Две крайности серого

           Маркиз безвольно валялся у него в ногах. Олег привстал и, заграбастав кота под мышки, уложил к себе на грудь. Не прерывая блаженного пребывания в таинственной тёмной параллели, Маркиз с закрытыми глазами привычно изобразил сфинкса, но через несколько секунд его голова сладко опустилась, и обомлевший комок блестящего меха начал даже громко посапывать. На тумбочке, ёрзая, как опрокинутая муха, зажужжал телефон, напоминая, что сегодня у приятеля день рождения. Можно было и не напоминать, но раз уж так вышло, то, пожалуй, сразу бы и отправить ему поздравительную смс. Кот, зевнув и молча развернувшись, сполз на колени. Отправлять пошлости типа «желаю море удачи и дачи у моря» телефон категорически упирался, палец глухо бился синицей по стеклу. Тогда Олег с прикроватной тумбочки притянул на свою опустевшую грудь словарь. Их всего два в доме, купленный Ожегова (являясь настольной книгой, всегда был под рукой) и, неведомо когда и кем вживлённый в разношёрстную стопку печатной словесности, летаргирующей на полке «Медицинский словарь клинических терминов» (есть, ну и есть). Но нашпиговать с раннего утра праздничное письмо другу переклиненной латынью не слишком гуманно.  Поэтому, изрядно покопавшись во внутренностях Ожегова, Олег извлёк оттуда следующее: «Бенефицианту, истому автохтону, возводящему акведуки вожделенным! Пусть баядерки, уподобившись желтофиолям, потешают око твоё, циклопический брандмауэр огородит двуногое без перьев, с плоскими ногтями тело твоё от вахотной инсинуации и ахронической немощи, и никакая девиация не исказит твоего жизненного кредо…»
          Пока Олег корячился, лёжа со словарём в кровати, Маркиз заснул на ноге его случайной позы. Жалко кота тревожить, поэтому надо потерпеть, сколько возможно. А Маркиз сладко так вытянул левую лапку и лёг на неё пушистой скулой. Зацепился «мизинчиком» за пододеяльник. Левое ухо, со вставленной дренажной резинкой и всё равно набухшее, опущено вниз, как у вислоухих. Олег подметил такую штуку, что, когда надо встать или повернуться на бок, стоит чуть-чуть подождать, и кот вдруг сам меняет дислокацию, чтобы полностью предоставить тебе физическую свободу без всяких угрызений совести. И вот Маркиз, действительно, слез и улёгся на кровати рядом. Олег аккуратно выполз из-под одеяла и отправился на кухню заваривать чай. Когда он вернулся с чашкой горячего содержимого, то увидел, что кот теперь лежит убывающим полумесяцем. Задние лапы как будто куда-то идут. Хвост продлил плавную линию спины и кончиком загнулся «вверх». Передние лапы он небрежно широко раскинул вперёд, а между ними ровно опустил мордочку на одуванчик цветастого пододеяльника. Тёплой от чашки чая рукой Олег нежно погладил своего любимчика. Мурлыка сам чёрный, но белые у него сапожки на задних лапах да шлёпки на передних. Да, видать, волшебную сметану когда лакал неаккуратно, так со всей носопетки по шее и манишке белым-бело и осталось. Вообще, мордашка выглядит так, точно надета маска «Зорро». Вот Зорро вздохнул, сделал маленькое «потягушки», резко поднял голову и, не открывая глаз, быстро трижды лизнул правый «шлёпок». Завалился обратно.
           Олег взял телефон и большим пальцем раздавил нарисовавшуюся кнопку «интер», улыбаясь: «Пусть Кандя с утречка глаза поломает!»
