Лихая же ему досталась доля...

Вы поведайте им об отце или сыне
Это нужно живым, это нужно России!

Прочитала в местной газете публикацию Владимира Васильевича Ускова «Сильно по мне не тужите», в которой были процитированы три письма солдата Ивана Вершинина из деревни Берёзовка Большеулуйского района Красноярского края, и несколько дней не могла успокоиться: письма эти меня, как теперь принято говорить, «зацепили» и долго не отпускали. Удивительный был человек! Но и лихая же ему досталась доля!
Согласно официальным документам Иван Сергеевич Вершинин родился в 1925 году, следовательно, 23 декабря 1941 года (дата написания первого письма) ему было всего шестнадцать лет. Уже невозможно установить, как так получилось, что в несовершеннолетнем возрасте этот паренёк оказался в запасном полку в городе Бердске Новосибирской области, но именно оттуда  пришло первое письмо. Читая его, трудно поверить, что автор - шестнадцатилетний паренёк: очень уж мудро написано оно. Каким-то непонятным, неопределимым чутьём почувствовал Иван Вершинин, что не придётся ему вернуться домой, что никогда уже не увидеть ему горячо любимых родителей, и видимо, это чувство не давало ему покоя: он постоянно думает, как бы смягчить будущее горе близких, чем бы утешить их, оттого и написал в письме такие слова: «Ещё я вам советую, тятя и мама, вы сильно по мне не тужите…». Что могло заставить солдата, совсем ещё мальчишку, почувствовать свою неминуемую гибель?!  Он же находился ещё глубоко в тылу, далеко от линии фронта и «пороха не нюхал»! Что же произошло в его жизни? Ответа на эти вопросы никто не даст, но можно попытаться найти их самим. Мальчик-солдат находится в запасном полку города Бердска и проходит подготовку. «Учусь защищать свои рубежи» - так он сам написал в письме.   
О том, как проходило обучение в запасном полку города Бердска, очень подробно рассказал Виктор Петрович Астафьев в книге первой своего романа «Прокляты и убиты». Книга эта называется «Чёртова яма». В кратком изложении описание жизни в Бердске будет таким: «Поезд остановился. Какие-то равнодушно-злые люди в ношеной военной форме выгоняли новобранцев из тёплых вагонов и выстраивали их возле поезда, разбивали на десятки. Потом, построив в колонны, ввели в полутёмный, промёрзлый подвал, где вместо пола на песок были набросаны сосновые лапы, велели располагаться на нарах из сосновых брёвнышек. …У парней посасывало в сердце оттого, что вокруг всё было чужое, незнакомое. Даже они, выросшие по баракам, по деревенским избам да по хибарам городских предместий, оторопели, когда увидели место кормёжки. За длинными прилавками, прибитыми к грязным столбам, прикрытыми сверху тесовыми корытами, наподобие гробовых крышек, стояли военные люди и потребляли пищу из алюминиевых мисок, одной рукой держась за столбы, чтобы не упасть в глубокую липкую грязь под ногами. Это называлось летней столовой. Мест здесь, как и везде в Стране Советов, не хватало — кормились по очереди. 
…Карантинная жизнь затягивалась. Казармы не освобождались. В карантинных землянках теснота, драки, пьянки, воровство, вонь, вши. Никакие наряды вне очереди не могли наладить порядок и дисциплину среди людского сброда. Лучше всего здесь себя чувствовали бывшие урки-арестанты. Они сбивались в артельки и грабили остальных…   Однажды вечером новобранцам велели покинуть казармы, и до поздней ночи держали их на пронизывающем ветру, отобрав всё их жалкое имущество. Наконец поступила команда войти в казарму, сперва маршевикам, потом новобранцам. Началась давка, места не было. Маршевые роты заняли свои места и «голодранцев» не пускали. Та злобная, беспощадная ночь запала в память как бред. 
