Приговор 3-22

                НЕМНОГО О СЕМЬЕ, С КОТОРОЙ ПОРОДНИЛСЯ ДЕД ФЕДОТ
                (Воспоминания Деляры Прошуниной, снохи Федота Кондратьевича.
                Написаны в конце 90-х годов.)

                (3/22) Приговор

     В Ленинграде мама позвонила Семену и налетела на его жену Марусю, секретаря райкома. Она отчитала навязчивую родственницу, напомнила, что еще в двадцать шестом году говорила, что таких, как мама, надо расстреливать, и велела забыть свой номер телефона. (Месяца через два Марусю тоже арестовали.) Пришлось маме ночевать на вокзале. Часов в 12 ночи к ней подошла уборщица и сказала, что у нее кончилась смена, и она идет домой. Может взять маму с собой.
     -Вижу, беда у тебя. Пойдем, поспишь у нас, легче станет.
     Марья Порфирьевна жила рядом с Московским вокзалом, на Лиговке. В маленькой комнате стояла одна широкая кровать, на которой спали трое детей. Рядом с ними легли Марья Порфирьевна и мама. Потом, когда мама брала меня с собой в Ленинград, на этой же кровати спала и я. Тогда я первый раз увидела настоящую бедность, правильнее было бы сказать нищету. Муж у Марьи Порфирьевны умер. Она работала всюду, где давали работу, но денег и на еду не хватало. С нас она денег не брала. Однажды мама принесла сырковую массу. Только старший, мой ровесник Олег, знал, что это такое. А двое младших никогда такого вкусного творога даже не видали.
     Я писала Марье Порфирьевне до самой войны. Последнее письмо от Олега пришло в августе сорок первого. Только в 1951 году я попыталась найти их. Но, видно, плохо пыталась, потому что не нашла.
     К сентябрю 1938 года нам удалось снять угол у очаровательной старушки Лидии Петровны Аносовой. Дом стоял на углу Покровского бульвара и Хохловского переулка. До революции в нем вроде бы было коммерческое училище. Квартира - длиннющий коридор. С одной стороны ряд высоких красивых окон, с другой - бесчисленные двери. Каждый класс училища был поделен на две или на три комнаты. В каждой комнате по семье из двух, трех человек. Только у Дуси Рассыпной (вдруг, когда начала писать об этой квартире, вспомнила ее фамилию) четверо: двое детей, муж и она. В конце коридора кухня, где готовят на примусах и керосинках, которые стоят на огромной дровяной плите. Конечно, когда ее не топят. Там же единственный кран и раковина, где можно набрать воды и умыться.  Но обычно в кухне не умывались, каждая семья набирала ведро воды и совершала гигиенические процедуры у себя в комнате.
     По вечерам часов с шести и до восьми кухня выглядела как настоящий ад. Наверно, сейчас мало кто знает, как разжигают примус. В блюдечко, окружающее горелку, наливают денатурат или керосин, он пылает ярким пламенем и согревает горелку. Керосин из круглого бачка накачивают так, чтобы он поднимался к горелке, превращался в мельчайший пар и горел. К этому времени налитое в блюдечко горючее кончается. Примус начинает работать. Два часа с шести до восьми одновременно разжигали примусы хозяек десять, двенадцать. Казалось, что вся кухня пылает синим пламенем. Примусы фурчали, более мирные керосинки чуть-чуть коптили. К тому же Дуся именно в это время затапливала плиту, которая первые пять, десять минут всегда дымила, и кипятила  белье или варила гигантскую кастрюлю холодца. Пар и дым клубами наполняли кухню и скрывали готовивших ужин женщин. Дуся говорила, что пользоваться примусом не любит, а на керосинке долго. Но даже я несколько раз слышала, как соседки жаловались, мол, она делает это нарочно, чтобы досадить "бывшим".
     Кроме семьи Дуси, всех остальных обитателей квартиры можно было отнести к "бывшим". Я помню двух пожилых сестер, учительниц географии, до революции они преподавали в гимназии на Воронцовской улице, теперь они тоже учительствовали: одна в школе, где я училась, другая еще где-то. У них было много географических карт и альбомов с видами городов. Как-то раз они рассказали мне, что перед первой мировой войной совершили несколько кругосветных путешествий. Как я поняла, географическое общество устраивало для преподавателей географии почти бесплатные круизы по всем континентам. Надо, чтобы учителя видели своими глазами то, о чем рассказывают детям, считали в те годы.
     Еще помню женщину, которая тайком от фининспектора делала дамские шляпки. Я любила сидеть у нее и смотреть, как старая потрепанная фетровая шляпа превращается в изящную безделушку, которая чудом держится на голове. До революции у нее была маленькая шляпная мастерская, где две девушки готовили материал, а она "фасонировала". Звали ее Анна Ивановна, и училась она шляпному делу в Вене.
     "Бывшие" из той квартиры на Покровском бульваре не принадлежали ни к аристократам, ни к богатым промышленникам. Это были мелкие ремесленники или служащие низкого ранга. Но все они считались людьми "третьего сорта" и, по-моему, сами соглашались с таким статусом. Словно признавали за собой какую-то вину.
     Между кухней и комнатой Дуси Рассыпной находилась уборная, одна на всех. И это было причиной почти ежедневных скандалов. В уборную утром и вечером стояла стыдливая очередь. Дуся выходила из своей комнаты и требовала, чтобы не околачивались у ее дверей.
     -Делечка, устроим праздник, у меня есть два пряника,- говорила Лидия Петровна, услышав громоподобный голос Дуси.- Сходи, набери в чайник воды. А то там пролетариат опять чего-то требует, я боюсь. Попьем чайку.
