Эгония
Фантастическая повесть
23 мая, среда
Елисеев ощутил сигнал далекома. Едва коснувшись к бодибраслету, он активизировал экзорецептор:
- Павел Елисеев слушает.
- Паша, дорогой, привет! Как дела?!
Павел сразу узнал голос своего непосредственного начальника товарища Стеклова.
- Здравствуйте, Пётр Семенович! Всё отлично! Отдыхаю! На базе института на Волге.
- О, знаю, там хорошо! Но, слушай, Паша, твой отпуск закончился!..
- Так он едва начался…
- Ничего не поделаешь! Дело очень серьезное. И тебе будет интересно. Речь об Эгонии!
- Об Эгонии?! А что там с ней, Пётр Семенович? Честно говоря, уже как-то надоело. Дигитариум хоть не открывай: всё Эгония да Эгония!
- Да-да. Так вот, Паша, такое дело. Ты, извини, но мы за твоей спиной тебя в одну историю вписали…
- В какую еще историю?! – Напрягся Елисеев.
- Короче. Вот что. Где-то полгода назад американские коллеги-псайкокосмисты известили нас, что разработали некую таинственную, и, по их словам, прорывную технологию. Детали они, как это водится у наших американских друзей, утаивают, но кое-чем они в своей технической преамбуле поделились. Ты же знаешь, что Эгония – это не совсем астрономический объект. И даже, вообще, не астрономический объект, а именно психологический объект…
- Ну, что, вы мне, Пётр Семенович, азбучные истины рассказываете!? – Возмутился Елисеев. – Наука рассматривает Эгонию как псайкокосмический объект первого порядка, обладающий высшей сверхспособностью проницания границы между сферами материального и психологического космосов.
- Да-да, Паша. Я знаю, что ты это знаешь. Как и положено псайкокосмисту высшей квалификации. Но этим повторением, я хотел бы вплотную подвести тебя к задаче. Американские псайкокосмисты разработали технологию какого-то там специального мониторинга над псайкокосмической вселенной. При этом по данной технологии мониторинг предполагает участие двух человек. А самое главное, что эти два человека должны быть разнополы. Потом они начали подбор кандидатов. Разослали запросы по всей периферии национальных отделений Международной академии наук. И наш институт тоже получил предложение поучаствовать в программе. Но мы им и отослали кибераурные карты нескольких наших представителей, включая и тебя. Честно говоря, мы делали этого из чистого дружелюбия, понимая, что наши американские друзья неохотно подключают чужих к своим проектам. Но, похоже, в данном случае всё далеко от заурядной конкуренции в освоении нового пространства, в данном случае псайкокосмоса. Во-первых, они очень встревожены. Американцы считают, что за последний цикл Эгония нарастила массу и вследствие этого усилила своё опасное поглощение. А, во-вторых, в своей рецензии они пишут, что твоя кибераура просто идеально совместима с кибераурой их кандидата. То есть, несколько месяцев назад нашли женского участника. Среди своих сотрудников. Она – американка. И они очень долго искали мужского участника программы. И нашли. Тебя. Вот.
На том конце далекомовской связи прозвучал шумный выдох.
- А что эта за «идеальная совместимость»?! Как её можно заранее вычислить?!
- Паша, не спрашивай, я ничего не знаю. Но доктор Кристен Кроссфилд, руководитель проекта и по совместительству моя давняя приятельница, вчера полчаса мне выражала своё восхищение по поводу этой совместимости. В-общем, Паша, ты мобилизован, никакие возражения не принимаются. В конце концов, эта твоя работа. И еще, как мне сообщил Георгий Степаныч, Первые Служители в курсе и очень заинтересованы в проекте.
Начальник замолчал, ожидая ответа.
- Всё понятно. Что я должен делать?
- Собирай вещи. И… и попрощайся с родными…
- Почему?!
- Скорее всего, тебе, Паша, придется отправиться на нашу международную академическую станцию на геостационарной орбите… И, возможно, надолго…
- Аш туда?!
- Да. Но, возможно, и будет что-то другое. Мы сами еще не знаем. Всё, что связано с американцами, всё очень мутно… В любом случае ты должен предстать пред светлые очи Георгия Степаныча, протестироваться и еще кое-что. Завтра тебя заберет аэроболид с площадки на институтской базе. Ну, ладно. Пока. Будь на связи. О времени перемещения тебе сообщат.
Елисеев отключил далеком и задумчиво побрёл по лесной тропинке. Виясь меж сосен, она вела туда, где он любил подолгу простаивать, сиживать прямо на земле, подобрав под себя ноги калачиком. Через десяток шагов он ступил на большой камень утёса и очутился на любимом месте. Отсюда раскрывался просторный обзор на весь ландшафт. Большую его часть занимала речная долина. Вдалеке Волга оказывалась в створе между двумя крутыми поросшими хвойным лесом берегами. Где-то далеко внизу с равными промежутками белели деревни, сбоку блестела ровная гряда города, суетилась людская жизнь, рядом с ней желтели поля, зеленели перелески. По высокому небу плыли редкие облака. Светило полуденное солнце. Вода ровно отливала темной синью. Местами эта синева чиркалась белыми полосками следов от здесь и там плывущих парусников и пневматических яхт. Елисеев остановил взор. Он ширил созерцание, в каком дробь тревожного разнобоя мыслей собиралась бы в сплошное общее переживание, чья мера могла полниться простой и тихой радостью беззвучного имени…
***
16 апреля, понедельник
Лора-Элиш Бьюкенен сидела в небольшой аудитории Стэнфордского филиала Национальной академии псайкокосмизма имени Армстронга и напряженно вслушивалась в слова преподавателя. Это был спецкурс по псайкокосмической антропологии, который вёл сам профессор Кирахиро, чье лицо, несмотря на шестидесятилетние седины, было освящено светом детских глаз. Помимо неё на занятии было еще четыре студента – три девушки и парень. Они были несколько старше её, и Лора-Элиш была смущена своим юным возрастом, что усиливало ощущение, что она не в своей тарелке. Вся четверица тщательно наигрывала на проективной клавиатуре каждое слово профессора. Лора-Элиш некоторое время злилась на себя: она не могла одновременно слушать и наигрывать – получалось только что-то одно. В итоге она предпочла слушать, изредка наигрывая какие-то особо понравившиеся высказывания преподавателя. Но и здесь всё было не просто – профессор говорил по-английски с сильным японским акцентом. Но за несколько занятий Лора-Элиш приучила себя не обращать внимания на акцент. И хотя некоторые слова оставались непонятными, и её так и подмывало что-нибудь уточнить, но она в переживании, что может сбить преподавателя с мысли, каждый раз останавливала себя. «В конце концов, у меня есть две его аудиокниги. Надо хотя бы начать их слушать. Наверняка, профессор там говорит о том же», – успокаивала себя Лора-Элиш. Многое ей еще было непонятно, особенно когда Кирахиро характеризовал предыдущую эпоху Отчуждения:
- …я очень хорошо помню это хищническое грабительское убийственное отношение человека к своему мировому Родителю. В своём дьявольском нарциссизме вместо того, чтобы жизнетворно быть зеркалом мира, весь мир смертоносно превращал в своё отражение. И в этом смысле чудовищным образом человек с каким-то маниакальным упорством переделывал Дом мира в непригодную для проживания среду, в ад. Земля, вода, воздух – с каждым годом всё это отравлялось и становилось всё более вредным для наличного бытия. Причём всё это так и оправдывалось, что, мол, делается якобы для его улучшения. Хотя на деле всё обстояло ровно наоборот. Вся человеческая деятельность была пронизана дьявольским принципом самоуничтожения. Один человек уничтожал другого. Народы уничтожали друг друга. А всё человечество совместно убивало мирового Родителя. Одна концепция именовала этот принцип «волей к власти», другая – «инстинктом смерти». Ведущим принципом человеческого бывания было нежелание исполнения священной обязанности несения бессмертной души. Душа для большинства людей представлялась болезненным паразитическим наростом над телом, его злокачественной опухолью, которую в отличие от телесной опухоли, непрерывно надо как-то купировать. Одна концепция назвала душу «надстройкой» над «базисом» тела. Собственно, вся человеческая деятельность была пронизана мотивом избавления от бытия души. Горизонт инструментария по избавлению от души был бескрайним…
Разволновавшись, профессор сделал паузу, чтобы немного придти в себя.
- Прежде всего, это было безудержное выходящие за все естественные пределы потребление. Человек погружал себя в совокупность ярких, блестящих, но мертвых безделушек. Одна концепция именовала такие вещи «симулякрами». Задачей симулякров было уравновесить оторванность, исключенность человека из горизонта самой жизни. Симулякр красивой блестящей кажимостью компенсировал отсутствие подлинного переживания. То есть, такая вещь подменяла подвижную, непредсказуемую и порой опасную естественность мира устойчивой, понятной и безопасной искусственностью его зеркального отражения, копии, репродукции. Но и обилие симулякров, которыми люди заваливали свои огромные дома от пола до потолка, не избавляло от души. Поэтому другой крайностью становилось культивирование способности человеческого тела испытывать наслаждение. Причём иное наслаждение, действительно, выглядело так, что как будто человека пытают. Средствам по извлечению наслаждения не было числа. Ежедневный алкоголь, табак, наркотики. В конце эпохи Отчуждения каждый год на так называемом рынке появлялся новый вид наркотиков. Особой сферой стало отвлечение сексуальной способности от её родового предназначения и обмена любовной энергии. Самым чудовищным в таком отвлечении сексуальности от её целей, стало явление порнографии. Когда человек, вместо того, чтобы заниматься сексом самому, раз ему так приспичило, добровольно, без всякого принуждения соглашался смотреть на то, как сексом занимаются другие. Даже было такое чудовищное явление, как детская порнография. По мне это было сродни созерцанию дефекации. И надо ли говорить, какое унижение испытывала всякая женщина, видя уничтожение своего достоинства в порнографическом превращении её прекрасного тела, которое ранее статуировалось в эталон гармонии, в бездушный объект. Вообще, всей эпохе Отчуждения было свойственно вот это созерцание человека, буквально, снизу. Человек настолько ненавидел наличие души в себе, что симметрично отрицал её в другом, вся время ища доказательства для этого. Естественно, некое неистребимое смущение, какое при этом испытывал человек эпохи Отчуждения, вынуждало его к эвфемизмам, когда, например, тяжелое слово «порнография» заменялось уменьшительно-ласкательным словцом «порнушка» или оборотом «только для взрослых». Ясно, что условием этого было полное осознание того, что подобное созерцание разрушительно действует на детскую психику, где ребенок понимался, как существо, неполноценное для адекватного восприятия этих «взрослых» зрелищ. Также этому способствовало некое пропагандистское продвижение в виде квазитеорий, что, мол, порнография – это чуть ли не безопасный психотерапевтический инструмент для нейтрализации более опасного использования сексуальной энергии в случае с поведением так называемых сексуальных маньяков.
- Простите, профессор, а кто такие сексуальные маньяки? – С места прозвучал вопрос от серьезного молодого человека, отвлекшегося от проекционной клавиатуры.
Кирахиро усмехнулся:
- Какие вы всё такие счастливые, Дональд, раз задаете такие вопросы! В эпоху отчуждения каждый ребенок – не важно, мальчик или девочка – с пяти лет уже обязаны были знать, кто это такие. В сущности, сексуальные маньяки были героями своего времени, героями эпохи Отчуждения. Каждый раз явление сексуального маньяка в той или иной его разновидности вызывало всеобщий ажиотаж. Они были главным предметом коллективного внимания и разговоров. Выпуски публичного инфоофициоза, который тогда назывался «новостями», неизменно начинались с извещения о поимке очередного сексуального маньяка. Половина книг и фильмов делала маньяков главными персонажами. Гуманитарная теория пополнилась наукой маньякологии. Я помню времена, когда несколько мировых университетов даже открыли маньякологические факультеты и я там выступал с лекциями. Но, в сущности, это было похоже на игру. С одной стороны, общество осуждало мании и противилось их появлению. А с другой стороны, всё время нарастал и ширился контекст, который исподволь нудил людей с так называемой «неустойчивой психикой» впасть в ту или иную манию. Ну, то есть, если люди позволяли себе то, что весь дигитариум был битком набит порнографией, то они же закономерно принуждались к тому, чтобы ограждать детей от того, чтобы вокруг них вились подозрительные личности с преступными намерениями. Появляясь, маньяки как бы отвлекали и компенсировали более легкие формы маниакальности, присущие всему обществу, становясь «козлами отпущения», или еще по одному расхожему тогда индустриальному выражению, «клапанами для выпуска пара». Эта ситуация выражала общий принцип действия так называемого «коллективного закона», по которому, если ты не вписываешься в его горизонт, то с необходимостью оказываешься на обочине жизни. То есть, маньяк, будучи одиноким исключением из коллективного правила, служил назидательным примером в отношении того, мол, вот что бывает с тем, кто нарушает закон, и тем самым он подтверждал всё правило.
- Скажите, профессор, а как же это было возможно, чтобы всё человечество представляло собой такой зверинец! Как же стало возможным, так пренебречь в себе человеческим началом и уподобиться зверю или дьяволу?! – Сердобольно, и чуть ли не плача спросила одна студентка.
- Да, Мэри, это важный вопрос. И мы обязательно должны его раскрыть, чтобы не повторять ошибок наших предков эпохи Отчуждения! Но ответу на него я посвящу следующее занятие. Давайте на сегодня закончим. Тем более что среди нас совсем юная леди, для которой вся эта теория, наверняка, очень сложна.
Все присутствующие разом с улыбкой посмотрели на Лору-Элиш. Девушка смущенно заулыбалась и тут же бойко отреагировала:
- Ничего, профессор, я справлюсь. Я всё усваиваю. И надеюсь, что вам не придется особенно отвлекаться на меня.
- И всё-таки, Лора-Элиш, тебе еще так мало лет, чтобы воспринимать то, что я говорю.
- Что же поделаешь, профессор, раз я стала участницей программы по Эгонии и должна в сжатые сроки усвоить весь университетский курс бакалавра псайкокосмизма.
- Мне очень жаль тебя девочка! – Сострадательно проговорил Кирахиро, сжав руки перед грудью. – Это колоссальный объем информации.
- Спасибо, профессор! Но я обязана это сделать для своей страны, для всего человечества и для мировой гармонии!
- О, похвальная ответственность для такой юной леди! – С улыбкой прокомментировал профессор.
***
24 мая, четверг
Утром следующего дня аэроболид завис над стоящим на площадке Елисеевым с закинутой за спину сумкой. Снизившись до трёх метров от земли, машина вертикально выпростала гидравлический трап. В металлическом цилиндре крутанулась стеклянная дверь. Горизонталь шага человека внутрь перешла в вертикаль втягивания трапа вверх. Елисеев едва успел бухнуться в широкое кресло, как аэроболид дёрнулся и тягуче двинулся вверх. Елисеев с наслаждением вглядывался в место его недавнего и столь недолгого пребывания, прежде чем оно исчезло из виду за облаками. Очень скоро летательный аппарат занял отведенную транспортным ранжиром высоту, встал в свой коридор и резко рванул по адресу. Через пятнадцать минут аэроболид уже был на месте. На площадке Елисеева встречал товарищ Стеклов. Пожилой плотный мужчина сходу протянул руку:
- Привет, Паша!
- Здравствуйте, Пётр Семенович!
- Пойдем, пойдем, Георгий Степаныч уже ждёт тебя в своём кабинете. Что-то хочет тебе сказать лично.
Они шли по широкой залитой синего цвета полимером площадке к стеклянно-железному кубу Института псайкокосмизма им. Вернадского. Подойдя к зданию, каждый вытащил пластиковую эгокарту и приложил её к панельке идентификатора. Внутри их поприветствовал дежурный офицер и известил:
- Товарищ Васнецов ждёт вас!
Поднявшись на пневмолифте на четвертый уровень, они зашли в просторный кабинет директора Института. Помимо Васнецова в кабинете присутствовало еще несколько человек. В некоторых из них Елисеев узнал представителей Первой Службы, кого частенько проецировал публичный инфоофициоз.
- Здравствуйте, Георгий Степанович!
Навстречу вскочил человек с длинными усами, бородой и лежащими на плечах длинными седыми волосами. Пока он сидел и молчал, ему на вид было лет шестьдесят. Но стоило ему придти в движение и заговорить, изнутри его пожилого обличья высветился юноша с задорным голосом и молодой душой:
- Здравствуй, Петя! Здравствуй, Паша! Вот, товарищи, наш Павел Елисеев. Паша иди сюда! Я тебе представлю! Вот, товарищи, Павел Елисеев, псайкосмист-теоретик, сотрудник высшей квалификации Института. А еще он тот, кого избрали наши американские коллеги. Ну, а тебе, Паша, я думаю, никого здесь представлять не надо. Сам видишь, кто на тебя лично приехал посмотреть, оторвав себя от важных государственных дел.
- Да-да, вижу. – Слегка смущенный таким уделением ему коллективного внимания Елисеев, улыбаясь, переводил взгляд с одного начальственного лица на другое.
Увидев сразу и первую служительницу заботы о материальном космосе, и первого служителя внешнего дружелюбия, Елисеев понял, насколько всё серьезно. И, словно, читая его мысли, Васнецов подтвердил:
- Да-да, Паша, всё не просто серьезно, а серьезно в высшей степени. Дело в том, что ситуация меняется каждую минуту. Еще вчера мы полагали, что речь идет об обычном сотрудничестве в малозначимой программе. Но сегодня утром наши американские коллеги бьют тревогу, а Кроссфилд бомбардирует с позавчера нас звонками, требуя тебя. Она и сейчас с нами на визайповской связи. Госпожа Кроссфилд, Павел Елисеев здесь.
Последние слова Васнецов адресовал к моментально вспыхнувшему огромному экрану, на котором светилось женское лицо. Елисеев обратил внимание на движение шарика визайпкамеры и на несколько мгновений всмотрелся в её глазок. Из аудиостойки раздался искаженный дистанцией альтовый голос, бойко говоривший на русском с легким акцентом:
- Здравствуй, товарищ Павел Елисеев!
- Здравствуйте!
- Я поздравляю тебя с прохождением селекции на участие в очень важной программе по исследованию Эгонии.
Голос женщины был наполнен несколько неестественной торжественностью и бравурностью.
- Спасибо, конечно, госпожа Кроссфилд! Но я хотел бы немного узнать о самой программе! Что я должен буду делать?
- О! Всю подробную информацию, Павел, ты получишь на месте. Вы не думайте – мы ничего не скрываем!
Последней фразой Кроссфилд обращалась ко всем присутствующим, напитав голос желанием быть убедительной и искренней.
- Просто здесь слишком много информации. И чтобы всю её изложить, мне пришлось бы прочитать лекцию на четыре-пять часов и продемонстрировать огромный массив данных экспериментов. У нас, я думаю, ни у кого нет на это времени. У меня, кстати, через несколько минут сеанс визайповской связи с Регулятором. Она проявляет живой интерес к нашим исследованиям…
- Регулятор США в курсе?! – Поинтересовался первый служитель внешнего дружелюбия товарищ Смирнов.
- Ой, что вы?! Госпожа Сервинг, как это по-русски называется, холит и лелеет нашу программу… Да, но я всё-таки скажу несколько слов о ней по просьбе Павла. Итак. Теоретической предпосылкой нашей программы стало учение японского онтолога Онико Кирахиро. – Кроссфилд стала быстро озвучивать явно заготовленную речь. – Собрав весь онтологический опыт предшествующей эпохи Отчуждения, будучи учеником неохайдеггерианца Хисимы, Кирахиро сформулировал теорию под названием «интерсублимация».
- Какая-какая сублимация? – Удивленно спросил Васнецов, тряхнув свой ниспадавшей со всех сторон сединой.
- Интерсублимация. – По складам проскандировала Кроссфилд. – Содержанием интерсублимации, по Кирахиро, является такое взаимодействие двух душ, которое способно образовывать их единство в некоем третьем существе. Правда, мы, псайкокосмисты предпочитаем говорить, скорее, о киберауре как кибернетической проекции того, что классическая гуманитарная теория именует душой. И связано это с успешным продвижением в области проецирования и составления параметрической карты души. Но здесь важно и то, что, мы, псайкокосмисты работаем на тонкой границе между материальной и духовной сферами. И поэтому нам, видимо, к счастью, многое просто неподвластно, и мы, в хорошем смысле, должны пользоваться не концептами, но такими именами как «судьба», «промысел», «миссия» и так далее. То есть, другими словами, для нас естественная данность важнее кибернетической заданности. И в связи с этим мы предпочитаем полагаться на неопределенность случайности, нежели на определенность какой-то необходимости. Хотя это отнюдь не означает то, что мы вовсе игнорируем предзаданность рациональной закономерности. В сущности, отбор первого кандидата проводился нами по теоретически заданным характеристикам. Но вот, когда отбор первого участника состоялся, мы поняли, что выбор второго участника просто непосильная задача. То есть, проблема и заключается в том, что здесь надо было как бы поженить, хе-хе, рациональную необходимость и мистическую случайность, закон и то, что его превосходит, но не подлежит никакой калькуляции. И начался мучительный поиск этого самого второго участника. Несколько месяцев мы потратили на накопление, обработку и сопоставление мирибайт информации, стекавшей к нам со всего мира. И всё было тщетно. Мы уже думали закрывать проект. Но наконец-то наши мегакомпьютеры добрались до данных присланных вашим институтом. Мы еще будем выяснять, почему они оказались последними в этой очереди. Ну, ладно. В-общем, результаты, которые появились сутки назад, оказались впечатляющими. И вторым участником программы стал ваш Павел Елисеев. – Кроссфилд затараторила еще быстрее. - Да, товарищи, мне сообщили, что Регулятор США уже на связи. Поэтому очень быстро давайте обсудим еще вопрос. У нас есть предложение назвать теперь уже нашу совместную программу в честь 60-летия состоявшейся еще в эпоху Отчуждения советско-американской программы «Союз – Аполлон». Мы предлагаем название «Союз – Аполлон: Реновация». Как вы на это смотрите?
Кроссфилд выжидающе стала вглядываться в лица русских коллег. Васнецов посмотрел на первого служителя внешнего дружелюбия, потом перевел взгляд на первого служителя космоса. Оба первых служителя вопросительно посмотрели друг на друга и синхронно выразили одобрение, поджав губы и кивнув головами вбок. Товарищу Полевой досталось выразить общее мнение:
- Мы не возражаем.
- Ол райт! Прекрасно!
Кроссфилд радостно разулыбалась.
- Спасибо товарищи! Товарищ Елисеев мы ждём вас на нашей станции! До свидания.
Экран потух.
Все напряженно стали переглядываться. Васнецов первым бодро с нотками иронии прокомментировал:
- Вот так, Паша! Словом, ждёт тебя некая интерсублимация!
Стеклов усмехнулся. Другие заулыбались. Елисеев напряженно отреагировал:
- Меня одно смущает. В речи Кроссфилд было что-то про «поженить». Я как-то к этому не готов. И потом я прошёл курс брачной астенизации.
- Не думаю, Паша, что дело дойдет до брачных отношений. Но, знаешь, никто не застрахован.
Воцарилось недолгое молчание. Его прервал товарищ Смирнов:
- Позвольте сказать. Мы тоже присоединяемся к поздравлениям товарища Елисеева. Мы выражаем уверенность, что он справится с возложенной на него миссией.
Её высказывание подхватила товарищ Полевая:
- Со своей стороны мы гарантируем всемерную поддержку проекта, имея ввиду значимость проблемы Эгонии.
- Спасибо, товарищи первые служители, - благодарно произнёс Васнецов и, обратившись лично к Елисееву, директивно сообщил:
- Паша вылетаешь через полчаса. «Буревестник» уже на старте.
- Слушаюсь, товарищ Васнецов!
И, вытянувшись по струнке, торжественно произнёс:
- Служу мировой гармонии!
***
18 апреля, среда
Через день Лора-Элиш снова слушала Кирахиро:
- Насколько я помню, последняя наша лекция завершилась вопросом о причинах Отчуждения, продолжавшегося целую эпоху. Ну, во-первых, сразу надо сказать, что всё то, что случилось, случается и еще случится с человеком – это судьба и промысел. И такое отношение надо категорически отличать от другого понимания. Например, в эпоху Отчуждения высокотеоретичный дискурс старался избегать мистического обоснования того или иного негативного явления в сфере человеческих событий. Это отрицательная мистичность называлась «теорией заговора». Очевидно, что у никакой группы людей, будь она объединена или в народ, в государство или группу государств при всей предзаданности и нацеленности на что-то, не может быть, да, собственно, и не было такого промыслительного ресурса, чтобы определять движение всего человечества в течение нескольких столетий или уж тем более всей истории. И хотя всёж-таки история, к счастью, пронизана мистическим мотивом положительной судьбоносности, она содержит в себе и свою логику. И на каком-то этапе тезис о том, что история структурирована как логическое суждение, был ведущим. Собственно, разделение истории на три этапа эпохи Отчуждения было главным результатом её логического анализа. К этому относилось и высказывание главного выразителя логической структуры истории Гегеля: «действительность разумна». В соответствие со структурой суждения античность была понята как эпоха природного предиката, средневековье – как эпоха божественного субъекта, а Новое время – как эпоха субъектной копулы. И я сразу спрашиваю вас, готовя к грядущему экзамену: в чём неполнота каждой эпохи?
Кирахиро обвёл взглядом аудиторию. В желании ответить руку подняла одна из девушек.
- Да, пожалуйста, Мэри.
- Я думаю, что неполнота каждой эпохи была в том, что из-за логической гипотезы они мыслили только сторону священной Троицы, хотя на самом деле мыслить надо сразу все её стороны.
- Да, верно. Но что было субъектом или агентом такой логической неполноты в том, что история двигалась по треугольной траектории перехода от античного предиката к средневековому субъекту, а от него к новоевропейской копуле.
- М-м-м. Не знаю, может быть, сам язык? - неуверенно предположила Мэри.
- Язык как субъект истории? – С хитрой улыбкой спросил профессор.
- Почему нет?!
- Пожалуй! Еще в концепциях языка эпохи Отчуждения высказывалось предположение, что язык – живое существо, как, очевидно, собственно, само человечество, чье развитие мотивировано разверткой языковой структуры. И что-то в ней не совпадает с логикой, как только частью языка. И еще один вопрос на повторение пройденного материала: что не так с логикой?
- Противопоставление субъекта и предиката. – Уверенно ответил парень.
