М. М. Кириллов Потери и приобретения. Очерк

М.М.КИРИЛЛОВ

ПОТЕРИ  И  ПРИОБРЕТЕНИЯ

Очерк

     Вся наша жизнь это череда потерь и приобретений. В том числе, потерь даже приобретенного нами недавно. Шаг вперёд, два шага назад. Так и живём. Это относится и к рядовым случаям, и ко всей жизни, в целом. К старости оказывается, что  мы в итоге уже многократно себя потеряли. То, что от нас осталось, это лишь хранилище памяти о давно потерянном. Может быть, у кого-то это и не так, или с этим в принципе кто-то из заговорённых не согласен. Бога ради!
    Потери  и приобретения вроде бы никак не связаны между собой. И даже вкус у них какой-то разный.  Крупные потери редки и необязательны. Но уж если случится, то случится. Приобретения более часты и, в отличие от потерь, могут быть предсказуемы. Более непредсказуемы такие приобретения, как  находки. Потери неприятны и даже огорчительны, а находки чаще приятны. Но всё же какая-то связь между этими противоположностями есть. Говорят же, не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Словно есть кто-то, кто знает наперёд  и то, и другое. Одно точно: прожить без того и другого невозможно.
      Помню, когда я был совсем маленький, я всё время что-то находил или открывал для себя. Я знакомился с жизнью, с окружающим миром. Всем детям это свойственно. Как-то через щель в полу веранды на даче, увидел в тёмноте подпола лодку с вёслами. Это было открытие!
       А когда мне было лет шесть, я потерял галошу с валенка. Это было в 1940 году зимой, ещё перед войной. Я и не заметил, как галоша соскочила с ноги. А галоши были новенькие, чёрные снаружи, красные внутри. Их только купили.  Я расстроился, так как очень огорчилась мама. Даже плакал. Мы вместе искали пропажу, но так и не нашли. Куда-то завалилась.  Это была первая потеря в моей жизни. Сколько же их позже было! Иногда потери случались парами. И тогда сказывалась поговорка: беда  не ходит в одиночку.   
     Но случались и ранние радости. Летом 1940-го года я побывал в Крыму, в Судаке. Море, синее небо, высоченные горы, кристаллы горного хрусталя среди камней. Это после бараков и заводских путей Лефортово. В меня тогда стремительно вошли красота и  радость окружающего мира. Вошли и уж больше никогда не покидали.
     В годы войны по случаю успешного окончания второго класса отец подарил мне замечательную с цветными рисунками книгу Бажова «Малахитовая шкатулка». Я  и сам её прочёл и другу по дому, в котором мы жили тогда в эвакуации,  дал почитать. А друг её потерял.  Узнав об этом перед самым отъездом домой в Москву, я очень расстроился и переживал эту потерю как большое несчастье.
     Шла война. Я уже учился в третьем  классе и многое понимал. Вокруг были большие и маленькие несчастья, свои и чужие. Небритые забинтованные раненые на носилках у санитарного поезда в Петропавловске, где мы были в эвакуации, и бесконечные сводки Совинформбюро по радио с фронтов Великой Отечественной войны о наших потерях десятками сёл и целыми городами. Потери становились непрерывным горем.
     Страна тогда сжалась как пружина. И для меня становилась невыносимой даже сама мысль, что я мог бы родиться не в Советском Союзе, а где-то ещё. Отец наш выпускал артиллерийские снаряды на заводе в Москве, и мне казалось, что  я и был тот Советский Союз, который он защищал.
      Трудностей и невзгод было много, они были ежедневны, но настоящие потери как таковые, кроме болезней у младшего братика и мамы, а позже известия о голодной смерти наших дедушки и бабушки в блокированном Ленинграде, были не часты. А ведь я тогда ещё не знал точно, где расположен Сталинград, о котором столько говорили, – маленький был.
     Стремился быть полезным по дому, видел, что маме тяжело, и она нездорова, а нас у неё трое было. И младшего братика (1,5 годика) поносить на руках и    покормить, и за молоком сходить и хлеб по карточкам  получить, а для этого нужно было через полгорода  идти. Опасно было – отнять могли.
     Или собирать на соседних дорогах кизяки, подсохшие лепёшки от лошадей и верблюдов. Они совсем не пахли. Мы со средним братом Сашей (6 лет) дощечками собирали их в вёдра и тащили домой. Сухие кизяки были прекрасным топливом на зиму. В печке горели как солома. Мы запасались ими впрок ещё летом. Мама нас хвалила. Учились быть заботливыми.
    Но и радости случались. Радость это ведь особо ценное приобретение. К нам как-то заехал старьёвщик на лошади. Менял детские игрушки (фигурки из глины, дуделки, шарики на резинках, матрёшки) на старые вещи. А рядом с лошадью бегал её жеребёнок, красивый-красивый. Глаз было не оторвать. Мы его нежно гладили. И ему это нравилось. Он же тоже был ребёнок, и у него была его лошадиная мама. Это была радость, да она и до сих пор греет моё сердце.
      Казалось, что потери чередуются с приобретениями как зло с добром, или войны с миром,  как если бы это действительно была единая система. Существовал же такой литературный персонаж как Тянитолкай, о двух головах и четырёх ногах. В детстве я никак не мог понять, что это такое. И даже мама не могла мне этого разъяснить. А ведь это было ни что иное, как простое до гениальности представление о борьбе и единстве противоположностей или один из законов гегелевской диалектики. Наверное, теперь это всем известно.
       Мы вернулись в Москву, когда её ещё бомбили немецкие самолёты. Пару раз прятались в бомбоубежище во дворе. Это был январь-февраль 1943-го года. Сталинград тогда отстояли. Братик выздоровел, а мама  надолго слегла в больницу с туберкулёзом лёгких. И оказалось, что потери могут быть не только неожиданными, но и  ожидаемыми, и очень долгими. Такими долгими, что пережить их нельзя.
       А приобретений долго не было. Разве что вернулись в нашу жизнь дворовые игры и шалости, да вернулся утраченный из-за жизни на чужбине домашний уют, когда можно было поиграть у себя дома у тёплой батареи в довоенные игрушки. Тихое счастье.
      Отец учил нас быть бережливыми. Помню, носили с ним нашу детскую обувь к сапожнику. Мы росли, и обувь буквально «горела» у нас на ногах. Отец говорил, требуя, чтобы мы чистили свои ботинки: «Лучше смазать сапоги, чем карман сапожнику». Я понял смысл этого выражения не сразу.
      Однажды отец достал для меня  билет на Новогоднюю ёлку в Колонный зал Дома Союзов. Это было,  как если бы не Золушка, а я попал на бал к королю во дворец.
     Как это было?  Отец отвёз меня туда на метро. В гардеробе он меня раздел и отпустил в зал, где стояла большая красивая наряженная ёлка. Детей было много. Мы кружились в хороводе, знакомились друг с другом, смотрели представления. Дети шалили и несколько стеклянных игрушек с ёлки упали и разбились. Но взрослые детей не ругали. Нам подарили пакеты с новогодними подарками. Сказка кончилась, и отец забрал меня домой. Конфеты мы по-братски разделили с Санькой. Маме, которая уже год лежала в больнице, всё это было очень интересно.
       У меня радостей было немного, и все они были приобретением. Правда, слова этого я тогда вообще не знал.
     Чуть позже я увлёкся собиранием почтовых марок.      Это началось тоже в 1943-м году, сразу после возвращения нашей семьи из эвакуации.
       Вернулись мы в свой довоенный московский двор в Лефортово. Я, наверное, о нём пишу в своих книгах также часто, как писал Булат Акуджава свои песни об Арбате. У каждого свои песни.
      Конечно, он не так знаменит, как старый Арбат, но всё же, если твоё детство  прошло возле путей такого гигантского завода, как «Серп и Молот», в самой гуще рабочего класса, то это придаёт и твоему двору особую  значительность. Наверное, так же, как  и моему отцу, выросшему в своё время в бараке у ворот Обуховского завода в Петербурге и работавшего в нём учеником слесаря.
      Но, причём же здесь почтовые марки? Кажется, что не причём. Но это не так.
          В годы эвакуации нам в челябинскую деревню и в Петропавловск-Казахстанский часто приходили письма и открытки от отца с наклеенными почтовыми марками. На марках и на конвертах, я помню, была изображена фигура красноармейца с гранатой  в руке. Дороги были не только сами письма отца из Москвы, но и конверты со штемпелями военной цензуры, и почтовые марки. Первые в моей жизни.
        Среди ребят в лефортовском дворе появилось тогда массовое увлечение – собирать марки. Их  покупали, обменивали, копили в альбомах. Ценились особо марки с почтовой печатью, на них были видны названия городов. Конечно, собирали и фантики от конфет, и оловянных солдатиков, и значки. Но всё это требовало денег, а у большинства из нас денег не было. К тому же собирать марки было интереснее.
       Марки были ключом к знанию географии. Каждый день тогда мы слышали по радио о всё  новых и новых городах нашей страны, освобождаемых от фашистов. Если рядом была карта, мы их тут же находили. География была в почёте. Этой же пользой в нашем обучении оборачивалось и создание собственных коллекций марок.
