодняшний вечер? Вы, кажется, так были хороши сегодня. Вы так светились. Хотите мы с вами погуляем в нашем местном лесу? Когда-нибудь…
- Спасибо за вечер, - равнодушно ответил Гавриил, даже не смотря на Екатерину Карловну, - не мне кажется с вами гулять надо бы…
Екатерина заметила равнодушность, но пыталась угладить её у себя в душе.
- Так как же… Давай те же пройдемся… Вместе…
- Прекратите, Екатерина Карловна. Вам, наверняка, скучно со мною… Идите спать…
- Но…
- Всё, я сказал.
Гавриил еще не знал, на сколько ранимы бывают люди.

Лег спать в удовольствии, полнейшем расслаблении. Снилось ему, что он в Санкт-Петербурге, работает титулярным советником, ставший им каким-то чудом. Он долго смотрел в паутинный потолок, и потом к тому же задумался об Екатерине. Как же хватало наглости: задумался, что она очень уж хороша, что он обязан иметь роман с нею, если этот молодой человек, сидевший рядом с нею, не ея кавалер. Да нет, не должен быть. А, она хороша… Так светла… Так красива. Казалось, Гавриилу, что он уже по уши влюбился в эту светлую лучинку… Но подождите… Как же это?
Ведь столько лет не просыпалось любви в этом человеке, кипело лишь желание наживы… А тут…
С мыслями, Гавриил заснул. И всё снилась любовь, ослепленная светом солнца. Крутилась, вертелась.
Митька спал на соседней кровати у печки, повернувшись на бок. Стены, только к ним прикоснись, оставляли белый след. Все было старо кругом, кое-где в паутине. Прошло часа с 3 тихого сна.
Гавриил, кажется, проснулся от легкого шороху, которого он услышал неподалёку. То лишь казалось, что кто-то идет по лестнице, тихими шагами, плавными, будто босыми ногами. Дверь в каморке отворилась: в ночной одежде на пороге стояла Екатерина. Она медленно подходила к Гавриилу, сидящему на кровати, и когда подошла, то села рядом с ним и смотрела на него искусственно бодрыми глазами, ненастоящими. Гавриил тоже взглянул на неё и испугался. Он хотел было позвать Митьку, но потом заметил, что его нет в кровати, как будто исчез. А она смотрела на него, и лицо её приближалось к его лицу. Он не отодвигал своей головы и дал волю любви вожделения: она поцеловала его поцелуем странным, но вдувающим удивительную силу, свет. И поцелуй тот был затяжным, долгим, но казался последним.
Она села к нему на колени, повернувшись к нему лицом. За эти два дня он и представить не мог, что она, Екатерина, Катя, как называл её её брат, Екатерина Карловна, может быть такой. Она даже не флиртовала, не кокетничала, а любила, как в первый раз любит девушка молодого человека, но в сотни раз откровенней.
- Знаешь… Гаврила… Мне что-то подсказывало, что ты сделал то, за то что жить не следует…
- Так как же… - сказал Гавриил. Им овладела в этот момент сильнейшая паника. О нём узнали.
- Ты убил человека…
- Да, но… Нет… Да постой… Да он же помещик…
- Ты не помещика убил…
И через секунду после фразы, стало происходить невооброзимое. Не представляемое: Екатерина как будто исчезала… Исчезала… Становилась золотою пыльцою, которая просачивалась в сквозь пальцы и исчезала в открытую дверь каморки по дуновению какого-то странного ветра в доме…
Гавриил видел, как пыльца эта еще ползла по полу, и он, в панике, пытался с пола её собрать. В уши дул ветер. Шумел. И вот она исчезла… Он пытался крикнуть кого-то, кричал, но голос его как будто пропадал.
И вот странность: Гавриил проснулся. Вино из погреба забродило и дала знать о себе этим сказочным сном. Гавриил резко проснулся. Босыми ногами он встал и побежал вниз, не замечая никого. Он искал её. Он выбежал на улицу (зачем?). Встав на террасе, он долго смотрел на линию горизонта и на дорогу, параллельно ей проходящую и идущую около дома. Вдруг заметил он повозку: будто что-то везли. Старая кобылка, коей управлял бородатый мужичок, везла ветхую конструкцию. Приглядевшись к ней, заметил он в конструкции человека. Он лежал.
- Хей!.. Погоди… Ты там кого везешь-то? – начал кричать мужику Гавриил в силу своих самых ужасных предположений…
- Поди да посмотри, - ответил тихонько мужичок.
Кобылка шла медленно, и Гавриил подбежал с босыми ногами к повозке. В ней лежала обездвиженная, мертвая девушка.
- Останови, слышишь. Дай разглядеть.
Гавриил залез в повозку. Долго смотрев на лицо, он потихоньку начал сходить с ума.