- Правильно, Дональд! И вот здесь мы подходим к главному пункту причины эпохи, существом которой стал тот чудовищный контраст между той или иной полярностью, что дал ей свое имя – отчуждение. И вначале было это логическое отчуждение, которое противопоставило субъект, что всегда синтезирует центральность себя, и предикат, что определяет другого в чужеродную периферийность. Центральный теоретик Кант эпохи Отчуждения задал вопрос о том, как возможны синтетические суждения априори. И сам ответил на него – на основании самоценного в своей свободности субъективного произвола, который нацелен на то, чтобы быть всеобщим законом. Это основание Кант и назвал «категорическим императивом». Такая логика позволила Канту провести ось от своей апологии свободной субъективности к точке отсчета всей эпохи Отчуждения – к событию как бы наименования, а на деле определения нашего мирового Родителя со стороны Моисея. Вот он здесь произошёл случай вмешательства инородной структуры логики в нежную взвесь духовного Неба и материальной Земли. Именно здесь благодать мистического предложения единства всего подверглась немилосердному вытеснению со стороны учреждаемого на её месте закона отчуждения земной формы от небесного содержания. Таким образом, границы событий от Моисея до Канта, включая все три эпохи европейской метафизики, и образуют горизонт эпохи Отчуждения, чья долгая пора завершилась каких-то десять лет назад. Способом вытеснения вышеназванным законом Благодати стал их общий знаменатель. А что является общим знаменателем Благодати и закона, а? Кто помнит, я уже об этом говорил.
- Причастность? – Неуверенно предположила еще одна студентка.
- Правильно, Джоанна, правильно. Только смелее. Итак, в событии Благодати мы имеем смиренную, послушную причастность бессмертной души к вечному мировому Родителю, и через неё причастность и смертного тела. А в случае с закономерной причастностью всегда центральный высокомерный рефлексивный субъект переживает причастное отношение к себе своего периферийного зеркального объекта. Мерой этого отношения, как я уже сказал, выступает положительная разность исключения формы из содержания. То есть, дело в том, что такая исключенность – это тоже причастность, но где уже не моё существо является частью того Целого, что превосходит всякого человека, но, напротив, весь мир оказывается всего лишь символической частью такой целостности как воображаемое Я. На всём протяжении истории европейской метафизики идет замещение благодатной причастности причастностью закономерной, начиная, например, с платоновского «Парменида», где происходит скачок от первой гипотезы ко второй гипотезе. Но только у Канта разность этих двух причастностей, остававшаяся до того в неразличимости, предстала в различимой разорванности, особенно в свете последовавших за этим событий. Разницу между двумя причастностями можно проиллюстрировать разными этическими отношениям, когда или я должен другому, или другой должен мне. А как они выражаются экономически?
- Как спрос и предложение, - моментально ответил молодой человек.
- Правильно. Похоже, Дональд, ты претендуешь на высший балл.
Парень заулыбался. Кирахиро продолжил:
- Да. Экономическая форма долга по отношению к себе – это спрос. А экономическая форма долга по отношению к другому – это предложение. В этой экономической проекции контраст двух долгов максимально нагляден. Мерой спроса является моё тело, которое имеет естественную границу. Мерой предложения является моя душа, границ которых, как сказал Гераклит…
- …куда бы ты не пошёл, не найдешь, - досказала цитату Мэри.
- Да. Для того, чтобы спрашивать, есть очевидная граница, но для того, чтобы предлагать, границы нет. Вернее, она, конечно, есть. Но она положена свыше и, будучи нерукотворной, измеряется высшей мерой бессмертного единства Неба и Земли, нашего мирового Родителя. Хотя, конечно, человек нуждается в обоих долгах, поскольку исполнением одного он спасает душу, исполнением другого – заботится о теле. И в силу приоритета бессмертной души перед смертным телом один долг покрывает другой. И это опять же вопрос этической диалектики. Дело в том, что долг является центральным понятием кантовской этики. Кант безуспешно попытался подменить и вытеснить долг перед другим долгом перед собой на основании вменения Я в «цель природы». Я сейчас не буду разбираться в онтологической мотивации Канта. Тем более что этому посвящены многие мои аудиокниги. Слушайте их, пожалуйста! Но остановлюсь только на кантовском долге по отношению к себе. Что же является его содержанием? Его содержание в «удовольствии от самого себя», в «себялюбии». Но что такое это «самое себя»? Кант полагает, что некая особая целостность по способу своей воображаемой центральности. По сути, Кант говорит о том, чтобы культивировать себя как смертного бога по способу желания себя. Общий принцип такой: «упрямо стой на своём!» Но на чём на своём?! На своём смертном месте, на том месте, которое занимает моё тело и на котором оно умрёт. То есть, Кант прямо говорит: «настаивай на своей смертности», «культивируй только то, что в тебе смертно, потому что всё остальное не твоё, чужое». Другими словами, словами такого отрицательного кантианца Фрейда, императив Канта звучит так: «Желай смерти на свой лад». И несмотря на всю онтологическую разность ведущих идеологов эпохи Отчуждения Канта и Фрейда, их теории имеют общий знаменатель. Синтезировал ли субъект воображаемый полюс своей идентичности по Канту, или объективировал компромисс с другим в социальном символе по Фрейду, в любом случае он реализовал один и тот же «инстинкт смерти». И эта воля к самоуничтожению составляет существо закона. Но еще теоретик христианской онтологии апостол Павел говорил, что сила закона – в страхе смерти. Но преодолевшему страх смерти закона мало. Он жаждет большего. Ему мало - только исполнять закон. И однажды случается Событие! Внутри этого, казалось бы, тесного пятачка закона, определенного страхом смерти, разверзается безграничное пространство колоссальной свободы, отменяющей смерть, на человеке нисходит сноп божественного света, под которым человек готов обнять весь мир!
***
24 мая, четверг
Многоразовый беспилотный космомобиль «Буревестник» моментально разогнался, оторвался от взлетно-посадочной полосы и по короткой дуге занял вертикальное положение. Елисеев с легкой тревогой наблюдал в иллюминатор, как изгибалась поначалу бескрайняя линия земного горизонта, скоро она сжалась и искривилась, а потом её уже определившиеся полюса начали сходиться друг к друг в нацеленности замкнуться в круг. В целом, взлёт проходил, что называется, нормально. За последние несколько лет космотранспартация сделала значительный прорыв. Былые человеческие перегрузки во время набора космических скоростей и преодоления гравитации Земли удалось значительно смягчить благодаря пневмокамере, которая уравновешивала нагрузку созданием контрнагрузки. Через несколько минут пневмокамера отключилась и Елисеева подбросила невесомость. Каждый раз он испытывал шок и быстро сменявшую его эйфорию от этого таинственного события исчезновения такого, казалось, неизбывного физического свойства тела как вес. Елисеев подплыл к иллюминатору и наблюдал координацию космической обстановки. На западе голубела едва освещенная Солнцем планета Земля, на востоке желтела звезда по имени Солнце. «Хотя какие тут могут быть запад и восток? Насколько всё-таки порой условны наши человеческие координаты с иных точек зрения!» Едва Елисеев успел подумать эту мысль, как заметил в иллюминатор быстро приближавшееся белое пятно международной псайкосмической станции, носившей сакраментальное название «Душа мира». «Буревестник» на несколько секунд завис над стыковочным стапелем, выставляя блок стыковки, и тут же резко прилип к станции, слегка качнув своего единственного пассажира. Пока шла шлюзовая балансировка, Елисеев облачился в пневмокостюм. Скоро над выходом зажглись сигналы приглашения на станцию. Он переплыл в шлюзовый отсек и стал ждать, когда сработает режим имитационной гравитации. Скоро тело стало плавно наливаться родной тяжестью, чей центр в поисках себя перетекал из края верхней половины на край половины нижней. И вот опора телесной тяжести, как шар в лузе, зафиксировалась в области пупка. Держась за поручень и опираясь на возращенную гравитацией опору, Елисеев стал ставить себя на ноги. С удовольствием ощутив твердь под ногами, псайкокосмист в очередной раз не удержался, чтобы подумать, в сущности, наивную мысль, что вертикаль гравитационного прямостояния всё-таки лучше горизонтали прежней невесомости – в условиях гармоничного контраста небесного духа и земного тела человека вертикаль эта верно с онтологической честностью расставляет акценты.
Автоматические ворота раздвинулись, обнажая слепящий светом главный холл русской части станции, где уже кто-то был:
- Привет, Елисеев! Не прошло и полгода!
- Привет, Коромыслов! И не говори, в космосе нахожусь больше, чем на Земле!
Это был Иван Коромыслов, старший исследователь станции, давний приятель Павла. Они тепло обнялись.
- Как вы тут? – Улыбаясь, спросил Елисеев.
- Да, нормально. Всё по-прежнему. Проводим плановые исследования. Я уже почти дописал докторскую.
- Это – которая по Эгонии?
- Ну, да.
- Слушай, Ваня, что там с ней происходит? На Земле все на ушах ходят по её поводу.
- Подожди немного. Сейчас тебе Мария Петровна сама всё объяснит.
Они дошли до конференц-зала. Вся русская группа «Души мира» из семи человек, включая Елисеева и Коромыслова, была в сборе.
- Здравствуйте, Мария Петровна, - поприветствовал новоприбывший руководителя русской группы «Души мира» товарища Леонтьеву.
- Здравствуй, Пашенька! Не дали тебе насладиться земным пребыванием?!
- Но обещали нечто интересное! – Не дал долго себя жалеть Елисеев. – Да и служение превыше всего!
- Да, Паша, верно. Товарищи, давайте проведём небольшое совещание. Ирина, что там с параметрией Эгонии.
- Да, Мария Петровна. – Быстро заговорила молодая женщина, старший лаборант станции. – Вчера, 23 мая с в 15 часов с 21-й по 23-ю минуты инфляционный астрофонометр зашкалил за 340 маннергеймов. После этого он вышел из строя и мне пришлось его заменить запасным. Да, Паша, кстати, ты привез какие-нибудь приборы!
- Да, всё в грузовом отсеке. Там еще корзинка со свежей клубникой от твоих деток.
- Спасибо!
- Но у нас тут и своя есть! – Задиристо похвастался Коромыслов.
- Но земная-то вкуснее! – Тем же тоном отреагировал Елисеев.
- Конечно.
- Ну, ладно, товарищи! – Осекла дружескую пикировку руководительница. – Про клубнику потом. А сейчас давайте про Эгонию.
- Да-да, Мария Петровна. – Извиняющимися тоном проговорила Ирина и вернулась к теме:
- Вот. Это первое. Второе. Последние двое суток фотонный анализатор Ахметьева показывает усиление плотности в инфракрасном диапазоне спектральной амплитуды. По этим показаниям можно судить о том, что Эгония наряду с поглощением энергии начала – и этого прежде никогда не бывало – излучать энергию.
- То есть, можно сказать, что Эгония на наших глазах из астрономического объекта превращается в астрономический субъект?
- Пожалуй, Мария Петровна. Только это против всех законов стандартной астрофизики.
- Всё нормально. – Твердым тоном парировала Мария Петровна. – Поэтому мы псайкокосмисты, а не однобокие астрофизики. Насколько я помню, в стандартной астрофизике Эгонии отводился статус то планеты-сироты, то коричневого субкарлика, а теперь мы уже точно её считаем псайкокосмическим объектом, распределенным между двумя сферами. Хочу напомнить, что наша наука стала прорывом из того замшелого материализма, в тупик которого лет пятьдесят назад уперлась человеческая наука. Около пятнадцати лет назад псайкокосмизм стал одним из катализаторов возвращения к мистическим основам материального мира. Мы стояли у истоков возвращения исследованию материального космоса духовной мотивации, а знанию – высшего смысла, способного ответить не на вопрос «почему», а на вопрос «зачем». Мы инициировали такое существо исследователя, для которого сложным прибором измерения космических процессов является не только его физическое тело, но и его богоданная бессмертная душа, чья чувствительность безмерно превосходит точность самого сложного астрофизического прибора. В свете этой чувствительности исследователь вступает в сложнейшее, можно сказать, интимное взаимодействие с космосом, с его душой. И для него познание космоса – это еще один повод признания миру в любви, нежели метод достижения власти над ним, как раньше говорили, покорения космоса. Мы, псайкокосмисты никого не хотим покорить!
Последнюю фразу товарищ Леонтьева озвучила с заметным пафосом и более спокойно предложила вернуться к теме:
- Ладно. Что у нас там еще с Эгонией? Профессор Игорян, Степан Тигранович, какова геометрическая астрометрия Эгонии?
- Да, Мария Петровна. – Вступил в обсуждение мужчина сорока лет с зерцающими умом глазами. – Итак. За весь период орбитологического наблюдения над Эгонией мы привыкли фиксировать орбиту периода её полного обращения как сложную эллиптоидную фигуру, крайне неровный эллипс, схожий с контуром предсказуемой динамики планеты-сироты.
Докладчик подошёл к электронному стенду и, поднеся руку с бодибраслетом к экрану, перетащил на него несколько образов. Это были траектории Эгонии самой невообразимой конфигурации многоугольники с гранями в виде дуг. Игорян продолжил:
- Её закономерная и поддающаяся измерению цикличность задавалась тем, что её непрерывно блуждающий эксцентриситет скакал от одного гравитационного полюса к другому. Этими гравитационными полюсами для Эгонии прежде были крупные планеты, как правило, желтые гиганты, чьи орбиты стационарны. Пока орбитальная волатильность Эгонии держалась в коридоре орбитологической постоянной Мунка, нам удавалось исчислять её траекторию уравнением четвертого порядка с двумя неизвестными. Но траектория последнего цикла Эгонии стала чем-то из ряда вон выходящим. Эгония стала объектом, неподдающимся уже никакой счетной и координатной проекции. И да, будучи субъектом, Эгония совершенно непредсказуема. Прежде всего, эллиптоидная траектория Эгонии трансформировалась в схожую со спиралью восьмерку.
Игорян подошел к стенду и, используя один из проекционных образов, поверх него маркером нарисовал восьмерку. Она образовалась из перекручивания эллипса вокруг главной оси его очень условной симметрии. Орбитологический анализ продолжился:
- Нам с нашими американским коллегами представляется следующее. До сих пор орбитальную динамику Эгонии отличала трансцендентная гравитация. Но если всякий нормальный астрофизический объект своим трансцендентным притяжением служит своему гравитационному суверену, причём служит ему непрерывно и вечно, то Эгония, скорее, использовала чужое гравитационное поле в своих, так сказать, корыстных целях. Она находилась в чьем-либо поле то время, пока ей это было выгодно. Мы, орбитологи говорим, что такой объект «паразитирует» на своём гравитационном «хозяине», будучи лишен своей гравитационной суверенности. Собственно, это отличает весь гравитационный порядок разницы центральных суверенов и периферийных сателлитов. Будучи гравитационным паразитом и перескакивая из гравитационного поля одного стационарного суверена в другое, Эгония в своей орбитальной динамике сохраняла свою предсказуемость в рамках физического космоса. Но последний цикл Эгонии демонстрирует полное освобождение от зависимости в отношении к каким-либо космическим суверенам. Всё, кирдец! – Ругнувшись, Игорян возбудился и тут же успокоился. – Простите! Теперь Эгония сформировала такую орбиту, чей уже не эксцентриситет, но полноценный центр абсолютно имманентен её собственной орбите. Отныне Эгония довлеет только себе. Мне эта восьмерочная орбита Эгонии представляется в виде ножниц…
Игорян снова схватился за маркер. И превратил верхнюю часть восьмерки в развод двух колец ножниц, а нижнюю часть – в размах пары его лезвий.
- И эти ножницы отныне опасно режут космическую материю. Дело в том, что в физическом космосе имеет место закон: или ты, будучи сателлитом, вращаешься вокруг суверена, или же ты, будучи сувереном, вращаешь вокруг себя свои сателлиты. Всё переплетено друг с другом. Космическая материя представляет взвешенную плотность, буквально, ткани. Как вы хорошо знаете, теория ткани стала финалом в цепочке конструирования единой теории поля. И по итогам попыток примирения электромагнитного, сильного, слабого и гравитационного взаимодействий в череде теорий типа теории струн была сформулирована теория ткани. Итак, в ткани мироздания поперечные нити имманентного вращения центральных суверенов вокруг собственной оси переплетены с продольными нитями трансцендентного вращения периферийных сателлитов вокруг суверенов. И если, что-то вырывается из этой упорядоченности, космическая ткань начинает рассыпаться, что чревато…
- Товарищ Игорян, извините, я вас перебью! Спасибо, конечно, за воспроизведение страниц из популярного учебника псайкокосмизма профессора Васильева. Но я думаю, у нас у всех на столе он находится. И мы все знаем эти строки наизусть. Поймите, нам нужно понять, что с этим делать, а не чем это чревато!
- Да, я понимаю, Мария Петровна! Но я должен описать то проблемное поле, внутри которого мы находимся. А здесь – не грех вспомнить азы из учебника профессора Васильева!
- Как вам будет угодно! Продолжайте, Степан Тигранович!
- Да. Спасибо. Итак. Эгония за последний орбитальный цикл синтезировала свой собственный эпицентр, не привязанный ни к одному галактическому ядру. По своим астрофизическим параметрам она не суверен, которым она никогда и не была, поскольку вокруг неё ничего не вращается. Но более того, отныне она и не сателлит, поскольку не пребывает ни в одном гравитационном поле, кроме своего собственного. Находясь внутри своего гравитационного поля, она несет этим полем центр с собой, действуя, как бы, по принципу: «всё своё ношу с собой». И отсюда нами совместно с нашими американскими коллегами формулируется следующая гипотеза: отныне Эгония вышла из-под юрисдикции законов материального космоса, всех так называемых «законов природы». Её сущность пребывает строго в пределах психийного, или по слову традиционного лексикона, духовного космоса.
- Ну, вот, видите, вот и до нас дело дошло! – Радостно воскликнула Мария Петровна. – На этом давайте пока прервемся. А после обеда продолжим! Нас ещё ждёт доклад нашего симуляционного психометриста товарища Лионеллы Шварц.
***
20 апреля, пятница
И вновь Лора-Элиш слушала профессора Кирахиро:
- Итак. Мы продолжаем разбираться с основаниями эпохи Отчуждения. Ключевая структура отчуждения обнаруживается в том строе формальных основоположений субъект-объектного отношения, которое получило название Аристотелевой логики. На всем протяжении эпохи Отчуждения немилосердный диктат сформулированный Аристотелем логический структуры сохранял свою благопристойную легитимность, выглядя как естественное онтологическое содержание субстанционализма, авторства того же Аристотеля, чья метафизика – это только и только онтологика. Будучи имплицирована вначале на правах случайности вглубь простой меры Бытия, единства Неба и Земли, логическая субстанция впоследствии произвольно утвердилась в качестве тотальной необходимости, сразу окаменевшей в скрижалях трёх законов логики – закона противоречия, закона тождества и закона исключенного третьего. При этом инициатива логической субстанциализации Бытия принадлежала отнюдь не Аристотелю, а тому кто его полностью определил и научил – его учителю Платону. В своём диалоге «Парменид» Платон предложил альтернативу двух парадигм – трансцендентной и имманентной, выраженных в так называемых I-й и II-й гипотезах. По трансцендентной гипотезе единство меры умного Неба и меры наличной Земли, как, например, единство Истины и Красоты, или Слова и Вещи, дается мистическим, нетварным, божественным способом. Напротив, по имманентной гипотезе это единство уже задается исключительно человеческим, рациональным способом логического выделения так называемого общего признака. Очевидная знаковость изобличает строго рукотворный характер общего признака. В отличие от мистической, и прямо скажем, благодатной меры единства Неба и Земли, пребывающей в вечности, рационально-знаковое основание этого всё равно единства производится исключительно задним числом, конституируя порядок времени. Это схоже с тем, когда, мы, ища центр тяжести какой-нибудь палки созерцанием и ощущением, имеем дело с двумя очевидными краями, и только потом, задним числом находим середину палки. И вот такая метода заднего определения центра стала основополагающей методологией анализа Бытия.
Кирахиро прервался, попил воды и продолжил:
- Вот этот универсальный образ весов стал палладиумом и матрицей формулировки триады логических законов, по которым сначала чаши весов входят в противоречие своего разновесия, потом отождествляется центр их противоречивой тяжести. И, наконец, центр тяжести как тождественная себе единица равновесия входит в безраздельное господство над противоречащим себе нулём разновесия, 1 ; 0, и для такого господства исключено что-либо третье. В итоге маленькая только человеческая центральная точка на периферийной оси рычага мировых весов получает власть над всей осью. Логика переупорядочивает весь строй словоупотребления, в котором предложение единства небесного имени и земного глагола превращается в суждение контраста «небесного», умозрительного, а на деле земного понятия и «земного», чувственного, а на деле небесного имени. Здесь сначала внутри понятия, раскладываемого на объем и содержание, образуется полярность «небесной» центральности родового содержания и «земной» периферийности видового объема. На втором уровне суждение так сопрягает видовой предикат периферийного противоречия и родовой субъект центрального тождества, что небесное имя уходит под иго земного глагола посредством копулы. И на третьем уровне – заключения – выражающая предикат большая посылка подчиняется выражающей субъект малой посылке, и это подчинение является существом вывода как исключения центра человеческого субъекта из периферии мирового предиката. Такими были примерно итоги онтологики Аристотеля. Но очень скоро случилось событие, которое кардинально отменило всю античную онтологию – событие вочеловечивания Бога. Иисус Христос учредил образ мира, объединенного властью отцовского Неба. Будучи понято как переход от эстетического политеизма к этическому монотеизму, это потребовало переделки всей прежней онтологии. И поскольку новозаветное христианство происходило из матрицы ветхозаветного иудаизма, который по способу своей этнической замкнутости являлся разновидностью язычества, случилась гремучая смесь аристотелизма и иудаизма. В их встрече совпала логическая форма Аристотеля и условно мистическое содержание Моисеевой номинации Бога как «Я есть Сущий». То есть, отмененная мистическим Боговоплощением языческая форма Аристотелевой логики благодаря амбивалентному авторитету Священного Писания, была вновь возведена на онтологический пьедестал. Но не для всего христианского богословия эпохи средневековья Аристотель был безусловным авторитетом. В рамках богословской традиции средневековой цивилизации сформировалась школа христианской онтологии, претворенная в высокодуховной деятельности православных Отцов Церкви свт. Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Григория Нисского, Григория Паламы и других. Отцы Церкви сразу почувствовали угрозу со стороны языческой логики и прошли на решительный штурм логического трёхзакония. И итогам совокупной деятельности имеющей множественное авторство христианской онтологии предстал онтологический контраст благодатной Троицы и закономерной триады.
Кирахиро снова прервался, видя, что студенты едва успевают наигрывать на клавиатуре его скороговорку. Подождал немного, отхлебывая воды, и возобновил речь:
- Одним из выражений этого контраста является разница между грамматикой и логикой. Так, сначала было найдено грамматическое соответствие триединству Отца, Сына и Духа в триединстве существительного, прилагательного и глагола. Потом выяснилось, что в логической перспективе глагол, притязая на то, чтобы быть инстанцией общего признака существительного субъекта и прилагательного предиката, возникает задним числом. Будучи центром их только формального единства, глагольный признак возникает как разница от двойного вычитания сначала прилагательного из существительного в большой посылке, потом существительного из прилагательного в малой посылке, и в выводе субъектная разница превосходит разницу предикатную. То есть, в логическом смысле глагольный признак – это мера взаимной аннигиляции Неба и Земли. И чтобы такая аннигиляция произошла, надо чтобы сначала имелись сами Небо и Земля. И только в силу этого они могут взаимоуничтожиться в человеческом логическом глаголе. Поэтому утверждается, что в грамматическом свете имя существительного Неба и имя прилагательной Земли даны в мистическом единстве Имени Бога, которое купно и наперед и содержит, и объемлет существительного Отца, прилагательного Сына и глагольный Дух. То есть, святоотеческое предание финально учредило приоритет первой гипотезы перед второй гипотезой в смысле платоновского «Парменида». И в этом учреждении встретились Логос греков и Христов Логос. Встреча протохристиан Софокла, Гераклита, Платона и самих христиан – это торжественное событие единства евангельского откровения и человеческой мудрости. Но это событие не удержало движение философского логоса в направлении конвергенции Аристотеля и Моисея. И через полторы тысячи лет они совпали в демонической фигуре Канта. Кант – это полнота синтеза аристотелевского предиката как налично-формального, символического «есть» и кантовского субъекта как умозрительно-содержательного, воображаемого «Я». Кант – это Аристотель плюс Моисей. Автономно конституировав себя как абсолютный центр мира в качестве «Я-есть», трансцендентальный субъект Канта зафиксировал онтологический разрыв Неба и Земли. Поэтому после Канта должны были возникнуть две онтологии, по-своему реабилитирующие права Неба и Земли, но в каждом случае с оглядкой на уже непреложную позицию человеческой субъективности. Они-то и предстали в учениях Гегеля и Маркса. Но на них я сейчас не буду останавливаться. Тем более что их актуальность безвозвратно миновала. Гораздо интересней обратиться к антропологии онтологического расщепления, наиболее адекватно сформулированную Александром Кожевым. Но об этом я продолжу говорить на следующем занятии.
Профессор Кирахиро быстро собрался и вышел.
***
24 мая, четверг
Завершая прием пищи, Елисеев заметил, что Мария Петровна выразительно смотрит на него. Он быстро допил клюквенный морс и, на ходу вытирая губы, подошёл к руководительнице.
- Пойдем, Паша, я с тобой поговорить хочу.
Они дошли до его каюты. Зашли внутрь. Мария Петровна широко повела рукой, показывая просторную комнату с двумя иллюминаторами, за которыми чернел усеянный звездами космос. Обстановка каюты включала стандартный набор мебели плюс те элементы, что, будучи отмечены печатью личности жильца, насколько могли, внушали ощущение земного жилища – иконы, образы, книги, милые сердцу сувениры и безделушки.
- Видишь, ничего не изменилось. Эту комнату никто не занимал. А Варвара частенько порядок наводит.
- Да. Спасибо, Мария Петровна.
- Ну, садись. Поговорим.
Елисеев сел за широкий стол, сцепив перед собой руки. Мария Петровна с улыбкой взглянула на парня и доброжелательно спросила:
- Как дома? Как здоровье родителей, сестры?
- Всё хорошо. Все живы-здоровы, слава Богу.
- Слава Богу. Ладно. Паша, я что, хочу спросить, ты, примерно, представляешь, что тебя ждёт?!
- Честно сказать, нет. – Виновато ответил Елисеев. – Ни Стеклов, ни Васнецов, и уже, тем более, Кроссфилд так толком ничего не сказали!