       Собирание марок (коллекционированием это вряд ли ещё можно было назвать) требовало хорошей памяти и даже знаний. В 3-м-4-м классе я уже мог мысленно проплыть из Ленинграда в Лондон по Балтийскому морю, зная все те страны и их столицы, мимо которых я проплывал. Даже  наш маленький Вовка, услышав  некоторые загадочные названия городов, твердил, например: «копенгаген, копенгаген…», ещё не понимая  значения этих названий. 
      Иностранных марок в то время  было мало. Испания, Мальта, Исландия. Каравеллы времён Средневековья, океанские лайнеры, Кордильеры. Типография их была отличной, шикарные были марки. Мы их берегли. Среди наших, советских,  марок попадались тоже хорошо изданные в то время или ещё до войны, такие, как Беломорканал, портреты Ленина, Чехова и другие.
       В последнее (постсоветское) время дети, даже 6-8-х классов школы, намного хуже  знают географию - не только мира, но и своей собственной страны. Не знают иногда даже,  в какое море впадает Волга, не знают, что Москва-река, в конечном счёте, – приток этой великой русской реки. Про Берлин ещё знают, а о Варшаве, Стокгольме или  Хельсинки – нет. Обычный ответ в таких случаях: «А мы этого ещё не проходили!» Сталкиваясь с этим невежеством, я иногда с горечью говорю этим современным «митрофанушкам»: «Это же всё равно, что ходить по улице голым!»  Некоторые, застыдившись увидеть себя в таком виде, особенно девочки, после этих слов даже молча убегали от меня. Но, наверное, мои слова действовали.
      Конечно, в какой-то мере здесь сказывалась моя старческая придирчивость. Митрофанушки были и в наше время. Но обидно. Со знанием географии человек сразу становится содержательнее и выше.
    У одного мальчика, нашего соседа по лефортовскому бараку, в диване обнаружилось много ещё довоенных иностранных марок, гашёных и негашёных. Это был первоклассник, и он ничего не понимал в марках. Считал, что это какие-то красивые картинки и даже дарил их своим друзьям. Он тоже недавно вернулся из эвакуации. Отец его был на фронте. Марки ещё до войны им присылал их родственник, живший в Германии.  Вот они-то и хранились в диване всю  войну.
       Марки были великолепны. Те самые корабли Магеллана. Их было в старом диване, наверное, несколько десятков, чаще без конвертов. Мы, трое ребят, набивались к мальчику в гости, и, за невинными играми, таскали марки через щели в диване, благо руки у нас были по-ребячьи худые и проворные, а, принося найденное к себе домой, подолгу их рассматривали. Постепенно накопилось целое сокровище. А мальчик этот марок не собирал, о наших проделках знал, всё видел, но нам не мешал.
       Мы, конечно, чувствовали, что брать чужое, нехорошо.  Правда, это воспринималось нами тогда, словно мы, таким образом, всего лишь спасали «бесхозные» марки. Их владелец, не понимая их ценности,  мог их все  раздать ребятам во дворе. И они бы пропали. Да и речь-то шла ведь не о каких-то вещах или продуктах, а о марках. Это же совсем другое дело. Тем более, что мы ими не торговали. И всё равно это, конечно,  было нечестно. Тем более, что нам тогда исполнилось по 10-11 лет и нас только что   приняли в пионеры! Подумать страшно. Впрочем, позже о «диванных» марках никто из их владельцев даже и не вспомнил.
        Навыков коллекционирования марок у меня и таких, как я, не было. Взрослых коллекционеров мы не знали, наверное, все были на фронте. Меня выручило то, что однажды наш родственник, дядя Гриша, привёз нам в подарок три новые амбарные книги. И, хотя они были в полоску, я, рассортировав все свои марки, вклеил их за уголок, чтобы не портить, каждую по своему разделу. Отечественные – в одну книгу (их было много), иностранные – в другую. Испанских и португальских марок было больше. Некоторые, особенно красивые, были величиной с детскую ладошку.  Я не знал тогда, что марки нельзя клеить и что для них существуют специальные альбомы. Так что часть из них была-таки испорчена. Хранить-то  их надо было хотя бы в коробках. Но не клеить.
       Однажды я съездил, накопив немного денег, в филателистический магазин на Арбате, что был у кинотеатра Художественный, там, где сейчас подземный переход.
      В витринах под стеклом лежали красивые советские марки того времени. Долго выбирал, какие были  поинтереснее, и уже было хотел купить штук пять, чтобы пополнить свою коллекцию, как вдруг обнаружил, что у меня пропал мой кошелёк. Я его только что оставил рядом с собой на витрине и, увлёкшись выбором марок, забыл о нём. Вспомнил, какой-то мальчишка рядом вертелся.
      Эта пропажа показалась мне большим несчастьем. Ехал за марками, а вернулся ограбленным.  Дело не в деньгах  (их было немного), а в том, что судьба надругалась над мечтой. А, может, это было наказание за украденные «диванные» марки?
      Со временем, я понял, что потери всегда неприятны, но учат гораздо большему, чем то, что  случилось потерять. Несчастье  можно пережить, веря, что за ним обязательно придёт счастье. Потери и даже горе, в конечном счёте,   всегда растят человека, но иногда и убивают.
     Потери в конце концов забываются. Приобретения иногда даже наследуются, а радости? Их лелеют, если помнят.
     Марки я больше не собирал с тех пор. Не имеешь, не потеряешь. Охладел, как-то. Подарил их братьям. Пополненное наследство живёт у них до сих пор.
      Радости не обязательно должны быть большими. Помню, пригласил меня к себе домой одноклассник Юрка Шацких. Он жил где-то на шоссе Энтузиастов, и отец его работал на «Серпе и Молоте». Отец Юрки нажарил нам картошки на подсолнечном масле целую сковороду. Получилось вкуснейшее блюдо! Видя, что нам понравилось, позволил нам есть, сколько хочется. В годы войны это случалось редко. Не голодали, конечно, но всё каши да пюре.  Да и кому было жарить? Мама же наша постоянно лежала в больнице, а отец пропадал на работе. 
        А чаще и таких-то радостей не было. Или так только казалось.
          В конце июня 1944 года знакомая моего отца, тётя Наташа,  отвезла меня и свою дочку, Люсю, к их дедушке Феде в поселок под Люберцами. Я знал этого дедушку, он был портной и сшил мне из старой шинели отца год назад пальто, грубоватое, но тёплое. Вот мы у него и поселились.
     Тётю Наташу я уже знал и раньше. Она работала в Военторге, на улице Калинина, в центре Москвы, и я по поручению отца заходил к ней иногда отоваривать продукты по карточкам. А её дочку я увидел впервые. Она только что закончила первый класс. Сам-то я тогда  уже в пятый класс перешёл.
      От станции мы шли вдоль леса по грунтовой дороге. Посёлок был небольшой, в несколько домов. Невдалеке, внизу, протекала речка Пахра, приток Оки. Дом у деда был многоквартирный,  трёхэтажный. Тётя Наташа устроила нас и уехала в Москву.
      Дедушка Федя был немногословным заботливым человеком лет шестидесяти. Мы с Люсей проводили всё время во дворе. Иногда вместе с дедом ходили к нему на огород пропалывать морковку. Огороды окружали посёлок и спускались к  реке.  Жили мы дружно и тихо, отдыхая от шума Москвы и суеты своих московских дворов.
     Время было тяжёлое. Я уже писал об этом. Заканчивалась война. Нас у отца было трое мальчиков, среди них я был старшим. Уже три года наша мама болела открытой формой туберкулёза лёгких и почти всё время лежала в больницах Москвы. Мы очень переживали её болезнь. Младшего братишку, Вовочку, вообще к ней не пускали: боялись, что заразится. Отец с нами тогда просто замучился. Использовал любую возможность подарить нам хоть какой-нибудь летний отдых.
      Так я и оказался в посёлке у дедушки Феди. Здесь не было никаких забот. Спи, ешь и гуляй.  Скучноватый, но тихий отдых. Самый тихий за всё время войны.
       И Люсеньке было хорошо. Здоровенькая, крепенькая, сероглазая, дружелюбная и спокойная, она быстро  «прилепилась» ко мне, да больше-то никого и не было,  и мы стали неразлучны. Одевалась она сама, да и одежда-то её была - белая майка и чёрные трусики. Причёсывалась сама, тёмные волосы её были короткими, типа каре, и ухода не требовали. Она не трещала и не плакала, как многие девчонки, хотя и была маленькая. У неё ещё тогда не все молочные зубы выпали.
     Жила её семья тоже не просто, в то время всем было тяжело. Но  у неё была здоровая мама. И это было главное.
      На люберецком стекольном заводе изготавливалась артиллерийская оптика в течение всей войны и после неё. Отец мой работал в военной приёмке и со своими помощниками – молодыми офицерами - контролировал выпуск военной продукции. Это происходило в ряде городов Московской и других областей.
       Однажды подчиненные отца приехали к нам в посёлок и забрали меня с собой на рыбалку и охоту на субботу и воскресенье. Это было здорово! Люсю не взяли, слишком маленькая была.  Хотя могли бы: среди рыболовов была женщина, чья-то жена.
