Жена солдата

 Вдовам солдат Великой Отечественной посвящается…

Всё реже встречается мне эта старая женщина. Невысокого роста, ссохшаяся, сгорбленная от тяжёлой непосильной работы, фигура. Доброе, покрытое сетью морщинок лицо. Тихая, застенчивая улыбка. Идёт она, аккуратно переставляя ноги, опираясь на суковатую палку, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту. Тело плавно покачивается, голова чуть наклонена. Неторопливо идёт, полностью отключившись от внешнего мира. Даже эта тихая, застенчивая улыбка не нам предназначена, а чему-то там, внутри её, словно живёт она в другом измерении, а нам видна лишь пустая её оболочка.
С недавних пор я знаю, что она солдатская вдова. Как раз накануне войны стала она женой молодого, красивого деревенского парня. Счастье женское поманило, закружило, да и окунуло её, расцветшую и окрылённую, в омут военного лиха.
Это потом, тысячи раз вспоминая и раскладывая по секундочкам время прощания, она поймёт, что не так, неправильно вела себя, расставаясь со своим Ванечкой. Не молча стоять и украдкой смахивать слёзы с глаз надо было, а целовать, миловать мужа своего, говорить ему слова самые нежные, ласковые. Рассказать всё, что на сердце. Впрочем, слова эти лишь годы спустя в голову полезли.
А тогда… Он улыбался, уверял, что война долго не продлится – разобьют фашиста в его же логове, Гитлеру голову открутят и вернутся домой к колхозным делам. Она слушала и верила, как привыкла за их короткую совместную жизнь доверять ему во всём. Слёзы-то по щекам катились по необъяснимой женской привычке – расставались же, пусть и ненадолго. Кто же знал тогда, что навсегда!
Если б знать!.. Да что она могла бы изменить, если б знала! Целовала, ласкала, миловала, слова нежные говорила… Да, могла бы! Но это ничего уже не могло изменить: казённая бумага с равнодушными, убийственными словами всё равно нашла бы её. «Ваш муж… пропал без вести…». Словно травинка, была она скошена под самый корень. Горе-то какое! А и горевать некогда – работа ждёт. Поплачет, повоет да и бежит с утра пораньше в поле – помогать фронту.
По прошествии времени появилась робкая надежда – может, вернётся. В казённой бумаге не написали «погиб», сообщили, что «пропал». Пропал – это ещё не конец. Вон вернулся же с заимки солдат. Раненый был, попал в госпиталь, а на него извещение прислали. И в соседней деревне, говорили, тоже кто-то вернулся, хотя и числился в погибших. На войне всякое бывает. Там же фронт – атаки, бомбёжки, прорывы. Не то, что человек, - армии теряются. Может, раненый где, в каком госпитале лежит, имени - фамилии не помнит… Может, в плену был и мыкается на чужбине, горемычный…
Так и ждала всю войну. Ночами спала, чутко прислушиваясь даже во сне – не раздадутся ли шаги, твёрдые, уверенные шаги мужа, вернувшегося с войны. Днём, уходя на работу, в тайничке, известном только им двоим, оставляла ключ – вдруг без неё придёт.
Но не пришёл. Сгинул на страшной войне. Пропал…
Издавна на Руси заведено было обихаживать своих мёртвых, оплакивать и снаряжать их в последний путь. Строго придерживались этому обряду поколения русских людей. Как же можно поверить в смерть родного, любимого человека, когда ни глаза ему не закрывала, ни обмывала его в последний раз, ни обряжала в смертные одежды! Даже могильного холмика, где тело его нашло свой приют, и того не видела. Как тут поверишь, свыкнешься, что нет больше на свете мужа родимого!
Давно уже забылись, если и были когда, обиды на него. Помнится, каким хорошим, работящим, уважительным, добрым мужем он был. Уверена, если б не было войны, какими красивыми и умными были бы их дети.
Многие годы после войны она видела во сне своих нерождённых детей.
Это они ярким солнечным днём бежали по изумрудному лугу ей навстречу. Весёлый озорник - ветерок трепал их русые волосики и лёгкие светлые одежды. Руки их были широко распахнуты – ведь они бежали к ней, своей маме, чтобы обнять её, прижаться к ней, спрятаться от всех напастей. Но не успевала она укрыть их, как непроглядная тьма наваливалась вдруг, словно кто-то мгновенно погасил солнышко, как гасят керосиновую лампу – дунул, и всё - темнота. Она ещё слышала их нежные звонкие голоса, зовущие её из тьмы, пыталась наощупь пробиться к ним, спасти, но не могла: темнота становилась вдруг вязкой и липкой, облепляла её и тянула куда-то вниз, в вечную пустоту. Задыхаясь и захлёбываясь, из последних своих сил она отбивалась, разрывала темноту, но детей своих уже не могла найти.  И тогда, прямо во сне, плакала, жалея свою женскую долю и проклиная войну.
Раньше, когда ещё много было живых фронтовиков, она любила тихо сидеть возле них и слушать воспоминания о том, как было там – на войне. Каждый раз она думала, что, может, вот также бедовал на фронте и её Ванечка – голодный, холодный, раненый. Ей казалось, о чём бы не говорили бывшие солдаты, муж её всегда незримо присутствовал в этих рассказах. Ей же неизвестно, где и когда он погиб, значит, он мог быть в любом месте огромного фронта. Это он вместе с другими нёс на своих плечах войну, страдал, отдавая все свои силы для победы.
Иногда в её думах представлялся он великим богатырём, сражающимся со всякой нечистью за свободу любимой Родины. И не погиб он вовсе, а ведёт страшный, тяжкий бой. Нечисть поганая из разных углов лезет, вытягивает свои шеи, и потому не может он покинуть поле битвы…
По-хорошему, доброму, завидовала она тем соседкам, что, не понимая своего счастья, жаловались вечно на пьющих мужей. Уж она-то никогда бы о своём Ванечке слова плохого не сказала. Не вина её, а беда, что не вернулся он с войны. Потому и доживает отпущенный ей век в одиночестве. Бывало, такая тоска нападала, словно из тела её живого кто-то по одной жиле вытягивал. Какими нескончаемо одинокими были для неё тёмные ночи!
Можно было попытаться ещё раз семью создать. И предложения были. Но пока была молода – ждала. Страшно было допустить до себя другого, чужого мужчину – это предательство по отношению к тому, без вести пропавшему солдату. Позже уже и мысли такие не приходили в голову.
Так и доживает свой век в таком же, как и сама стареньком, ветхом домишке. Сквозь потемневшие от времени стёкла выглядывая в тот мир, что расположен за окном. Там идёт совершенно другая, не понятная ей жизнь.  Всё меньше и меньше остаётся её одногодок. Мужчины почти все уже давно ушли. Жизнь уровняла её с соседками – все они теперь вдовы,  и жизнь у них совершенно одинаковая…
Я смотрю на эту одиноко бредущую  фигурку, и пронзительная, горькая жалость охватывает, заполняет всё моё существо. И ещё… Чувство какой-то необъяснимой вины. Вины женщины, познавшей сладость и горечь любви, радости материнства.
10 декабря 2006 года