- Понятно. Жалеют себя, думая, что жалеют тебя! Что ж?! Видимо, роль безжалостного правдоруба досталась мне! – Матерински вздохнув, произнесла женщина. – Ты знаешь, что в программе – как её назвали? - «Союз-Аполлон: реновация»? – да, вот, в программе участвуют два человека – ты и американская участница. То есть, есть ты, русский парень и она, американская девушка. И, словом, у вас одна задача – вам надо влюбиться друг в друга. Поскольку, как я поняла по техпреамбуле, это ключевое условие эксперимента и всей этой разработанной американцами технологии. То есть, вот так, Паша надо влюбиться!
Мария Петровна пристально смотрела на Елисеева, мешая в своём взгляде надежду на воодушевление и жалость. Напротив, молодой псайкокосмист оторопевшим взглядом перебегал с одного глаза собеседницы на другой. Оттого, что у него сперло дыхание, он ничего не мог вымолвить. Наконец, когда дыхание пришло в норму, Елисеев выдохнул:
- Но мне кажется форма повелительного наклонения «надо» и глагол «влюбиться» как-то не сочетаются друг с другом. Да и народ выражается в том смысле, что «сердцу не прикажешь».
- Вот, Паша, ты сразу узрел корень проблемы! Что доказывает, что мы не ошиблись!
- Мы?! То есть, никакой случайности выбора не было?! Как говорит Кроссфилд!
- Успокойся, Паша! Было несколько предварительных собеседований Кроссфилд со мной и Стекловым. Как говорится, хороший экспромт готовится неделю! И, конечно, было сопоставление кибераур. Насчет всей психометрии ты не сомневайся! Но как в таком деле можно полагаться на бездушные машины?! Поэтому тут задействован, конечно, и человеческий фактор. И тут я была обеими руками за тебя.
- Не понял! Так это вы, Мария Петровна, меня подверстали под это дело?!
- Я бы сказала – в том числе и я.
Елисеев отвел взгляд с взметнувшимися от досады бровями и, выражая смятение, покачал головой.
- Не досадуй. Ты же понимаешь, почему?!
- Конечно! – С иронией заговорил Елисеев. – Потому что любите меня! Потому что верите в меня! И всё в том же высоком духе и в прекрасных тонах!
- Не только. – Не обращая ни малейшего внимания на иронию визави, продолжила объясняться руководительница. – Я, Паша, вижу, что у тебя душа томится в жажде чего-то вроде подвига. Киснешь ты без большого дела. Мала тебе земная доля. И когда я узнала про эту программу, я сразу про тебя подумала.
- А почему молчали?!
- А ты бы сразу отказался! Я же тебя знаю! Ты застенчив как юная девица. Нет в тебе врожденного, такого здорового мужского нахальства! Что, в-общем-то, хорошо.
- Опять жалеете?! Сказали бы прямо, что я трус!
- Нет, я знаю, это не трусость. Это какая-то особая чувствительность… Вот ты же, например, прошёл процедуру брачной астенизации…
- Но вы же знаете, что это было на время учёбы, чтобы не отвлекаться.
- Да. А потом опять продлил…
- Ну, да. Потому что сразу оказался в вашей команде. И подумал, что для дела так будет лучше. Но вы знаете, Мария Петровна, состояние брачной астенизаци и легко преодолевается. Один курс психореабилитации – и всё!
- Да, знаю. И тебе, Паша, придётся его пройти! – Твердо заявила Мария Петровна. – Прямо здесь на «Душе мира». Мы запаслись бортовым деастенизатором. Он, кстати, с тобой на «Буревстнике» прибыл.
- Не понял! – Уже вскричал Елисеев. – У нас – что тут свадьба состоится?!
- Нет. Свадьбы не будет. Но что-то будет. И то, что будет, потребует всей твоей энергии, часть которой у тебя сейчас заглушена астенизацией.
- А, понял, это и называется пресловутой «интерсублимацией»?! Но, Мария Петровна, вы же знаете, что это меня сразу расшатает.
- Нет, Паша, места и времени для расшатывания у тебя не будет. Хотя бы, потому что ты сам видишь, что творится с Эгонией. Она пошла в разнос. И это её расшатывает. А вы – последний шанс человечества!
- Хорошо. – Сразу собрался Елисеев. – Мария Петровна, а когда будет развеяно это инкогнито. Я уже двое суток слышу про таинственную американскую девушку, как соучастника программы, но – ни кто она, ни как её зовут, ни как она, в конце концов, выглядит – ничего не знаю. Что это таинственность?!
- Никакой таинственности! Её зовут Лора-Элиш Бьюкенен. Бакалавр псайкокосмизма. – Бодро заговорила руководительница и тут же осеклась. – У меня где тут есть её изображение. Только… только…
- Что, Мария Петровна?! Опять какая-то проблема?
- Да, Паша. В-общем, есть тут одна проблема… Она очень красивая. – Мария Петровна вперила взгляд в молодого парня.
Она придвинула компактный настольный экран и перенесла туда с бодибраслета несколько образов. Развернув экран к Елисееву, сообщила:
- Вот она.
Елисеев придвинул экран и внимательно рассмотрел изображение, действительно, милой светловолосой девушки. Парень сдержанно известил:
- Да. Хороша. Но, мне кажется, я уже много таких лиц видел… И, хорошо, что она красавица! – Уверенно заявил Елисеев.
- Как сказать, как сказать, имея ввиду тот характер отношений, который вас ждёт. Дело в том, что Лора-Элиш не просто красавица. Она, как это называлось в нашей юности, сексуальная. Причём это дается от самой матери-природы. Сейчас такая женская сексуальность перестала быть эталонной ценностью. А когда-то… Я помню в годы моей далекой юности некоторые мои подруги, завидуя этой силе непосредственного, я бы даже сказала, животного обаяния и магнетизма, характерного для иной нашей сестры, прибегали к каким-нибудь приспособлениям, типа косметики или одежды. А вот таким как Лора-Элиш ничего этого не надо! Она вот такая, например, проснулась, встала с кровати, и, как есть, не глядя в зеркало, пошла-понесла свою красоту, не нуждаясь ни в каком прихорашивании!
- Но мне кажется – все юные девушки прекрасны! – Благородно заключил Елисеев.
- Все да не все. Хотя да юность обворожительна. Особенно, если к ней прилагается хоть какой-нибудь ум.
Лицо Марии Петровна затуманилось какой-то печалью. Елисеев вскинулся:
- Что? Дома что-то не так? С Петькой что-то?
- Да с ним. Из института уходит. Говорит, наука – это не моё. Я, говорит, человек практический. Мне что-то руками надо делать. Ну, и пусть, космическое оборудование конструирует… Ладно, Паша, разберёмся. Пойдем. Надо продолжить наше обсуждение. Там, наверняка, ждут нас.
***
23 апреля, понедельник
На следующей неделе спецкурс Кирахиро продолжился:
- Значение кожевской интерпретации гегелевской диалектики в том, что он локализовал место разрыва между, как это тогда называлось, «науками о природе» и «науками о духе». Хотя началось это с неокантианцами и с самого Канта. Кант очень точно обозначил границу между сферами сущего и должного. Сейчас мы с опорой на христианскую онтологию разделяем их как сферы закона и Благодати. И, во многом, это стало возможным благодаря Кожеву. Так вот. Кант, что предложил? Он верно сказал, что человек – подданный не царства сущей природы, но царства должной свободы. Но свободу Кант проинтерпретировал в смысле как раз закономерности природного сущего. А вот Кожев как бы сказал, что мы ни в коем случае не должны подходить к человеку и всей сфере человеческого духа с теми мерками, какими мы измеряем природу. А значит, вся сфера гуманитарных наук своей методологией напрочь отлична от сферы естественнонаучного знания. Используя лексику гегелевской диалектики, в понимании Кожева весь естественнонаучный, сиречь научный дискурс – это дискурс раба, раболепствующего страхам своего смертного тела. И, напротив, гуманитарный дискурс – это дискурс господина, высоко держащего свой бессмертный и только оттого свободный дух. Только в свете этой свободы дух прокладывает себе путь из темного ущелья природного закона к сияющим вершинам свободной благодати. Но что важно, что мыслитель не просто так упускает из виду рабский дискурс науки. Здесь происходит важная трансформация!
Кирахиро вскинул палец, давая понять, что скажет сейчас нечто предельно важное:
- Вольный жест выхода свободного духа гуманитария за пределы рабского дискурса природного закона, хотя и осуществляется свободно, всё-таки оборачивается вначале некоторым закабалением. И обретение свободным духом своего собственного теоретического поля начинается с того, что дух оказывается в нём на положении раба. Дело в том, что господский дух, убегая из плена дискурса природного закона в вотчину дискурса духовной свободы, незаметно для себя уносит нечто такое, что становится господином над ним. И здесь духовной господин должен какое-то время побыть в шкуре телесного раба. Он должен пережить всю меру отчуждения от самого себя и, достигнув максимальной разорванности, вернуться к себе, но уже на правах господина. Геометрически это выглядит так. Дискурс природного закона представляет собой горизонтальный круг непрерывного повторения того же самого. И по сути это цикличность смерти, которая совершенно отрицает благодатное бессмертие духа. Когда же свободный дух не соглашается с таким раболепством смерти, он бежит в то место, где он будет свободен. И этот эскапистский жест производит с кругом природного закона некое перекручивание, перекрещивание, которое пересечением двух осей учреждает полюс центра, которого не знает круг природного закона. Научное знание потому бесконечно, потому что оно не отцентрировано, и в нём нет никакой онтологической определенности. Оно множится как информационный поток подсчёта песчинок на дне мирового океана. И в силу своей неопределенности в высшей степени бессмысленно. Но не то с гуманитарным дискурсом свободного духа! Его вертикальная спираль уже имеет центр, который гарантирует его осмысляющую определенность. Но задан это центр как нечто отрицательное, смертоносное и невыносимое. Этот центр есть «господин смерти», по отношению к которому дух – это его трусливый раб. Но постепенно угождая, прислуживая этому господину за его барским столом, дух всё больше и больше подмечает в нём какие-то промахи и пустоты. А самое главное, что видит дух, что этот господский центр – это только маленькая точка, которая силится удержать всю огромную периферию мирового содержания. И, в конце концов, дух понимает, что никаких особых полномочий на это у центра, собственно, нет. Дух видит, что это одна голая амбиция и ничем необоснованные притязания маленького центра на господство над несоизмеримой с ним громадной периферией.
Профессор сделал паузу, собираясь с мыслями, и скоро её прервал:
- Итак. Выстроим всю траекторию возвращения от природного закона к свободной благодати. Весь научный дискурс – это дискурс естественного наличия. От него отличается дискурс, который я называю кантовским. Его отличает половинчатость, в которой довольно жестокая необходимость подается как результат свободного выбора, суть которого выражает шутка про то, что «демократия – это рынок, где раб может купить себе хозяина». И этот порядок определял всю эпоху Отчуждения от Моисея до Канта. И вот теперь сбывается, практически, в наших словах переход к следующему дискурсу, чье существо определяется благодатным преодолением предыдущего кантовского дискурса. Соотношение всех трёх дискурсов – законного, кантовского и благодатного определяется сцеплением трёх частей речи, которые вкладываются друг в друга как разновеликие матрешки. Итак, научный дискурс – это порядок наличного предиката земного Прилагательного. Кантовский дискурс – это порядок субъектной копулы человеческого Глагола, оформленного в Я-есть. Благодатный дискурс – это порядок мистической меры небесного Существительного. То есть, вся траектория составляет переход от земного прилагательного имени через человеческий глагол к небесному существительному Имени Бога. Эта же траектория интериоризирует тенденцию, которая в истории человеческой культуры представлена переходом от языческой науки через ветхозаветный Закон к новозаветной Благодати. Можно видеть, что соотношение всех трёх дискурсов легко проецируется на грамматическую карту. И в этой проекции общий горизонт единого Имени разрывается полюсом человекосоразмерного Глагола. Глагол разрывает Имя на две части – на небесное Существительное и земное Прилагательное, которые тем самым противопоставляются друг другу и начинают враждовать друг с другой. И в этой вражде каждая сторона, настаивая на своем онтологическом превосходстве, вменяет другую сторону в ничтожество. Но условием преодоления такой вражды всё-таки остается мистический приоритет небесного Имени существительного над земным Именем прилагательного. Почему, кто скажет?! Пожалуйста! Мэри, может ты?!
Выкликнутая студентка Мэри взволнованно заговорила:
- М-м-м. Не знаю… Может быть в силу мистического характера связи имени существительного Неба и имени прилагательной Земли…
- А зачем нам нужна мистическая связь слов, если у нас есть рациональная связь?!
- Потому что только тот дух свободен, который не нуждается в рациональном обосновании. Он и свободен в том, что благодатно свободен от всякой привязки к законченной ограниченности законодательной формы.
- Да. Итак, имена связываются по Благодати, но не по закону. Как и говорит апостол Павел. И в том числе они связываются так и в человеческой паре. Не в качестве двух глагольных интерсубъектов, но как два именных интерпредиката. Дело в том, что рациональный закон всегда нарушается. Он и существует, чтобы быть нарушенным. Но закон действенен. Почему?! Потому что каждый из нас верит в то, что он не будет нарушен. И все даваемые им обещания будут выполнены. Итак, ключевая позиция звучит как «вера в закон». Но это же оксюморон! Как может быть обусловлено верой то, что отменяет необходимость всякого доверия?! Определенность закона как раз и оформляется для преодоления неопределенности веры! Но выясняется, что мера закона обусловлена верой в него! А значит, что существо Закона определяется Благодатью, по которой дается и вера в него. И Благодать мистическим внушением ощущения бессмертного могущества души превосходит любой страх смертного тела перед самым смертоносным наказанием за нарушение закона! И, понятно, что всё дело в другом. Ведь как мы все думаем: «я-то как раз законопослушен, да я, вообще, целиком за закон, но вот другой, он же, гад такой!, то и дело нарушает закон, я бы спокойно обошёлся без закона, но вот того другого надо обязательно ограничить законом, потому что он глупый, злой, ничего не хочет понимать, и, вообще, горбатого могила исправит!». Так мы думаем или, по крайней мере, думали в эпоху Отчуждения. То есть, в случае с субъектом закон – это то, что с другим. Закон – это другой. Закон – это тот способ, каким суверенный субъект, ограничивает другого. Закон – эта такая окружность, чей центр – субъект в его Я-есть, а периферия – орбита вращения другого. И вот она динамика конфликта: никто не хочет быть на периферии, но все хотят быть в центре; никто не хочет быть зависимым сателлитом-рабом, но только сувереном-господином, вокруг которого услужливо вращается сателлит; имманентное вращение предпочтительней вращения трансцендентного. Но давайте на этом пока закончим…
***
24 мая, четверг
Конференц-зал был наготове продолжить обсуждение. Мария Петровна взмахнула рукой:
- Итак. Товарищ Шварц. Лионелла, пожалуйста.
Со стула поднялась тоненькая брюнетка с большими глазами олененка и быстро заговорила:
- Да, Мария Петровна. В-общем, так. За последние двое суток чувствительность симулятивной психобаромембраны также демонстрирует предельные показания. Амплитуда её мажорного и минорного потенциалов достигла максимальной широты. В психиатрии это значение соответствует состоянию острого шизофренического психоза в фазе суицида. Клиническая картина этой фазы в том, что край смертоносной агрессии и край смертного ужаса так раздваивают индивида, что один его конец направляется к другому. И это такое замыкание субъекта на себя, которое делает возможным его самоуничтожение. Вот.
- Хорошо, Лионелла. Спасибо! Вот, товарищи, что мы таким образом имеем?! Ситуация в том, что в астрофизических обстоятельствах существовании Эгонии её смертоносность обращается на весь космос. А значит, Эгония уже угрожает всему сущему. А значит, она угрожает и нам, людям, Земле. Всё это должно нас мобилизовать, обязать и даже воодушевить. То чудовищное, что стала представлять из себя Эгония и чему мы противостоим, должно возвысить нас!
Мария Петровна вновь адресовала выразительный взгляд Елисееву.
- Товарищи, а позвольте мне кое-что высказать!
- Да, пожалуйста, Динара!
- Здесь бы хорошо послушать профессора Кирахиро. Но раз его тут нет… - Товарищ Акынбаева задумчиво помолчала немного и продолжила:
- Мне представляется, что в случае с Эгонией мы наблюдаем материализацию чистого произвола. Если раньше он существовал только в качестве эфемерной абстракции, то теперь он приобрел статус материального объекта, к тому же неподчиненного никакому закону. Тем самым мы наблюдаем парадоксальное явление. С одной стороны, это нечто, что имеет все свойства объекта физического мира, то есть царства природного сущего. А с другой стороны, Эгония – это субъект, который по способу принадлежности себе обладает всей полнотой свободы, то есть, он обладает теми свойствами, как если бы он принадлежал царству свободы, чьим поданным является только человек. Но если человек, даже если он максимально разлучен в своей разнузданности со своим Родителем – Богом, он всё равно остается Ему причастным своей душой, то Эгония оказалась еще и вне этой юрисдикции.
- Да. – Перехватила рассуждение Акынбаева Леонтьева. – Таким образом, Эгония не подчинена не законам сущей природы, а также не причастна сфере Благодати. Но это и делает её тем псайкокосмическим объектом, до которого нам, псайкокосмистам есть дело!
- А можно вопрос задать? – Вскинулся Елисеев.
- Да, пожалуйста, Паша. – Откликнулась Леонтьева.
- Я вот слушаю, слушаю про Эгонию. И одного понять не могу! А главное, что никто об этом говорит, словно, это какая-то тайна! Собственно, что случилось с Эгонией? С чем связано вот такое молниеносное возбуждение псайкокосмической активности Эгонии, потребовавшей принятия столь экстренных мер, нужды в которых еще недавно не было?
Участники команды переглянулись в выборе претендента на ответ. Первой заговорила Мария Петровна:
- У меня ощущение, Паша, что отпуск тебя слегка расслабил. Дело в том, что наша группа уже давно находится в полной боевой готовности по поводу Эгонии. И я не вижу никакой экстренности!
- Мария Петровна, позвольте мне! – Снова заговорила Динара. – Чтобы ответить Паше, надо углубиться в историю вопроса. Давайте вспомним, с чего всё началось. А началось всё с того, что вот такой Эгонией была когда-то сама Земля эпохи Отчуждения. Она представляла собой этакую дверь, сорвавшуюся с петель. Это был угрожающий всему космосу смертоносный объект с идущими по всей земной поверхности войнами, локальными конфликтами, массовыми смертоубийствами, терактами. Всё человечество представляло собой глобальную живодерню, где каждый готов был броситься на другого из-за какой-нибудь мелочи. Экологическая обстановка характеризовалось фазой самоуничтожения, поскольку человеческое потребление вышло из всех берегов. А главное, геополитика Земли приблизилась к финальному пределу ядерного самоуничтожения. Потом произошли известные события, положившие конец эпохи Отчуждения. Всё это было связано, в основном, с разрешением ключевых противоречий между всеми сверхдержавами – Россией, США, Китаем, Европой, Индией. И вот, когда эпоха Отчуждения завершилась, исследователи космоса стали фиксировать появление вот таких странных объектов, которые решили называть псайкокосмическими. Они стали орбитальными соседями Земли. Теория объясняет их псайкокосмический состав поглощением энергии с поверхности Земли. Причём поглощается не материальная, но психическая энергии. То есть, поскольку эта энергии стала исторгаться из Земли, она стала прицепляться к астрофизическим объектам, радикально меняя их свойства. Извините, что приходится повторять трюизмы!
- Да, ничего. Товарищ Игорян уже объяснился по этому поводу. – Успокоила докладчицу руководительница.
- В зависимости от интенсивности поглощения таких энергий мы дифференцируем объекты различных порядков. Крайне сложен анализ псайкокосмического состава этих объектов. Но, вот, лично, мне кажется, что это что-то вроде материальных сгустков нераскаянного злопамятства, накопившегося за тысячелетия человеческой истории. И она конденсируется подобно тому, как копится в человеческом организме то, что может обойтись без наименований. В-общем, это – особого рода отрицательная энергия, которой по тем или иным причинам уже не находится применения, но что осталось вне растворения по мистическим законам человеческой души. И вот теперь об Эгонии. Можно предположить, что резкая активизация Эгонии симметрична стремительному улучшению ситуации на Земле. По-видимому, за последние дней несколько дней от Земли исторгся значительный объем такой оставшейся без реализации, но не раскаянной отрицательной энергии. Вот.
- Да, спасибо, товарищ Акынбаева, я думаю, это очень интересная гипотеза. Мы обязательно продолжим это обсуждать. А пока прошу вернуться на свои рабочие места, к своим приборам слежения за Эгонией. А нашему вновь прибывшему Паше надо немного отдохнуть…
Мария Петровна с улыбкой посмотрела на Елисеева. Вслед за ней улыбнулись и другие участники команды. Елисеев смущенно улыбнулся в ответ и тут же осекся в реакции на следующую фразу товарища Леонтьевой.
- Тем более что эксперимент начинается уже завтра…
- Уже завтра?! – Воскликнул Елисеев.
- Да, Паша, да. Время поджимает. Мы не знаем, что нас ждёт. Нам надо спешить. Ты еще не знаешь, в каком раже прибывают наши американские коллеги. Они, вообще, считают нас копушами. У них уже давно всё готово. Но я считаю, что мы должны придерживаться своего плана. Всё, товарищи, по местам!
***
22 апреля, вторник
Как только профессор зашёл в аудиторию, он тут же начал говорить с того места, на котором остановился на прошлом занятии:
- Итак. Мы имеем три поля – научное, кантовское и благодатное. То поле, которое рассматривает наука – это природа. Ткань природы соткана из поперечных нитей имманентной суверенности и продольных нитей трансцендентной сателлитности. Характер гармонии космической ткани определяется количественным превосходством большей величины суверена над меньшей величиной сателлита. То есть, да здесь царит та же диалектика имманентного господства и трансцендентного рабства. Но в природе ей положена мера Бытия, которое наперед определено его мистической взвешенностью. Но поскольку понимание этого сбылось совсем недавно, научный дискурс доднесь возглашал о своей бесконечности. Следующее – кантовское – поле перетащило в гуманитарный дискурс закономерный порядок превосходства центрального суверена над периферийным сателлитом. На чём основывается учреждение такого превосходства? Вспоминайте! Об этом уже шла речь! Пожалуйста, Рут, Джоанна, Дональд, Мэри, Лора-Элиш, ты тоже уже можешь подключаться! Помните: говорю здесь не только я, но и вы!
Одна девушка подняла руку.
- Да, Джоанна.
- Это превосходство учреждается на основании самоценного произвола, спонтанно связывающего синтетическое суждение априори. И только благодаря произволу оно и возможно, поскольку воля ценна сама по себе.
- Прекрасно, Джоанна! Именно так. Ключевое слово здесь «суждение». Вот она логическая мера обоснования того, что в сущности мало имеет отношение к человеку. Логика – это вообще не про человека. Это про природу. То есть, логика – не про бессмертную душу человека, но про его смертное тело как часть природы и человеческого рода. Поэтому Кожев высвобождает свободный дискурс человека из рабского дискурса природы и рода. И для него диалектика Гегеля поляризуется на природный закон и чисто человеческую свободу. А первой свободой человека по иронии судьбы бытия становится свобода стать рабом – логическим рабом логического господина. И если природа – это царство количества, то логика – это царство качества. Логика, отражая природный порядок, меняет местами и приоритеты, перенося онтологический акцент с количественного доминирования на доминирование качественное. В чём выражается такое доминирование!
Ответил Дональд:
- В превосходстве родового и качественного субъекта над видовым и количественным предикатом.
- Да. Кант переносит акцент доминирования с наличного количества на умозрительное качество, полагая, что действует в лучших традициях идеализма, восходящего к его основоположнику – Платону. Главное, что здесь всё соответствует порядку природной закономерности, где имманентный господин, суверенно вращаясь вокруг собственной оси, по внешней орбите вращает вокруг себя свои сателлиты, которыми в данном случае оказываются объекты мировой данности, вещи мира. Но и более того, ими оказываются и другие люди. И люди эти по причине вменения в задолженность разницы между кантовской формой в его полноценности и своим эмпирическим содержанием в его неполноценности, отныне должны занять место периферийных сателлитов вращения вокруг суверенного кантовского «солнца» высшего морального авторитета. Собственно, этот моральный «гелиоцентризм» и составляет существо «коперниканского» переворота Канта. Сначала соблазняя неискушенных умом читателей правом на закабаление беззащитной природы, Кант на следующем уровне закабаляет уже их души вменением в рабское подчинение своей моральной авторитетности. Но разве это не сатанизм?! Далее. Такое закабаление производится по экономическому способу качественного превосходства ценной самой по себе единицы измерения над объектом измерения. В экономической логике оценивающий субъект превосходит оцениваемый предикат. В избранной нами лексике это звучит так, что акт оценивающей покупки сгущает, конденсирует суверена как покупателя. Субъективирующая покупка вдвигает суверенного субъекта в самотождественную имманентность присвоенности себе. Напротив, акт оцениваемой продажи, превращая субъекта в продаваемый товар, смещает его на периферийную орбиту вращения вокруг чужого центра. Объективирующая продажа сдвигает сателлитного субъекта в противоречивую трансцендентность отчужденности от себя. Итак, в чем разница между количественным превосходством в царстве природы и качественным доминированием внутри вот такого царства кантовской социальности? Кто скажет? Да, Мэри, пожалуйста!
- В субъективности.
- Правильно, Мэри. По сравнению с царством природного количества, в котором нет никакой субъективности, царство человеческого качества богаче на целую субъективность. И что же обеспечивает такая субъективность?
- Субъективность позиции наблюдателя.
- И что является её содержанием?
- Её содержанием является то, что наблюдатель всегда занимает центральную позицию по отношению к периферийному положению наблюдаемого объекта. – Добротно проэкзаменовалась Джоанна.
