О Мороженщице

Поведаю о Мороженщице.

…Из глубин памяти встает передо мною ее таинственный образ, и в эти же самые глубины проваливается, надолго покрываясь мраком забвения. А ее пронзительный крик хоть и редко, да позванивает еще в моих ушах чудной музыкой былого.

Был я школьником, закончил школу, поступил в институт – а она все бродила по улицам, толкая перед собой столь часто виденную мною и не виденную никогда тележку-холодильник. Виденную часто – ведь десятки мороженщиц перевидал я на своем веку – передвижных тбилисских и более склонных к стационарной дислокации московских. Не виденную никогда – ибо ту, главную Мороженщицу, о которой идет речь, так и не удостоился я лицезреть за все время жизни в Тбилиси. Но часто, весьма часто доносился до нашего открытого окна на четвертом этаже стандартного брежневского дома ее высокий-высокий голос, властно и даже несколько чувственно, с едва ощутимым нерусским акцентом призывавший:

-- Давай-дава-а-а-а-а-а-а-а-а-й!

Голос был таким тонким и звонким, что мне далеко не с первого раза удалось разобрать, что же она кричит. Пытаясь передать ее призыв на письме, рельефно убеждаюсь в том, что не только мысль изреченная есть ложь, но и попытка записать эту самую изреченную мысль, хоть и вовсе незатейливую, иногда наталкивается на трудности практически неодолимые.

И ведь ДАВАЛИ! И ведь точно знаю я, что, заслышав сей азан без минарета, многие и многие мальчишки и девчонки, проживавшие на окрестных улицах, исполнялись сладким предчувствием сладкого… И налетали они – кто оторвавшись от стояния в футбольных воротах, каковыми в тбилисских дворах могло служить какое угодно произвольно выбранное пространство; кто планируя отложить до более спокойных времен просмотр любимого мультфильма – и тянулись к Ней, загадочной для ленивого и домашнего меня, но не для них, руки с копейками, и звенели монеты, и сладенький пломбир в вафельных стаканчиках с рваными и неровными краями начинал рисовать свои узоры вокруг десятков губ, обрадованных и этой – маленькой и тленной – радостью. А Мороженщица шествовала дальше, и призывы ее тонули в лабиринте узких, тихих и тенистых улочек, соединявших проспект Церетели с Дидубийской…

Столько событий эпохального, вселенского значения (без шуток!) произошло за время жизни моей в Москве – и вряд ли хоть одно из них оставило в сердце след, по яркости подобный воспоминанию о человеке, которого я не видел никогда.