…Половина мрачной, душной казармы с тремя ярусами нар — это и есть обиталище первой роты, состоящей из четырёх взводов. Вторую половину казармы занимала вторая рота. Всё это вместе образовывало первый стрелковый батальон первого резервного стрелкового полка. Казарма, построенная из сырого леса, так и не просохла, была всегда склизкой, плесневелой от многолюдного дыхания. Согревали её четыре печи, похожие на мамонтов. Разогреть их было невозможно, и в казарме всегда было сыро. К стене был прислонён стеллаж для оружия, там виднелось несколько настоящих винтовок и белели макеты, сделанные из досок. Выход из казармы закрывался дощатыми воротами. Весь солдатский быт был на уровне современной пещеры.
…В первый день новобранцев сытно покормили, потом повели в баню. Молодые бойцы повеселели. Ходили разговоры о том, что выдадут новое обмундирование и даже постельное бельё. Улучшения в жизни и службе бойцы так и не дождались. Переодели их в старую одежду, заштопанную на животе. Новая, сырая баня не прогревалась, и парни совсем продрогли.
Постелей служивым тоже не выдали, зато на строевые занятия выгнали уже на следующий день с деревянными макетами вместо винтовок. В первые недели службы ещё не гасла надежда в сердцах людей на улучшение жизни. Ребята ещё не понимали, что этот быт, мало чем отличающийся от тюремного, обезличивает человека. Сибирская зима входила в середину. Давно уже было отменено закаливающее обтирание снегом по утрам, но всё равно многие бойцы успели простудиться, казарму по ночам разваливал гулкий кашель. Доходяг с каждым днём становилось всё больше. На нижних нарах лежало до десятка скорченных скулящих тел. На служивых навалилась беспощадная вша и куриная слепота, по-учёному гемералопия. По казарме, шаря руками по стенам, бродили тени людей, что-то всё время ищущих.
Невероятной изворотливостью ума добивались вояки способов избавиться от строевых занятий и добыть чего-нибудь пожевать…».
Неужели всё так и было? Читая эту жёсткую  и страшную правду, мне бы хотелось вслед за писателем Михаилом Кураевым воскликнуть: «Как не хочется, чтобы это было правдой!» Но несколько лет назад в беседе с ветераном Петром Петровичем Кусакиным из Новоникольска, проходившим подготовку в Бердске, я услышала: «Всё так и было, как описано у Астафьева. Мне повезло, что я был в этом аду не очень долго – около месяца». Поэтому совсем не верится Ивану Вершинину, сообщавшему в письме родным: «Живу я в настоящее время хорошо, жив и здоров, и учусь защищать свои рубежи. Одели нас всех в новое: шинель, пимы, шапки, рукавицы, брюки стеженные, в общем, всё новое. Но морозы очень сильные сейчас здесь, уже как приехали, всё морозы и морозы днём не ниже 40 градусов, а утром ещё холоднее. Но нас утром не гоняют по улице, только в столовую, а столовая от казармы всего 10 метров. Кормят нас хорошо, хлеба дают 750 гр., утром 200 гр., в обед 350 гр. и вечером 200 гр. Утром дают чай, суп, мясо, в обед суп, кашу, рыбу, и вечером суп, чай и рыбу, чай всегда с сахаром...». Иван обманывает родных, скрывая правду о действительном положении дел в Бердске, чтобы успокоить, не добавлять им лишних волнений и тревог. Но всё равно местами в письме прорывается неприглядная действительность: «гнали нас со станции по городу Бердску… мимо базара, и мы ходили по базару, всё очень дорого стоит, стакан табаку стоит 5 руб. А пальто, которое, тятя, вы мне покупали, такое стоит здесь 400 руб., всё очень дорогое». Болела душа у солдата. Не за себя болела, а за родных.  Трудно поверить, но этот мальчик уже полон житейской мудрости. Именно она, житейская мудрость, полученная от дедов-прадедов, и подсказала ему, что война идёт страшная, жестокая, и выжить в ней ему вряд ли удастся. 