- Да. И вот здесь мы вернемся к нашей грамматической проекции. На ней центральная позиция суверена совпадает с именем существительным, а позиция сателлита – с именем прилагательным. И тогда глагол совпадает с тем полюсом, вокруг которого поле благодатного Имени разрывается в немилосердное противостояние центральной существительности и периферийной прилагательности. Но по ту сторону глагола нет ни центра, ни периферии. То есть, в итоге это означает, что целью социального взаимодействия по мотиву Благодати является обоюдное растворение той границы, которая разъединяет двух любых людей и звучит как Я-есть. Чтобы сформулировать главную задачу благодатного поля, нам надо подвести промежуточный итог. Итак. Итогом всего научного анализа стало определение трансцендентного количества прилагательной природной периферии. Итогом кантовского анализа стало определение имманентного качества глагольного человеческого центра. Вот они два результата, которые пребывают в крутой вражде. И вот она волшебная формула обращения двух прежних дискурсов – научного и кантовского – в благодатную меру: Прилагательное + Глагол = Имя! Имя собирается по ту сторону спора между прилагательностью трансцендентно-сателлитного предиката и глагольностью имманентно-суверенного субъекта. А главное, что собирается Имя не по ту сторону от человека. Имя собирается только внутри человека. И только по Благодати. И «внутри человека» означает, что внутри человеческой пары. Всякой человеческой пары. Я – это Мы. «Там, где двое, трое соберутся во Имя Моё, там Я». Способ, каким собирается Имя, это с одной стороны, десубъектвация глагольного субъекта, а, с другой стороны, деобъективация прилагательного объекта. А это означает, что субъектный глагол покидает место центра, а прилагательный объект покидает место периферии. Ибо в Имени никто ни центр, и никто не периферия. Конструкция центра и периферии – это фантазм, иллюзия, наваждение, чей мрак рассеивается с первыми лучами Имени. Итак, человек сопрягает свой глагол и чужое прилагательное и входит в общий безграничный круг Имени. Это Имя сияет солнечным сувереном, вокруг которого вращаются два спутника по единой орбите. Я знаю, что в астрофизике отсутствует такое явление как орбитальные близнецы, но мы вполне можем представить, как два орбитальных близнеца двигаются по одной траектории, не наталкиваясь друг на друга, и не отставая друг от друга. Давайте, пока закончим на этом.
***
25 мая, пятница
Утро следующего дня началось с процедуры деастенизации. После завтрака Елисеев сразу был вызван к Леонтьевой.
- Как самочувствие, Паша!
- Отлично! – Чересчур бодро ответил парень.
- Волнуешься?
- Почему-то, да. – Легко признал Елисеев.
- Всё правильно. Волнение – это и есть сама жизнь. Чем больше в тебе сейчас будет вещества жизни, тем лучше. Поскольку оно и составляет содержание всей программы. – Четко проскандировала несколько тезисов товарищ Леонтьева.
Она резко замолчала, отвела глаза, потом в упор посмотрела на молодого псайкокосмиста и с такой же бодростью, преодолевающей волнение, произнесла:
- Ну, что, Паша?! Всё. Пришла пора познакомиться с другим участником программы, вернее, с участницей.
- Так она здесь, на «Душе мира»?! – Удивился Елисеев.
- Давно. Она уже тут неделю находится. Адаптируется и ждёт другого участника.
- Ну, вы и конспирологи!
- Так, а что?! Сразу из огня в полымя? На самом деле: всё по плану. Сутки у тебя были на адаптацию. И вот сегодня всё и начнется. Пойдем, познакомишься с Лорой-Элиш Бьюкенен.
- Прямо сейчас? – Выразил неуверенность парень.
- Да-да, Паша. Ты соберись. Помни: это – программа, твоя работа, а потом уже всё остальное – чувства, переживания.
- Ладно.
Они вышли из кабинета Леонтьевой и двинулись по хитросплетенью коридоров Международной станции. В целом станиця «Душа мира» имела вид огромного человеческого тела, причем в фазе годовалого ребенка. Вновь прибывающих на станцию при нахождении в километре-двух от неё всегда охватывал непроизвольный трепет, в котором мешались ужас и умиление. Ужас – когда в иллюминаторе открывался вид белой фигуры гигантского голенького карапуза среди кромешной тьмы бескрайнего космоса. А умиление вызывал неспешный орбитальный дрейф этого ребенка вокруг Земли-матери, к тому же глядевшего вниз, на объект своей любви. Правда, скоро эти переживания сменялись ощущением уюта и покоя при проникновении внутрь станции. Но и изнутри угадывались внешние очертания «Души мира». Елисеев с Леонтьевой, находясь в верхней части станции, где квартировалась русская группа исследователей, переходили в нижнюю часть, где находились американцы. Они шли по едва освещенному туннелю нейтральной зоны, от которой отходили огромные детские руки «Души мира». Правая рука была месторасположением китайской группы, левая – европейской. Вообще всё устройство «Души» была остроумно озорным. Левая нога была местом хранения и дисклокации всевозможных ресурсов – продуктов питания, воды, воздуха, аккумуляторов, накапливающих энергию солнечных батарей, а как бы в пятке находился компактный термоядерный реактор. Правая нога была отсеком по утилизации различных остатков человеческой жизнедеятельности. Из органических отходов изготовлялись удобрения для аграрного сектора, где выращивались некоторые виды овощей и ягод, на них же уходила уже не пригодная для питья вода. Неорганические отходы, проходя промежуточную переплавку в бортовом тигле, становились сырьем для 3D-принтеров, печатавших какую-нибудь непрерывно требующей замены технологическую мелочь.
Скоро русские псайкокосмисты подошли к створу автоматических ворот, которые тут же открылись. Внутри их ждали. Здесь были руководитель американской команды псайкокосмистов Рон Вашингтон и его помощник – женщина. Ослепив русских гостей улыбками, оттененными темными лицами, они радушно пожали им руки и пригласили внутрь. Хотя Елисеев бывал в американской части станции неоднократно, он вновь обратил внимание на то, здесь было и просторней, и комфортней, и как-то фешенебельней. «Ничего, это – не самое главное», попробовал он утешить себя, «внутреннее содержание определяет внешнюю форму, но не наоборот!». Правда, осознание аргумента всё равно оказалось недостаточно, что исчерпать чувство досады. Вашингтон всё время что-то говорил, и Леонтьева понимающе кивала головой. Идя сзади и едва понимая треть произносимого, Елисеев злился на себя, «ну, сколько раз я заставлял себя доучить английский и всё бестолку! Как я общаться с американкой буду?!». Вчетвером они подошли к почти такому же, как в русской половине, конференц-залу. Здесь уже находилось несколько человек. Елисеев стал с волнением вглядываться во все женские лица. Здесь было три молодые девушки и ему показалось, что они все на одно лицо.
Вашингтон произнёс:
- Вот господа, наши русские коллеги. Руководитель госпожа Леонтьева и участник нашей совместной программы «Союз-Аполлон: реновация» господин…
Мужчина с растерянной улыбкой повернулся к Елисееву и повторил:
- Господин…
- Павел Елисеев, - избыточно громко назвался русский псайкокосмист.
- Да. Вот. Господин Елисеев. – Поправился шеф американцев и продолжил:
- А вот участница с нашей стороны. Госпожа Бьюкенен, Лора-Элиш.
Со стула поднялась невысокая девушка. Елисееву показалось, что она не та, кого показывала ему Леонтьева. Девушка улыбнулась и просто и прямо посмотрела на русского участника. Еще раз поглядев на неё, он подумал: «да, да, она». Улыбнувшись и слегка поклонившись, Елисеев поздоровался по-английски:
- Привет!
- Привет! – Радостно прозвучало ответное приветствие.
- Присаживайтесь! – Предложил руководитель американцев. – У нас на визайпе представители каждой из стран-участниц. Возможно, у нас найдутся какие-то вопросы друг к другу.
Включился большой экран. Будучи поделен на четыре сектора, он свёл воедино всех земных руководителей проекта. Помимо США и России в ней участвовали Китай и Европа. Синхронно раздались разноязыкие приветствия друг другу. Первой заговорила госпожа Кроссфилд:
- Рада всех поприветствовать. Особенно, Марию. Привет, Маша!
- Привет, Кристи! – Улыбнулась в ответ Леонтьева.
- Поздравляю всех с началом программы! Особенно самых непосредственных участников Лору-Элиш и товарища Елисеева. Я думаю, выражу общее мнение, сказав, что мы очень на вас надеемся. За последний цикл Эгония нарастила максимальную субъектность. И по сути, уже является летающей бомбой, чья взрывная мощь намного превосходит все имеющиеся на Земле заряды…
- По сути, из планеты-сироты Эгония превратилась в планету-убийцу! – Поддержала речь американской коллеги Мария Петровна.
- Да. Точно. И если её не остановить, то… Словом, наша программа – единственный шанс человечества на выживание!
Последние слова придавили всех присутствующих плитой тяжелого молчания, из-под которой первым восстал товарищ Васнецов:
- Друзья! Давайте не забывать про вторую половину стакана – на неё-то он полон! По тому, что я знаю, я верю в успех программы. Тем более что главный теоретик программы профессор Онико Хиракиро – ученый, чья теория всегда подтверждалась практикой! Мы целиком признаем его авторитет.
- Мы разделяем оптимизм товарища Васнецова! – Воскликнул китайский представитель товарищ Сяо Чань и тут же требовательно настоял:
– Правда, наш оптимизм бы усилился, если бы американские коллеги раскрыли окончательные нюансы программы. Пора развеять уже завесу секретности!
- Да, я согласна. – Уверенно высказалась Кроссфилд. – Мы больше не должны удерживать всё в монопольном владении. И я как раз хотела сейчас обрисовать общую концепцию. Итак. Теоретической предпосылкой программы является тезис профессора Кирахиро о том, что истина материального космоса пребывает строго в пределах духовного космоса. С помощью наших участников и специального оборудования мы индуцируем то особое силовое нематериальное поле, в пределах которого мы выявляем существо Эгонии. Потом с помощью специальной аппаратуры проводим полную диагностику всей псайкокосмической фактуры Эгонии. И, кстати, данные диагностики будут доступны всем участникам программы «Союз-Аполлон: реновация». И далее, исходя из данных такой диагностики, мы уже принимаем решение по предприятию дальнейших шагов. И… и… очевидно, ключевую задачу мы видим в уничтожении Эгонии. Потому как её опасность бесспорна.
- Но так я всё себе представлял! – Обрадовано воскликнул товарищ Васнецов.
- Как это всё слишком фантастично, – скептично отозвался европейский представитель профессор Штайнер.
- Да и еще один момент. – Продолжила Кроссфилд. – Всё ли оборудование доставлено на «Душу мира»? И получила ли русская группа свой экземпляр псайколюльки?
- Да, Кристи, мы получили свой экземпляр. Он уже в каюте товарища Елисеева. – Произнесла Леонтьева и взглянула на соотечественника.
Всё это время Елисеев, не сильно вникая в смысл обсуждения по причине плохого знания английского, на котором шла вся речь, время от времени посматривал на Бьюкенен. Девушка же, напротив, ловя каждое слово крайне интересного и порой такой непонятного обсуждения, иногда натыкалась на взгляд русского парня, неловко улыбалась, и вновь продолжала следить за речами взрослых руководителей проекта. Услышав свою фамилию, Елисеев очнулся и с удивлением спросил:
- Какая еще люлька?!
- Сейчас увидишь. – Сквозь губы проговорила руководительница.
- Отлично! – Подытоживая, воскликнула Кроссфилд. – Итак, коллеги, мы приступаем к реализации нашего проекта! Давайте пожелаем друг другу удачи. И как говорят наши русские коллеги – ни пуха, ни пера! – Последнюю фразу Кроссфилд произнесла по-русски.
- К черту! – Отозвались все, кто знал русский, включая и Сяо Чаня.
***
24 апреля, четверг
Своё следующее занятие профессор Онико Кирахиро начал с грустной ноты:
- Ну, вот, дети мои, наш спецкурс подходит к концу. Он был сумбурный, скомканный, очень плотный. Но у меня есть еще одно занятие, чтобы я исправил свои ошибки. Поэтому я жду от вас больше вопросов. И особенно я буду ждать их от Лоры-Элиш. Она, посетив все наши занятия, ни задала ни одного вопроса, ни выдала ни одной реплики. – С легким упреком прокомментировал профессор, с улыбкой глядя на Бьюкенен. – Потому, пожалуйста, Лора-Элиш, активней включайтесь!
- Охо-хох! Я поняла, господин профессор Кирахиро!
- Вот и прекрасно! Итак. Идём дальше. На прошлом занятии я предложил формулу: Прилагательное + Глагол = Имя. По этой формуле человек достигает полноты христианской Троицы. При этом можно видеть значение различие исхождения глагольного Духа только от именного Отца и исхождения глагольного Духа еще и от прилагательного Сына, приведшего к трагедии раскола православия и католицизма. И можно видеть, что правда на стороне православия. В дерзновении утверждения филиокве католицизм нещадно отрицает слова самого Христа, отказывающегося от своей воли в пользу воли Отца: «не Моя воля, но Твоя да будет» (Лк 22:42). Подчинение воли прилагательного Сына воле существительного Отца означает отсутствие именной инициативы у земного, человеческого Прилагательного – вся именная инициатива исходит только от имени небесного, божественного Существительного. Прилагательное - не самостоятельно, но только причастно Существительному. То, что глагольный Дух исходит от причастной прилагательности земного наличия, означает, что дух исходит от земного тела. То есть, источником бессмертного небесного духа здесь оказывается смертное земное тело. Это невозможно! Не дух от тела, но тело от Духа. К этому и сводится вся ересь католицизма. Обе части речи – глагол и прилагательное исходят от Имени как от своего целого. И вот он водораздел между I-й и II-й гипотезами платоновского Парменида. По первой гипотезе небесное Имя мистически источает земной Глагол, а по второй уже земной Глагол рационально производит небесное Имя. Но Христос однозначно в своей божественной непогрешимости исправляет ошибку как Моисея, так Аристотеля, замещая рациональную инициативу мистической. И только по этой мистической инициативе человек, складывая внутреннюю содержательность своего глагольного Я и внешнюю выразительность прилагательного тела, восходит к небесному Имени.
Профессор прервался, давая наиграть свои слова, и продолжил:
- Но наряду с ним существует и обратный путь – впадение в логическое расстройство. Человек, вообще, колеблется между Троицей и триадой. Логическая триада включает в себя две разницы и их пересечение. Первая разница – это большая посылка, которая есть вычитание из Имени Прилагательного как горизонтали предиката: Имя – Глагол = Прилагательное. Вторая разница – это малая посылка, которая есть вычитание из Имени Глагола как вертикали субъекта: Имя – Прилагательное = Глагол. В выводе происходит подчинение нуля прилагательной периферии единице глагольного центра по формуле 1 ; 0. То есть, арифметическим выражением подчинения является извлечение 1 из 0. Причём изначальным числом, действительно, является некая десятка по мистическим представлениям пифагорейцев. И десятка эта складывается как сумма 1 + 0 = 10. А её графическим изображением является крест в круге - . А главное, что гармония здесь в том, что крест полностью вписан в окружность, чья граница при этом остается мистически неопределенной. Полнота именного единства Неба и Земли складывается из центрального креста глагола и периферийной окружности прилагательного. В случае с индивидуальным бытием содержательный крест Я-глагола окружен прилагательной окружностью наличного выражения так, что внутреннее Имя выражено во внешнем Лице. Но в событии человеческой взаимности происходит решительная метаморфоза этого прежнего образования. При сложении двух мер индивидуальности происходит образование общего прилагательного круга наличного выражения. Но то, что он выражает, это точно не Я-есть одного их членов пары, но то, что это Я-есть в полной мере растворяет. Где было Я-есть, образуется Мы-есть. И в этом Мы-есть и содержится Имя Бога. В том, что общим содержанием двух становится Имя Бога, каждый из пары смещается на общую предикатную периферию, растворяя место субъектного центра. То есть, периферия прилагательного выражения составляется из двух полуокружностей, объемлющих общего Бога.
Кирахиро замолчал, выразил вздохом какую-то свою досаду и, вскинувшись, заговорил снова:
- Давайте снова вернёмся к критической стороне человеческой взаимности. Я уже говорил о том, что здесь имеются сторона субъективации и сторона объективации. Субъективация – это имманентный синтез, сгущение, интегрирование. Объективация – это трансцендентный анализ, смещение, дифференцирование. Два эти полюса сцеплены в общую траекторию, имеющую вид восьмерки. И по этой восьмерке идёт раскол Имени. Восьмерка – это проекция колебания маятника, на одной стороне которой идёт глагольный синтез имманентного суверена, а на другой реализуется прилагательный анализ трансцендентного сателлита. Восьмерочное колебание, отклоняясь в глагольную сторону, синтезирует имманентный центр суверенности. Но уже, отклоняясь в прилагательную сторону, отщепляет от ядра некую часть по отношению к периферии трансцендентной сателлитности. То есть, качнулся маятник в одну сторону – возник глагольный суверен, качнулся в другую – возник прилагательный сателлит. Так образуется вся видимая часть мира. Распад Имени на суверенно-субъектный Глагол и сателлитно-объектное Прилагательное – это и есть, собственно, и есть логическое движение, каким созидается Закон. И Закон контраста глагольного субъекта и прилагательного объекта учреждается на месте упразднения Благодати Имени. В священной истории мира это упразднение соответствует событию первородного греха, в котором Адама и Ева, догреховно удерживаемые Именем, распадаются на мужской глагол и женское прилагательное. Такой распад образует всю социальную сцену экономического обмена, в котором мужской глагол противопоставляется женскому прилагательному в виде контроверзы цены и товара. И каждая сторона стремится настоять на своей исключительности. Потребительская сторона мужской цены запасает количество единиц денежной оценки. Производительная сторона женского товара приумножает количество требующих оценки объектов. От такого приумножения двух – денежной и товарной – масс девальвации подвергаются как одна, так и другая. Итак. Можно видеть, что благодатное Имя находится по ту сторону различия мужского морального долга как предмета кантовского дискурса и женского материального сущего как предмета науки. Благодать собирается по ту сторону различия этих способов мышления. Мы называем это собирание интерсублимацией.
Кирахиро утомленно замолчал. Грустно обвел присутствующих и, оправдываясь, заметил:
- Ну, вот. Обещал отвечать на вопросы, а сам опять всё занятие проговорил. Может всё-таки будут вопросы?
Лора-Элиш встрепенулась, помня о своём обещании поучаствовать в беседе, и спросила:
- Господин профессор, так что же такое интерсублимация?
Кирахиро улыбнулся:
- Да, действительно, этот термин так и остался на уровне вопроса. Я бы мог еще столько же времени потратить, чтобы пытаться ответить на него. Но всё будет бесполезно, потому что ответ, в-общем-то, прост: интерсублимация – это любовь. Но вот ответа на вопрос, что такое любовь, нет. Потому что любовь – это чудо.
***
25 мая, пятница
Леонтьева и Елисеев возвращались по коридору в русский сектор «Души мира». Оба молчали. Наконец, Леонтьева, взглянув на парня, прервала молчание:
- Ну что скажешь, Паша? Как тебе Лора-Элиш?
- Хорошая, - выдохнул молодой человек.
Потом предположил:
– Но мне бы с ней лично надо бы поговорить. Как-то. В такой приватной обстановке.
- Эх, Паша. Боюсь, вы здесь, вживую, так сказать, уже не встретитесь.
- Как это?! – Напряженно удивился Елисеев.
- Условия реализации программы исключают ваше непосредственное общение. Вы будете коммуницировать только в особом индуцируемом поле…
- Да, что за ерунда такая! – Вскричал парень.
Мария Петровна с профессиональным любопытством посмотрела на Елисеева:
- Паша, что с тобой! Ты что – уже?! Я вижу, и глазки у тебя поблескивают…
- Да ничего я не «уже». – С раздражением отринул предположение на свой счет молодой парень. – Просто мне кажется, что для успешного сотрудничества мы с Лорой-Элиш должны получше узнать друг друга! – С вызовом известил он.
- Видишь ли, Паша, то, что здесь должно или не должно быть уже сформулировано устами разработчиков программы. – Веско заговорила товарищ Леонтьева. - И вот такого требования, какое ты выставляешь, они почему-то не предусмотрели.
Следом жестко констатировала:
- Программа не предполагает прямого контакта участников!
- Так, а как же тогда?! – Поникши, изумился Елисеев.
- Всё общение, Паша, будет происходить только в поле индуктивного контакта. И только поэтому мы сможем зафиксировать Эгонию.
- По-моему, это жестоко. Ладно, я. Но она же девушка. Женщина.
- Ты просто не представляешь, на какие чудеса порой отчаивается женское терпение!
- Возможно. – Согласился Елисеев.
Помолчал немного и вновь беспокойно спросил:
- Хорошо. С этим я согласен. Но тогда, будет индуцироваться эта наша особая коммуникация?
- Всё очень просто. Вы будете спать и видеть сны. И сон этот будет один на вашу пару.
- Мы будем видеть общий сон? Разве это возможно?! – Не поверил Елисеев.
- Ну, да, это будет не обычный сон. Это будет некий искусственно индуцируемый галлюциноз. Но, как ты понимаешь, без каких бы то ни было химических галлюциногенов. Тем более, что это ни как не способствует созданию общего пространства видения. Технология здесь простая. Во время сна психоэнергетические потоки ваших кибераур проецируется на симуляционную психобаромембрану. Здесь происходит их сложная интерференция. Потом её преображенная карта возвращается адресатам и здесь уже индуцируется общее психоэнергетическое поле, которое мы называем общим сном. А главное, что в таком виде он присутствует перед исследователями, что, как называется, как на ладони.
- Вы что его будете его видеть?
- Нет. Мы будем сосчитывать все его параметры.
- Действительно, какая-то фантастика?! Ладно. И еще вопрос – а причём здесь Эгония?
- Паша, ты, что совсем не слушал Кроссфилд?!
- Слушал. Но не понял. К тому же у меня с английским проблемы.
- Надо было учить!
- Так, а когда?! Я же не знал, что так выйдет!
- Ладно. Успокойся. Хорошее знание английского тебе и не понадобится. Словом, идея такая. Своей взаимностью вы создаете такое поле, которое, как предполагается, объемлет собой всё. В объем этого поля включается и материальный космос, в котором естественным образом оказывается и Эгония. То есть, в пределах вашего общего психоэнергетического поля, как в некой ловушке, обнаруживается и наш искомый объект.
- Так-так-так. – С ироничной догадливостью возбудился Елисеев. – Значит, мы с Лорой-Элиш будем в нашем любовном поле ловить Эгонию, оказываясь, таким образом, живцом для неё? То есть, мы с ней такой парный живец для Эгонии? – Возмутился он.
Мария Петровна тяжело вздохнула и с грустной иронией предположила:
- Паша, ты полагаешь, что огромное количество людей задействовало колоссальные интеллектуальные усилия и ресурсы, чтобы только устроить изощренную пытку для двух молодых людей?!
Елисеев усмехнулся.
- И, пожалуйста, не предъявляй мне претензий в том, где я всего лишь второстепенный исполнитель. Бог – свидетель, я делаю всё, чтобы как-то помочь делу, в котором вопрос «быть или не быть» касается судеб всего человечества! И тебе я очень хочу помочь! Пожалуйста, пойми это! И хватит уже жаловаться! Будь ты мужиком!
- Да, извините меня, Мария Петровна. Я немого расслабился. Начал жалеть себя. Но и не только себя. Впрочём. – Смущено признал парень.
Мария Петровна с улыбкой посмотрела на него:
- Действительно, «уже». Ох, и скор ты, Паша, на влюбчивость!
Елисеев со смущенной улыбкой засопротивлялся:
- Я сказал только про жалость!
- Ну, что ты, Паша?! Это же верный симптом!
- Да ну вас, Мария Петровна! Нравиться вам доминировать, выдавая это за высоту воспитательной инициативы.
- Не хами мне! Я твой руководитель и мне положена иерархическая дистанция!
- Положена, положена! – Иронично изобразив покорность, признал подопечный.
В этой дружеской пикировке они вернулись восвояси и сразу пошли в каюту Елисеева. Здесь уже стоял обшитый белым пластиком агрегат, похожий на барокамеру. Мария Петровна подошла и погладила гладкую поверхность:
- Вот она псайколюлька.
- Какое-то нелепое название.
- Её, кстати, специально под твои габариты изготовили. Ложись. Проверим.
Елисеев легко, к своему удивлению, поднял крышку псайколюльки и с пружинной резвостью в ней улёгся. Мария Петровна соединила верхнюю часть с нижней и громко спросила:
- Ну, как?
Откуда-то, как из очень глубокого места глухо раздалось:
- Отлично. Удобней, чем в кровати.
Елисеев самостоятельно поднял крышку люльки изнутри и выпрыгнул на пол. Мария Петровна протянула ему планшет со вставленным внутрь листом бумаги:
- Итак, Паша, каждый день вот по этому графику ты будешь ложиться в псайколюльку и предаваться чудным видениям. И машина будет включаться по этому же графику. В остальное время ты будешь предоставлен сам себе. Можешь заниматься, чем хочешь…
- А чем тут особенно займешься? Читать буду... А что вообще, никаких обязанностей?! Может какие-то исследования, измерения, постанализ собственного состояния?
- Нет-нет-нет. – Бурно завертела головой руководительница. – Это категорически запрещено техпреамбулой: объект исследования не должен становиться его субъектом. Чем дальше ты будешь от результатов исследований, тем лучше для дела. Знание результатов эксперимента способствует отклонению его объективной направленности. Словом, это знание способствует субъективации исследования. Понял ты меня, Паша?
- Понял-понял. Чем меньше объект знает о том, что знает о нём субъект, тем лучше. Поскольку этим знанием нарушается чистота эксперимента.
- Примерно. – Согласилась Леонтьева и добавила:
- Хотя есть у тебя одна обязанность – недолгая процедура вербализации после сеанса индуктивного галлюционоза. То есть, небольшой рассказ о том, что ты видел, что переживал. Перед исследованием стоит задача синхронизации карты внутренней психографики и внешних карт для локализации внешней динамики Эгонии.
- Я всё-таки не пойму, как вы её обнаруживать-то будете?
- Честно сказать, я сама еще не пойму! Но американцы уверяют, что она обязательно обнаружится в том поле, какое индуцируете вы, а потом мы сможем её спроецировать вовне.
- Нет, я, конечно, очень мистический человек, верю, там, в чудеса, но и мне это представляется чем-то невероятным.
- Поживем – увидим. – Утешительно резюмировала Мария Петровна. – Ладно, Паша. Готовься. Вечером первый сеанс.
***
16 мая, среда
Лора-Элиш завтракала, когда раздался вызов визайповской связи. Это была Кристен Кроссфилд.
- Лора, девочка, зайди сегодня ко мне. В одиннадцать часов. С тобой тут один важный человек поговорить хочет.
- Кто?
- Ты сама всё увидишь, - произнося каждое слово по отдельности и остро глядя в глаза, произнесла Кроссфилд.
- Хорошо.
Ровно в одиннадцать Лора-Элиш зашла в обширный кабинет директрисы Псайкокосмической академии. Помимо Кроссфилд здесь находился сорокалетний мужчина в униформе государственного чиновника. Сдержанность движений и суровый взгляд легко выдавали в нём представителя специальных служб.
- Добрый день, господа!
- Добрый, Лора!