           Неспешно поднеся чашку к губам, он сквозь клетчатую решётку тюля посмотрел в окно: там ничего не менялось. Обыкновенная, ещё не ожившая весна, наводящая неуловимую смуту в её восприятии. Серыми были даже цветные рекламы и одежды людей. Каркасы деревьев точно облеплены мокрым пеплом и сажей. Лютик бы сказал, что это круто! Так как это идёт в противовес мейнстриму, в разрез с основной массой любителей тепла, цвета и прочей сентиментальной подробности. Это минимализм, детка, который поможет достичь свободы. Свободы от страха, свободы от беспокойства, свободы от стресса, от вины, от депрессии, от рабства. В минимализме нет правил. Точнее, суть минимализма просто заключается в том, чтобы убрать все лишнее из жизни с целью помочь нам сконцентрироваться лишь на том, что важно. А Маркиз? Выходит, он лишний? Почувствовалось недомогание, так что не захотелось никуда идти. Теперь Олег сам встал на колени перед Маркизом, приобнял ладошкой его со спины и, едва касаясь, щекой на несколько секунд лёг на его пушистый животик. Тот не возражал.
           Телефон затрясся в руке и выдал ответное послание: «Спасибо, дружочек! Пока прочёл, подскочило глазное давление. Перевод текста напечатать рука не поднимается, при встрече устно скажу! Мы сегодня встречаемся в 12.00. Ты, надеюсь, помнишь?!»
           Да-да, помнит. Лютик предложил в честь Кандиного дня рождения просто побродить по городу! Лютик — это такой энергетический сгусток. Худощавый инициатор авангардных или псевдоавангардных взглядов и с такими же угловатыми, ломаными движениями собственного тела. При этом ходил он, перекатываясь с пятки на носок и отдалённо напоминая вопросительный знак, словно везде, где только позволяла ступить его нога, он всем своим видом спрашивал: «Ну как вам это?» Живуч, как кошка. Уже женат. Теоретически не знает преград и, хотя мало чего умеет, зажигает своей харизмой. Когда начался кошачий сезон, он явился к Олегу Фомину с лекарством и шприцем делать коту умиротворяющий укол. «Ничего сложного!» — сказал он и оттянул шкурку на шкирке Маркиза. В образовавшуюся мишень, слегка замешкавшись, но собравшись духом, он вогнал рапиру-шприц и вдавил поршень. Струя лекарства фонтаном ударила в стену по ту сторону кота. Мягкая тряпочка в руках Олега не позволила множественным каплям, ищущим каждая себе русло в толстом тиснении обойного рисунка, достичь плинтуса. Маркиз, к счастью, не понял, что это было, и отпросился во двор к кошкам.
           Воздух на улице стал слегка просыхать. В небе, радуя своим редчайшим визитом среди бела дня, бледнел полумесяц. Такие же облака, наползая, периодически растворяли его в себе. Фомин вышел из подъезда и на крыльце встретился с соседом, образ которого лепился годами с тщедушного серого воробья в кепке с острым носом и сползающей от ушей небрежной щетиной. На замечания знакомых — ты или отпускай, или брейся — отвечал, что вот снова надумал отпускать. Из-под кепки протянулась рука одновременно с рассказом:
           — Захотелось курить. Так неохота было из туалета выходить, но думаю: весна на дворе, выйду на балкон, так и быть, поберегу микроклимат в квартире. Не успел выйти — внизу дочка с ребёнком гуляет. Увидела меня и позвала десять минут за ребёнком присмотреть. Курево отложилось. Только спустился — тут Нинка в окно увидела. Сходи, говорит, в магазин за хлебушком и сахаром. Тьфу, блин, думаю, на хрена я, альтруист такой, выперся?! Сидел бы себе и курил дома. А Нинке-то я отказать не могу: когда денег нет, она всегда в долг и стаканчик нальёт, и с собой бутылочку даст. Вот, несу кормилице пакет с продуктами.