По номеру полевой почты, указанному во втором письме, определился номер стрелкового полка, в котором на тот момент служил Иван Сергеевич, - 959 стрелковый полк 309 стрелковой дивизии. Это позволяет кратко проследить его боевой путь.  Части 309-й стрелковой дивизии комплектовались из жителей Хакасии, Красноярского и Алтайского краёв, Омской, Новосибирской и Иркутской областей. 30 апреля 1942 года дивизия отправлена была на запад, а 30 мая 1942 года уже прибыла в Воронежскую область. 18 июня 1942 года дивизия получила приказ занять оборонительный рубеж на восточном берегу Дона. От неё требовалось не допустить переправы противника на этом участке. В течение нескольких дней сибиряки рыли окопы, строили огневые точки, наблюдательные пункты. Всё это происходило под палящим солнцем, в условиях тридцатиградусной жары.
Письмо написано 9 июня 1942 года, и, несмотря на то, что солдат пишет «нахожусь на передовой линии фронта, гоним врага со своей территории», в боях ещё он не был: боевое крещение дивизия приняла 7 июля 1942 года в районе железнодорожной станции Лиски, где как раз проходили позиции 959 стрелкового полка, в котором воевал Иван Вершинин. Казалось бы, человек ещё не участвовал в боях, не столкнулся с кровавой жестокостью войны, но в письме опять звучат прежние мотивы: «Папаша и мамаша, по мне не думайте и не расстраивайтесь. Бог здоровья даст, да живы будем, увидимся… Желаю вам всего хорошего в вашей счастливой долгой жизни…».  Как же надо любить, уважать и жалеть своих родителей, чтобы написать такие строки, полные самоотречения! В них нет ни капли жалости к себе. Солдат, почувствовав возможность собственной гибели, смирился со своей участью, но жалость к самым дорогим людям не даёт ему покоя.
А обстановка на фронте  к концу июня 1942 года для Советской Армии резко изменилась в худшую сторону. Армия в ходе весенних сражений понесла большие потери, стратегическая инициатива была утрачена. 28 июня 1942 года началось летнее наступление немецкой армии на южном участке Восточного фронта. Целью немцев стал Сталинград. План их предусматривал уничтожение основных сил Юго-Западного фронта путём глубокого охвата и окружения западнее Воронежа. Главная  роль отводилась «бронированным клиньям» вермахта – танковым армиям. Уже в первый день противник добился успеха и продвинулся на 8-12 км. И это несмотря на то, что в этом районе имелось пять танковых корпусов, которые были способны не только остановить наступление немецкой танковой армии, но и разгромить её. Но… Как это ни парадоксально, но повторились ошибки приграничных сражений 1941 года, когда навстречу противнику были брошены мехкорпуса. И на этот раз командование фронта не смогло организовать одновременный удар – как обычно, подвели связь и управление. Не было организовано  ни разведки, ни взаимодействия с артиллерией и авиацией. В итоге корпуса, как и в 1941 году, вводились в бой по частям, слабо взаимодействуя между собой. Командование фронта не сумело направить удар своего «танкового кулака» во фланг немецким дивизиям, и он пришёлся прямо в «лоб» наступавшей немецкой группировки. Противник не стал ввязываться в затяжное сражение и обошел части советских корпусов, окружив их. Контрудар провалился, а противник продолжал наступление на Воронеж. Возникла реальная угроза новой катастрофы на юге (только что произошла катастрофа под Харьковом). И опять выручали казавшиеся неиссякаемыми резервы. В числе трёх свежих общевойсковых армий под Воронеж прибыла и 309-я стрелковая дивизия. К 7 июля 1942 года немецкие передовые части продвинулись на 160-170 км, выйдя к Дону в районе Воронежа и глубоко охватив с севера войска Юго-Западного фронта. Противник не давал передышки отступающим частям Красной Армии, танковые дивизии быстро продвигались по правому берегу Дона, создавая реальную угрозу глубокого охвата и окружения соединений Юго-Западного фронта.  