Кроссфилд встала навстречу вошедшей и представила её мужчине:
- Вот участница от нашей стороны Лора-Элиш Бьюкенен. Наша умница. Обладательница выдающимися духовными и физическими данными. Так, Лора-Элиш прошла трёхлетний курс бакалавра псайкокосмизма за четыре месяца.
Потом она обратилась к девушке:
- Это мистер Чейз, представитель Агентства безопасности. Он хочет сделать пару напутствий насчет предстоящей тебе миссии.
- Да, пожалуйста! – Добродушно согласилась Лора-Элиш.
- Здравствуйте, мисс Бьюкенен. Наши коллеги известили нас, что вторым участником программы будет русский. И это обязывает нас сделать некоторые указания. Конечно, времена изменились. Эпоха ожесточенного противостояния США и России осталась в прошлом. И, тем не менее, мы предлагаем не расслабляться и быть наготове сдержать и нейтрализовать какой-нибудь неожиданный выпад или что-нибудь такое…
Девушка выразила недоумение:
- Но какой здесь может быть выпад? Это же наша совместная программа. И мы там все в одной упряжке, как я понимаю…
- Вы знаете, мисс, общие интересы, гуманистические ценности – это, конечно, хорошо. Но на первом месте должен быть национальный интерес…
Лора-Элиш перевела растерянный взгляд на Кроссфилд. Отзываясь на эту растерянность, директриса вскинулась и с довольно упрямым увещеванием обратилась к госчиновнику:
- Мистер Чейз, вы знаете, наш предмет – очень нежная материя. Мы работаем с чувствительными человеческими энергиями. И в первую очередь условием этой работы является как раз атмосфера доверия и сочувствия. А вы своими страхами и подозрениями сейчас рискуете вывести нашего участника из равновесия требуемого настроя. А это уже угрожает отсрочкой всей программы, которая отвечает на то, что, как вы знаете, на последней пресс-конференции госпожа Сервинг назвала самым серьезным вызовом для всего человечества!
Последнюю фразу Кроссфилд интонировала максимальным пафосом. И он, похоже, достиг своей цели, поскольку госчиновник существенно сбавил свою настойчивость:
- Хорошо, хорошо. Я вовсе не склонен драматизировать ситуацию. Моя задача только в том, чтобы напомнить, что бдительность – очень полезное приспособление в любом деле.
- Считайте, что напомнили. – Жестко известила директриса. – Что-нибудь еще, мистер Чейз?
- Пожалуй, нет.
- Тогда позвольте мне тоже провести последний инструктаж нашего участника перед отправкой на орбиту. И я должна сделать это тет-а-тет.
- Понятно. Хорошо. Я только хочу еще пожелать удачи в выполнении программы, за которой, действительно, мы все следим с надеждой.
Он радушно улыбнулся в адрес женщин. Те его поблагодарили. Как только представитель спецслужбы вышел, Кроссфилд спросила:
- Ну, как ты Лора?! Готова? Сегодня ты отправишься на «Душу мира».
- Скорей бы, Кристен. Я уже вся в нетерпении.
- Дома была?
- Да.
- Что там родные – переживают?
- Конечно. Дигитириум же не запретишь. А там такие ужасы предвещают!
- Любит народ у нас паниковать. Соревнуются в том, кто кого сильней напугает, а сам сохранит при этом чугунную выдержку!
- Скажи, Кристен, а у меня какая-нибудь связь с домом будет всё это время.
- Да начала индуктивных сеансов – да, а потом, увы – нет. Понимаешь, условия программы ограничивают все связи – и твои, и русского участника. Вы как бы должны оказаться в своего рода пустыне одиночества. Я понимаю, это будет довольно жестокое испытание. Что-то вроде монашеской аскезы на пару. Но всё это надо выдержать! Надо постараться! Потому что, девочка моя, - Кроссфилд нежно посмотрела на подопечную, - цена очень велика!
- Да, я понимаю, - тихо проговорила Лора-Элиш, - я очень хочу оправдать возложенное на меня доверие, Кристен!
Кроссфилд обняла и крепко прижала к себе Лору-Элиш. Потом сказала:
- Сегодня в два часа отбываешь. «Мейджик Шатл» уже наготове. Успехов!
В этот же день Лора-Элиш Бьюкенен благополучно прибыла на «Душу мира».
***
25-27 мая
Испытывая нетерпение, Елисеев дождался указанного в графике времени. Ровно в 19 часов, когда он стал укладываться в псайколюльку, раздался характерный щелчок включения и агрегат тихо загудел. Опустив на себя крышку, Елисеев замер в ожидании каких-то небывалых ощущений. Но ничего необычного не происходило. Кроме разве того, что через минуту он спал безмятежным сном ребенка…
…Странное ощущение заставило его выбраться из псайколюльки, доковылять до кровати и в эмоциональном изнеможении рухнуть в естественный сон.
…Наутро Елисеев в спутанности чувств и мыслей позавтракал и тут же был приглашен в кабинет-каюту товарища Леонтьевой. Руководительница сидела перед монитором и что-то напряженно просматривала. Помимо Леонтьевой в помещении перед другим монитором находилась психометрист товарищ Щварц. Елисеев поздоровался.
- Доброе утро, Паша. Ну, что?! Какие ощущения?! Рассказывай!
- Да, собственно… Но это такой обычный сон… Конечно, не обычный, но помнится он как-то смутно… Какие-то обрывки и фрагменты… Целой картинки нет…
- Но на то он и сон! Сон – это не кино.
- Да… В-общем… Как и предполагалось мы там были вдвоем… Хотя я не могу сказать, что всё являлось в мельчайших подробностях. Но я утверждаю, что это была она – Бьюкенен…
- Так.
- Теперь – место. Довольно странное и в то же время как будто знакомое место. Что-то вроде пустынного берега океана. То ли Тихого, то ли Атлантического. А может и Индийского. Не понятно. Но точно, что такая бескрайняя залитая солнцем синь до самого горизонта. И водная бескрайность плавно сменяется бескрайностью неба. А потом снова возвращается обратно. Песчаный пляж. И кругом камни. Маленькие голыши и большие валуны. А за спиной как будто скалы. И одеты мы были в какие-то простые однотонные холщовые рубахи… Ну, вот сидим мы на этом фоне и беседуем. В основном, Лора-Элиш говорила. Говорила о своих родных… Да, еще помню о собаке своей говорила… Говорит, «она у меня такая игруля».
- Игруля? – С улыбкой уточнила Мария Петровна.
- Да. Игруля, говорит.
Женщины с улыбкой переглянулись. Леонтьева предложила продолжить:
- А что еще?
- М-м-м. Да что такое в таком же духе. Какие-то истории… Но помню всё время, пока я её слушал на меня какие-то невероятные потоки нежности низвергались, что хотелось нырнуть в них и где-нибудь на самом дне затаится и замереть там навсегда.
На лице рассказчика запечатлелось грустное умиротворение. Мария Петровна осторожно вздохнула и тихо спросила:
- А потом?
- Потом.
Елисеев наморщил лоб, скосил взгляд, словно, что-то вспоминая:
- Да. А потом всё начало меняться. Подул сильный ветер. Небо затянуло тучами. А потом, вообще, стало черным. Поднялись волны. Но мы почему-то не уходили. Чего-то ждали… И дождались… Волны сменились огромными валами. И последний вал захлестнул весь берег с нами… Вот и всё… Больше ничего не помню…
- Хорошо. Спасибо, Паша. – Произнесла руководительница и сухо прокомментировала в адрес товарищ Шварц:
- Нарративная синхронизация согласуется с психограммой динамики Эгонии.
- Да. Только неясна локализация трансцензуса Эгонии на индуктивной психограмме. – Добавила Лионела.
И тут же Леонтьева спросила:
- Паша, а ты не можешь вспомнить, откуда, примерно, начался шторм?
- Но он начался как бы в середине всего это пейзажа над самой линией горизонта или в самой линии горизонта, который и делил всю картину строго пополам.
Услышав ответ, Леонтьева обратилась к Шварц:
- Так должно быть?
Психометрист ответила:
- Да-да, вот теперь полная ясность.
Она что поправила на мониторе и развернула его к старшей коллеге. Та глянула и удовлетворенно хмыкнула:
- Да, понятно.
И тут же Мария Петровна отвлеклась и внимательно посмотрела на парня:
- Всё, Пашенька, отдыхай. Предупреждаю, сейчас тебе будет нелегко. Начнется что-то вроде абстиненции. Развлекись. Поиграй во что-нибудь. Или наоборот. Найди дело.
- Да я, пожалуй, пойду в агросектор, спрошу у Вари, может картошку окучить надо.
- Сходи, родной, сходи.
Елисеев поплелся в зону, где выращивалась разная растительность в дополнение к основному рациону. Он попросил у распорядительницы аграрного сектора товарища Вари Алексеевой лопату и начал окучивать весьма пышные кустики картофеля. Прошёл один ряд, другой и заскучал. Извинившись, отдал лопату. Пошёл в спортивную каюту. Схватился за какой-то снаряд. Сделал несколько движений и бросил. Вернулся в каюту. Сел за монитор и попробовал раскладывать пасьянс. И тоже не пошло. Тут же на экране вывел лист книжных и киношных новинок. Быстро просмотрёл. Нашёл название, которое частенько упоминалось в досужем обмене мнениями в публичном пространстве. Вывел текст на экран монитора, который он захватил, падая в кресло. Начал читать. Это была очередная антиутопическая сага на тему того, до чего еще могло деградировать человечество эпохи Отчуждения. Его хватило на две страницы. Елисеев отвлекся от чтения и, о чём-то задумавшись, уставился в одну точку. Выйдя из задумчивости, он обратил внимание на то, что его взгляд лежит на графике. Елисеев протянул к нему руку и отметил наличие досады от осознания, что до сеанса еще очень долго. Обед слегка отвлёк от ощущения одиночества. Побыв с людьми, Елисеев даже развеселился и возобновил способность шутить. Но, оставшись один, он вновь ощутил, как какая-то странная невидимая тьма обступает его со всех сторон. И он должен выстраивать против неё оборону. Елисеев встал и оборотившись к иконам стал шептать молитвы. Скоро стало чуть легче. А через время подоспела пора сеанса. Елисеев с каким-то новым для себя вожделением нырнул в псайколюльку…
Поутру Елисеев вновь направился давать отчет об очередном индуктивном сеансе. Едва зайдя в кабинет-каюту товарища Леонтьевой, он сразу заметил запечатлевшуюся на лицах коллег, погруженных в созерцание чего-то на мониторах тревогу. Елисеев поздоровался. По тому, как все мельком и нехотя откликнулись, он понял, что имеет к тревожности самое непосредственное отношение. Сбрасывая тяжелое чувство, Елисеев упрямо спросил:
- Что-то случилось?
Мария Петровна, с неохотой отрываясь от монитора, глянула на парня и быстро произнесла:
- Случилось, Паша. Сейчас мы соберемся в конференц-зале. И там ты всё узнаешь. И начнём с твоего рассказа о последнем индуктивном сеансе.
- Не понял. Мы вроде не договаривались о публикации моих интимных переживаний! – Возмутился нарушением приватности Елисеев.
- Эх, Паша, мы много, о чём не договаривались! Но ситуация меняется каждый день. И на одну неправильность приходится отвечать другой неправильностью. Поэтому придется делиться своими сокровенными переживаниями публично. Но и потом, что значит «публично»?! Мы все тут свои! Не переживай.
Говоря, Мария Петровна переходила из своего кабинета в конференц-зал, на ходу увлекая за собой присутствующих. Все были в сборе и поле, образованное молчаливым переглядыванием людей, закипало нездоровым напряжением. Леонтьева начала:
- Товарищи, ситуация изменилась. И мы должны с этим разобраться! Итак. Товарищ Елисеев несколько слов о том, что ты видел, переживал во время сна. Пожалуйста! И, Паша, смелее. Эти… ваши отношения касаются уже не только вас, но и всех…
Сновидец встал, смущенно оглядел всю русскую группу и с волнением заговорил:
- М-м-м. В этот раз это был то ли парк, то лес… Какие-то огромные деревья. Что-то типа секвой, или эвкалиптов. Не знаю… Мы шли вдвоем с Лорой-Элиш и о чём так непринужденно лопотали. О чём? Я даже не помню толком. Какие-то случаи из детства…
- Может, какие-то фразы особенные были, которые запомнились? – Поддержала Леонтьева.
- Фразы? Не знаю. Лора-Элиш сказала, что своё детство она воспринимает как аванс…
- Как аванс? В каком смысле? Аванс хорошего или плохого?
- Не знаю. Я не уточнял.
- Ладно. Что еще. Я уже сказал, это был лес с огромными деревьями. Вначале погода была идеальная. Но потом… Потом подул сильный ветер. Очень сильный. Штормовой. И начал раздаваться страшный шум. Было сначала непонятно, что это за шум. Но скоро выяснилось, что это шум от падающих деревьев. Мы побежали. Но деревья падали со всех сторон. И куда бежать, было совершенно неясно. Но и это еще было не всё. Вдруг выяснилось, что под нами ходуном ходит земля. То есть, еще в этом месте началось землетрясение. Мы бежали, бежали… И всё. Дальше всё обрывается…
- Больше ничего, Паша?
- Нет.
- Ясно. – Высказалась Мария Петровна. – Спасибо, Паша, садись. Итак. Давайте обрисуем всю картину. За текущие сутки ситуация кардинально изменилась. Какая у нас была исходная гипотеза? Что наводимое нашими двоими участниками поле зафиксирует абсолютную координату автономного гравитационного ядра Эгонии. Так?
- Да. – Подтвердил Игорян. – И, собственно, нам удалось в какой-то степени локализовать центр крестообразной орбиты Эгонии.
- Да. Положительным итогом этой фазы эксперимента стало подтверждение глобальной гипотезы о том, истина материального космоса находится внутри космоса духовного. Мы, конечно, обрадовались практике этого доказательства. Но радовались мне не долго. Всего лишь сутки. Во время последнего сеанса Эгония, так сказать, не согласилась с нашим предположением на её счет. И что же стало существом этого несогласия, того, что она взбрыкнула? А, Степан Тигранович?
- Да. Начну с того, что мы допустили активность только со стороны периферии, которая, окружая гравитационное ядро со всех сторон, предлагает ей занять место центра периферии. Но, словно, переживая угрозу, Эгония продемонстрировала свою собственную активность в отношении периферии. Обратите внимание на момент из рассказа Паши о том, что воздействие носило двухсторонний характер. С одной стороны это был ураганный ветер, который валил деревья. А, с другой, буквально, земной стороны это было землетрясение. По тому, что Эгония воздействует двояко, она четко для себя определяет поле локализации своего гравитационного ядра. Более того, она демонстрирует колоссальную мощь в намерении преодолеть гравитацию вот этого поля, которое наводят Паша и Лора-Элиш. Таким образом, возник крайне напряженный контраст эфемерного центра в качестве гравитационного ядра Эгонии и периферии в виде вот этой нашей пары.
- Ясно. – Снова заговорила товарищ Леонтьева. - В-общем, как всегда, у нас две новости. Хорошая новость в том, что мы вступили во взаимодействие с Эгонией. А плохая – в том, что мы не знаем, что нам от этого ждать. Так?
Повисло тяжелое молчание.
- Может у кого-нибудь есть соображения?
Зазвучал голос Динары Акынбаевой:
- Позвольте мне. Как я поняла, мы стоим перед проблемой неравенства двух энергетических потоков. И наш поток намного слабей того, которому мы пытаемся противодействовать. Да?!
- Примерно так.
- Вот. Но пока речь идёт об искусственно индуцируемом поле с помощью этих псайколюлек, с помощью психомембранного генератора и так далее. Но, возможно, что уже имеется и какое-то естественное поле…
На этих словах Динара внимательно посмотрела на Елисеева. Пребывая в рассеянности, парень пропустил этот взгляд мимо глаз. Только из вежливости улыбнулся. Молодая женщина, не желая навязываться, быстро отвела взгляд:
- Извините, я, наверное, вторгаюсь на заповедную территорию.
- Да-да. – Быстро вступилась Мария Петровна. – Никто здесь к этому не готов.
***
25-27 мая
В 19 часов Лора-Элиш легла в псайколюльку. Она волновалась, «а вдруг не получится?» Крышку над ней накрыл Вашингтона и тут же вышел. Лора-Элиш прислушивалась к ровному гудению агрегата, ожидая каких-то вспышек в мозгу или особых ощущений в теле. Но ничего такого не происходило. А потом просто наступил сон…
На следующий день он зашла в каюту Рона. Помимо него здесь была и психометрист Валентайн Честерс. Оба сидели за мониторами и что-то внимательно там разглядывали.
- Привет, Лора!
- Привет! Мы должны синхронизировать нарратив с психограммой, так ведь?
- Да. Валентайн выведи психограмму сеанса Лоры.
Рон побегал глазами по большому монитору:
- Да, вот. Пожалуйста.
- Наверное, нужно начать с описания места. Очень много воды и очень много камней. Погода была ясная. И ветер дул теплый. Мы с… с… Павлом сидели на берегу. И чём-то говорили… Павел говорил о своих родных местах. Хорошо так говорил. Нежно. И тепло от него особенное шло…
Последнюю фразу девушка произнесла со смущением. Но слушатели взглядами и улыбками изобразили тактичность и кивками приободрили рассказчика:
- Да. Хорошо. Что было потом…
- Да. Ну, мы говорили, я что-то рассказывала, а потом… Потом погода начала меняться. Подул сильный ветер. И поднялись волны… Огромные… Я таких волн никогда не видела. Позади нас были скалы. Мы отбежали от берега, насколько было возможно… А потом всё… Сон оборвался.
- Хорошо, Лора. Спасибо.
Вашингтон широко улыбнулся и пошутил:
- Приходи в себя. Тем более что у нас тут не штормит, ха-ха. У нас – штиль.
Лора рассмеялась в ответ:
- Да, ха-ха.
Все засмеялись. И Лора, смеясь, вышла из командирской каюты и пошла в столовую завтракать. Здесь были люди. И было весело. Но, вернувшись в каюту и оставшись одна, девушка ощутила странное чувство, словно, у неё что-то отняли, что теперь её чего-то категорически не хватает. Она попробовала слушать какую-то умную книгу. Ничего не поняла. Потом стала смотреть новое муви-шоу. Лора терпеливо вслушивалась в слова персонажей, упорно выстраивала последовательность сюжетной линии, упрямо воображала в нём определенную идею. Но и это не отвлекало от какого-то нового чувства, поселившегося в глубине её души. И скоро её прорвало. По лицу быстро побежали слезы. И они поспособствовали пониманию, что это её новое состояние есть одиночество. И ей как-то стразу полегчало, потому что следующей была мысль о том, что это состояние легко разрешимо, что до его разрешения рукой подать. Лора развеселилась и отправилась в спортивную каюту, где можно было снять напряжение, потягав железки, а потом поиграв в пинг-понг. И так он легко он дождалась следующего сеанса, по которому отчитывалась на следующий день:
- В этот раз мне показалось, что мы шли по Иеллостоунскому парку. Там были очень высокие деревья. Как и в прежнем сне вначале всё было замечательно. Мы гуляли, шутили, веселились. Но потом всё изменилось. Сначала задул страшный ветер, от которого стали падать деревья. А потом еще земля затряслась под нами. И мы побежали. И всё. Сон кончился…
- Да, хорошо, Лора. Нарратив сна полностью синхронизируется с психограммой.
Лора обратила внимание на то, что тон голоса командира был тревожным, а лицо покрылось пеленой мрачности. Она не удержалась:
- Что не так, Рон?
Вашингтон перевёл тяжелый взгляд с монитора на девушку. Помолчал. Начал отвечать:
- Всё пополам. Хорошо, что мы зафиксировали координаты Эгонии. Плохо, что и она теперь зафиксировала наши координаты.
- Как это? Она что – живая?!
- Конечно. Она активная, субъектная. Но ты же сама знаешь, что она способна самостоятельно формировать свою орбиту. После вашего сеанса Эгония вошла в новую и четвертую фазу.
- Четвертую?! А какие первые три?
- Ну, Лора, это же школьные вопросы!
- Ну, пожалуйста, Рон. – Попросила девушка, состроив умоляющий взгляд, отказать которому было преступлением перед всем человечеством.
- Хорошо. Вначале Эгония была заурядным астрофизическим объектом, то ли планетой-сиротой, то ли коричневым субкарликом – не важно, это никого тогда не волновало. Летала по своей эллиптической орбите, и Бог бы то с ней! Но вот несколько десятилетий назад началась трансформация Эгонии в псайкокосмический объект. Её свойством стало поглощение излучения тонких духовных энергий с поверхности Земли. А её эллиптоидная орбита характеризовалась итерацией множества гравитационных суверенов. И вот совсем недавно, свернув эллиптоиду в кроссоиду, Эгония сформировала свою собственную орбиту с имманентным гравитационным ядром. Свойством этой третьей фазы стало вполне себе разумное ощущение своей активности по отношению ко всей комической среде. То есть, она, по сути, ощущает себя таким абсолютным центром всей необъятной периферии космоса. Но тут появились мы. И всё её всемогущество закончилось. Эгония стала проявлять крайнюю агрессию. Причём по отношению к нам. К вам.
- А в чём причина этой агрессии? – С некоторым испугом спросила Лора.
- Эгония ощутила своего конкурента.
- Мы стали конкурентом Эгонии?
- Да. И этот конкурент предстает как периферия по отношению к центральности Эгонии. Её абсолютность обнаружила своего антипода. Я бы сопоставил различие между третьей и четвертой фазой Эгонии с разницей между центром вне периферии и центром внутри периферии.
- И что же теперь будет?
- Лора, ты задаешь слишком много вопросов! Если Кроссфилд узнает о наших разговорах, она меня просто снимет с поста!
- Она не узнает! – Уверенно заговорила девушка. – Рон, скажи, чем это угрожает?
- Лора, мы не знаем всего потенциала Эгонии. Она в высшей степени непредсказуема! И это и делает её чрезвычайно опасной. Но ты не ничего не бойся, тебя… вас мы в обиду не дадим.
Вашингтон грустно улыбнулся.
- Рон, о чём ты говоришь?! – Возмущенно воскликнула Лора. – Причем здесь моя личная безопасность, если речь идёт о выживании всего мира!
- Ну, я подумал… - Начал оправдываться Рон.- Извини. Я не хотел тебя обидеть!
- Ладно. Я не обижаюсь. Но знай, Рон, если возникнет такой вопрос, я заявляю, я продолжу участие в программе, чего бы мне это не стоило!
- Я тебя услышал.
Атмосфера уплотнилась тяжелым молчанием, которое решила развеять Лора:
- Значит, Эгония пришла из-за нас в бешенство?
- Да, вроде того. Теперь она про вас знает.
- Понятно.
***
Все последующее время Елисеев не находил себе места. Он уже вообще не мог ни на чём сосредоточиться – ни на одном материальном предмете. Вихрь его мыслей вертелся вокруг тезиса Динары Акынбаевой, предположившей наличие некоего «естественного поля». «О чём она говорила?! О любви, что ли? Ну, да!» И теперь у Елисеева уже не оставалось никаких сомнений: свершилось – он влюблён в Лору-Элиш Бьюкенен. Напор его мыслей потребовал для себя звуковой объективации:
- Причём конкретно так втюрился. Боже мой! Понятно, почему меня так жалела Мария Петровна. Она понимала, что это такое! И что же мне теперь делать? Вот так сидеть и ждать?!! Глупо! Если есть это естественное поле, то… Допустим, оно есть только во мне. Но всякое поле это разница потенциалов. Поле – это то, что между двумя. Тогда оно должно быть и в Лоре-Элиш! Но как это проверить? Я должен с ней увидеться! Вот что! Но мне почему-то нельзя! Но почему? Чего они боятся? Какая еще тут может чистота эксперимента! Или они боятся как бы бесполезного, такого бесцельного выброса любовной энергии. В бесконечный космос, хе-хе. А нам, видишь ли, нужен направленный поток энергии! А её генератором, м-да, должны быть люди! Живые, между прочим. Но и до какой поры мы должны нагнетать эту бесценную энергию. Люди же вам не мертвые механизмы. Они не страдают. Хотя выходят из строя. А что говорить о таких чувствительных образованиях, как мы?! Мы-то страдаем! Вопрос: ради чего?! чтобы – что?! У человека тоже есть пределы. Его тоже может зашкалить и он может вот также выйти из строя! Они об этом подумали?! Экспериментаторы чёртовы!
Собственными словами Елисеев распалил себя до крайности и у него созрело решение. Он вышел из каюты, нашёл Варю Алексееву, заведующую всем бытовым хозяйством, и вызвался доставить какие-нибудь продукты из ресурсного отсека. Варя пожала плечами, и, высказавшись в том смысле, мол, у нас тут всего вдоволь, предложила сходить за какой-то мелочью – то ли за специями, то ли солью. Елисеев решительно покинул русскую часть станции, дошёл до технологического коридора, ведшего в ресурсный отсек, прошёл по нему десяток метров, огляделся и быстро свернул в один из коридоров, по которому можно было дойти до американского сектора. К его восторгу, ему никто не попадался на пути. Елисеев дошёл до входных ворот с большими окнами. Ворота были закрыты. Он нажал кнопку вызова. Скоро в окне возникло лицо молодого человека. Елисеев, собрав всё знание английского, объяснил ему, что он срочно должен увидеться с коллегой Лорой-Элиш. Американец, улыбаясь, развел руками, давая понять, что не имеет право впускать Елисеева. Но тот был максимально настойчив. После недолгой попытки переубеждения американец исчез и тут же в окне появился сам Рон Вашингтон. Зрелый американец был более категоричен:
- Товарищ Елисеев, вернитесь к себе! Вы нарушаете регламент и условия нашей совместной программы.
- Господин Вашингтон, мне очень нужно увидеться с Лорой-Элиш! Впустите меня, пожалуйста. Всего на одну минуту. Я должен ей кое-что сказать и я сразу уйду. Честное слово, всего одна минуту.
- Ни одной минуты, товарищ Елисеев. Вы безответственно ставите под угрозу исполнение важнейшей задачи. Вернитесь к себе немедленно!
На последней фразе тон Вашингтона существенно повысился. Но и ответная реакция была заметной.
- Да что же это такое, твою мать?! Да впусти меня, наконец! Я должен увидеть Лору-Элиш! Впусти меня немедленно, Вашингтон, гад ты такой!