         Речка Пахра была не широкая, но глубокая и быстрая. Плыли на  большой лодке, меняясь на вёслах. Ловили рыбу и на удочку, и бреднем, и «парашютом», жарили с яичницей. Со мной нас было пятеро. Было дружно и весело. Тёплой ночью долго слушали, как поют соловьи. Я слышал это бесконечное пение впервые. Вспоминалась популярная тогда песня «Соловьи-соловьи, не тревожьте солдат, пусть солдаты немного поспят…» Спали в каком-то охотничьем домике, на матрасах. Днём охотились с ружьём, но трофеев не добыли.
    Когда вечером следующего дня подплыли  к нашему посёлку и выгрузились, увидели на берегу в кустах большую черную птицу. Темнело, и поэтому птицу разглядеть было трудно. Но это точно  была не ворона.  Охота у моих взрослых спутников (на вальдшнепов) не удалась: птички были быстрее их пуль. И они предложили мне попробовать охотничьего счастья. Зарядили ружье, как оказалось, очень тяжёлое, показали, как надо прицеливаться и нажимать курок, и я выстрелил. Приклад ударил мне в плечо, но птицу я подстрелил. С 10 метров. Она упала с куста, подергалась и затихла. Это был мой первый выстрел в жизни и первый трофей. До этого я  видел только, как в деревне курам отрубали головы, и они уже без головы пытались летать.
     Птицу осмотрели, сказали, что это грач. Перья были большие и чёрные. Я попрощался с моими знакомыми и отнёс дичь дедушке Феде. Люся с удивлением и, как мне показалось, с уважением посмотрела на меня и на птицу. Я думаю, это событие произвело неизгладимое впечатление на девочку.
      Дед ощипал грача. Оказалось, что перьев было много, а мяса мало. А на следующий день он сварил нам супчик из этой птицы с картошкой и морковкой. Супчик оказался похожим на куриный, вкусный, но чуть горьковатый.
       Мы прожили в посёлке ещё с неделю. Потом за нами приехала тётя Наташа и увезла нас в Москву. Люсю на Смоленский бульвар, а меня в Лефортово.
        Увиделись мы только на Новый, 1946-й, год и летом того же  года  в селе Троицкое Калужской области, где вновь отдыхали.
          Прошло с тех пор десять лет,  и мы с Люсей поженились. У нас есть и дети, и внуки. Живём вместе  уже 64-й год. Всяко было, но русло нашей обшей жизни-реки мы сохранили на годы.  Нам и до сих пор нравится быть вместе. Эдакое путешествие вдвоём. Поешьте грачиного супчика с морковкой, может быть,  и у вас получится.
      Так что радости, оказывается, могут приходить постепенно и их просто нужно подождать.
        Но случались и большие неожиданные радости.
        Так, в январе 1944 г. наши войска сняли блокаду Ленинграда окончательно. Это произошло практически  в день моего рождения. 11 лет – это было уже не мало. В день смерти В.И.Ленина (тогда так было принято, как бы в продолжение ленинского призыва) меня приняли в пионеры. В школе был сбор, на котором вручали красные галстуки, а когда я шел из школы домой, то, несмотря на январский мороз, расстегнул пальто, чтобы встречные видели, что я пионер.
     Радовали и салюты в честь освобождения наших городов от немецких захватчиков.
      Приближался конец войны. Пруссия, Берлинская операция. Еще гибли тысячи командиров и красноармейцев. Но все жили ожиданием Победы. И это произошло 8-9 мая 1945 г. Что творилось на улицах Москвы!
    Утром 9 мая я был на Красной площади, в вестибюле здания Бронетанкового Управления, где работал мой отец. Я уже знал о Победе. Но знали не все. По ступенькам лестницы в вестибюль, а затем на тротуар сбежал молодой капитан, весь в ремнях и орденах. Оглянулся, схватил в охапку случайно проходившую мимо девушку в крепдешиновом платьице, целует ее, несмотря на её отчаянное сопротивление, и кричит «Победа! Победа!». Видимо, только узнал об этом.
       А вечером мы с отцом поехали на салют, но пробиться смогли только до середины Москворецкого моста, спускавшегося к Кремлю. Народ стоял плотно. Я сидел у отца на закорках и хорошо видел, как лучи прожекторов скользят по людскому морю, по кремлевским башням, по мавзолею, как бухают пушки и в небе рассыпаются разноцветные огни, Люди пели, смеялись, плакали, искали друг друга. Это было сумасшествие радости. Не было, наверное, ни одного человека, который бы не был счастлив.  Побывали мы с отцом и у мамы. В палате она и все её соседи были рады, что дожили до победы.
      Череда радостей продолжалась.  Отец достал для меня путёвку в детский военный санаторий в Крым, в г. Евпаторию. Так как я учился на хорошо и отлично, меня отпустили и без экзаменов перевели в шестой класс. Выезд был назначен на 15 мая. Нас было человек тридцать (и девочек, и мальчиков), и ехали мы в плацкартном вагоне. Конечно, нам было весело и интересно, ведь мы должны были проехать всю Россию и Украину. Помню об этом путешествии мало. Но вот как мы увидели море, когда подъехали  к городку под названием Саки, помню очень хорошо. Мы все сгрудились на той стороне вагона, которая была обращена к морю, так, что вагон, наверное, мог перевернуться. Море было синее и весёлое. Поезд шёл медленно. На насыпи стояли какие-то люди. От радости (и глупости) мы стали бросать им из окон вагона то, что ещё не съели. Я выбросил целую банку сгущенного молока. Этот приступ щедрости охватил всех. Нам казалось, что мы едем в такую волшебную страну, где нас, конечно, накормят.
      Показалась Евпатория. Было видно много разрушенных зданий. От вокзала до санатория нас провели строем, а потом долго не кормили. Вот тут-то мы и пожалели о своей глупой щедрости. Создав отряды и расселив по комнатам, нас, наконец, повели  в столовую. Улицы были заполнены солнцем, вдоль тротуаров росли кипарисы, с моря дул ветерок. Какое прекрасное место – Евпатория!
     Море было близко от санатория, но вода в нём была холодной (май), и купаться нам не разрешали, можно было только немного побегать по воде и собирать ракушки. На мысу у Евпаторийского залива в песке глубоко завяз остов торпедного катера, подбитого ещё в годы войны. Нам разрешали полазить по нему. По улице к морю, мы шли строем  и громко пели  песни  «Варяг», «Артиллеристы, Сталин дал приказ» и другие. И все жители города, и отдыхающие смотрели на нас и гордились нами.
     Вернувшись в Москву, я съездил к маме и подробно рассказал ей о своём путешествии.
      Шестой класс прошёл незаметно. Мама болела, и я часто ездил к ней в больницу у театра Красной Армии через всю Москву.
      В июне отец сказал, что лето мы поживём в деревне, в Калужской области, у родителей его старого товарища. Там будет речка, лес, где много земляники. Это поможет нам со здоровьем. Со мной будут братья, и дочери тёти Наташи - Люба, и, уже знакомая мне, Люся. Отказываться от этого я не мог.
    Я посетил маму, рассказал ей об этих планах на лето. Мне показалось, что она уже знает обо всём и одобряет такое решение. Она знала даже то, что в деревню едут все дети, в том числе дочери нашей знакомой. Вероятно, её уведомил отец. Прощаясь, она по обыкновению поцеловала меня в затылочек, прижалась ко мне на минутку, и я пошёл к двери палаты. У двери оглянулся на неё: она улыбалась и, приподнявшись, махала мне рукой.
    Уходя от мамы и зная, что она теперь уже точно умрёт, рыдая в больничном сквере, у памятника Достоевскому, я поклялся: сколько буду жить, столько буду уничтожать фашизм, убивший ее.
      Деревня, в которую мы приехали в кузове грузовой машины из Москвы, именовалась Троицкое. В доме мы обедали, в амбаре спали.
    В деревне нам, детям, было очень хорошо. Мы купались в речке, которая была рядом, в конце огорода, и ловили в ней раков. Мы катались на колхозной лошади верхом, учились ездить на чьём-то велосипеде, собирали землянику целыми корзинами.
     Старшая сестра Люси - Люба была красивой девушкой, похожей, как нам всем казалось, на артистку Любовь Орлову. Ей было 16 лет. За ней уже ухаживали взрослые парни. Конечно, она мне нравилась, но она только смеялась надо мной. Правда, по-доброму и ласково называла меня «щенкой». А Люся всё ещё была маленькой, тоже симпатичной, но совсем другой, очень спокойной. У нее еще выпадали молочные зубы, она знала несколько слов по-английски и любила их произносить, за это мы, мальчишки, прозвали ее «беззубая бабка миледи». Она не обижалась. Ребячье прозвище вскоре забылось: у нее выросли все зубы.
      Деревенские жили плохо. Хлеб пекли из лебеды. Варили щи из крапивы. Мясо было редкостью, молоко, правда, было. Зато лесных ягод и грибов было полно: только не ленись, собирай. Одеты жители были плохо. Мужиков было мало: погибли на фронте или ещё не вернулись из армии. Ребятишки в любую погоду бегали босиком. Но все были здоровенькие.
     Раза два к нам из Москвы приезжали отец и Люсина мама, привозили продукты. Отношения между ними были ровными и родительскими, хотя я понимал, что их совместный приезд и всё происходящее не было случайным. Но ведь мама была жива, и для меня это оставалось главным.