           Пока сосед рассказывал, Олег обратил внимание на лужу перед домом. Весенняя, с рваными краями, обрамлёнными белой россыпью осколков после ночного заморозка, она поделила свою картину на две равные части: слева мелко-мелко дрожат ещё пустые веники берёз и акаций, другая же часть — однотонное пятно охристо-голубоватого оттенка, по которому изредка промелькнёт грач или голубь. Тёплое отражение весны перепоясано ремнями холодных теней близ растущих деревьев. Но тут неожиданно зарулила «Реношка» и собою перекрыла выставочное полотно. Проявление этой весны, с уже исчезнувшим снегом и просыхающими тропинками к домам, с одинокими зычными карканьями в серой мути грачей и брезгливо фыркающими бесконечными автомобилями, усиливало декаданс настроения, если ещё не ипохондрию, то меланхолию, подхваченную прошлой весной в армии. Опустошающее это чувство противоестественно возникло вдруг, когда его командировали из военной части в обычную гражданскую школу. Целая неделя детских каникул, случайно сгрёбшая в охапку и одного бойца Олега Фомина, — мечта любого солдата. И надо было всего лишь хозяйственными масляными красками написать несколько плакатов. Работа не пыльная и знакомая, но почему-то сырой воздух незрелой весны, перемешанный с запахом вонючей олифы в гулком мрачном классе брошенной на время школы, прищемил гнётом всё нутро.
           Поблагодарив соседа за устную объяснительную, Олег почапал дальше, к друзьям. Перед глазами были кривые стены зданий, но что-то его отвлекло, и, оторвав взгляд от мокрого асфальта, он поднял голову. Девушка, которую он увидел, была неописуемо красива. И пока он любовался красоткой, всей этой прохожей публике демонстрирующей своё роскошное поджарое тело (а если точнее, рекламирующей нижнее бельё с огромного баннера), кто-то зацепил его плечо. И это столкновение тут же наполнило пространство сладковатым парфюмом. Фомин оглянулся: быстрая разляпистая походка уносила несвежее зелёное пальто из плащёвки, над которым рыхлой мишенью зависала бежевая, вязаная круглым ковриком беретка. Аромат в воздухе сразу превратился в почти слезоточивый газ. Отцепившийся от неё взгляд сберёг впечатлительную ранимость души, потому что в этот момент из магазина вышла длинноногая жгучая компенсация. Но, к сожалению, она удалялась, уткнувшись в кассовый чек. Олег гипнотически смотрел ей в спину, качая маятник взора от каблуков до водопада волос, мысленно командуя: «Обернись, обернись!» Но магия цифр оказалась могущественнее Фомы (так звали его друзья). Тогда по пути он сам решил заглянуть в «Лакомку», чтобы слегка подсластить своё самочувствие — немного даже кружилась голова. За прилавком оказалась знакомая. Когда-то он оказал ей добрую услугу. А сейчас, рассчитавшись за «Мишек в лесу» и собираясь уже уходить, он случайно увидел цену, которую она проставила на весах. Было на треть дороже. Вдохнув смелости, Олег скомкано развернулся и, впялившись точно в губы, уточнил у неё. Она подтвердила истинную и, царапнув зрачками табло, мгновенно обнулила цифрового свидетеля. Но почему-то, только поблагодарив за информацию, он тихо поплёлся на выход, а знакомая промолчала, что обсчитала его… Продавец — это хронический диагноз!

           Куранты в столице пробили максимальный свой бой, и за пятьсот верст от этого звона встреча трёх студентов-приятелей состоялась. Не обсуждая, но словно заранее сговорившись, они пошли вниз по центральной улице.
           — Прикиньте, пацаны, — зажигал Лютик, — я позвонил в дверь. Мне открыла молодая золотоволосая девушка и бархатным голосом так таинственно говорит: «Проходите, только замкните дверь». — «Это Вы мне?» — засомневался я, оказавшись в тёмном тамбуре. — «Кроме меня и Вас здесь никого нет», — не менялась она.
           (Лютик сладострастно, с придыханием, пытался изобразить женскую сексуальность.)