Русский уже кричал, сопровождая слова ударами пятками зажатых кулаков по плексигласовым стеклам ворот. Американец сначала опешил, а потом тоже стал орать на Елисеева, причём такой скороговоркой, что русский уже ничего не понял, продолжая долбить по воротам и требуя впустить его внутрь. Американец в сердцах плюнул и заговорил перед собой. Елисеев понял, что он говорит по далекому. «Наверное наших вызывает!», догадался он. И точно через пару минут в коридоре раздался гулкий топот бегущих людей. Парень предпринял отчаянные усилия, пытаясь открыть ворота, ведущие в американский сектор. На этом движении его схватили за руки и стали оттаскивать от входа. Это были Коромыслов и Игорян. Елисеев легко откинул пытавшихся привести его в чувства и снова набросился на ворота в намерении открыть их. Но следующая попытка обуздания Елисеева была намного более решительной. Особенно досадовал Коромыслов:
- Ты чё сдурел, дурачок?!
Не на шутку разозленные соотечественники схватили его за руки и завели их довольно высоко за спиной. Елисеев вскрикнул. Тут же перед ним оказалась товарищ Леонтьева и с какой-то нарочитой официальностью возгласила:
- Товарищ Елисеев, образумьтесь! Вы ставите под угрозу исполнение международной программы!
Елисеев бессильно понурил голову и скорбно замолчал, поняв, что шанс упущен. И вот так с заведенными за спину руками его повели восвояси. Когда они немного отошли от американского сектора, Леонтьева сердобольно спросила:
- Паша, неужели так плохо?!
Елисеев молчал.
- Паша, ты ведь не хочешь, чтобы тебя отстранили от участия в программе?
Он ответил:
- Я не понимаю, почему мне нельзя увидеться с Лорой-Элиш?! Разве от этого что-то убудет?
- Ты же понимаешь, что это будет только начало. А потом требования начнут возрастать. А может то, а может это? И так далее. По нарастающей. А потом вы скажете, отстаньте от нас!
- Не скажем, мы – ответственные!
- Вот и хорошо. Так и веди себя ответственно! – Примирительно заключила Леонтьева.
Разозлившись на этот якобы найденный компромисс, Елисеев взвился:
- А еще я, в конце концов, мужчина. И мне она нужна как женщина.
- Ух, ты! Вон оно уже как! Быстро! – Иронично удивилась Мария Петровна.
- А что вы удивляетесь?! Вы же знали, что так будет!
- Знала! – Жестко подтвердила Леонтьева.
- Вот! Так, а в чём тогда дело! Вот, ответьте мне, Мария Петровна, для чего нам нужно находиться здесь, на «Душе мира» да так, чтобы не давать общаться при том, что эти долбанные люльки можно было поставить, где угодно на Земле, и индуцировать это поле сколько угодно?
- Ты серьезно этого не понимаешь или придуряешься?! – Возмущено спросила Мария Петровна.
- Серьезно не понимаю!
- Хорошо. Чтобы вы знали о своём существовании, но в такой дозированной форме. А, во-вторых, здесь мощность вашего поля намного мощней, чем на Земле. Мощней, потому что чище и потому что она ближе к цели.
- А так у вас всё продуманно?! – Вскричал Елисеев. – Тогда я заявляю, что эта ваша программа – это самая настоящая пытка из арсенала проклинаемого сейчас XX века с его Освенцимом и Гулагом. А вы все – пыточных дела мастера!
- Успокойся, Паша. – Голос Леонтьевой налился твердостью. – Ты сейчас в таком состоянии, что можешь наговорить того, о чём потом будешь жалеть! Просто, пойми, это твоя такая работа – переживать, страдать, думать, словом, жить.
- Но почему у меня такая работа?!
- Это – не ко мне, это – к Богу!
- Понятно.
За разговором они оказались в пределах русского сектора. Игорян и Коромыслов давно отпустили руки Елисеева и шли поодаль, оставаясь наготове чуть что предпринять соответствующие действия. Мария Петровна, кивнув им благодарно головой, махнула рукой, давая понять, что они свободны. Уже вдвоём они зашли в каюту Елисеева. Парень устало сел на кровать. Мария Петровна села рядом на стул и мягко заговорила:
- Паша, мы догадывались, что будет тяжело, невыносимо. И у меня есть кое-что для тебя.
Она вытащила из кармана блистер с таблетками.
- Вот на, это – эйфорин. Можно принимать три-четыре таблетки в день, если, конечно, совсем тяжело будет. Ощущения, соответственные названию – эйфория, безмятежность, непродолжительные галлюцинации. Только не увлекайся.
- Спасибо.
Как только Мария Петровна ушла, Елисеев сразу принял две таблетки. Через минуту он уже чему-то улыбался и посмеивался детским смехом.
***
После тяжелого разговора с командиром Лоре никого не хотелось видеть. Она заперлась в своей каюте, легла на кровать и стала бессмысленно смотреть в потолок из белого пластика со встроенными светильниками. На нее опять навалилась железобетонная плита тоски и одиночества. И вновь, обжигая щёки, текли слезы. И она неожиданно для себя самой заговорила вслух:
- Что же это такое?! Сначала она, вызывая легковесную жалость, случайным путником проситься на краткий приют в одну ночь. Ты впускаешь его, говоришь пару ласковых слов, даешь обогреться, поишь чаем с печеньками. Затевается разговор. Сначала какие-то ничего незначащие реплики. А потом несколько каких-то особенных цепляющих слов. И вот досужая беседа перерастает в серьезные переговоры, в которых ты уже сначала заинтересован, а потом уже не можешь из них выпутаться. И в итоге эти переговоры начинают походить на какую-то ожесточенную полемику, спор, ругань. И вот ты уже чувствуешь, что весь пыл утрачен, аргументы исчерпаны, воля к сопротивлению исчезла. В теле – усталость и изнеможение, в голове – муть, в душе – пустота. Хотя, пожалуй, что в душе какая-то странная смесь. Но, главное, что попросившийся на постой путник уже не давешний бедолага, но вполне уверенное в себе существо. И оно уже нахально смотрит на тебя новым хозяином того жилища, которое еще недавно принадлежало тебе. И вот на правах собственника этот новый хозяин уже начинает тобой распоряжаться. Хочу, говорит, того, хочу этого. И вот ты уже из хозяйки дома превращаешься в расторопного слугу. Носишься как угорелая! Чего изволите? А не соблаговолите ли вы? Из господина положения превращаешься в раба! Но попробуй только взбрыкнуть! Только посмей захотеть вернуться к прежнему статусу-кво! Тут же тебя накрывает такое отчаяние, которое гораздо хуже, всякого уничижения и рабства. И ты, конечно, из двух зол выбираешь меньшее. И снова возвращаешься в это, да, унизительное, да, рабское состояние. Потому что… потому что, Господи, оно это рабство такое сладкое, такое густое, такое властное… А потом ты начинаешь привыкать – безропотно моешь посуду, метешь полы, выполняешь самую грязную работу в этом нетвоем доме, где безраздельно царит любовь. Я знаю, многие не соглашаются на это. Многие бегут. Но я не верю, что от этого можно убежать. Потому что, это – судьба! А я верю в судьбу. А вместе с ней верю, что моё порой еще такое строптивое рабство и это благоприобретенное господство любви когда-нибудь заживут душа в душу. И, возможно, они потом примиряться, найдут общий язык, если, видимо, я буду достаточно покладиста, покорна, смирена. Чтобы она перестала причинять эту боль, тяжелым бременем отягощающим душу. О, как сколь тяжело, ты, бремя любви! И совершенно неотменимо! И кто это положил, что любовь – свобода? Да это тяжелейшее рабство! Потому что ты сам себе не принадлежишь. А принадлежишь этой власти любви. Она тут господин и субъект. Причём этот господин без каких-либо разумных аргументов. Хохотать он хотел над всеми разумными основаниями! Но чего же она хочет? Чего она ждёт? И, наверное, она ждёт что-то от нас. Это теперь мы должны что-то для неё сделать. Да! Теперь уже никуда не денешься – теперь есть это странное, почти невозможное мы! Мы. Что это? Это явно не два наших Я! Я – оно всегда по отдельности. Это – моё, а то – твоё. А здесь не твоё, не моё. Только наше. Но как это? Это мы – оно как круг. Ты вступаешь в круг и переживаешь чужое как своё. В кругу любви каждый – половина круга. Половина – это край. Значит, мы с второстепенного, объектного, пассивного краю, а внутри – она, любовь как субъект. Она – то, что между нами. И мы оба дорожим этой связью, отношением, переживанием, которое важнее каждого из нас по отдельности. Потому что оно не разделяет, но объединяет нас. А еще оно, это переживание хорошо тем, что наполняет чувством бессмертия. И откуда оно?! Почему по отдельности каждый смертен, а вместе мы бессмертны? Почему это возможно? Наверное, это то, о чём говорил Кирахиро. Это такое соединение глагола и прилагательного, которое дает в сумме имя. И что тут вообще такое каждое означает? Прилагательное – это, наверное, то, что я вижу, это – периферийный объект, и он как бы приложен ко мне. Глагол – это то, что я переживаю изнутри, это – центральный субъект. И когда они складываются, то они образуют то, что по ту сторону центра и периферии, субъекта и объекта. А еще Кирахиро говорил, что имя – это крест в круге. И дело в том, что круг определяет крест собой. А сам этот крест – это пересечение вертикали глагола и горизонтали прилагательного. И вне круга любовного имени крест не уравновешен. Здесь – то качественный глагол ценнее прилагательного, то количественное прилагательное больше глагола. И каждый пытается превзойти другого. Мерой превосхождения выступает присвоение точки пересечения вертикали глагола и горизонтали прилагательного. И эта точка – местоимение Я. И каждый в кресте обмена оценивающего глагола и оцениваемого прилагательного вне круга имени борется за крохотное единоличное местоимение под солнцем, которое почему-то должно светить только одному. Но на самом-то деле солнце светит всем! А светит оно всем, потому что светит оно снаружи, со стороны внешней периферии, а не изнутри, со стороны внутреннего центра. Круг дается снаружи, из периферийной неопределенности. И в него каждый вступает со своей стороны. Главным же свойством круга является то, что в нём нет центра. А вместе с ним в нём нет и точки отсчета. Нет счета. А, значит, нет и самого времени. А там, где нет времени, есть вечность.
Устав от долгого монолога, Лора незаметно для себя уснула. А проснувшись, она обнаружила, что тоска её куда-то улетучилась, и ей захотелось кого-нибудь увидеть, поговорить и, вообще, весело, провести время. Она встала и бодро направилась в кают-компанию, где всегда кто-нибудь был.
***
Два дня подряд индуктивных сеансов не было. Коротая время, Елисеев просмотрел, прослушал кучу киношных и книжных новинок. На третий день он не выдержал долгого ожидания, выскочил в коридор и сразу натолкнулся на того, кто должен ему всё рассказать – на Игоряна:
- Что случилось? Почему нет сеансов?! А главное, никто ничего не хочет говорить! Может, ты что-нибудь расскажешь? А Стёпа, будь другом!
Игорян молчал, уставившись в пол. Потом медленно поднял взгляд на Елисеева. Снова опустил и заговорил:
- Мы просто… Просто пока не знаем, что нам делать… Дело в том, что Эгония трансформировала орбиту. То есть, она это непрерывно делает. Но сейчас… Сейчас случилось, что невероятное… И мы уже просто боимся…
- Чего? – Воскликнул Елисеев, будучи сам напуган угнетенным тоном Игоряна.
- Это только гипотеза… И я, вообще, не имею права с тобой ею делиться. Но черт с ним! Помнишь, я говорил о кроссоидной орбите Эгонии?
- Это, когда она движется как бы по восьмерке?
- Да. И в этом случае её гравитационное ядро пребывает в её собственности. И оно пребывало в её собственности. До наших… ваших индуктивных сеансов. Но теперь Эгония решила как бы отказаться от этого владения. Мы в течении двух дней фиксировали её реперные точки, пытаясь смоделировать её орбиту. И вот после обработки последних данных на мегакомпьютере вот только что мы ахнули. Оказывается, что обновленное гравитационное ядро теперь приходится на «Душу мира». А если быть точнее новым гравитационным ядром Эгонии является ваша пара…
- Что?!! – Вскричал Елисеев.
- Да. Ядром Эгонии выступило то взаимное поле, которое вы вдвоем с Лорой-Элиш Бьюкенен навели. Это означает, что рано или поздно Эгония будет в этой точке. То есть… то есть…
- Эгония летит прямо нас! – Едва сдерживая ужас, сдавленно догадался Елисеев.
- Да, Паша. Но она не летит не только на вас… на нас… Эгония летит на Землю. Ты понимаешь, что при её массе, это конец жизни на Земле.
- Подожди, подожди, Стёпа, неужели нельзя ничего сделать?!
- Не знаю. Мы думаем. И верим, конечно, что всё исправимо. И, прежде всего, благодаря нашей программе…
Вдруг неведомо откуда рядом с двумя мужчинами возникла Леонтьева. Быстро оглядев их растерянность, она тут предположила:
- Что, Паша, Степан тебе уже всё рассказал?!
- Рассказал.
- Ничего. Что-нибудь придумаем! – Уверено приободрила она своих коллег. – Рано еще отчаиваться! Пойдемте в конференц-зал. У нас сейчас на связи будет Кроссфилд и Васнецов. Обсудим всё это.
Скоро вся команда была в сборе. Тут же большой экран, отразил присутствие земных руководителей программы от каждой из сторон. Первым заговорил Васнецов:
- Друзья, мы в курсе возникшей проблемы. И наше первое предложение сводится к тому, что ни о каком уничтожении Эгонии речи теперь быть не может! Эгония – это часть некой большой системы, чьи параметры остаются для нас неопределенными. Но в любом случае, мы не имеем права вмешиваться в её функционирование!
- Да, мы согласны с русскими псайкокосмистами! – Поддержал Васнецова Сяо Чань.
- Но что мы должны тогда делать? – Вопросительно возразила Кроссфилд.
- Давайте для начала уйдем от категорических заявлений и основанных на них скоропалительных решений! – С интонацией мудрой матери заговорила Мария Петровна. – Давайте немного порассуждаем. Давеча товарищ Игорян нам напомнил о теории ткани. Действительно, вы посмотрите, как гармонично сплетено взаимодействие вот этих наших самых близких астрономических тел. Солнце вращает вокруг себя Землю, а Земля вращает Луну. В каждом случае гравитационный суверен уравновешен со своим сателлитом. Суверенно-сателлитное взаимодействие – это, прежде всего, баланс. А проблема Эгонии в её несбалансированности…
- Да, Маша, я поняла! С этим, в общем, и было связано предположение уничтожения Эгонии. – Отчасти оправдываясь, быстро подхватила рассуждение Леонтьевой Кроссфилд. – Мы исходили из того, что Эгония вышла из-под юрисдикции законов материального космоса, ощутив себя сувереном. Казус Эгонии – это тот случай, когда то, что было средством, решило стать целью. И это намерение стать целью самой по себе и выступило угрозой для всего остального!
- Да, верно, Кристи. – Вернула себе инициативу Леонтьева. – Но то, что ошибочно изменило своей сути, превратившись из средства в цель, необязательно должно быть уничтожено, поскольку имеет шанс исправиться.
- Да, это гуманно! – Поддержал высказанный тезис европейский представитель профессор Штайнер. – Раз мы говорим еще и о духовном объекте.
- Вот. Таким образом, речь идёт только об исправлении ситуации. И в этом смысле у меня такое соображение. Смотрите, мир упорядочен и сбалансирован потому, что в нём всё пребывает на своих местах. Каждый объект суверенно вращается вокруг собственной оси и сателлитно вращается вокруг своего суверена. В целом, соблюдается количественная закономерность, когда малое вращается вокруг большего, например, малая Земля вращается вокруг большого Солнца, а Луна вращается вокруг Земли, что в десятки раз большей её, и так далее. И наша задача в том, чтобы подыскать для Эгонии подходящий суверен, в отношении которого она нашла бы достойное для себя место. Возможно, им могла быть Луна? Что скажет нам на это наш талантливый орбитолог товарищ Игорян?
Все поглядели на Степана Тиграновича. Тот, поджимая губы, высказался:
- М-м-м. Теоретически это возможно. Но практически – Бог весть…
- А можно мне высказаться? – Подала голос товарищ Акынбаева.
- Да. Только дай я тебя представлю. Это Динара Акынбыева, наш псайкокомист-теоретик. Очень талантливая. Постоянно, высказывает здравые идеи. Пожалуйста, Динара!
- Спасибо. – Женщина смущенно улыбнулась и тут же посерьезнела. – Вот вы, Мария Петровна, сказали про орбитальное соотношение Солнца, Земли и Луны, а я подумала, что это же аналогия отношения человеческого существа и мира. Солнце – это суверенный Бог, Земля – это бессмертная душа человека, а Луна – это, словно, его смертное тело. И все так же обстоит в реальности – вокруг суверенного, солнечного Бога вращается земная душа, а уже вокруг души её спутником вращается лунное тело. И вот тогда, если предположить, что Эгония – это символ человеческого Я, буквально, Эго, то это было очень правильно, если Эгония станет спутником Луны.
Со всех сторон раздался одобрительный шум. Раздался радостный голос Васнецова:
- Да, это интересно. И это надо обдумать. Что вы думаете, госпожа Кроссфилд?
- Да, пожалуй. – Согласилась американская руководитель программы.
- Отлично! И как говорится, цели поставлены, задачи определены, тогда за работу…
- Товарищи! – Улыбнувшись, закончила за Васнецова фразу Кроссфилд.
Вслед за ней заулыбались остальные.
- Нет, лучше – друзья! За работу, друзья!
- Тогда я предлагаю, возобновить сеансы и продолжить мониторинг Эгонии. – Предложила товарищ Леонтьева.
- Да, пожалуй. – Согласилась Кроссфилд. – Давайте прямо завтра утром и проведем сеанс.
Елисеев обрадовался, «ну, слава Богу!». Он уже успел соскучиться.
***
В течение двух дней Лора-Элиш Бьюкенен маялась от скуки. Сеансов не было. А потом пришли дурные вести и была устроено совещание с Землей. Лора-Элиш внимательно вслушивалась в слова руководителей и участников программы, пытаясь больше понять в том, что происходит и как можно решить проблему. Особенно ей запомнились слова русской псайкокосмистки по имени Динара. И она даже хотела что-то добавить, но не решилась, - «куда мне? я еще так мало знаю! а буду делать заявления космического масштаба и космической же глупости!». Но внутри себя он ощущала движение мысли. После совещания она пошла к себе в каюту. Оставшись одна, Лора стала рассуждать вслух:
- Да, это правильно. Малое вращается вокруг большого. Земля – вокруг Солнца. Человек – вокруг Бога. Да, у Земли есть своя суверенность, она имманентно вращается вокруг собственной оси. Но гораздо важнее для неё трансцендентно вращаться вокруг Солнца. Поскольку Солнце – источник жизни на Земле. Вся жизнь на Земле происходит благодаря Солнцу, его свету. Фотосинтез растений производит кислород, делающий возможным существование животных и человека. Земля, вращаясь вокруг Солнца, является местообитанием жизни. И точно также душа земного человека вращается вокруг солнечного Бога. А это согласуется с тем, о чём говорил Кирахиро. Солнце – это существительный суверен, центральный субъект. Земля – прилагательный спутник, периферийный объект. Но в том, что Земля вращается вокруг Солнца, нет никакого унижения одного и возвышения другого. У них друг с другом общее чувство. У них друг с другом любовь. Отцовское Солнце обогревает и нежит Землю. А Земля-дочка купается в ласке Солнца-отца. И в этих отношениях прилагательная Земля и существительное Солнце равны друг другу и себе. Но это действительно только при дневном свете. Но потом наступает ночь. И в ночной тьме Земля теряется и, по сути, она перестает понимать, «кто она?», «что она?». Он вглядывается в небосвод, пытаясь вернуть столь памятную дневную радость. И тут на ночной небосвод выплывает Луна. И вначале она кажется спасительным замещением дневного Солнца. Земля смотрит на Луну и с радостью отражается в ней. Луна – это зеркало Земли. Днём Земле казалось, что она с Солнцем – одно и то же, что она и есть само Солнце. Но наступила ночь и Земля поняла, что она только луна Солнца. И, конечно, у Земли наступает разочарование и в себе, и в Солнце от того, что она всего лишь спутник Солнца такой же, каким спутником Земли является Луна. И для Земли всё это предстает как предательство, измена, обман. Она думала, что Солнце – это навсегда, но нет – вдруг Солнце и исчезло. И, глядя на своё отражение в Луне, Земля замыкается в себе. Она окукливается и говорит себе: «Есть только одна тождественность, которая мне никогда не изменит – это имманентное вращение вокруг собственной оси. Оно есть моё собственное свойство, которое гарантирует меня от всех предательств со стороны всяких трансцендентностей. А что касается света, то мне это света Луны хватит». Конечно, эти слова Земли очень легкомысленны. Потому что и свет Луны – заимствованный, чужой. Поэтому Луна светит, но не греет. Но благодаря ночи и Луне Земля про себя поняла нечто особенное, и у неё появился выбор – или пассивно терпеть в чем-то позорную судьбу подчиненного спутника, или стоит оказать сопротивление в упорном настаивании на своей имманентной суверенности? И вся эта шекспировская драма космологического масштаба хорошо накладывается на грамматические отношения. Днём, когда существительное Солнце и прилагательная Земля пребывали в балансе, они являли полноту дневного Имени. Но ночью случилось вычитание прилагательной Земли из существительного Солнца, чья разница есть глагол и этот глагол явился в ночной Луне. Как Луна – это разница от вычитания Земли из вечного Солнца, так глагол – это разница от вычитания прилагательного из существительного. Ночная Луна – это глагол, потому что она, как в песне поется, semper variabilis. Динамичная изменчивость – суть Луны как времени. Итак, то, что днём было небесным Именем в его благодатной сбалансированности, ночью стало земным глаголом в его закономерной расщепленности. Но есть еще одно грамматическое отношение, которое дает еще одну часть речи. Разница от вычитания ночного глагола из дневного имени дает местоимение Я. Так выстраивается последовательность: небесное существительное – земное прилагательное – человеческий глагол – Я. Астрофизической проекцией Я стала Эгония. В логическом плане получается следующая пропорция. Вначале была большая посылка как это положительное сложение единых Неба и Земли. Большая посылка – это именная посылка. Затем задается, предпосылается малая посылка, представляющая отрицательное вычитание «тождественной» Земли из «противоречивого» Неба. Малая посылка – это глагольная посылка. А вывод это еще одно отрицание – отрицание отрицания. Но как говорится, минус на минус не всегда дает плюс, и даже никогда его не дает. В выводе глагол, вычитая себя из имени, превращается в местоимение, синтезируя позицию Я-есть. Топологически все четыре позиции имею следующий вид. Единое имя – круг. Прилагательное – горизонталь. Глагол – это вертикаль. Местоимение – абстрактная точка их пересечения.
Лора прервалась, включая кофе-машину, дождалась, когда она выцедит чашку кофе, отпила и продолжила говорить вслух:
- Итак. У нас есть два режима – дневной и ночной. Есть вечный сияющий под именным Солнцем день, и есть временная ночь, освященная одинокой глагольной Луной. Мы имеем противостояние солнечной грамматики против лунной логики. Вечным днём Солнце и Земля распахнуты друг навстречу другу. И дневной свет Солнца растворяет каждое во всём. А главное – в этом свете Солнцу и Земле нечего делить. Они предлагают себя друг другу. День – это состояние даяния, дара и благодарности. Днём нет ни прибыли, ни убыли. Другое – временная ночь. Ночью всё распадается в разное, и каждое замыкается, обособляется, хотя и скрывается в однообразности, когда «все кошки серы». Каждая земная вещь вычитает себя из другой. Ночь – это состояние отнятия, спроса и требования. Ночь – это то, в чём всегда что-то прибывает, а что-то убывает. Например, Луна. Почему? Может быть, потому что днём у мира нет точки отсчёта и сравнения, а ночью такая точка есть? Возможно, точка отсчёта отсутствует днём в силу того, что мерой здесь является периферия, а ночью она в чём-то выступает? Точка отсчёта – это то, что разделяет и сравнивает. И тогда дневное предложение не сравнивает. А вот ночное суждение разделяет и сравнивает. В том, что предложение полагает несравненность, оно содержит в себе отсутствие границы сравнимости. Напротив, в том, что суждение полагает сравнимость, посредством синтеза границы сравнения, которым всё познается. И всякое сравнение предпринимается с целью достижения преимущества. Никто не вступает в сравнение, не рассчитывая на преимущество. Но почему мы жаждем преимуществ? Наверное, эту жажду внушает та же ночь, внушая страх перед неизвестностью, таящейся во тьме ночи. А тьма приходит оттуда, куда по собственной оси отворачивается Земля, отвращая своё лицо от света Солнца. Днём лицо глагольной Земли непосредственно освящается именным Солнцем. И при этом внутри их гармонии сохраняется мистический контраст. Но вот наступает ночь и их контраст смешивается. И смешивается он в Луне. Луна нарушает контраст Солнца и Земли. Смешивая их контраст-различие в тождество, Луна нарушает гармонию Неба и Земли. Действительно, «ночный светильник» Луны – это только холодное тело, что, блистая отраженным чужим светом, выглядит как светящая своим светом звезда. Луна производит логически-отождествляющее смешение мистически-именного небесного Света и рационально-очевидной плотности земного Объекта. Разница между мистическим контрастом Небом и Земли и их рациональным смешением в Луне та же, что между, например, бокалом реальным и бокалом, отраженным в зеркале, которое окружено тьмой. В первом случае – это сама небесная вещь. Во втором случае – это иллюзия взгляда, переходящего в столь же фантазматическую рефлексию Я-есть. Грамматически Луна – это явление тождества небесного имени и земного существования, выражаемого глаголом. Одним словом, Луна – это явление логически-иллюзорного конструкта Я-есть. То есть, Луна – это воплощение границы между Небом и Землей. Луна определяет порядок существования земного смертного тела. В той мере, в какой человек смертен, он закономерно ограничивается лунным светом, чей частный сегмент соответствует треугольной фигуре прямой перспективы. Лунная, ночная перспектива освящает узкую сторону телесного наличия человека в его закономерной смертности. Но в той мере, в какой человек бессмертен, он благодатно расширяется солнечным светом, что соответствует круговой целостности обратной перспективы. Солнечная, дневная перспектива освящает горизонт всей широты человеческого присутствия в его благодатном бессмертии, включая и узкий фрагмент его наличного существования. Дневная благодать Солнца не отрицает закон Луны, хотя закон ночной Луны с яростью какой-то запредельной жадности отрицает благодать Солнца. Луне во что бы то ни стало надо центрировать весь солнечный горизонт. Но это против самой Жизни! Ведь, очевидно, что Солнце – это количественный суверен, а Луна – лишь качественный сателлит. И Закон – это только спутник суверенной Благодати. Закон есть, потому что есть Благодать.