     Деревенская жизнь захватывала. Был случай, всю ночь прятались в амбаре от грозы и слепящих молний. Взрослые и те прятались. Люся нашла меня и от страха прижалась, как дрожащий листик. Кто я ей был? Братишка. А она мне? Сестрёнка. Мне было приятно сознавать, что я защитил маленькую девочку.
    Шли дни. Наши душевные раны потихоньку затягивались. Я даже на какое-то время забыл о маме, чего не было никогда прежде. Но где-то в начале августа в деревню на мое имя от нее неожиданно пришла почтовая открытка. Значит, она знала наш адрес! Наверное, от отца? В нем она писала, что «и нам, мальчикам, и Любочке, и Люсеньке желает хорошо отдохнуть, так как нас всех ждёт трудная осень и зима». Письмо было написано чернильным карандашом, чётким, таким знакомым почерком. На открытке был и обратный адрес: ул. Новая Божедомка…, но я и не подумал, что маме можно и ответить. Сколько бы радости это ей доставило! Детям матери всегда кажутся вечными.
     Как оказалось, это было последнее письмо мамы. А в ночь на 21 августа мне приснился сон, в котором отец сообщил мне, что мама умерла, но просил меня быть мужественным, таким, как Витя Чибисов, у которого на фронте погиб отец и которого все во дворе у нас уважали.
     Я встал утром подавленным, не хотел есть. Рассказал про этот сон Любе и разрыдался. Конечно, я понимал, что это должно было случиться – ведь мама болела уже 4 года. Люба меня успокаивала. Целый день мы с ней у ворот ждали почтальона. Но та прошла мимо. Младшие дети чувствовали нашу тревогу, но не понимали в чём дело. И ещё дня три прошли. Люба уехала в Москву. Со мной оставались Санька, Люся и Вовочка.
      Я уже стал успокаиваться, как вдруг к нам в дом прибежал деревенский мальчик - Юрка Горохов и громко сказал: «Мишка! Твоя мамка умерла!» Оказывается, в деревню из Москвы вернулась его мать, которая видела в Москве нашего отца и от него всё и узнала.
     Мы с Сашкой побежали к Гороховым и кинулись к этой женщине. Плакали у нее на коленях, а она нас успокаивала. Мама умерла в ночь на 21 августа. Мой сон был верным.
    Потянулись тоскливые дни ожидания, когда за нами приедут. Было ясно, что детство, в котором нас удерживала мама, закончилось. Тревога забралась в мое сердце: мы осиротели. Что ждало нас? Детский дом?
    Стоял конец августа, вечера стали холоднее. Хозяева кормили нас, спали мы по-прежнему в амбаре, на сене.
     28 августа мы вернулись в Москву. Привезла нас тётя Наташа, Люсина мама. Ее звали Наталья Васильевна. Я уже понимал, что произошли перемены, и у меня было тяжело на душе. Но она просто обняла меня, ничего не говоря. Так мы с ней и ехали в кузове грузовика, обнявшись. И одиночество моё стало уменьшаться. Саша тоже старался быть вместе с нами. Всем нам в эти годы нехватало женской, материнской ласки. Она это поняла.
    Много лет спустя кто-то из родных рассказал мне, что Наталья Васильевна в начале того лета, оказывается, виделась с нашей мамой в больнице по её приглашению. По словам Натальи Васильевны, она рассказала маме об их отношениях с отцом и поклялась помочь вырастить нас.
      Таким образом, на самом деле, мама всё знала. И сама захотела познакомиться с той, которая должна была вскоре стать новой женой отца? Наверное, этому предшествовал разговор с отцом? Какое мужество! К ней, измождённой чахоткой, поседевшей, умирающей приходила молодая женщина, которую полюбил отец. Но мама оставалась мамой. Знание правды о нашем будущем, о будущем её мальчиков, конечно, добавило ей боли и одиночества, может быть, даже добило её, но, вместе с тем, и успокоило. Она успела передать нас в другие, как ей показалось, добрые женские руки. Как именно это было, теперь уже не узнаешь. Взрослые берегли нашу детскую психику до последнего. Они просто подарили нам то безоблачное лето.
     Теперь я знаю, что мама, как Соня в романе Льва Толстого «Война и мир», о которой она мне рассказывала раньше, уступила своего любимого и нас, своих мальчиков, то-есть, всё, что у неё было, другой женщине, чтобы сделать нас счастливыми или, по крайней мере, помочь всем нам выжить в предстоящую «трудную осень и зиму». Она говорила мне тогда, что Соня – это её сущность. Теперь я это знаю не из Толстого. Это и есть любовь-самопожертвование.
      Это была уже не потеря, а утрата. Но она взрослила.
      Новая жизнь пошатнула наши прежние устои. До этого мы как маленькие планеты всегда вращались вокруг нашего солнышка – мамы. И отец тоже. Но солнышко погасло. Мы оказались у тёплого очага, конечно, во многом ещё чужого, но тёплого. Жить можно было. Отец очень старался. Саша и Вовка быстрее пригрелись. Вслед за Люсей и Любой, сначала нечаянно, а потом привычно они стали называть Наталью Васильевну мамой. Мачехой её никто из нас никогда не называл. Я старался не мешать этому и мысленно благодарил отца за наше спасение. Что бы с нами было, останься мы в Лефортово одни?! И что было бы с отцом?
    Наталья Васильевна была простая, симпатичная, ещё молодая женщина, основной чертой которой была доброта. Она не навязывалась, но располагала к себе и часто отдавала свое тепло, не ожидая ответа. Она жалела нас, как могут жалеть только русские женщины. Конечно, она была менее образованной и интеллигентной, чем наша родная мама, но с ней к нам пришло уважение к простым людям, людям труда, таким же, как она сама: школьным уборщицам, продавщицам, почтальонам, соседским старушкам. Она находила в них что-то значительное, заслуженное долгим трудом.
     Мы, трое мальчишек, спаслись тогда, и это было приобретение на всю жизнь. Мне даже казалось тогда, что между этой недавней утратой и нашим спасительным возрождением была какая-то связь.
      И позже были потери и приобретения. Всего не упомнишь. Но  мы учились и росли. В том числе, учились на потерях. В семье нас стало пятеро. Мы переехали в Измайлово.
          Вроде ничего не изменилось: та же Москва, та же жизнь по карточкам, служба отца, школа, бесконечная готовка и стирка у мамы, теснота в квартире. Правда, рядом был Измайловский лесопарк, раздолье и чистый воздух, чего не было раньше. И всё же что-то менялось. Мы постепенно, с трудом, не осознавая этого, всё дальше отползали от гигантской окровавленной ямы, которой была война, с души сваливались промокшие кровью и слезами повязки, и сами мы становились старше. И всё же ущерб от пережитого для всех нас был так велик, что мы всю свою последующую жизнь оставались детьми войны.
      В 1946 году, уже живя на 3 Парковой улице в Измайлове, мы пережили потерю продовольственных карточек на всю семью. Украли, пользуясь нашей беспечностью и доверчивостью.
       Помню, собирали крапиву в Измайловском парке, что был рядом, и варили щи. Жили в долг. Продержались как-то. И поумнели. Потери учат.
      В 1948 году отца перевели на службу в Евпаторию. С этим связаны многие крымские воспоминания. Это было уже третье моё посещение Крыма и, конечно, было радостью.  Об этом свидетельствует моё стихотворение того времени.
         Главное было в том, что мы едем к Черному морю. Об этой радости свидетельствуют мои стихи того времени.
О Крым мой!
Прощайте, леса молодые!
Прощай, голубая река!
Прощай, Подмосковье,
Ведь вновь я
Лечу на призыв крымчака.
Там сине-лазурное море,
Небесная ширь без границ.
Рассеется всякое горе
Под вспышки далеких зарниц.
Лишь солнца блеск
И море плеск
Сейчас по сердцу мне!
Воображение горит,
Душа стихами говорит.
О Крым мой! Где ж ты? Где?

             В конце июля вернулась с Южного Берега Люся. Загорелая, окрепшая. Сразу было заметно, что это уже пятиклассница.   По просьбе отца в тот же лагерь на следующую смену послали  меня и Сашу. Лагерь располагался в обычной школе. Она разместилась на склоне большой горы. Вниз к морю вели сады и заросли.  Говорили, что там секретная дача Сталина. Ниже школы шла грунтовая дорога от самой Ливадии до Ореанды. Называли ее Царской тропой. Будто бы по ней в начале века прогуливался  Николай 2-й, иногда встречаясь с Львом Толстым. К морю нас особенно не пускали, так как там, на берегу шло какое-то строительство.
      Кормили хорошо. Устраивались походы в Ореанду, военные игры со взятием в плен.  Иногда нас возили в соседний пионерский лагерь, где мы участвовали в концертах. Мы с Санькой плясали под казачков и пели на «украинском языке»: «Ах,  ты гарный Семен, пиды сядь коло мене». Никогда я не чувствовал себя таким лёгким, свободным и легкомысленным, как в эти вечера. Я как бы освобождался от самого себя. Всё детство шло под девизом «Ты должен, так надо». Мне казалось, что я никогда разогнуться не смогу. И вдруг разогнулся.