На степных просторах наступательная мощь  танковых дивизий вермахта сказалась в полной мере. Советское командование просто не успевало воссоздать единую линию обороны, противник всё время опережал его, разрывая фронт то в одном, то в другом месте. К тому же сама большая излучина Дона превращалась в естественный мешок, охватывая войска трёх советских фронтов. Сталин вынужден был отдать приказ  о переходе армий на левый берег Дона  и организации там жёсткой обороны. Части и соединения Красной Армии  беспорядочно откатывались на восток, пытаясь вырваться из окружения. Многотысячные колонны армейских частей, тысячи повозок, автомобилей, тракторов, танков, орудий, сотни тысяч беженцев шли по бесконечным степным дорогам, окутанные облаками пыли, под палящим июльским солнцем. Всё это до боли напоминало трагические картины начала войны. «Армии отступали. Угрюмы были лица людей. Пыль покрывала их одежду, оружие, пыль ложилась на дула орудий, на брезент, покрывавший ящики со штабными документами, на чёрные лакированные крышки штабных пишущих машинок, на беспорядочно наваленные на подводы чемоданы, мешки, коробки, - описывал летнее отступление 1942 года Василий Гроссман в своём романе «Жизнь и судьба». – Серая сухая пыль проникала в ноздри и глотку. Губы сохли от неё и покрывались трещинами. Эта пыль проникала в людские души и сердца, она делала глаза людей беспокойными, она переливалась в артериях и венах, и кровь бойцов становилась от неё серой. То была страшная пыль – пыль отступления. Она разъедала веру, она гасила жар сердца, она мутно вставала перед глазами наводчика и стрелка. Бывали минуты, когда люди забывали о долге, о своей силе, о своём грозном оружии, и мутное чувство овладевало ими. Немецкие танки, гудя, двигались по дорогам. День и ночь висели над донскими переправами немецкие пикировщики, со свистом проносились над обозами «мессеры». Дым, огонь, пыль, смертная духота…» Тяжёлым испытанием для бойцов Красной Армии оказалось это отступление.  Частые бои, бесконечные перемещения сопровождались большими потерями, в т. ч. пленными. Об этом, в частности,  свидетельствует тот факт, что в большой излучине Дона фашисты создали более 30 лагерей советских военнопленных. Условия содержания пленных были бесчеловечными. Измотанных в непрекращавшихся боях советских воинов, чаще всего попавших в плен раненными и контуженными, бросали в лагеря, где рацион их питания составлял в августе-октябре 1942 года один стакан запаренной ржи в сутки на человека, а медицинская помощь вообще не оказывалась. Рабочий день узников всех лагерей составлял 12-14 часов в сутки, иногда и более. С 5 часов утра и до поздней ночи военнопленные и мирные граждане ежедневно работали на строительстве оборонительных укреплений, стратегически важных объектов. Почти все лагеря, созданные гитлеровцами, находились либо на летних скотных базах, либо в старых неотапливаемых амбарах и коровниках. Немало было и таких лагерей, в которых люди жили в земляных норах! С наступлением морозов немецкие конвоиры гоняли военнопленных на работу полураздетыми и босиком. В книге второй «Солдатами не рождаются» романа «Живые и мёртвые» Константин Симонов глазами своих героев «увидел» освобождённый лагерь под Сталинградом: «… пологий голый холм, окружённый двумя рядами колючей проволоки. Снаружи у проволоки барак, а внутри что-то странное, серо-белое, тянущееся вдоль всей проволоки… Это были трупы, лежавшие один на другом сплошным невысоким валом…  За бараком был второй ряд проволочных заграждений и ещё одни проволочные… ворота. Впереди, шагах в пятидесяти, виднелся невысокий снежный бугор ближайшей землянки; несколько таких же бугров виднелось и дальше, слева и справа. А всё пространство, почти от самых ворот и до черневшего в снежном бугре входа в ближайшую землянку, было покрыто трупами. Они лежали не на снегу, а были втоптаны в него, втрамбованы, потому что по ним уже давно ходили, и никак иначе ходить здесь было нельзя – трупы сплошь покрывали всё пространство до самой землянки. Ледяные, полуголые, они лежали с закинутыми друг на друга руками и ногами, так что даже нельзя было разобрать, что кому принадлежит. И каждый из них служил в какой-то части, и был откуда-то родом, и писал когда-то письма домой. И никто из них ещё не числился в списках погибших, и, значит, каждого ещё ждали. А они лежали здесь, вдолбленные в снег и лёд, и никто никогда не узнает о них – кто из них кто! Потому что уже нет и не будет никакой возможности узнать это… И по этим трупам, уходя вбок, к стоявшему за вторым проволочным заграждением ещё одному маленькому бараку, шла заметная, вдавленная тяжестью человеческих ног тропинка…». Но и живые в этом лагере выглядели не лучше: «Измождённые, прямо по костям обтянутые кожей, до самых глаз заросшие бородами, эти люди вызывали одновременно и чувство жалости, и чувство какого-то странного отчуждения. Как будто они были не такие же люди, как ты сам, а какие-то очень похожие и в то же время непохожие на людей, какие-то такие, какими не бывают люди».