     Праздник мы устраивали так. Резали пряники на мелкие кусочки и заворачивали в фантики, которых у нас был большой запас. Потом писали записочки. К примеру, "раковые шейки", "мишка на лесозаготовках", "белочка" и т.д. Потом по очереди из шапки их доставали. Вытащив записочку с "мишкой", Лидия Петровна прыгала, хлопала в ладоши и делила кусочек пряника пополам со мной. При этом она что-то приговаривала, а я хохотала до слез.
     Комната Лидии Петровны, по-видимому, когда-то была швейцарской или дворницкой. Дверь выходила на лестничную площадку. Чтобы набрать воды в чайник или в ведро, надо было открыть ключом дверь в квартиру и по возможности тихо и незаметно добраться до кухни. Главное - не встретить Дусю. Потому что остальные жильцы равнодушно проходили мимо или ласково отвечали на моё "добрый день".
     Комната Лидии Петровны состояла из узкого коридора с метр длиной, где была дровяная плита, не помню, чтобы ее топили. На ней электрическая плитка, керосинка и ведро с водой, а внизу помойное ведро, которое особенно полезно бывало ночью. Коридор переходил в комнату длиной с кровать. У одной стенки стоял топчан или козетка (вроде той, которая была у Анны Андреевны Ахматовой и которая теперь стоит в петербургском музее). На ней спала Лидия Петровна. У другой стены ужасно громоздкая кровать, вывезенная из спальни, которую нам оставили трое мужчин в штатском. У окна столик. На нем швейная машинка. В те годы было "плохо с мануфактурой", поэтому дамы шили платья не из нового материала, а из туалетов своих мам и бабушек. Это называлось "переделать". Так вот Лидия Петровна переделывала старые платья, а я предварительно их распарывала. Это тоже было превеселое занятие. Получив от дамы очередное платье с широкой юбкой, Лидия Петровна накалывала на меня юбку и на узеньком пространстве между козеткой и кроватью учила танцевать канкан. Причем она в свои шестьдесят пять лет выбрасывала ноги выше, чем я в восемь.
     Когда у нее заводились деньги, мы шли на Чистые пруды и в кафе ели мороженое. Обязательно в кафе. Потому что тогда мороженое становилось незабываемым праздником. (Сама став бабушкой, я всегда вожу своих внучек лакомиться мороженым в кафе. В этом есть необыкновенный шарм.)
     Я благодарна судьбе, что мне встретилась такая женщина. Жаль, что я была маленькая и, наверно, не умела передать все свое восхищение. Еще несколько слов о ней. Лидия Петровна, судя по фотографиям, в молодости была необыкновенно хороша, жила в Баку и пела в кабаре французские песенки, то есть была шансонеткой. Потом вышла замуж по любви за очень богатого человека и прожила молодость весело и счастливо. После революции, потеряв мужа и дочь, она осталась одна без всяких средств к существованию. Но не помню, чтобы она жаловалась на жизнь или на свою бедность. Она, как и моя мама, считала стыдным признаваться, что нет денег или что нечего есть. Лидия Петровна гуляла с детьми за обед, сидела с ними вечерами за ужин, переделывала платья, сдала нам за гроши угол. Крутилась, как могла, но сохранила способность так хохотать, что вызывала зависть у своих преуспевающих заказчиц.
     Наверно, устав от нищеты, она перед самой войной продала свою комнату (как оформлялись такие сделки - не знаю, все жилье принадлежало государству или его организациям, продать его было нельзя, но я помню не один случай таких продаж). А Лидия Петровна весело промотала деньги и поехала то ли в Пермь, то ли в Пензу (к сожалению, не помню) учить манерам и французскому дочь большого гэбэшного чина.
     На прощание Лидия Петровна подарила мне мейсенскую чашечку, естественно, без блюдца и без ручки, иначе она была бы давно продана. И я запомнила ее фразу: "Если девушка читает газеты, у нее вырастает длинный нос, и потом ее трудно выдать замуж". Много лет спустя я нашла похожее высказывание у Оскара Уайльда. Только у него вместо газеты девушке не стоит читать книги.
     В те годы можно было продать ношенные вещи и обычную посуду. Существовали скупочные пункты. Мама сдавала туда все, что принимали, и на эти деньги мы жили.
     Каждый месяц мама ездила в Ленинград, возила папе передачу. В октябре, словно предчувствуя беду, она взяла в Ленинград меня. Окошечко, в котором принимали передачи, было устроено так, чтобы не видеть лица человека, работавшего в нем. (Недавно мне пришлось попасть в учреждение, где регистрируют вступление в наследство и сделки с недвижимостью. Каково же было мое удивление, когда там окошечко тоже оказалось задернутым жалюзи так, чтобы не было видно лица чиновницы, принимавшей бумаги. Неужели наследственное?)
     Мама протянула деньги, с минутку потопталась на месте, потом сделала шаг назад, и стоявшие за ней женщины подхватили ее. Деньги не приняли. "Рымшан Михаил Борисович осужден на десять лет без права переписки", сказали ей. Никаких бумаг, приговора. Только слова от невидимого человека.

На фото титульный лист расстрельного списка. Список лиц по Ленинградской области и гор. Ленинград, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда Союза ССР, за подписью Сталина, Молотова и Жданова датируется 12 сентября 1938 года. Рымшан Михаил Борисович указан в списке 1-ой категории под номером 105. 20 сентября выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР он был приговорен по ст.ст. 58-1 «б», 58-8 и 58-11 УК РСФСР к расстрелу с конфискацией имущества и лишением воинского звания. Расстрелян в г. Ленинград 21 сентября 1938 года. (Прим. Н.Н.Прошунина)