      Как-то  вечером к нам в лагерь приехал известный мастер художественного слова. Он выступил перед ребятами с рядом произведений. После ужина его разместили с его согласия в нашей комнате. Нас было пятеро. Когда он расположился отдыхать, мы стали его просить прочесть что-нибудь ещё, для нас. Он не стал отказываться, хотя, наверное, устал за день, и прочел что-то из Лермонтова, а также повесть Алексея Толстого о том, как в деревню приехал солдат из госпиталя, лицо которого было изуродовано ожогами до неузнаваемости. Солдат приехал погостить к матери и невесте. Невеста его не узнала и даже испугалась при виде его. Тогда он выдал себя за однополчанина их сына. Пожил у себя дома дня два, и мать, по только ей известным его чертам, особенно, по тому, как он двигался в избе, держал ложку,  все-таки узнала его, своего сына.
       Повесть о матери, о памяти, о войне и солдатской скромности. О советском человеке. И что-то ещё он читал. Пока у него хватало сил. Мы так его слушали, что и силы свои он черпал в нашем внимании. Народный артист. Сейчас этот жанр творчества умер. Но для нас это было большое приобретение.
     И ещё одно воспоминание из того времени.
           Однажды я решил сходить в евпаторийский театр. Театральная площадь знаменовала собой официальный центр города. Здесь проходили праздничные демонстрации. Люся рассказывала, как они классом шли в колоннах.  На площади стоял памятник И.В.Сталину.
      В эти дни здесь выступала труппа Харьковского драматического театра.   Я взял билет в партер, на 3 ряд. Сцену было видно отлично. Театр был маленький, но в нём было всё – от партера, до нескольких ярусов. Шла «Анна Каренина». Мне было видно, как страдает этот скрипучий несчастный старик Каренин, теряя Анну и не отдавая ей мальчика-сына. Я видел, как артист по-настоящему плакал. Мне было его очень жалко, потому что потерять сразу и жену, и сына, согласитесь, было очень тяжело. Я ненавидел холёного красавца Вронского в эполетах и, конечно, близко к сердцу принимал мятущуюся, гонимую страстью, несчастную Анну. Она была очень красива и естественна в своем желании быть счастливой и сделать счастливым своего любовника. Спектакль окончился. Я был потрясён так, что, вернувшись домой, не мог об этом толком  рассказать ожидавшим меня.               
      Мое потрясение продолжалось и утром. Я поехал в город, вошёл в пустой театр. Рабочие складывали и таскали какие-то ящики из-за кулис и со сцены. Я узнал от них, что вчера был последний спектакль. Артисты уже уехали. Я был огорчён, я ведь так хотел увидеть ту, что играла Анну. Я попросил одного из рабочих сцены передать ей моё письмо. В нём было написано: «Благодарю Вас за Вашу Анну.  Миша Кириллов». Хотелось бы думать, что письмо было передано. Я пережил чужую потерю как свою. Так что дело было не только в Толстом, но и во мне.
     Я и позже бывал в Крыму.
     Семья осталась в Евпатории, а я заканчивал школу  уже в посёлке Шереметьевский, что по Савёловской железной дороге. Позже недалеко отсюда был построен известный аэропорт Шереметьево. Раньше я уже учился здесь в 8 классе. И мне понравилась эта школа.  Я даже прошёл туда как-то пешком 25 км по железнодорожным путям,  так хотел здесь учиться. Это был 10 класс.  Целый год тогда я прожил на квартире у своего друга. Спал на сундуке. 
     Чем для меня стала Шереметьевка? Просто школа, учителя, ребята, привязанности? Нет.
        Я бы мог рассказать очень много об этом времени. Мною издана целая книга – «После войны. Школа» (2010 г.). С точки зрения темы этой повести, Шереметьевская школа была несомненным успехом в моей жизни. Понятие «приобретение» было бы и неточным, и недостаточным.      
       Она стала моей духовной родиной, где даже воздух был родным. Здесь всё было пропитано романтизмом, естественным  спутником 15-17-летних. Здесь я вступил в комсомол. Моя политическая и человеческая прописка состоялась – на всю оставшуюся жизнь – именно здесь.
         Когда после её окончания, я уезжал на учёбу в Ленинград, в ВМА им. С.М.Кирова, вслед мне звучала песня:   «Когда уйдем со школьного двора  под звуки нестареющего вальса»…
     Поступлением в Академию закончилась моя юность. Мне было уже 17 лет! Начался период результатов. Я всё ещё учился от жизни что-то получать, но уже начал учиться отдавать.
    Впереди была целая жизнь. Как выяснилось позже – не менее 70 лет. За это время всё было: и потери и приобретения.
    Потери стали значительнее. К неизбежным потерям от краж и собственной беспечности добавились более редкие, но и более чувствительные потери людей из-за их смерти или предательства. Когда это происходило, это отбрасывало серьёзно,  и было подчас невосполнимо.
      Это -  смерть близких и родных (второй нашей матери, отца, сёстёр, Учителей), всех тех, кто многие годы шёл впереди, был примером и помогал жить.  Потери  становились утратами. Особенно, если тебя неожиданно предавали. Это случалось, и всегда требовало выдержки, а иногда понимания и даже прощения. Это отбрасывало, почти убивало, но и мужало. Казалось, что над твоей головой при этом словно крышу сносило. Смерть Иосифа Виссарионовича Сталина, например. Но жить-то всё равно приходилось, только уже, как говорят, и за погибшего бойца. Если бы я вспоминал эти потери в этом своём рассказе, мне бы пришлось пережить всё вновь, и, может быть, даже воскреснуть. Это тяжело.
      Можете мне поверить, у меня были замечательные Учителя. Мне очень повезло в жизни  на хороших людей. О них мною написаны книги («Школа», «Моя академия», «Мои учителя», «Учитель и его время», «Врач парашютно-десантного полка» и другие). Думаю, что я не только обязан им, но и состою из этих людей. Я их не подвёл и, в сущности, я всего лишь их  относительно удачный и далеко не единственный результат их жизни. Поэтому я не буду сейчас возвращаться к этим важным, но трудным для меня воспоминаниям.
     За эти 70 лет были и большие приобретения. Я окончил Военно-медицинскую академию, семь лет отработал врачом медпункта парашютно-десантного полка, вступил в партию коммунистов, прошёл обучение в клинической ординатуре у профессоров Н.С.Молчанова и Е.В. Гембицкого, послужил в крупных госпиталях Афганистана и Армении и, наконец, более 40 лет -  в своей саратовской терапевтической клинике. Многое было в моей жизни за эти годы. Рождались дети и внуки,  становясь честными тружениками. Росла и крепла советская власть, родившая Юрия Гагарина. Вот радость-то была за нашу Родину! Великое приобретение советского народа!
     Тем сложнее было очень скоро столкнуться с новым видом потерь – с политическим перерождением и предательством людей, утративших связь с народом, вскормившим их. С предателями  советской власти. Это было уже не штучное предательство,  и эти потери ни простить, ни забыть было невозможно. Говоря о непрощении, я имею в виду, прежде всего, себя. Это ведь не только чьи-то потери, а мои собственные. Вот об этом я расскажу.
         В 1991–м году всем нам пришлось пережить трагедию смерти советского государства и коммунистической партии. К власти пришёл олигархический капитал, возникший и окрепший за счёт грабежа народного добра. Тогда, в августе 1991-го года, советские люди пережили контрреволюционный шабаш: «защиту» Белого дома, похороны «героев», попавших под танк, аресты членов ГКЧП, позорное возвращение из Фороса Горбачева, запрещение компартии, воцарение на троне «главного мясника России». Жизнь пошатнулась. В конце августа и в начале сентября Москва напоминала встревоженный муравейник.
     Общая тенденция развала государства и его финиш  хорошо про¬сматривались уже тогда. Казалось, что происходит замед¬ленная катастрофа на гонках: беспорядочное движение, не¬управляемость, отлетают крылья, колеса, обшивка, вылезают кишки... Зрители есть, но не более.
       Перерождение коснулось не только конкретных людей, а стало системным и повсеместным. На уровне власти оно достигло степени откровенной мерзости.
      1 мая   1992 г. в Москве режим Ельцина показал свои волчьи зубы. Как и все, я был потрясён зрелищем блокады Октябрьской площади и разгона демонстрации москвичей. Власть создала объективные условия неотвратимости побоища. Имению она, предложившая людям встать на колени, — первый и главный преступник. Советские люди в очередях настоялись, но не на коленях же. Расчёт был точным. Он был нужен тем, кому давно уже снилась  частная собственность. Теперь будут строить тюрьмы, чтобы упрятать подальше протест «уголовников» и позволить, наконец, свободно грабить   страну.
     Лавочники, казаки, жандармы и... интеллигенция, ударившаяся в бизнес, — опора режима. После Первомая 1992 г. он стал существовать в глазах честных людей только как режим. Режимной становилась  и армия, откармливаемая за счёт народа. Армия, в которую и за деньги тогда никого загнать было нельзя. 
       Процесс перерождения бывших якобы коммунистов, позже якобы демократов в палачей народа исторически неизбежен. Этот, кажущийся новым в нашей стране вид потерь, был  обычной эволюцией представителей мелкобуржуазной среды. Но и протест оказался неизбежен. Глумление над людьми труда восстановило в них память о средствах борьбы пролетариата за своё освобождение.