Иван Сергеевич воевал на Воронежском фронте, который позже был объединён в Сталинградский. Как долго ему довелось воевать – неизвестно, но можно с уверенностью сказать, что довелось ему хлебнуть лиха отступления и, что самое тяжкое, плена. В своём третьем, последнем, письме Иван Сергеевич Вершинин написал, что «находился в плену у гада-немца, и сейчас мщу за все издевательства кровопийцам, как они издевались над нами по лагерям». Точной даты, когда Иван Сергеевич попал в плен, установить не удалось, место тоже неизвестно. Поскольку до этого он воевал в составе 309 дивизии на Дону, а позже - в составе 279 стрелковой дивизии, которая участвовала в Сталинградском контрнаступлении, в немецком плену он находился где-то в одном из концлагерей под Сталинградом, а после освобождения, как многие военнопленные, слегка поправив здоровье, вновь пошёл громить врага. Последнее письмо датировано 30 апреля 1943 года. Чуть больше чем два с половиной месяца спустя, 18 июля 1943 года, красноармеец 1003 стрелкового полка 279 стрелковой дивизии Вершинин Иван Сергеевич был убит в бою на левом берегу реки Северский Донец напротив хутора Боровское в Лисичанском районе Ворошиловоградской (ныне Луганской) области и похоронен в братской могиле п. Боровское г. Северодонецк (Украина).
Точно можно утверждать, что Иван Вершинин участвовал в боях на Привольнянском плацдарме во время второго освобождения города Приволье, расположенного на правом берегу реки Северский Донец в 15 километрах на северо-запад от Лисичанска. В годы Великой Отечественной войны городу была уготована тяжелая судьба: он дважды был оккупирован немецко-фашистскими захватчиками - с 10 июля 1942 года по 6 февраля 1943 года и с 3 марта по 2 сентября 1943 года. Оккупированное фашистскими войсками Приволье было превращено в опорные пункты с системой долговременных оборонительных сооружений, минными полями, проволочными заграждениями. Доты и дзоты, бронированные огневые точки со стальными колпаками, бронированные щиты прикрывали пулемётчиков, снайперов, автоматчиков. Против пехоты немцы применяли усиленный проволочный забор. Они сплетали колючей проволокой деревья и кусты, а перед проволочными заграждениями укладывали сплошные минные поля. Именно поэтому и первое, и второе освобождения Приволья были сопряжены с тяжёлыми боями и огромными потерями в живой силе и технике с обеих сторон. Особенно кровопролитными были бои на Привольнянском плацдарме в мае – сентябре 1943 года. Следует отметить, что взятие Лисичанска, Приволья и Пролетарска открывало путь к освобождению Донбасса, сковывало значительные силы противника в период подготовки военной операции на Курско-Орловском направлении. С этой целью в начале мая советская армия провела наступательную операцию по захвату плацдарма на правом берегу реки Северский Донец в районе Приволья. Место для захвата плацдарма было выбрано не случайно – оно было удобно для высадки. Правый берег реки везде высок и изрезан оврагами, что создает для наступающих большие трудности, здесь же он довольно пологий. Кроме того, река делает в этом месте излучину, поэтому высадившиеся войска не подвергаются фланговым ударам. Захват плацдарма осуществляли 59-я гвардейская, 78-я стрелковая и 279-я стрелковая дивизии, входившие в состав 34-го гвардейского стрелкового корпуса.
