I

 По поводу своего раннего детства я вряд ли смогу рассказать много. Кто-то может решить, что я всегда был нервным, ранимым, с обостренной чувствительностью, но в действительности это не совсем так. Могу заверить, что я отличался спокойствием, послушанием и кротостью нрава. Причем с младенчества. Моя история типична для низов лондонского общества 1850-х годов: я не знал своих родителей, потому что был подкидышем, отданным в благотворительный приют буквально сразу после рождения. Известно лишь, хотя и неточно, что моя мать была совсем молодой и забеременела от человека, который, судя по всему, над ней надругался. Нет, она не была проституткой, вероятно, ее просто подкараулил ночью в темном переулке подвыпивший любитель развлечений и... А, будучи незамужней и небогатой, она не могла себе позволить обузу в лице ребенка: вероятно, даже пыталась от меня избавиться кустарными методами, поскольку доподлинно известно, что я родился на два с лишним месяца раньше срока и был очень хилым и слабым. Такие младенцы, как я, как правило, не выживали, однако Дьявол, видимо, изначально меня себе присмотрел и постарался сделать все, чтобы я смог достичь совершеннолетия, дабы совершить то, что совершил.
 Но это уже случилось гораздо позже, а первые восемь лет в приюте я, бледный, тихий, невысокий и худющий заморыш, с жиденькими волосами мышастого цвета и кривыми ногами, практически не привлекал к себе внимания. Шума обычно от меня не было, даже в первые месяцы жизни, когда дети обычно часами плачут и кричат по поводу и без. Я если и плакал, то всегда очень тихо, почти беззвучно. И потом, когда немного подрос, тоже всегда старался походить на осторожного мышонка, опасающегося врагов.
 Вы, наверное, сочтете, что столь послушный и слабый мальчик в приюте, конечно же, должен стать объектом насмешек и издевательств со стороны других детей, но заверяю вас, все было совсем не так! Поначалу меня, может и задирали, но, узнав, что я на это никак не реагирую: не пытаюсь бороться и в то же время не обижаюсь и не плачу, просто перестали вообще обращать внимание. Я был никому особо не интересен. И потому мог делать все, что хотел, но опять же лишь мысленно, в своей  большой и нескладной голове.
 За мое примерное поведение в приюте меня несколько раз хвалили. Начальница, миссис Симмонс, как-то даже ставила меня в пример другим ребятам:
 - Вот, видите, какой Клод хороший, просто образец для подражания: сидит себе тихонько, когда вы все как резаные носитесь и кричите! Если бы все дети были такими, как он!
 Но впрочем, другая работница приюта, старушка мисс Бакли, считала иначе. Пожалуй, она была единственной, кто в то время уже смотрел на меня с неким подозрением и недоверием:
 - Тихий-то он тихий, да только в таком омуте, как известно, черти водятся. Вот помяните мое слово: этот мальчишка что-то тайком от всех нас замышляет, и не дай Боже, если когда-нибудь он решит придать этому огласку!
 Было ли это совпадением или нет, но те слова действительно оказались пророческими. Не пройдет и пятнадцати лет, как они воплотятся в реальность.

 * * *

 Живя в приюте я, помимо рутинной работы, обычно играл в крохотном садике на заднем дворе, мог часами шарить руками по сырой после частых дождей земле, находя там интересные веточки, листья и камешки. Под старой яблоней их было особенно много: другие дети могли лазить за нее, когда играли, но я всегда предпочитал находиться внизу, нисколько не боясь всевозможных насекомых и личинок, мир земли, где почти всегда что-то умирает, а что-то зарождается, был мне невероятно близок. Смерть и разложение не пугали меня, а, скорее напротив. Впрочем, я не был безжалостным и безразличным к чужой боли: как-то раз, увидев, что муравьи пожирают большую гусеницу, я заплакал и рассказал обо всем воспитательнице. Та же, в свою очередь, попыталась меня утешить:
 - Не расстраивайся, Клод, им же нужно чем-то питаться, такова жизнь.
 - Да, но гусенице ведь больно сейчас... - хныкал я.
 - Нет, ей не больно, они сперва ей такое специальное лекарство дали, и она уже ничего не чувствует.
 Эти слова произвели на меня мгновенное действие. Слезы разом остановились. Успокоившись, я ответил "Ну тогда все хорошо" и пошел на обед. Никто и представить не мог, насколько сильно мне запали в душу слова о том, что умирающий может не испытывать боли. Это открытие сделало смерть в моих глазах уже совсем не страшной, а скорее, привлекательной.

 Думаю, сейчас становится очевидно, что мои пороки зародились еще в самом нежном возрасте, что невольно наводит на мысль о том, что над такими как я с рождения довлеют грех и зло, что я был гнилым и черным душой с самого появления на свет. Не могу точно сказать, верно это или нет, однако главные события, определившие мой путь, на тот момент пока что не наступили. Все стало развиваться после того, как я покинул приют и начал уже совсем другую жизнь...