     Уже тогда было ясно, что только подавлением людей (а на что-то большее он не способен) режиму не решить своих проблем. Сознание собственной слабости станет во всё большей степени будить в нём инстинкт самосохранения и укреплять жандармскую оболочку.
      Блокада демонстрации в мае 1992-го года на Октябрьской площади в Москве, стала проявлением слабости «всенародно избранного» режима.
      Эта мерзость вскоре сменилась уже целой серией мерзостей. Ельцин своим Указом, нарушив Конституцию, которой присягал, распустил Верховный Совет России. Это случилось в сентябре 1993 г. и закончилось расстрелом безоружных людей у стен Останкино и расстрелом парламента из танковых орудий. Это видели и в Москве, и у нас в Саратове. Это видел весь мир. Советская власть не сумела тогда себя защитить, хотя угроза была не меньшей, чем в 1941 году.
       Для некоторых людей, в том числе моих знакомых, происходившие изменения  казались даже исторически прогрессивными, якобы обязательно ведущими нашу страну к сингапурскому экономическому совершенству. Эти люди просто дышали западными капиталистическими ценностями, восторгаясь своим «вождём» на танке, интеллигентами типа Растроповича,
Вишневской, Солженицина, Карякина, Ахеджаковой.
        В эти годы многие внутренне очень изменились, особенно так называемые интеллигенты. Интеллигенту вдруг остро надоедало нищенствовать, или он обнаруживал в себе таланты, неопознанные при советской власти, особенно в области бизнеса, необыкновенные способности наконец-то ставшего свободным человека, ещё вчера бывшего обыкновенным совком. Он и ходить-то стал как-то иначе, как будто стал парижанином. 
       И у нас на военно-медицинском факультете появились такие люди,  освобожденные от совка!
      Типичное наблюдение тех лет (одно из многих). Поезд «Москва-Саратов». В купе я вошёл первым. Вскоре в него с огромными тюками втиснулись ещё трое. Тюки, баулы, сумки заполнили всё, даже часть прохода и все полки. Мне пришлось вжаться в угол у окна.  Первый из вошедших пассажиров,  подумал я,   видимо,  босс,  второй – кассир, третий – на подхвате, прихлебатель. Я оказался как бы в первом ряду партера – прямо  перед сценой, где началась какая-то пьеса.
      Босс распечатал большую бутыль «Пепси» и поставил на стол ещё 5 бутылок пива. Он налил два стакана - себе и кассиру и жадно выпил. Налил ещё. Прихлебатель тоскливо ждал, когда же нальют и ему. Кассир пил мелкими глотками, продолжая считать. Периодически переспрашивал: «Кофточек было 10 или 11 блоков?» «Колготки тот, толстый, отдал за 100 или за 110?» И, выяснив, замолкал. Наконец, дали попить и прихлебателю. Открыли пару бутылок пива. Развернули в замасленной бумаге курицу и, разорвав её на куски, стали жевать их, заедая хлебом и запивая пивом. Чавкали, утирая руками жирные губы и щёки. Осмелел и прихлебатель, взбодрённый пивом, пристроился к курице, совсем уж подвинув меня на полке. Кассир успокоился, ел курицу медленно, выкидывая косточки на стол. Босс смеялся, громко вспоминая какие-то удачные моменты их предприятия.
      Кассир насытился, громко отрыгнул, вытянул ноги в грязных потных носках, упёрся в мою полку и склонился на баул. Прихлебатель, уже без помех, доедал куски курицы, обгладывал кости, допивал оставшееся пиво, икал, хихикал. Он осмелел, стал говорить громко, подравниваясь к блаженствующему боссу. Но тот вскоре цыкнул на него, приказав вынести мусор и прибрать стол. Босс полез на верхнюю полку и улёгся там среди тюков. Кассир разместился внизу, посреди баулов. Залез наверх и втиснулся посреди вещей и прихлебатель. К 10 вечера все они уже дрыхли.
     А утром шустренько  встали, и вновь переругиваясь, взялись на свежую голову пересчитывать товар и свою долю прибыли, договариваясь, как доложить обо всём неведомому Главному боссу. Вытащив в Саратове всё своё барахло, они заполонили им половину перрона. А символически сказать, как бы  половину страны.
     Всё – точно по А.Н.Островскому. Те же типы, то же неравенство и зависимость. Это наш «мелкий класс» в распоряжении «среднего класса». Класс выживающих, копящих помаленьку деньгу – опора и надежда Гайдара и таких как он, современных лавочников. Опора и жертва идеологов и практиков рыночного счастья. Портрет обывателей постсоветского времени.
      В 1994-м году политик и штангист Юрий Власов писал:  «Свобода домашнего животного всегда ограничивается миской, которую выставляет хозяин. Есть свобода, очень много свободы, но экономическое бесправие превращает её в  ничто».
     Москвичи, больше и раньше других россиян узнав о жизни в Ев¬ропе и лучше  зная о перерождении верхних эшелонов власти в стране, реалистичнее смотрели на происходящие пе¬ремены. Здесь ельциноиды (появилось такое название) вообще просто одолели, поражая быстротой перемен в их сознании. Так быстро изменяют только предатели. Ещё быстрее особенно в это время разрушалась верхушка КПСС. Партия стала жить совестью только нижних своих этажей. Из орга¬низации для людей она постепенно превратилась в организа¬цию над людьми и даже — против людей.
    Я не судья. Но я убеждён, что в ряду других причин поражения советской власти (перерождение верхушки КПСС, вялость партии, экономические проблемы) большая роль принадлежит предательству мелкобуржуазной интеллигенции. Я – лишь очень небезразличный свидетель этого предательства. Я тогда (1999 – 2006 годы) опубликовал пять книг под общим названием «Перерождение. История болезни». В них изложены и паанатомия, и патфизиология этого заболевания.
     Те же девяностые годы.  По «Маяку» было передано: в  программу вступительных экзаменов в университетах  уже не будут включены произведения Белинского  (все), Герцена (все), Писарева (все), Чернышевского (все), Горького («Песнь о Буревестнике», «Слово о Ленине» и др.), Фадеева, Шолохова (в частности, «Поднятая целина»), Маяковского (все), Николая Островскоо (все). Даже Л.Н.Толстого («После бала»). Конечно, не будет известных статей Ленина. Чётко выраженный классовый подход, не правда ли?
      Почем-то не были упомянуты Фонвизин (Митрофанушка – пра-прадедушка новых русских) и Лермонтов (а ведь этот бунтарь очень опасен для нового строя России). Зато включен весь «серебряный век». Чем не цензура? Чем не чёрная сотня с университетскими значками на лацканах? Деятели культуры государства лавочников крадут у народа не только пищу, но и душу. В идеологии нет вакуума (по Ленину), поэтому они спешат.
      Какое жалкое время. Рабское. Ни один академик от литературы не защитил Чернышевского. Растлители народа.
      Профессура нашего медицинского университета менялась   политически и нравственно прямо на глазах. Как-то на заседании общества терапевтов профессора всерьез и безо всякой душевной боли обсуждали перечни лекарств отдельно для бедных и для обеспеченных граждан. Пришлось протестовать.  Бедность мы сами, конечно, уничтожить  не могли, но нельзя же было воспринимать её как норму.
         Один из профессоров отказывался прочесть лекцию на семинаре врачам собственной больницы, заявляя, что читать лекции бесплатно - безнравственно. Он не понимал, что ни он сам, ни его лекция не стоят внимания врачей, собравшихся, чтобы его послушать. Количество таких уродов,  окончивших советские вузы, заметно возросло.   
       Ещё один такой урод - профессор на клиническом обходе, сидя у постели, осматривая и ощупывая больного, периодически всё это время с кем-то  беседовал по мобильнику, обращаясь к собеседнику примерно так: «Нинк! Юльк! Вальк!» Больному в постели, заводскому рабочему, привыкшему за годы советской власти к уважительному отношению  врачей, казалось, что тот советуется с кем-то по его поводу, и ему и в голову не приходило, что телефонные звонки профессора не имели к нему никакого отношения.    Таких примеров стало много.
       Некоторых из нынешних главных врачей поразило стяжательство. Их не останавливало ничего. Распихивали конкурентов. Про таких продвинутых деятелей говорили словами генерала Лебедя: «Ухватившись за ляжку, дотянутся и до горла!»
     Конец девяностых. Оскал власти. Зомбирование бесполезности сопротивле¬ния людей. Чем хуже живут и вымирают люди, тем лучше: стимулируется биологический закон — формирование нового человека-волка. 
Я и прежде некоторых недолюбливал, некоторых избегал, очень редко ненавидел. Чувство это было утомительным. Те¬перь же, когда романтизма поубавилось, я полон неприязни ко многим: к молодым бездельникам и студентам, разъезжаю¬щим на собственных автомашинах, к торговцам, к «комкам», к бездарям, к хамам, к неожиданным реваншистам, к пере¬вёртышам, «к мещанам во дворянстве», а особенно — к тем, кто в упор не видит страданий простого человека. Неприяз¬ненность стала настолько широка, что лишает ежедневной радо¬сти, обкрадывает, убивает. На смену вымиранию людей приходит их одичание.