- Да нет. Да стой… Да как?! Это что же… Нет… Да как же это так… - говорил Гавриил, первое время спокойным голосом. Но потом начался вопль. Он кричал сильно. Так сильно, что вопль страданий наподобие было и не представить.
- Да что ж ты кричишь то?
- Дай унести её… Дай я заберу.
- Не положено, барин.
- Да какой я тебе, барин. Я такой же мужик, как и ты. Позволь заберу
- Нет… Нельзя так… Не по-христиански…
Он отцепился от руки девушки, лежащей в повозке, и затем, повозка поехала, он, еще до этого сползя с повозки на землю, упал на неё, на коленях, согнулся, и начал проливать слёзы, которые он и за мать и за отца не проливал. Горькие, горькие слёзы того, что он никогда не видел.
Вспомнив, что в доме должны знать, что Екатерина умерла и что он забыл спросить отчего, он забежал в дом.
- Как это случилось? Что произошло? – кричал в доме он на хозяйку
- Я не знаю… Я не знаю!.. – сказала Елизавета Афанасьевна, - лекарь сказал, что сердце остановилось, что нам поделать… Что мне поделать… А Кирюша?
- Как ты не знала? Что ты не знала? Дура ты, или кто? Почему меня не разбудила? – начал трясти за плечи Гавриил Елизавету Афанасьевну. Он уже просто кричал на неё. Просто кричал.
Тут зашел Кирилл, и убрал клешни Гавриила от Елизаветы Афанасьевны.
- Не смей кричать в этом доме на неё
- А не мне у тебя спрашивать… - толкнул Гавриил Кирилла.
Кирилл заломал ему руки и положил на пол.
- Послушай меня, - сказал он, - либо я тебя здесь больше не вижу, либо… Не знаю… Готов буду затрелить тебя, собаку, если же еще что-нибудь…
- Всё, отпусти меня, понял…
Кирилл отпустил.
- Я ухожу… Сегодня же…
- Да постой же, Гавриил, куда тебе идти…
- Я не знаю, но найду…

Эпилог
На Санкт-Петербург напала зима. Тропинки маленького Михайловоского парка застелил снег, что и не разберешь, где тут идти. Да в впрочем, никого это и не волновало: люди гуляли тут с лицами умными, вдохновленными.
Молодая пара, молодой 21-летний студент и девушка, лет 19 гуляли по тихому Петербургу. Они были очень вдохновленными, пылкими и гонимыми к тем идеям, к которым понесет их юность.
- Давай побежим?
- Давай…
Они, держась за руки побежали по малеьнкому стройному и по-зимнему скользкому переулку. Добежав до его конца, они остановились. Девушка, чуть не упала на уличном льду, но молодой человек схватил её и крепко прижал к себе, где они сошлись на самом красивом поцелуе, который когда-либо видел человек, смотрящий на эту пару издалека. Он похмурился, и пошел далее, в потрепанном пальто, накинутом на сюртук, подаренный ему в доме Елизаветы Афанасьевны. Поцелуй этой пары как будто что пробудил в нем что то, что заставляло его делать поступки не обдуманные. Он сперва пошел в дом, в коем снимал квартиру, и попрощался там со всеми. Затем попросил у своего соседа пистолет и платок. Тот сначала отказался, но Гавриил умолял.
Вышед к берегу Невы, он застрелился, позволив реке уносить его тело между льдов…
                …
В большем зале, красивом, украшенном портретом государя, сидели два военных, имевших высокие чины и большое брюхо. Они сидели в кабинете и играли в нарды, обсуждая нынешнюю мировую политику. Вдруг в зал зашел молодой человек.
- Добрый день, ваше сиятельство. Прошу перевести меня на восток, близ мест где происходит военный конфликт.
- Здравствуйте молодой человек… Вы собственно кем будете? В каком звании и полку сейчас служите?
- В …нном, выше благородие. Офицер.
Один из военных был недоволен резким входом офицера, другой же напротив был в восторге от молодого человека, и он ему даже нравился.
- Зовут то вас как?
- Вольнер, Кирилл Карлович.
- Ах… Наслышан, Кирилл Карлович… Вы, кажется, должны быть пожалованы в штабс-капитана.
- Я не изволю принять это звание…
- Ох… Ну как знаете… Мы подумаем о вашем переводе, ну да впрочем я думаю… Дождите-с письма, Кирилл Карлович. Там все будет все сказано.
- Слушаю-с, - ответил Кирилл Вольнер, - благодарю, ваше благородие.
- Не смею задерживать, - сказал прапорщик.
- Всего доброго, - сказал Кирилл, и, геометрически повернувшись покинул помещение. И от этих людей его тоже тошнило…
Цель сейчас была одна: идти на войну. Искать верную смерть, ради того, чтобы искупить вину: не уберег сестру.
Но война, для Кирилла оказалась другой: он вывел полк из засады и положил целое войско. Всё было иначе как оказалось. А друзья в полку всё те же…