           «Но я не к Вам», — тоже шёпотом, но уже с вкраплённым кокетством, расставляя почти после каждого слова театральные паузы, подключился я. «Мне всё равно, — говорит, — какие у Вас планы… Главное, я точно знаю, что нужно мне». «Вот это оборот!» — подумал я и повернулся, чтобы запереть дверь. Это неловкое чувство, когда ты в чужом доме наглухо запираешься от внешнего мира, а за спиной при этом стоит таинственная незнакомка. «А если я обратно заблужусь?» — сглотнув слюну, осторожно раскручиваю я начавшийся сироп, принуждая в это время шпингалет надёжно нести свою службу. «Ничего, Вас проводит Ваша жена», — ляпнула вдруг она. Представляете? Когда я повернулся и, наощупь уточнив границы дверного проёма, преодолел наконец это препятствие, её уже не было. Я поднялся на второй этаж. «Не шуми, у детей сейчас тихий час, — шёпотом встретила меня моя Наталка. — Как ты сюда пробрался? У нас же, — говорит, — детсад теперь замыкается…» «Я Бэтман, — отвечаю ей, — только в закулисную часть банка не могу попасть. Поэтому, Натусик, к тебе за денюжкой забежал».
           — О-о! — увидел он афишу. — В Выставочном зале новая экспозиция! Идём!

           В пустом зале среди непонятных работ они вдруг увидели «Чёрный квадрат на белом фоне»!
           — Ничего себе! — вылупил глаза Лютик. — Это же шедевр Малевича! Это икра осетра на белом хлебушке!
           Втроём, умудрившись столпиться, они подошли к произведению искусства, чтобы самолично ощутить на себе вибрацию магического полотна. Несмотря на то, что картина кажется простой, оказалось: на ней присутствуют такие элементы, как отпечатки пальцев, мазки кистью, цвет, пробивающийся через чёрные слои краски. Канди, внимая Лютику, начал восхищённо воспринимать следы, оставленные щетиною известного художника, хотя Лютик больше рассуждал об идее великого философа.
Полная абстракция дает простор для глубокого трансцендентного выражения, а копирование реальности только мешает этому процессу. Поэтому в этом шедевре Канди увидел выключенный телевизор в больнице, свежевспаханное поле зимой, самый большой в мире пиксель, леопардовую кошку, табурет на кафеле, наконец, вход в чёрный тоннель, ведущий к вечному свету…
           Пока Фома разглядывал поползновения масла на холсте, потрескавшегося от процента жирности или от страстей творческого порыва, Лютик в стороне обнаружил возмутительные работы И.И. Шишкина. И был он лют до неузнаваемости. Эта отвратительная реалистичность, с излишеством тонких штрихов на высюсюканном полотне «Утро в сосновом лесу», рядом с глыбой супрематизма никак не должна была находиться. Канди, действительно, хапнувший вибродозу, колотился уже рядом с Лютиком. И Фома теперь увидел другую картину: как фанаты Малевича и Кандинского жестами и словоподобными звуками надругались над произведениями Ивана Ивановича и даже хотели покромсать их в клочья.
           Пока сотрудники зала делали многочисленные замечания, эти два Пиноккио окончательно запутались в нитках. В этот момент вошли полицейские и какая-то женщина. Пожилая дама сквозь нездоровую обстановку всё-таки выяснила, требуются ли сюда работники, и, получив негативный ответ, добилась, чтобы это было запротоколировано на её писульке.
           Полиция в это время вышвырнула всю искусствоведческую гоп-компанию на улицу. Лютика они посадили в машину и повезли на более соответствующую экскурсию в участок, вдохновиться творческой идеей, чтобы, уже вразумлённым вернуться в общество. Двух других полицейский отправил подальше от выставочного зала и взял с них подписку о непосещении подобного рода заведений в ближайшие два месяца.