***
Новый индуктивный сеанс состоялся утром следующего дня. Спустя полчаса, Елисеев выбрался из псайкоколюльки. Сел на кровать, схватился за голову и его рука машинально потянулась к эйфорину. Он выдавил из искореженного блистера на ладонь два последних бугорка и, не запивая, проглотил таблетки. Тут же в его каюту вбежали люди – Леонтьева, Коромыслов, Игорян, Шварц, Акынбаева. Обступив его со всех сторон, они тревожно всматривались в его состояние. Елисеев продолжал глядеть в пол и молчать. Плохую тишину нарушила Мария Петровна:
- Что там у вас случилось? У нас тут вышла из строя психомембрана! Показания всех приборов зашкалили! Тебя срочно надо обследовать! Лионелла, просканируй его психосоматику и прогони показания через психотестер.
Товарищ Шварц присела рядом с Елисеевым, достала психосоматический сканер и стала водить им по его телу.
-А ты, Паша, рассказывай, что было.
Парень поднял мрачный взгляд, со вздохом оглядел окружение и тяжело заговорил:
- Вначале всё было хорошо. И даже прекрасно. Мы с Лорой шли по какому-то красивому городу. Я так понял, где-то в Италии. Тепло, солнечно, кругом прекрасные старинные здания, церкви, всё – в цветах, на улицах полно людей, дети смеются. Всюду стоит людской гул, от такого, знаете, возбуждения счастьем! А Лора всё время говорила, говорила, много так говорила и воодушевлено. А я слушал её и сам воодушевлялся. Причём не столько от смысла, сколько от того возбуждения, с каким она высказывалась. Лора так увлечена была своей речью, что быстро шла, не разбирая дороги. Я едва поспевал за ней. Потом мы в каком-то кафе ели пиццу, пили вино, и всё было таким вкусным. Потом мы вышли на набережную и продолжили гулять. Лазурное море, безоблачное небо, люди в воде бултыхаются. А Лора продолжала говорить. А я увлечено слушал. Но потом…
Растирая ладонью холодный пот Елисеев, замолчал, что-то припоминая:
- Я не помню, с чего всё началось. Но вроде бы подул ветерок, и стало как-то неуютно… Мы шли, разговаривали и никого вокруг не замечали… Но потом Лора первая обратила моё внимание на то, что все люди почему-то смотрят вверх. Мы сами стали разглядывать небо, которое стало как-то странно темнеть. А потом мы увидели нечто такое, что заставило похолодеть от ужаса. На совершенно ясном небе сияла Луна. Но как, знаете, это бывает, когда днём на небе присутствуют одновременно Солнце и Луна. Но потому, что обычно в этом случае Солнце и Луна далеко разнесены друг от друга, да так, что их нельзя охватить одним взглядом – видишь или Солнце, или Луну, но одновременно их не видишь. А тут это астрономическое тело настолько близко к Солнцу, что, совершенно не напрягаясь, ты их видишь сразу. И уже через секунду ты понимаешь, что это никакая Луна. Это была Эгония. И еще Луна она же такая белесо-голубая днём. А это тело, оно было каким-то зловеще темно-синим. И уже скоро стало понятно, что Эгония не просто стоит в небе. Отчасти вооруженным взглядом было видно, что она движется – по направлению к Земле. Эгония летела на Землю. Я заметил, что люди из каких-нибудь подручных средств стали делать такое приспособление из одного древнего фильма про апокалипсис – помните? – там тоже на Землю летела планета, и люди определяли её приближение с помощью свернутой в круг проволочки. Пока та планета находилась в этом искусственном круге, можно было не беспокоиться, но как только она вышла за его пределы, стало понятно, что всё – это конец. Вот и здесь также было. Кто смотрел на Эгонию через солнцезащитные очки, кто через пальцы, свернутые в колечко, кто нашёл проволоку и сделал соответствующее устройство. И уже скоро людей стал охватывать ужас. Эгония со страшной силой летела на Землю. Люди начали суетиться, разбегаться. Родители хватали детей. Кто-то садился в машины и уезжал, как будто это что-то меняло. Кто уже начал молиться. У других началась истерика, быстро переходившая в панику. Некоторые бессмысленно орали друг на друга, подавляя своей агрессией ужас. Нас с Лорой со всех сторон толкали. Мы отошли подальше от всеобщей суеты, не сговариваясь, поняв, что все телодвижения бесполезны. Оставалось только одно – вглядываться в приближение Эгонии. А она приближалась стремительно. Скоро уже вся середина неба была занята Эгонией. Перед самым концом мы обнялись. И всё закончилось…
Елисеев замолчал. Его тяжелое дыхание отчетливо раздавалось внутри обступившей тишины, созданной нежеланием как-то его заглушить. Наконец, шумно вздыхая, словно, вынырнув из какого-то глубоководья, заговорила Леонтьева:
- Хорошо, Паша. Понятно. Вы в очередной раз пережили апокалипсис. И Бог с ним! А о чём говорила Лора? Ты помнишь?
- Очень подробно. – Возбудился Елисеев.
- И о чём же?
- Она говорила о соотношении трёх порядков. Говорила, существуют порядок Солнца, порядок Земли и порядок Луны. Она еще называла эти порядки дискурсами…
- Это их так называет профессор Кирахиро, у которого она училась, - подсказала Динара.
- Да?! Не знал. Ну, вот, Лора говорила, что человек осуществляется в этих трёх режимах. Солнечный дискурс – это дискурс благодатного бессмертия. Земной дискурс – это дискурс закономерной смертности. А лунный дискурс – дискурс греховной смертоносности. Для них есть еще другие имена. Солнце – это Реальное. Луна – это Воображаемое. Земля – это Символическое. Все три вещи находится на одной оси. Вначале идёт Солнце. Оно – начало. И оно такое начало, что объемлет собой и конечную Землю. Но потом на небе восходит Луна. И солнечный дискурс как бы спотыкается об Луну и перетекает в лунный дискурс о Земле. Пока Солнце и Земля находятся в одном дневном круге, между ними нет противоречия. Но ночью между ними встряла Луна и их прежнее отношение превратилось в крестоообразную восьмерку весового механизма, где на одной чаше – Солнце, на другой – Земля, а их центр тяжести – Луна. Словом, Луна находится между Солнцем и Землей. В-общем, когда-то Луна затмила Солнце, и на Земле надолго воцарилась ночь и соответствующий ей дискурс затмения – полного затмения бессмертной души. Но это эпоха затмения-отчуждения, чьи последствия мы до сих пор переживаем, вот-вот кончилась и то, что должно было начаться и началось – совсем другое. В итоге получается такая психокосмическая конструкция человеческого восприятия в виде весов, на которых духовная, мистическая чаша Солнца-Неба уравновешивается с материальной, очевидной чашей Земли относительно воображаемого, трансцендентального центра тяжести Луны. То есть, балансировка звезды и планеты происходит относительно спутника планеты. И это объясняет, почему такое взвешивание может идти в пользу только Земли и в ущерб Солнцу. Лунный дискурс – это дискурс Закона как порядка уравнения двух различенных мер относительно критерия сравнения. Примером такого уравнения является торговля, когда некое неопределенное небесное благо загоняется в земную форму потребительской цены в качестве единицы измерения. Единица сравнивающего измерения принадлежит одной из сторон сравнения. И это исключает справедливость сравнения, например, товаров и денег. В их сравнении выгода всегда на стороне измеряющих денег, а не на стороне измеряемых вещей. А в итоге товаром является Солнце, Небо. Словом, человек торгует Богом. И мерой оценки его небесного содержания является земная форма вещественной монеты. И торг сравнения идёт только в пользу Земли. Вернее даже не Земли, но Луны. От такого весового сравнения Солнца и Земли проигрывают обе стороны, но выигрывает Луна как центр тяжести весов. Независимо от итогов сравнения Луна всегда в прибыли. Лунный центр тяжести непрерывно увеличивается, и по мотивам стремления к символическому, формальному, закономерному равновесию всё больше затмевает реальное, содержательное, благодатное равновесие Неба и Земли. Поэтому всю эпоху Отчуждения на Земле была вселенская ночь. В ней земной человек вывел себя из-под легкого бремени реальной власти благодатного Солнца, легкомысленно попустив над собой воображаемую власть закономерной Луны.
Елисеев прервался, чтобы попить воды. Потом добавил:
- Всё это означает, что не приходится говорить о случайности полной совместимости размеров Солнца и Луны в событии солнечного затмения при их восприятии человеческим оком с земной точки зрения. Речь идёт о полноте такого замысла мира, при котором была предусмотрена возможность солнечного затмения. И, например, Луна могла бы быть больше или меньше. Но, конечно, это не коварство Бога. Совместимость Солнца и Луны – это своего рода божественный намек на предмет соотношения основных сторон человека – солнечного духа и лунного разума. В божественном порядке их иерархия очевидна – лунный разум только служит солнечному духу. А в истории человечества однажды случилось так, что лунный разум стал наиупрямейшим супостатом солнечного духа. Но, слава Богу, в человека вписано свойство не только совершать ошибки, но и переходить к их исправлению по божественным подсказкам в виде устройства мироздания.
***
Лора-Элиш очнулась от индуктивного сеанса. Долго приходила в себя. Кое-как пересказала содержание видений кураторам программы. А потом поторопилась остаться одна, чтоб, как следует, всё еще раз подробно пережить и обдумать. И вновь, как прежде, ей захотелось порассуждать вслух:
- Итак, главная ось бытия жителя Земли – это напряженность разности между Солнцем и Луной. Человек живёт то под дневным Солнцем, то под ночной Луной. Под Солнцем – это, когда мы с близкими, с родными, с любимыми. Под Солнцем – где мы в уютных обстоятельствах дома. Где мы одариваем других, а они одаривают нас. Под Солнцем – нет тревожной неопределенности, нет страха перед будущим, не ждешь чего-то плохого. Здесь всё высвечено, освещено и прозрачно, то есть, как выражается язык, ясно как солнечный день. Земля под Солнцем – это земля благодатного дара. Это такой повсеместный солнцедар, исполненный густотой присутствия. Другое – жить под Луной. Здесь всё полно таинственной неизвестности, тревожной неизведанности, пугающей темноты грядущего. Дару здесь не место. Тут немилосердно царствует обмен избыточного своего на недостающее чужое относительно критерия сравнения, являющего свою объективность в неверном свете Луны. Но важно, что Луна есть. Не мы это придумали. Луна была до человека. И Луна есть. Можно сказать, что человек рождается-живёт-идёт из лунной Ночи в солнечный День. Да, идёт. Но ведь пока не пришёл! А раз не пришёл, значит, пока будем дуть на воду. Если Солнце – это дух, то Луна – это, однозначно, тело. Лунный порядок – это сфера упорядочивания телесности. Мало ли, что там высветит Солнце, когда оно, вероятно, выглянет. Но здесь, в ночи, своя рубашка, а с ней и всё тело, ближе к нему самому. Луна и тело, вообще, очень похожи. И то, и другое – непрерывно меняются, причём по амплитуде от богатства круга полной луны до бедности худого серпа месяца и обратно. В отличие от неизменного Солнца и неизменного же освещенного им дневного горизонта. Словом, Солнце – Благодать, Луна – Закон. И как есть Луна, так есть закон. Закон – это государство, деньги, общественный полрядок и так далее. Всё это правильно и нужно. Потому что есть смерть. А человек её самым естественным образом боится. Потому что жизнь лучше смерти. Но человеческий дух, всё равно, выше этого. Душа ищёт чего-то такого, что закон дать не может. Всё, что дает лунный закон, он дает лунному же телу в его наличном бытии. А дух ищет того, что дает только солнечная благодать. И спрашивается, а что она дает и чем это отличается от выдаваемого законом? Солнечная благодать причащает душу к вечности и единству. И это не тот случай, когда духа было столько-то, а потом прибавилось. Нет. Наоборот, изначально, солнечный дух был размером с вечное единство мира, а потом ему достался узкий клочок одного отдельно взятого и временящегося лунного тела. Но в том-то вызов бытия, чтобы не плакать в пессимизме, не смеяться в трагическом веселье, но пытаться привести солнечный дух и лунное тело к балансу. Эту задачу и задал человеку Бог. Потому что всё-таки нечто лучше, чем ничто, хотя бы и божественное. Но и вправду человек так и живёт! Он терпеливо отбывает всю законническую экзекуцию, связанную с производственным заработком денег, их последующей тратой на предметы потребления. Но потом-то, потом – он бежит в чистое поле блаженных радостей и нег своего свободного духа, будь то простая прогулка на свежем воздухе, или общение с любимыми, или знакомство с чужим творчеством, или даже предприятие своего творчества. Здесь ничто не носит характер принуждения. Под Солнцем всё свобода. И мы бежим радостными детьми по залитому солнцем лугу. Но почему не всегда так?! Почему этот залитый солнцем луг заканчивается дремучей чащей, где вечно светит луна. Что это за освещение? Откуда льется этот лунный свет?
Лора выдохнула спертый долгим высказыванием воздух и снова заговорила:
- А дело в том, что на ночных небесах эпохи Отчуждения прочно кристаллизовалась солнечное затмение, что претворило во весь космологический масштаб Аристотелев силлогизм. В Аристотелевом силлогизме копула Луны затмила предикат Солнца для субъекта Земли. Лунная копула своим посредничеством упразднила непосредственность взаимности солнечного предиката-имени и земного субъекта-глагола по формуле Солнце – Земля = Луна. Существом лунной копулы является рефлексивная позиция Я-есть. Он синтезируется по тому же силлогизму, в которой большая посылка – это посылка «противоречивого» Солнца, малая посылка – это посылка тождественной себе Земли, но в выводе обе стороны терпят поражение от Луны, торжествующей над поверженными духовным Солнцем и наличной Землей. То есть, контраст человеческого существа определяется полюсами дня и ночи. День сбывается в непосредственности солнечного предложения бескорыстного единства Неба и Земли. Ночь случается в опосредованности лунного силлогизма, выгодно полагающего прибыль разницы от вычитания центрально-содержательной Земли из периферийно-объемного Солнца. Прибавочной разницей лунного силлогизма от солнечного предложения является некая неопределенная мнительность, по причине которой Луна пусть и на время ночи возомнила себя Солнцем. Ночью Луна всему человечеству как бы говорит: «Другого солнца у меня для вас нет, поэтому довольствуйтесь мной!» Наше Солнце проглотил крокодил Луны. Именно факт соразмерности мер светлого Солнца и тёмной Луны для жителя Земли – наличный аргумент в пользу права замещения Солнца Луной. Это право обеспечивается логикой дедукции – если Луна совпадает по размерам с Солнцем в нашем взгляде, значит, у первой есть право на такое замещение. Вот эта предваряющая условность определенной тождественности как размерной симметричности тьмы Луны и света Солнца составляет малую посылку лунного силлогизма; и пусть эта симметричность иллюзорна, другой-то иллюзии у нас нет – вспомним смеющегося над субъективностью Гераклита: «Солнце размером с человеческую ступню». А его большой посылкой является мера противоречивой неопределенности солнечного света. Весь силлогизм наполняется тем смыслом-выводом, что, если маленькая Луна способна затмевать свет огромного Солнца для нас – для землян, значит, она более могущественна для нас, чем Солнце. «Солнце-то оно далеко, а Луна-то вот она близко. И вообще: луна-синица в руке лучше, чем солнце-журавль в небе». И точно так же маленькая горка блестяще-звонких монет способна затмить огромную гору темно-молчаливых вещей как товаров.
Лора заварила кофе и продолжила:
- В-общем, качество лунной формы затмило количество солнечного содержания. Лунная тьма затмила солнечный свет, и на этом своём собственном основании мнительно вменило себя в своё превосходство над светом. Лунный силлогизм затмил свет солнечного предложения. И всю эпоху Отчуждения человечество жило под светом луны Разума, затмившей солнце Духа. Луна разума расщепила единство солнца духа и земли тела. Внеся в него раскол, Луна учредила центр вселенной. И вокруг этого лунного центра в качестве его несущих моментов стали вращаться Земля и Солнце, своим вращением по этой лунной орбите усиливая этот новоявленное гравитационное ядро. Причём лунный раскол единства Солнца и Земли устроен таким образом, что субъекту-телу западной Земли внушается его неимоверное преимущество, а объекту-духу восточного Солнца всё время доказывается его несостоятельность и ничтожность. И так продолжалось всю эпоху Отчуждения, когда Луна всё время настропаляла Землю на то, чтобы упразднить Солнце, говоря ей: «Зачем тебе Солнце, если у тебя есть я?! Люби меня, а про Солнце забудь!» Практикой этой упразднения стало то, что земной Запад атаковал солнечный Восток – ходил на него крестовыми походами, завоёвывал, грабил, колонизировал. Три мировые войны были, по сути, войнами лунного Запада с солнечным Востоком. Но свет и во тьме светит, и тьма не объяла его. Вся история человечества была пустой бессмысленной попыткой замещения-затмения луной разума солнца духа для лунной стороны, и исполненным смыслом опытом удержания веры в свет, несмотря на всю затмившую его тьму для стороны солнечной. И данный опыт воспитал человека видеть себя благодарным спутником суверенного вечного Бога. Соотнесение порядка логоса с космологией позволяет уточнить онтологическую разницу неопределенности и определенности. Как первое характеризует свет, так второе – тьму. Тёмная определенность разнится от световой неопределенности. Вначале было предложение света в его дневной неопределенности. Потом его расколол силлогизм тьмы в его ночной определенности. Затмение неопределенности бессмертного света определенно расщепляет его на сторону смертоносного субъекта и смертного объекта. Но вновь и вновь бессмертный Божий свет любовно объединяет в своём неопределенном круге прежние определенные крайности, высвобождая их из рабства смертоносной ярости и смертного ужаса.
***
Елисеев перестал говорить. Мария Петровна внимательно оглядела его и спросила Лионеллу:
- Ну и что с ним?
- Показания неутешительные. – Сердобольно известила психометрист. – Состояние тяжелое и неустойчивое. Возбужденность вкупе с подавленностью. Симптомы невроза. Синдром Кроули-Стелькина. А еще высокое давление и учащенный пульс. Тахикардия. Паше уже нужная долгая земная реабилитация. А впереди еще столько…
- Понятно, но ничего, кроме эйфорина мы ему предложить не можем. – Сурово констатировала Леонтьева. – И пусть отсыпается, что ли. А знаешь, Паша, чтобы тебя уже ничего не беспокоило, каюта будет заперта.
- Как? Зачем?
- Ничего, ничего, посидишь под замком. Еду тебе принесут прямо сюда. У тебя же нет клаустрофобии? Иначе ты и на станции бы не оказался.
- Клаустрофобии нет. Но, по-моему, запирать меня в каюте – это лишнее.
- Ладно. Вот тебе еще порция эйфорина.
На оставшегося одним Елисеева сразу навалилась тоска. Он попытался, было, что-то почитать, посмотреть. Но всё было без толку – его нутро было подводной лодкой, наглухо задраенной от проникновения чего-либо снаружи. Но и внутри было не то чтобы богато. Единственно, чем полнилось его существо – это какая-то скрученность мысли в голове и сдавленность переживания в груди. Елисеев лежал на кровати и следил за колебанием маятника существования между полюсом мысли и полюсом чувства. Но делом этого маятника было отнюдь не сшивание контрастных краев. Наоборот, маятник не сводил воедино, но разводил, разъединял, разлучал мысль и чувство, роя на месте их желательного баланса какую-то опасно ширящуюся воронку, в которую тоскливо втягивалась душа Елисеева. Желая избавить себя от нехорошего переживания, он выпил несколько таблеток эйфорина и стал ждать наступления вожделенного эффекта безмятежности. Но на этот раз она почему-то не возникала. Наоборот, Елисеев чувствовал приток новой волны тревожности и страха. «Наверное, это уже привыкание и такой его результат». В глазах плыл зыбкий дым. Елисееву стало душно. Его бросило в пот. Он взглянул на блистер и ужаснулся – он был пуст. «Похоже, я сразу все таблетки выпил, идиот!». А потом его накрыл ужас. И внутри него осталось только одно – увидеть Лору-Элиш Бьюкенен. Любой ценой. Во что бы то не стало. Елисеев вскочил с кровати и сходу стал долбить запертую дверь:
- Выпустите меня отсюда немедленно!!!
Дверь оставалась недвижимой.
- Выпустите меня! Я не могу здесь больше находиться! Мне стра-а-а-ашно!
Прооравшись, слетевший с катушек псайкокосмист стал выбивать дверь. Сначала он толкал её плечом. Потом стал пинать её ногой в легком ботинке. Всё было бесполезно. Елисеев отошёл от двери, разбежался и, превратив своё тело в таран, со страшной силой стал атаковать неприступную дверь. Врезавшись в дверь, Елисеев мягкой массой стёк с неё. Отлежавшись, он отковылял от неё и предпринял новую попытку. Он видел кровь на своих руках, думая, что стирает заливавший глаза пот, но боли не чувствовал. Он вошёл в раж с одной мыслью – «или дверь, или я!». Третий штурм был последним. Елисеев потерял сознание…
Открывшись, глаза Елисеева уткнулись в белый потолок. Он повел взглядом вокруг и по напичканным аппаратурой стенам опознал медблок. Потом он стал оглядывать себя. Левая рука была перебинтована до самого плеча. Правая нога была в какой-то огромной повязке. Елисеев ощупал её дееспособной правой рукой. Нога была в гиприпсе. Потом он потрогал голову. Она тоже была забинтована, причём полностью. Тут же над головой тут же раздалось:
- О, очухался, Паша!
Елисеев дотянул взгляд до источника голоса. Это была Леонтьева. Она сидела у изголовья и красными от слез глазами смотрела на Елисеева.
- Что случилось, Мария Петровна?!
- А ты не помнишь, Паша?!
- С трудом. И почему я весь в бинтах? И что там под ними?
- В-общем, ничего особенного. – С горькой иронией известила Леонтьева. – В ступне правой ноги трещина. Левая рука вывихнута. И голова разбита. Там большая рана плюс сотрясение мозга.
- И из-за чего всё это?
- Ты выбивал дверь.
- Дверь?! – Искренне удивился Елисеев. – То есть, я, похоже, окончательно звезданулся. – Он усмехнулся. – И понятно, почему столько ран – её же невозможно выбить!
- Так в том-то и дело, что её почти выбил. Ванька Коромыслов был в шоке от того, что ты почти выбил тяжелую цельнометаллическую дверь. Вот, смотри!
Мария Петровна поднесла Елисееву портативный экран. Там была картинка с камеры наблюдения за каютой Елисеева. Леонтьева продолжила говорить, комментируя видеоряд:
- Коромыслов говорит, если бы ты не потерял сознание, ты с четвертого раза бы точно выбил дверь.
В кадре совершенно обезумевший человек атаковал дверь. По его голове струилась кровь. Вся его светлая униформа была перепачкана красным. И скоро сотрясенный страшным ударом человек сделал шаг назад и как есть рухнул на пол. Елисеев жалостно посетовал:
- Дверь теперь придётся менять.
- Да, что там дверь, Паша! Я вынуждена отстранить тебя от участия в программе! Увы! Во-первых, по физическим показаниям, а, во-вторых, по психическим… Но ты ни в чём не виноват! Это – полностью моя ответственность! Конечно, тут эйфорин виноват. Нельзя было тебе его так много давать. Но и то, что мы вместе, видимо, не рассчитали твоих сил.
В ответ на эти слова Елисеев дернулся – тут же в руке что-то кольнуло, в голове зашумело – собравшись с силами, он уверенно произнёс:
- Нет, Мария Петровна. Меня уже невозможно отстранить от участия в программе.
- Почему? – С ироничной растерянностью спросила руководительница.
- Потому что я люблю Лору-Элиш.
Мария Петровна промолчала. Елисеев ждал ответа и, не дождавшись, спросил:
- А что вы с Эгонией делать будете?!
Вопрос прозвучал с претензией, что, мол, других-то вариантов нет.
- Мы подстраховывались, Паша. Сейчас на орбите сосредоточена большая группировка военно-космических аппаратов – и наших, и американских – вооруженных мощными зарядами. И они готовы на дальней дистанции в случае чего атаковать Эгонию. – Хотя и в отклонение претензии оппонента, но как-то вяло известила Леонтьева.
- Но этот же метод исключили.
- Да, он плохой, но за неимением других он – единственный!
- Но он не единственный! – Вскричал Елиссев, поднимаясь над постелью и снова обрушиваясь в неё от боли.
- Хорошо, хорошо. – С интонацией психотерапевтического снисхождения согласилась Мария Петровна. – Ты, главное, не волнуйся! Мы еще ничего окончательно не решили. У нас есть несколько дней… Ладно. Выздоравливай. Мне надо идти. У нас сейчас сеанс связи с Землей. Будем обсуждать всю эту ситуацию…
Оставшись один, Елисеев впал в досаду на себя. «Чёрт меня дернул выпить весь эйфорин! А теперь из-за меня неизвестно что будет! Хотя может мне тогда дадут увидеться с Лорой? Ха, увидимся, а тут – Эгония. Ба-бах и кирдец всему! М-да-а-а!».
***
На следующий день Лора снова рассуждала вслух:
- Итак, у нас получаются два контрастных хода. Один ход – это предложение. Другой – заключение. В предложении земной центр выражает небесную периферию. В данном событии с добровольной благодарностью центр подчиняет себя периферии. Центр послушен периферии, вслед за Христом говоря: «Не моя воля, но твоя да будет!». И в итоге создается благодатный баланс солнечной отцовской периферии и земного сыновнего центра. Суть благодати в сыновнем глагольном выражении отцовского именного содержания, где земной Сын – это послушный спутник суверенного Отца небесного. Напротив, в случае заключения выводится доминирование земного центра над небесной периферией. Здесь формальный центр самонадеянно, высокомерно, смертоносно заявляет содержательной периферии: «Ты – моё порождение!». Эта Эдипова ситуация отцеубийства и кровосмешения. И в результате возникает закономерное подчинение небесной предикатной периферии даже не земному, но лунному субъектному центру. Космологически два этих состояния выражаются или образом, в котором, как это мы видим, Луна отражает-выражает Солнце, или образом, в котором Луна замещает Солнце по способу солнечного затмения. И это случай заключения света во тьму, заключения света в темницу. И еще раз. В первом событии сыновний земной центр послушен отцовской солнечной периферии. Во втором случае как бы отцовский земной центр подчиняет небесную периферию. Здесь некто как центральный сын выдает себя за периферийного отца, замещает-затмевает собой подлинного отца. То есть, ввиду того, что у нас два источника онтологического света – дневного Солнца и ночной Луны, имеются две отцовские позиции – позиция периферийного солнечного Отца и позиция центрального заместительного и поэтому лунного отца, как если бы отца. А это уже классический конфликт Бога и дьявола. Итак, Бог-отец – это солнечная периферия дневной световой прямой стороны мира. А дьявол-отец – это лунный центр ночной теневой обратной стороны мира. То есть, центр – это лишь обратная сторона периферии. Существом контраста этих двух отцов является контрастное отношение к своим объектным частям. В солнечном случае причастная периферийному целому центральная часть осуществляется по способу спасения. В лунном случае отчужденная от центральной «целостности» периферийная часть осуществляется по способу гибели. То есть, солнечная периферия предлагает включение-причастие земному центру, но лунный центр осудительно исключает-отчуждает от себя небесно-земную периферию.