       31-го декабря 1999 г. Ельцин «неожиданно»  уходит, оставляя свой пост мало кому известному Путину, выходцу из ФСБ. Новый общенациональный лидер? Из советских? Общенациональный лидер в стране очень богатых и очень бедных?!
        Коррупция – мелкая, средняя, крупная – пожирает Россию. Для бедных людей экономические перемены не кажутся заметными просто потому, что им уже не может быть хуже. Страсти бушуют и в крупном бизнесе. Саратов и не хуже, и не лучше. Частных клиник с дорогущими услугами и частных аптек стало больше, чем улиц в городе.  Даже на муниципальных больницах наживаются.
      Положительные изменения в армии и в ВПК, о которых мы знаем сейчас,  произошли только в самые последние годы. Жизнь заставила. И это, конечно, можно только приветствовать. Волна патриотизма – естественный ответ на унижение Родины, понесённое ею в девяностые - двухтысячные годы. Но только патриотизмом в буржуазном обществе жив не будешь.
            Идёт 2017-й год. Уже 25 лет рыночной власти. Положительные верхушечные процессы в обществе может быть и происходят, но  антисоветская сущность власти остаётся неизменной. За прошедший год, например, количество рублевых миллиардеров даже увеличилось. С чего бы это? Может быть, и остальное население стало жить лучше?
      Взрыв патриотизма (временами, ура-патриотизма), вызванный воссоединением Крыма с Россией, закономерен.  И исторически, и по-человечески.
      Закономерен и протест населения на Востоке Украины. Протест оформился в создание там народных республик и боеспособной армии, с которой вот уже более двух лет режим киевской хунты справиться не может. Славянск, разбитый артиллерией и авиацией,  окружённый фашистами со всех сторон, лишённый гуманитарной помощи, превратился в современную Брестскую крепость, и теперь, уже после вынужденного оставления его ополченцами, остаётся символом сопротивления фашистам.   
        Восток Украины покинули уже  миллионы беженцев. Россия впитывает в себя этот  людской поток,  проявляя не только братство, но и советский интернационализм.  Гражданская война разделяет украинский народ. Водораздел – неизбежность борьбы с фашизмом.
      Нужно подчеркнуть именно советский характер происходящего и в Крыму, и в сопротивлении русских и русскоязычных на Востоке Украины. Иногда кажется, что многие руководители восставших республик и полевые командиры – дети памятных всем руководителей крупных партизанских соединений на Украине в годы Великой Отечественной войны. По-крайней мере, лучшие из них Государственность республик растёт день ото дня и требует растущего финансирования. Без России здесь не обойтись.
       В помощь России мешает верить реальная подчинённость руководителей нашего государства крупному отечественному капиталу. Путину трудно быть общенациональным лидером в стране одновременно и очень богатых и очень бедных граждан,  как бы ему этого не хотелось. Да и возможно ли это? В этом классовое противоречие современных событий и у нас, и на Украине.  Патриотизм может стать невыгодным или непосильным для власть  имущих, и тогда усилия патриотов будут преданы. Власть в нашей стране не на стороне рабочего класса. В этом всё дело.
      Ленин в 1921-м году на съезде работников медсантруда сказал: «Если мы спасём рабочего, мы спасём всё!» Путин в посланиях федеральному собранию главной задачей определяет спасение бизнесмена, лавочника.  Далеко господину Путину до товарища Ленина. Видимо, рад бы в рай, да олигархи не пускают.
      В.И.Ленин писал:  «Нравственно то, что служит интересам рабочего класса». То есть, трудящихся. Следовательно, безнравственно то, что служит интересам непрерывно по-крупному  ворующих народное добро и предающих нашу Родину богачей -  паразитов.  Казалось бы, ясно?
       Ситуация требует более сложного, классового, анализа. Необходима политическая, как теперь говорят, диверсификация. КПРФ пассивна, новая (ленинская) рабочая компартия (РКРП) ещё недостаточно сильна, да и развернуться ей буржуазная власть не даёт.
         Отдельные факты якобы возвращения советских норм в общественную и экономическую жизнь страны (введение норм ГТО, создание юнармии, деофшоризация и т.д.) можно в какой-то мере назвать процессом советизации форм жизни, но не её содержания. Некоторые люди эти понятия путают. А это как сахар и подсластитель сахара. У многих «возврат» к советскому прошлому даже вызывает протест, от страха формируется так называемая пятая колонна. Зря беспокоятся.  Когда я пишу о кажущемся, якобы советском, характере ряда событий последнего времени, я отлично понимаю, что по-настоящему советскими изменения в жизни государства могут стать лишь при выполнении двух обязательных условий, а именно: возвращении общенародной собственности и восстановлении власти трудящихся, то есть рабоче-крестьянской власти. А здесь без социалистической революции, хотя бы без её насильственных форм, не обойтись. Зря беспокоятся. Нынешняя власть добровольно власть народу не отдаст. Вот почему, следует различать ценности действительные и «ценности» мнимые.
Об исторической роли советской власти и ВКП (б) в нашей стране писал известный философ Александр Зиновьев.  О  Дне Победы над фашистской Германием он написал статью под заголовком «Выхолощено главное»  (газета «Советская Россия» от 13 мая 2004 г.).
«День Победы над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов признан важнейшим национальным праздником России. Я приветствую это. Но то, как фактически истолковывается эта победа, и как конкретно осуществлялось это празднование в текущем году, у меня, как у ветерана войны и как исследователя советского периода русской истории, вызывает решительный протест. Из войны и из нашей победы выхолостили самую суть – их социальную сущность. Войну вёл и одержал победу не просто народ, а народ советский. Это исторический факт, игнорирование которого означает идеологически преднамеренную фальсификацию истории. Советский народ – это народ, коммунистически организованный и коммунистически воспитанный, возглавлявшийся Коммунистической партией и сталинским высшим руководством. В победе, конечно, сыграл роль комплекс исторических факторов, включая патриотизм, способность русских терпеть самые жуткие условия жизни, сочувствие и помощь западных людей и т.п. Но главным – решающим - фактором победы были советский коммунистический социальный строй, то есть реальный советский коммунизм, и возглавлявшееся Сталиным высшее руководство страны. Какими бы они ни были, какие бы недостатки им не приписывали, войну выиграли, прежде всего, советские коммунисты во главе со Сталиным. В те годы этот исторический факт был бесспорным даже для самых заклятых антикоммунистов и антисоветчиков. Игнорирование этого факта и искажение его означает превращение войны и нашей победы в ней в некое голливудообразное шоу, в грандиозную бесстыдную идеологическую ложь, в средство оглупления масс российского населения в угоду определенным силам и стремлениям Запада. Напоминаю, что эти силы сразу же после нашей победы начали новый этап войны против нашей страны, который к концу ХХ века завершился разгромом Советского Союза, советского социального строя и России». Это мнение товарища Зиновьева важно учитывать, анализируя современные события в  России и на Донбассе.
     Донбасс отличается не только своей русскостью, но и редкой концентрацией рабочего класса среди населения. Именно здесь вырос будущий маршал Климент Ефремович Ворошилов (г. Луганск),  здесь родились стахановское движение (г. Стаханов) в 30-е годы и  «Молодая гвардия» во время войны с немцами (г. Краснодон). Но сейчас  идёт жестокая гражданская война.
Донецк и Луганск сейчас всё ещё в осаде.
        Благополучно состоялись около сотни российских продовольственных конвоев в Луганск и в Донецк. Голодных людей временно, но накормили и напоили.  Народная армия Новороссии, при необходимости, способна перейти в успешное наступление на всех фронтах. Киевская хунта, выживая, выгадывает на крови собственного народа.      
     Меня напрягает термин «социальная ответственность (озабоченность!) капитала». Это же, по Чернышевскому, «сапоги всмятку». Капитал оттого и прирастает, что он этим качеством не наделён. Разве что в интересах самосохранения? Это происходит, как говорится, «с барского плеча».  От любви к народу как бы и само плечо не оторвало.  Интересно, чем наши капиталисты безвозмездно помогли Крыму и миллионному отряду украинских беженцев?
      Экономика страны напряжена. Помощь областям Дальнего Востока, Алтая и Урала в связи с невиданными наводнениями, затраты на сочинскую Олимпиаду, поддержка Крыма и восставшего народа на Востоке Украины, помощь Сирии и всё это на протяжении одного – трёх лет, – стоят дорого.  Но эти расходы неизбежны и понятны.
       Однако, только патриотизмом, при всём положительном отношении к этому, жив не будешь. Патриотизмом нельзя прикрыть реальные классовые противоречия в России. Социальный климат в стране остаётся низким и вряд ли удовлетворяет людей.
     Если приглядеться, видно, как они плохо живут. Открылись новые производства, но всё ещё стоят многие крупные заводы. Уже более 25 лет стоят. По всей стране разлилась власть денег. Воруют и воруют, по - крупному воруют. И чем больше воруют, тем злее пинают советскую власть, которая не давала воровать.  Выбрасывают на свалку целые куски народной памяти и исторической правды. Дорвавшиеся до власти  лавочники готовы продать все, что только можно продать. Коррупция – родная сестра буржуазной власти и в России, и на Украине. Угасающая КПРФ не в состоянии что-либо с этим сделать. Защищая себя, она сливается с буржуазной властью.