Фома, сопровождая взглядом отъезжающую белую с лазурью машину, достал шоколадные конфеты и угостил Канди, чтобы подсластить горечь его праздничного дня. Витёк Кандиков остервенело содрал с шоколадных батончиков фантики, изуродованные шишкинской миниатюрной репродукцией, и засунул сразу два на раскалённый язык, а бумажки, скомкав, швырнул на асфальт и топтал-топтал, словно неумело пародировал «Комаринскую» или сельскую чечётку одной правой, да с присядкой.

           — Это совсем не «Чёрный квадрат»! — возразил Лютик, когда его запихивали в камеру для временно задержанных.
           — Петик, или как там тебя…
           — Я Лютик!
           — Во-во! Я же и говорю… — сказал принявший его майор, закрывая паспорт. — Ты, надеюсь, должен знать, что и «квадрат» совсем не квадрат, а прямоугольная трапеция.
           — Да знаю, конечно, — буркнул Пётр Василевский.
           — А чёрную краску Казимир Северинович в этой работе не использовал вообще! Поэтому сиди и воображай, до чего тебя может довести твоё воображение. У нас здесь, куда ни глянь, полно разных квадратиков и, куда ни плюнь, сплошная чернь. Это, чтобы за пределами этих стен, жизнь всё-таки в цвете воспринималась.
           — Господин полицейский, Вы ничего не понимаете в философии этой картины!
           — Так же, как и ты…
           — Это же противовес напыщенности и пресловутому реализму, от которого хочется отдохнуть! Это как минимализм в интерьере!
           — Ты любишь минимализм?
           — Да я обожаю его!
           — Ну, здесь он максимальный!

           «Минимализма должно быть максимально. Хм… Звучит, если честно, аляповато. Минимализма должно быть минимально!» — рассуждал над слоганом Петьки Василевского, именующего себя Лютиком, Фома, пока они с Витьком Канди плелись обратно. «Ми-ни-ма-ми-ма» тюкало по голове. Утреннее недомогание в сочетании со сложившейся обстановкой напоминало о себе.
           — Вот тупоголовые лобстеры! — негодовал Канди на полицейских, равнодушных к Малевичу. — Ты видел? Они орут мозгами, потому что в голову при этом моча стучится…
           — А-а, это ты крутое словечко подобрал!
           — У лобстеров на самом деле мозг расположен в горле, нервная система — в брюхе, зубы — в желудке, а почки и мочевые пузыри — в голове. Теперь ты видишь, что это были переодетые лобстеры?!
           — О, как! Интересно… Интересно, что Лютикова Наталка подумает, если Петьку до утра не отпустят?
           — Да, ей уже не привыкать. Уже полгода как женаты.
           — Я, кстати, думал, что она не дома. Ты ведь говорил, что он её отправил в перо… пиротехнический центр.
           — Не пиротехнический, а перинатальный. Да, отправлял, но уже она четыре дня как дома. На работу вот вышла.
           — Вить, ты не знаешь, где тут аптека есть поблизости? Что-то хреново себя чувствую…
           — Да вот тут как раз за этим домом, чуть в глубине…
           Они повернули за угол дома и немного прошли тёмными дворами. За керамогранитной девятиэтажкой, вцепившись корнями в землю, стояла аптека. Это была постройка совкового времени. Этакая попытка доморощенного минимализма. Привокзальный односкатный туалет, только более масштабного размера. Вместо фасадной стены — сплошь витринные окна от колен до потолка, защищенные приваренной б/у оградой из тошной металлической арматуры. На дальнем краю — будка сварщика, приспособленная как тамбур главного входа. Десятый слой краски (в этот раз зелёной), нанесённый на недошелушенные предыдущие, даже и не пытался приукрасить убожество грубо покоробленного листового железа, из которого её ваяли. Лицевая кладка из силиката велась, забыв о назначении шнурок. Кирпичи в ряду то спешили и падали, то спотыкались и отставали, а то даже выступали флюсом… Стены здания, брошенного на произвол времени, теперь покрыты множественными гематомами. Карниз, торчащий слегка, как небрежно отрезанный по самую хряпку козырёк у бейсболки, облагорожен, хоть и пьяной, полосой из профлиста, но строго по всей длине. И над этой оцинкованной обивкой скелет сварного креста возвышается. А по скелету ядовитая змея ползёт и рёбрышки ему щекочет. Когда Олег увидел это болезненное здание аптеки, ему стало ещё хуже. Витя спросил: «Фома, ты что остановился? Тебе совсем плохо?» Олег так и хотел ответить, но сказал, что теперь наоборот чувствует себя гораздо лучше, так что проходим мимо. И как можно скорее.