Главная задача – захватить Приволье – возлагалась на 458-й стрелковый полк 78-й стрелковой дивизии. В группе захвата полка действовали разведвзвод, взвод автоматчиков и взвод саперов. Переправившись на лодках и подручных средствах, группа, оставаясь незамеченной противником, обошла оврагами Приволье с юга. Удача переправы группы создала условия для переброски основных сил. Так родился Привольнянский плацдарм, на который ускоренными темпами переправлялись основные силы стрелковых полков, разворачивалась подготовка рубежей для отражения неизбежных контратак противника, который предпринимал отчаянные попытки сбросить советские части с плацдарма. Захваченные позиции в Приволье и на высотах немцы атаковали по 10 раз в день. Непрерывно контратакуя пехотой и группами танков, иногда до 30 – 40 машин, при массированной поддержке артиллерии и авиации враг стремился ликвидировать Привольнянский плацдарм, всеми силами и средствами сбросить части дивизии в Северский Донец…
Небольшие размеры плацдарма не позволяли разместить на нем достаточное количество средств усиления. Плацдарм вдоль и поперек простреливался ружейно-пулемётным огнём противника. Вся тяжесть борьбы за удержание плацдарма легла на плечи стрелковых подразделений. Боевые действия не прекращались ни днём, ни ночью. В песне о Привольном, написанной бойцами по горячим следам, были такие строки: «Нету места там такого, где не рвался бы снаряд. Всюду дым и свист осколков, пули сыплются, как град».
Много раз гитлеровцы пытались сбросить наши войска с плацдарма, однако ни яростные атаки танков и пехоты, ни ожесточённые бомбардировки и обстрелы не сломили духа советских солдат. Этот плацдарм удерживали всё лето сорок третьего ценой мужества и героизма его защитников. «С боями я дошел до Берлина, но таких схваток, как на Северском Донце, пожалуй, не встречал…», — вспоминал Павел Матвеевич Мирошниченко, награждённый орденом Красной Звезды за отличие в боях на Привольнянском плацдарме.
О жестокости и кровопролитности боёв говорит тот факт, что за три дня 17-20 июля 1943 года, согласно именному списку безвозвратных потерь по 1003 стрелковому полку 279 стрелковой дивизии (в этом полку и воевал Иван Вершинин), погиб 521 боец, причём, основная масса погибла именно 18 июля – день гибели Ивана Сергеевича. Выходит, что за три дня полёг весь состав полка. Такая вот им выпала доля…
Рядовым солдатом был наш земляк - Иван Сергеевич Вершинин, но именно на таких вот, рядовых, и держится Россия. Именно они, рядовые красноармейцы и солдаты, победили войну. Косило их пулями, осколками мин и снарядов; давило танками; накрывало с неба бомбами, вгоняя заживо в землю; а они вновь поднимались, словно из этой же вздыбленной,  всклокоченной земли вырастали. Не они самые, конечно, - другие, но не заметна была замена. И не потому что все на одно лицо, а от того, что одной сути – рядовые. И, не успев оплакать и похоронить погибших, снова шли в бой под пули, мины, снаряды, бомбы и танки. И страх знали, и бесстрашие, и отчаяние, и усталость, и полную от неё бесчувственность, из которой не могло вывести даже сопротивление не желающего расставаться с жизнью естества. И знали также - на то, чтобы уцелеть в этой войне, надежда очень слабая. Но и эта изнурительная в любое другое время мысль их не пугала. Они просто не позволяли ей отвлекать их даже в минуты отдыха. Но нередко в письмах домой писали просто и буднично, не жалея себя, так, как писал солдат Иван Вершинин: «сильно по мне не тужите».
Июнь 2011 года