    Врачи и сами больные ходят в наручниках «экономически выгодных» стандартов, вытесняющих клиническое мышление, достижения отечественной медицинской школы. Я пишу об этом как о наболевшем потому, что я - врач советской формации, и мне это особенно близко. Больной человек со свойственной ему индивидуальностью перестает сейчас  быть основой клиники. Скоро он должен будет лечить себя сам. Великие учителя – Мудров, Пирогов, Боткин, Захарьин, Бурденко, врачи- фронтовики – превращаются в бессмысленные памятники с острова Пасхи. Случайные люди занимают места главных врачей, ректоров Университетов, министров, депутатов, толпами осаждают злачные места. С возрастом все это, как через увеличительное стекло,  видишь лучше.
          Даже сама Красная площадь в Москве в последние годы изменилась, не столько внешне, сколько по характеру её использования властями.  Не изменилось лишь отношение большинства людей к ней как к символу советской власти и истории России.   
       Я понимаю, что мои утверждения и чувства разделяются не всеми. Врагов советской власти и нынешних лавочников я в расчёт не беру – с ними для меня всё ясно. Но немало и тех, кто в своё время был недоволен советской властью и обижен ею. Их претензии заслуживают внимания. Их негативный частный опыт может быть даже непререкаем, а нежелание видеть широкую историческую правду о роли рабоче-крестьянской власти вполне объяснимо пережитой ими социальной несправедливостью. С этим не поспоришь.
     Некоторых читателей может раздражать моё возвышенное отношение ко всему советскому. Писатель Бруно Ясенский в книге «Человек меняет кожу» ещё в 30-е годы предупреждал: «Друг может предать, враг может убить. Но бойтесь безразличных!» Многие стараются сохранить «объективность»  в оценке происходящего. Когда им говорят о зверствах фашистов в Одессе (поджог Дома профсоюзов и уничтожение десятков людей), они утверждают, что на самом деле 90% жителей города в это время спокойно  отдыхали на одесских пляжах. А некоторые говорят даже, что погибшие сами себя подожгли. Эти люди, «пляжники», ставят себя выше реальных событий. Объективизм – политическая шизофрения, прибежище безразличных. Спокойствие на фоне окружающего народного горя – очевидный симптом шизофрении. Психиатры это хорошо знают.  К сожалению, спокойных, «отдыхающих на пляже» при виде страны, которую охватил фашизм, ещё очень много.  Меня же ещё в годы военного детства жизнь научила чувствовать боль других людей.
Как известно, в 2015-м году в честь 70-летия Победы в Великой Отечественной  войне в Москве был проведён грандиозный парад наших войск и марш потомков героев этой войны. Эта акция, имевшая всероссийский характер, получила название «Бессмертный полк». Она имеет отношение к содержанию и смыслу этой книги. Я об этом событии уже писал и в более ранних своих произведениях.
           Многомиллионное молчаливое шествие российских граждан в День Победы – 9-го мая 2015-го года – по улицам и площадям страны затмило впечатления о замечательном параде наших войск на Красной площади, прошедшем в  этот же день ранее, своей огромностью, отсутствием привычных политических лозунгов и принадлежности к власти, а главное – сплочённостью участников.
      Фотографии  родственников, погибших на фронте, а также пропавших без вести, оставшихся неизвестными и умерших уже после окончания войны,  были единственным демонстрационным вооружением шедших. Если бы не звучание патриотических маршей, молчаливое движение людских колонн, было бы страшной демонстрацией самих погибших, их  своеобразным явлением народу. Этого не было никогда прежде, но было поразительным и мощным проявлением народной памяти. Условно говоря, запёкшаяся кровь фотографий окрасила кровавую реку народной памяти так, что превратила погибших в борьбе с фашизмом за советскую Родину в бессмертных. И их самих и память о них. Власть готовила к акции «единую Россию», а вышла  по всему своему содержанию Россия  с о в е т с к а я!
       Было уже казавшийся забытым народ того великого времени, не только предстал перед нынешним поколением бессмертным, такой живой оказалась память о нём, но и  в о с к р е с ш и м. Не только современные молодые родственники, а именно их родные из прошлого - бойцы и командиры военных лет буквально прошли по улицам и площадям страны. Среди них миллионы погибших тогда за Родину и советскую власть коммунистов и комсомольцев. Прошлое и современное в истории нашего народа оказалось нераздельным.
     С высоты этой испытанной всеми нами молчаливой и благородной памяти народа погибшие становились для нас не только бессмертным полком, как их нарекли люди, но и полком воскресших и восставших бойцов.
      Такими были поголовно все учителя моей Шереметьевской школы, профессора и преподаватели Военно-медицинской академии имени С.М.Кирова, в которой я учился в пятидесятые годы. И старший врач моего парашютно-десантного полка в Рязани  Василий Михайлович Головин, воевавший на озере Балатон в Венгрии. Да и старшие товарищи по работе в Саратовском военно-медицинском факультете. С ними было как-то просто и надёжно, словно они на всю жизнь пережили что-то такое, что делает человека выше и чище. Они войну пережили, советскую власть защитили и победили. С ними и сама эта власть становилась надёжнее.
      Но в последние  десятилетия постепенно фронтовики становилось, как говорят, забытым полком. Могилы неизвестного солдата превращались в обязательные, но омертвевшие памятники ушедшему великому прошлому.
      А в глубине народной души, в каждой семье все эти годы сохранялась память о пролитой крови и жизни, отданной за Родину миллионами наших предшественников, наших родных. Память живая, неумирающая, священная, хотя за последние полвека сами бывшие фронтовики и ветераны тыла фактически вымерли.
     Обширное посещаемое кладбище России, могилы с крестами, с полумесяцем, с красной звёздой на надгробьях приняли в себя с почётом или просто так, тех, кто составлял в своё время единый советский народ. Особенно безнадёжным стал период 90-х годов, период буржуазного реванша. Ветераны умирали от ран, болезней, аварий, алкоголизма и социальной депрессии.  Сейчас из них остались только долгожители.   
       Воссоединение с Крымом, восстание на Донбассе вызвало небывалый подъём национального самосознания российского народа. Выражением в значительной мере советского патриотизма стала и акция «Бессмертный полк». 
       Многомиллионное шествие граждан 9-го мая в память о погибших фронтовиках и ветеранах тыла, поддержанное всем народом, оказалось событием исключительно советским. Это подчёркивал  и интернационализм демонстрации памяти. Впервые за многие годы советский народ подтвердил свою идентичность и жизненность. Ни в какой стране мира такой  взрыв народной памяти был бы невозможен, как в нашей,  всё ещё, в значительной мере, советской, стране. Этому не помешали ни власть лавочников, ни либеральная оппозиция, ни обывательское неучастие потребителей.
       Несмотря на трудности современной жизни, кризис и попытки изоляции нашей страны, фронтовики (пусть хоть таким образом) прошли-таки по Красной площади, мимо Мавзолея Ленина и могилы своего Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина, доказав, что связь времён не прервалась.  Народ не обмануло то  ф а н е р -    н о е   п о с м е ш и щ е,  которым эти великие реликвии были закрыты властью. Или Сталин – не фронтовик?!
       Неужели власть глупее народа, и мы увидим заколоченным фанерой мавзолей вождя и в следующий праздник Победы,  в 1916 году? Так мне казалось тогда.
      Увидели! То, что наша власть исторически менее значительна, чем эти великие люди,  это ясно. Но зачем же память о великих людях фанерой заколачивать?! Да и возможно ли фанерой заколотить память о советской власти, пусть даже только в праздничные дни?! Практически, можно, а исторически, нет.
        Забытый - было, а на самом деле бессмертный полк воскрес! Многие этого очень боятся. Воскресший полк может и восстать. Не случайно, по-видимому, после 9 и 10-го мая 2015 года телевизионный показ народного шествия, затмившего даже грандиозный парад наших войск на Красной площади, ни разу за прошедшие тогда многие месяцы полностью не был повторен.
     Только спустя год, уже в 2016 году, к показу нового «Бессмертного полка» вернулись, но уже с акцентом на причастность к этому существующей власти.  Почему бы это? Перехватывают народную память, примазываются к ней? Уж очень советской она оказалась? Классовый анализ происшедшего в годы войны и в наше время это подтверждает.
     Память правнуков, внуков и детей миллионов погибших и раненых на фронтах войны коммунистов, комсомольцев и беспартийных советских людей – суть шествия «Бессмертного полка» по площадям нашей страны и десятков стран мира. И эту суть изменить невозможно. И это моё самое большое приобретение за последние годы, сравнимое разве только с полётом Юрия Гагарина в космос.
    Псевдокоммунисты, ставшие лавочниками, современная руководящая, так называемая креативная, элита российского государства и есть переродившаяся часть бывшей советской интеллигенции, предавшая советскую власть как высшее достижение рабочего класса. Такова цена её перерождения.
   И таков анализ наших в последние годы общих потерь высшего свойства. Ответом этому может быть только борьба за восстановление советской власти.
Апрель 2017 г., г. Саратов