            — Для Малевича чёрный квадрат обозначает чувства, — дискутировал Лютик, уперевшись щёками в прутья решётки, — а белый – пустоту, ничто. Он видел его как богоподобное присутствие, икону, словно она могла стать новым священным образом для беспредметного искусства. Даже на выставке эта картина была размещена на том месте, где в русском доме обычно располагают икону. В нём сконцентрирована целая Вселенная, если можно так выразиться!
            — Вот-вот! А мы расхлёбывай эту дерзость! — майор был оживлён в этом путешествии рождающегося диалога. — И я боюсь, если у некоторых в голове чёрная дыра, то она, действительно, может затянуть Вселенную. Но ты хоть в курсе, что «Чёрный квадрат» это не одно, а так сказать, «два в одном»? Я имею ввиду не чёрный на белом, а то, что первоначальное изображение, лежащее под ним, цвет которого пробивается в кракелюре, — это протосупрематическая композиция «Битва негров в тёмной пещере»?
            — «Чёрный квадрат» — это «Битва негров в тёмной пещере»? — искренне удивился и усомнился Лютик. — Да ну, Вы шутите!
            — Вот тебе крест! Это так шутил сам Малевич! — майор щедро осенил себя крестным знамением. — Эту надпись, подписанную самим Казимиром Севериновичем, учёные обнаружили погребённой под этой же чёрной плитой краски.
            — Товарищ майор, я среди гражданских таких интересных собеседников мало встречал!
            Польщённый майор вдруг сказал:
            — Отправляйся-ка ты, Лютик, домой!
            — Ну, господин полицейский, давайте ещё поговорим!

            Распрощавшись с именинником, Фомин вернулся домой. Дома его уже дожидался кот. Маркиз ласково тиранулся о ногу любимого хозяина и стал мурлыкать, точно как воркует голубка. Олег взял его на ручки и так и держал, пока включал радио и готовил ему поесть. Сразу улетучилось и недомогание.
            Пока кот трапезничал, Олег обратил внимание, как тот, выгнув кончик языка к подбородку, плашмя касался поверхности молока, которое, как за поршнем, поднималось вверх. Лизнув очень быстро пять-шесть раз, только потом он делал глоток. Олег протянул руку и аккуратно, не перебивая процесса, погладил Маркиза по голове. Когда встал, то заметил, что репродукция картины, висящая над ним на стене, сбита чуть на бок. Он поправил «Вид в окрестностях Дюссельдорфа», и вид в окрестностях стал намного лучше. «Мне нравится то, что мне нравится, — стал как бы успокаивать Олег Фомин сам себя. — Я обожаю своего чёрно-белого кота, цветение садов, палитру клумб, туманность «Андромеды». И если кто-то фанатеет от единственной копеечной запятой в центре метрового холста, то это не значит, что Шишкин, Коровин, Моне — это не пища для ума, что это излишество в творчестве. Ум, как раз, всегда найдёт повод, чтобы размяться».
            По радио объявили, что по просторам интернета гуляют серые сплетни, будто в каком-то городе (не расслышал каком) из-за преступной халатности работников музея картина Малевича «Чёрный квадрат на белом фоне» два месяца провисела вверх ногами. Так вот это, действительно, сплетни. Потому что висела она так всего пару недель.