Лора перевела дух и продолжила:
- В свете различия периферии причащающего включения и центра отчуждающего исключения проясняется порядок подвижности. В событии солнечного причастия все земные части, вращающиеся вокруг собственной оси, включаются в неподвижное целое небесной периферии. И обнимаемая этой небесной целостностью совокупность земных вещей примирительно затихает в вечном покое гармоничного единства. Напротив, в случае лунного отчуждения каждая земная часть-вещь замыкается в единичность вращения вокруг собственной оси, исключаясь из неподвижной небесной периферии. Исключенная из небесной целостности совокупность земных частностей рассыпается в суетливый хаос временящего движения, сутью которого является «война всех против всех». И в этой войне, рассыпающей периферийную целостность Неба в земной хаос смертных частностей, на гибель обречено всё без исключения. Итак, с точки зрения движения различаются целостная периферия успокаивающего причащения-включения и центр отчуждения-исключения в частность движения-к-концу. Иначе говоря, имеется различие неподвижной периферии вечного Начала и движущей центральности временящего конца. Это различие просвечивает отношение между двумя видами движения – или как трансцендентного вращения конечного спутника вокруг начального суверена, или как имманентного вращения вокруг собственной оси к концу. Все виды существующих в мире движений сводятся к этим двум. Всякая вещь или движется к трансцендентному вечному Началу, или движется к имманентному смертному концу. С точки зрения Закона, разводящего «своё» и «чужое», одно движение – это «своё», имманентное движение, буквально, вокруг собственной оси к собственной же конечности, другое – это трансцендентное движение вокруг внешнего полюса как «чужого» Начала. Но, например, материальное различие между имманентным вращением Земли вокруг собственной оси и трансцендентным вращением Земли вокруг Солнца не иллюстрирует закономерность контраста «своей» внутренности-имманентности и «чужой» внешности-трансцендентности по причине их внечеловеческой предустановленности. Хотя на нечто и намекает. Под законом здесь подразумевается установленное только человеком. И по исключительно человеческому закону контраст «своего» имманентного центрального конца и «чужого» трансцендентного периферийного начала выражается в грамматической разнице земного глагола и небесного имени. Земной глагол – это глагол имманентного замыкания на ось вращения вокруг своего смертного конца. Небесное имя – это имя трансцендентного размыкания во вращение вокруг вечного Начала. Способ случая замыкающего на себя, заканчивающего, отчуждающего глагола – это исключение-извлечение глагола из имени. Это извлечение возможно, потому что вначале есть включенность частного глагола в целостность начальствующего причащающего имени.
Девушка снова прервалась и вновь возобновила рассуждение:
- Земной глагол центростремительно исключает себя из периферии небесного имени. Различаясь от «чужой» периферии небесного имени, «свой» центр земного глагола понимает себя как определенное Кто по отношению к неопределенному Что. И следом здесь возникает полярность определенной, центральной ктойности и неопределенной, периферийной чтойности. И уже, например, в суждении типа «Я есмь Сущий», акцент бытия переносится от периферии «неживой», «мертвой» чтойности сущего к центру «живой» ктойности человеческого местоимения Я. В итоге разом устанавливается различие одушевленного, ктойного центра и неодушевленной, чтойной периферии. И в итоге сходу учреждается контраст земного определенного центра Жизни и небесной неопределенной периферии Смерти. Глагольная централизация именной периферии полагает преимущество центральности своей «жизни» над периферией чужой «смерти». И тут же проводится различие между центральным «жизненным» духом и периферийной «мёртвой» материей. Но на самом деле единственно, что производит отчуждение центрального глагола от периферийного имени – это смертоносное вменение именной периферии жизни в периферию смертности и узурпацию существования отнесением его к глагольному центру как полюсу «жизнетворности». Центральный земной глагол отнимает у периферийного небесного имени жизнь, присваивая её себе. Но дела обстоят ровно наоборот. Именно причастность к небесной периферии имени вдыхает в глагол трансцендентную жизненность. Напротив отчужденность к земной центральности заканчивает глагол в его имманентную смертность. Жизнь – это периферия. Смерть – это центр. Собственно, предельная включенность глагольной причастности в бессмертную периферию именной целостности наполняет глагол жизнью. Напротив, централизующее обособление глагола из периферии бессмертного имени раскалывает мир на сторону смертоносного земного субъекта и сторону смертного небесного объекта. И первое восходит над вторым, но жизни уже нет ни в первом, ни во втором. Жизнь – это вечное трансцендентное движение от частного центра к целостной ктойной периферии. Смерть – это временное имманентное движение от целостной периферии к чтойному центру. Но даже так последнее есть лишь частный случай первого.
***
На следующий день к пребывающему в постельном режиме Елисееву зашли Коромыслов и Игорян. Они поздоровались. Смущенный своей недееспособностью, к тому же еще и навязанной, Елисеев, пряча боль за виноватой улыбкой, оперся всей спиной на спинку кровати. Иван сочувственно спросил:
- Ну, как ты, Паша?
- Да, нормально всё. Денёк поваляюсь – и буду как огурчик.
- У тебя же гиприпс?!
- А я в нём смогу ходить.
Возникла недолгая пауза, которую возбужденно прервал Елисеев:
- А что там с Эгонией?!
- Летит. Причём прямо на нас…
Не выходя из тихой задумчивости, откликнулся Игорян.
- А откуда такое спокойствие?
- Не знаю. Наверное, смирились. Как Сократ перед приемом цикуты.
Игорян усмехнулся собственной аналогии.
- Да. Или верим в чудо. – Предложил Иван. – Хотя и знаем, что чудес не бывает.
- И когда же она прилетит?
- Дней через пять.
- Охо! – Воскликнул Елисеев. – Так и что тогда делать?!
- Неизвестно.
- А что там руководство думает?
- Да, похоже, что выбор всё больше склоняется в пользу боевого решения.
- Понятно. Но и в этом случае шансов мало. Так?
- Очевидно. Попробуй своротить такую махину в сотни миллионов миллиардов тонн нашими пукалками!
Все тяжело замолчали.
- Ну, ладно пойдем мы. – Вставая и трогая за плечо Игоряна, подытожил Коромыслов. – Выздоравливай…
- Чтобы принять смерть в полном здравии?!
- Да, ладно, ты паниковать. Что-то мне подсказывает, что всё обойдется.
…Еще день Елисеев приходил в себя. Утром следующего дня в медицинский блок вошла Леонтьева:
- Привет, Паша! Ты как? Сейчас разговаривала с Кроссфилд. Она считает, что нужно провести еще один сеанс, чтобы убедиться в стационарности орбиты Эгонии. И если всё так, как мы думаем, то уже другого варианта, кроме боевого, не будет…
- Я – за! – Обрадовался Елисеев.
- Но ты-то понятно! – С ироничным сочувствием отреагировала Мария Петровна.
- И когда?
- Прямо сейчас. Идти сможешь?
- Да, конечно.
Елисеев встал с кровати. Тяжело после долгого лежания встал и сделал несколько неуверенных шагов. И потом, бодро размахивая руками, захромал в свою каюту. Леонтьева, не спеша и внимательно наблюдая за парнем, шла следом. Оказавшись у себя, Елисеев сразу стал укалываться в псайколюльку. Леонтьева его остановила, глянув на часы:
- Подожди, у нас еще пятнадцать минут. В-общем, так, Паша, постарайся всё запомнить, что увидишь, услышишь, может, скажешь сам. Попытайся понять что-то еще там – внутри сеанса. Ну, не знаю. Я верю в то, что у вас там происходит, верю в силу того, что происходит между тобой и Лорой-Элиш. Потому что являюсь свидетелем того, что происходит с тобой! И для меня это лучшее доказательство всей идеи этой программы! – Мария Петровна заметно разволновалась и с трудом подбирала слова. – А еще мне кажется, что в этой индуцируемой реальности есть какая-то лазейка, какая-то кроличья нора, которая как бы свяжет ту навь и эту явь. Понимаешь?!
- Понимаю. – Впечатленный твердостью выглядящего как вопрошание внушения резко согласился Елисеев, хотя представлял себе всё это с трудом.
- Ну, и хорошо!
Леонтьева взглянула на часы и судорожно прокомментировала:
- Всё. Пора. Ложись.
Елисеев послушно лёг. И над ним накрылась крышка.
***
…Неизвестно сколько прошло времени, когда Паша открыл глаза. И ничего не увидел. Но услышал рядом взволнованное дыхание Лоры-Элиш. Он ни на гран не сомневался, что это была она. Скоро глаза привыкли к темноте. И моментально в нос ударил запах гари. Но и без того, было тяжело дышать.
- Где мы? – Сдавлено спросила Лора.
- Не знаю. Кажется в каком-то горелом лесу.
Довольно быстро светало. И перед человеческой парой вставала какое-то жуткое зрелище. Паша и Лора находились на возвышении и взирали, как до самого горизонта простирался сожженный лес. Одиноко стоящие, поломанные, лежащие вповалку стволы были обуглены. Люди оглядывались, пытаясь увидеть, что другое. Или услышать. Наполнявшая горизонт тишина безжизненности давила на слух больней, чем на смотр давила чернота сгоревшей жизни. Но весь горизонт был черён и безжизнен.
- Пойдем, Лора, поищем ответ на вопрос, что же тут случилось.
Перешагивая черные стволы, измазывая обувь и одежду в черной саже, они с трудом двинулись вниз по склону. Через время девушка с надеждой спросила:
- А это точно Земля?
- Я думаю, да. Судя по обильно произраставшей когда-то здесь растительности.
- Смотри, вот там, что-то блестит.
- Пойдем, посмотрим.
Кое-как добравшись до источника бледного свечения, люди обнаружили лесную речушку. Вода в ней тоже была черна, а её даже не течение, а пустое перемещение пугало своей мертвенностью. По речке плыли какие-то головешки, обугленные веточки и вроде бы какие-то существа, типа лягушек или мальков. И люди оглядывались и оглядывались Всё было безжизненным. Смертью был наполнен весь окоём.
- Мне кажется, я понимаю, где мы находимся. Это такой постапокалиптический мир…
- Да, я тоже уже поняла. Это Земля после столкновения с Эгонией. То есть, в некой перспективе человечеству ничего не удалось сделать с Эгонией. И она всё-таки врезалась в Землю.
Лора и Паша пошли вдоль речки, чей берег с выжженной травой позволял как-то передвигаться.
- Да, но почему-то мы знаем, что это сон. Только сон.
- И тот факт, что мы это знаем, указывает на смысл, для которого мы это всё видим.
- Ты хочешь сказать, что нам дана какая-то возможность.
- Должно быть. Нас не просто пугают. Нам предлагают понять.
- И всё исправить.
- Да, видимо, мы можем договориться. До чего-то.
- У тебя есть какие-нибудь идеи.
- У меня есть одно рассуждение. Может не зря оно находится в моей голове.
- Наверняка.
- Такая очень простая конструкция. Нам даны три объекта – Солнце, Луна, Земля. Эти три сущности полностью проецируется на человеческое существо. Солнце – это Реальное, Луна – это Воображаемое, Земля – Символическое. И еще, Солнце – это бессмертное, Луна – смертоносное, Земля – смертное. И все три сущности соотносятся. У этого соотношения есть арифметическое и логическое выражение. Так, все три составляют содержание формы универсального силлогизма. Его большая посылка – это посыл вычитания Луны из Солнца, чьей разницей оказывается предикат смертной Земли по формуле: Солнце – Луна = Земля. Малая посылка – вычитание Земли из Солнца, чья разница субъект смертоносной Луны по формуле: Солнце – Земля = Луна. Вывод из соотношения большой и малой посылок в том, что смертоносная Луна превосходит смертную Землю. Всё логическое заключение выражает случай солнечного затмения, в котором субъект смертоносной Луны, затмевая бессмертное Солнце, произвольно вменяет себя в сравнимое с Солнцем превосходство над смертной, зависимой Землей. Лунный силлогизм затмевает изначальное предложение как сложение по формуле: Земля + Луна = Солнце. Контраст лунного заключения-затмения и солнечного предложения-света сводится к разнице между вычитанием друг друга в противостояние и сложением в гармоничное единство. Грамматически эти полюса выражаются разницей между лунным Я и солнечным Мы. В этом перевернутом космосе всё вращается вокруг лунного Я. Вокруг лунного воображаемого Я, произвольно вменившего себя в право вселенского суверена, вращается и солнечное Мы, которое и есть реальный суверен.
- То есть, в лунной перспективе Мы вращается вокруг Я? А в солнечной перспективе Я вращается вокруг Мы?
- Да. И в лунной перспективе Я немилосердно доминирует на Ты. И еще одной грамматической схемой оказывается распадение именного Мы на глагольное Я и прилагательное Ты. Топологически это иллюстрируется различием кругового Мы и крестообразной спирали Я…
- …которую представляет кроссоидная орбита Эгонии?
- Да. Эгония стала космической проекцией вот этого порядка доминирования формы смертоносной Луны над бессмертным содержанием Солнца. Она стала проекцией странного порядка, внутри которого Солнце вращается по орбите вокруг Луны. Но мы-то видим нечто обратное. Но вопреки реальности внутри сознания, во внутреннем космосе разума вокруг мертвой луны вращается живое солнце, вокруг смерти вращается жизнь, вокруг времени – вечность, вокруг человека – Бог, и так далее. Но это же неправда. Всё же наоборот – смерть это только частный случай жизни, время – частный случай вечности, человек – частный случай Бога, форма – частный случай содержания, качество – частный случай количества, умозаключение – частный случай высказывания, Земля – частный случай Неба. И так далее. И всё дело в том, что часть желает заместить собой целое. Но это невозможно. Части дано вечно, по слову Гераклита, приближаться к целому. И способ этого приближения есть кружение по орбите вокруг онтологического суверена. Например, таким онтологическим сувереном является целостное Мы по отношению к частному Я.
- Я вращается вокруг Мы?
- Ну, а как же? Я – это спутник суверенного Мы. Свойство, каким случается местоимение Я, это, конечно, занятие места телом. Я – это тело, которое выступает принадлежностью рода. Имея своим свойством родовое тело, Я само принадлежит роду как его центральная часть. Я – это родовой субъект. Как Я, каждый – это только часть родовой целостности. Напротив, имеется Мы. Мы – это дух, который обладает целостностью мистической суверенности. С точки зрения родового земного субъекта Мы - это видовой небесный предикат. Субъект земного Я рычагом силлогизма перевешивает предикат небесного Мы. Итогом такого перевешивания становится затмение лунным Я солнечного Мы. Но солнечное затмение не вечно. И однажды над горизонтом человеческого присутствия восходит вечное солнечное Мы, Элохим.
- Лора, а как ты думаешь, мы с тобой соответствуем этому Мы? – Смущенно спросил русский парень.
- Я думаю, да. – С улыбкой ответила американская девушка.
- Я люблю тебя, Лора-Элиш.
- И я люблю тебя, Паша.
Парень и девушка обнялись. И их уста надолго замолчали, замкнув друг друга. Потом Лора отвлеклась и задумчиво спросила:
- Но что же нам всё-таки делать?
- Возникла тут у нас одна идея.
- ???
- Надо лететь к Луне. Во-первых, мы отведем опасность от Земли. А, во-вторых, есть шанс как-то обуздать Эгонию. Но здесь есть большой риск и опасность. Ты согласна рискнуть, Лора?
- Да. – Уверенно подтвердила девушка и тихо добавила:
- С тобой мне ничего не страшно!
- А мне с тобой! Всё – решено! Теперь нам надо отсюда проснуться.
- Да.
Паша оглянулся окрест и, указывая пальцем на высокую гору, решительно произнёс:
- Нам туда.
Полдня они потратили, чтобы подняться на скалу. Забравшись, подошли к самому краю и глянули – дно пропасти терялось в мутной темноте.
- Ты готова?
- Да!
Взявшись за руки, Паша и Лора, отошли подальше и, разбежавшись, прыгнули со скалы.
***
…Очнувшись от сеанса, Лора сразу связалась с Кроссфилд:
- Кристен, я должна с тобой поговорить.
- Да, я тебя внимательно слушаю, Лора.
- Мы договорились с Павлом Елисеевым и ты должна с нами согласиться.
- О чём вы договорились?
- Он предлагает лететь к Луне. Я не совсем понимаю, о чем он говорит. Я чувствую, что у него получится. Я… я… я ему верю.
- А я верю тебе! Хорошо! Давайте сейчас все встретимся и договоримся. Отправляйся в русский сектор. Возьми с собой Рона.
Лора нашла Вашингтона и вместе они отправились в верхнюю часть «Души мира». Ворота им открыл Коромыслов и сопроводил их в конференц-зал. Вся русская команда была в сборе, включая и Елисеева. Когда Лора увидела Пашу, она опешила, ощутив контраст между индуктивным зазеркальем и реальностью. Там, во сне всё было свободно, легко и понятно. А здесь всё было иначе. Но, увидев Лору, Паша встрепенулся и заулыбался, правда, тоже со смущением. Елисеев резко встал и уверенно подошёл к девушке, смело обнял и подвёл к Леонтьевой:
- Мария Петровна, познакомьтесь, это – Лора-Элиш…
- Спасибо, Паша. Но вообще-то мы знакомы. - С улыбкой сообщила женщина и поздоровалась:
- Привет, Лора.
- Здравствуйте.
- И мы любим друг друга!
- Да?! – С дружелюбной иронией удивилась Мария Петровна. – Поздравляю!
- И вот что, Мария Петровна, мы приняли решение…
- Мы?! И какое?
- Мы полагаем, что должны дальше действовать сами. Это всё напрямую касается нас. Потому что… - Павел сильно взволновался и с трудом подбирал слова. – Потому что это наша ответственность и наша свобода…
- Хорошо, хорошо, Паша. Ты, главное, успокойся. Что ты предлагаешь?
- Мы должны вдвоём предпринять попытку приструнить Эгонию. Причём самостоятельно. И я думаю, что всё дело в этой самостоятельности. Программа, психомембраны и люльки – это, может быть, и хорошо. Но мы больше не подопытные кролики. Мы берём ответственность на себя. Земля – наш дом! Потому что мы её любим! – Последнюю фразу Елисеев озвучил с вызовом.
– Ух, ты! – С истеричной иронией выдохнула Леонтьева.
- Да. И мы не притязаем ни никакую власть. Мы просто приносим себя в жертву…
- Ой, Паша, давай обойдемся без экзальтации! – Мария Петровна поморщилась. – К чему всё это?!
- Земля на связи! – Громко воскликнул Коромыслов.
Все, кто был в зале, оглянулись на экран. Там возникли Васнецов и Кроссфилд. Первой заговорила Кристен:
- Наша участница сообщила, что у русской группы есть какой-то план…
- Удивительно, что о «наших» планах я узнаю от американских коллег! – Легко возмутился товарищ Васнецов.
- Так для нас это тоже новость, Георгий Степанович! – Объяснилась Леонтьева. – Со всеми вопросами к товарищу Елисееву. Это он тут за всех всё решил! – Произнесла она с той же интонацией возмущения.
- И что же ты решил, Паша? – Со снисходительностью мудрого отца спросил Васнецов.
- Георгий Степанович, мы вдвоем, я и Лора-Элиш полетим навстречу Эгонии. Чтобы как-то попытаться остановить Эгонию. Например, тем, что она окажется в гравитационном поле Луны.
- Так-так. Но насколько я помню – этот вариант уже обсуждался. Так ведь, Мария Петровна?
- Да, Георгий Степанович, такую гипотезу выдвигала Динара, товарищ Акынбаева…
- А значит, такой шанс есть. А вы что думаете, профессор Игорян?
- Я уже говорил, Георгий Степанович, что теоретически гравитационное взаимодействие между Эгонией и Луной возможно.
- Прекрасно. Тогда – в чём проблема, Мария Петровна?
- То есть, вы согласны? – Изобразила удивление Леонтьева и объяснила:
- Меня смущает состояние Елисеева, имея ввиду последний случай. И потом у него есть кое-какие травмы.
- Как ты себя чувствуешь, Паша? – Спросил Васнецов.
- Я здоров, как бык, Георгий Степанович!
- Ну, вот! Не вижу никаких препятствий.
- Ну, что ж! – Смирилась Мария Петровна. – Хорошо. Пусть летят.
- Тогда нужно, чтобы профессор Игоря просчитал координацию Эгонии и Луны в ближайшее время… И те координаты, в которых им лучше оказаться с учётом подлетного времени…
- Для этого понадобиться какое-то время, - сообщил Игорян.
- Конечно. Но мы же можем и позже сообщить эти координаты.
- Да-да, когда они уже будут в пути.
- А на чём они полетят? – Поставил следующую проблему Васнецов
- Нам нужен «Буревестник». Я его хорошо знаю.
- Ладно.
Васнецов на мгновенье замолчал и уже тихо подытожил:
- Что ж, дело решенное. Павел и Лора собирайтесь в путь. А мы здесь – на Земле и на «Душе мира» – будем за вас молиться.
- Да, ребята, мы будем на вас надеться. – В тон продолжила Кроссфилд.
- Назначьте время отправки. Я думаю, что уже лучше завтра. И… и… накормите их, как следует. Неизвестно, сколько они там пробудут! – Разряжая напряжение, весело предложил Васнецов.
Сеанс закончился. Бьюкенен с Вашингтоном ушли. Елисеев побрёл в каюту. Там сел за стол, придвинул портативный монитор, выставил проекционную клавиатуру и стал что-то на ней наигрывать. Скоро в нему зашла Леонтьева. Она присела рядом с ним и, глядя на занятие Елисеева, предположила:
- Письмо родителям?
- Да… Мало ли что…
Мария Петровна молча смотрела на резво бегающие пальцы Елисеева. Потом отвлекла его:
- Паша…
- Да.
- Ты извини меня, что сначала ввязала тебя в это дело, а потом сама уже усомнилась в тебе, понимая, что героя нельзя вылепить на режиссерской коленке. Героя взращивает сама жизнь… Или не взращивает…
- Да вы что, Мария Петровна?! Насчет героя ничего не понимаю. Но в любом случае я вам очень благодарен. Прежде в всего за то, что я познакомился с Лорой… Да, и вообще… Всё это мне по душе…
- Правда?! – С грустной улыбкой обрадовалась Леонтьева. – Ну и слава Богу! Слушай, вот еще – что!
Женщина поднесла правую руку к левой руке и с усилием выкрутила с безымянного пальца золотое кольцо:
- На! На всякий случай!
- Зачем это?
- Бери. Вдруг понадобится.
- Вы думаете?!
- А мне оно не к чему. Я же вдова.
Елисеев помялся немного. Потом взял кольцо и аккуратно положил в левый нагрудный карман.
***
Следующее утро было наполнено суровой суетой приготовления к полету. Затем в назначенное время Елисеев встретил Бьюкенен у входа в русский сектор. Её сопровождал Вашингтон. Они пошли в шлюзовой отсек. Получили последние пожелания удачи. Сами помахали на прощание провожающим. Потом облачились в пневмокостюмы. После дождались срабатывания невесомости. И наконец люди вплыли в нутро «Буревестника». Здесь одинокая пара пилотов улеглась в ложементах в кабине, едва освященной звездным небом. Елисеев включил системы жизнеобеспечения и управления. Всё пространство сразу озарилось сверкающим калейдоскопом из разноцветных лампочек и разразилось всевозможным гудением и жужжанием, свидетельствующим о работоспособности большой сложной машины. Перед местом первого пилота зажглась сенсорная панель. Елисеев коротким перебором пальцев выбрал режим отстыковки и ручного пилотирования. «Буревестник» отлепился от «Души мира» и, мерно шумя соплами, двинулся в черную неизвестность космоса.
- Куда – мы? – Спросила Лора.
- Поближе к Луне. – Ответил Паша, указывая на далекий серп едва освещенной Луны. – И в то же время навстречу Эгонии. Профессор Игорян вычислил координаты точки, где Эгония войдет в гравитационное поле Луны, причём тогда, когда и мы там окажемся.
- Как я поняла, мы надеемся, что, будучи своего рода гравитационным ядром Эгонии, сможем препоручить Эгонию Луне.
- Да. Я себе представляю дело так, что Эгония – это как бы выражение произвольного центра вселенной, который к тому же является блуждающим и существующим по принципу «что хочу, то и ворочу». И подобно Луне, но только в таком метафизическом смысле, Эгония – причина «солнечного затмения» мировой гармонии. Ну, а раз клин клином вышибают, теперь мы должны такое же «солнечное затмение» устроить самой Эгонии, встав на её пути к Земле.
- Что-то непонятное. Чёрт ногу сломит! – С сильным чувством чертыхнулась девушка.
- Да, нет, всё довольно просто! – Сохраняя спокойствие, настаивал парень. – Смотри. Эгония как бы в пределах псайкокосмоса заявляет: «Я – ваше солнце!». Она хочет быть солнцем взамен реального Солнца и того, что оно символизирует, а именно – Бога. Эгония – это как бы другое божество, альтернативное Богу. Она тот крокодил, что наше солнце проглотил, и его тем самым заместил. Но это для нас Солнце – податель жизни, а для Эгонии подателем жизни является Земля, от которой получает тонкие энергии отрицательных эмоций людей. И мы должны перекрыть эти потоки, отсечь Эгонию от этой подпитки, надеясь на то, что она станет, как и прежде, обычным астрономическим объектом.
Американка и русский надолго замолчали, задумавшись каждый о чем-то своём. Наконец, Лора, выражая недоумение, вскинулась:
- И всё-таки у меня не возникает целостная картинка. Какие-то фрагменты. А целостного представления нет. Но что-то я вижу. Вот примерно что. Я училась у профессора Кирахиро, гуру псайкокосмизма…
- Да, авторитетный ученый, - нарочито уведомил Елисеев.
- И вот он говорил, что первым теоретиком псайкокосмизма был никто иной как Платон…
- Сам Платон?! – Удивился Паша.
- И в то же время именно с Платона начинается то самое отчуждение…
- Вот именно…
- Кирахиро полагает, что главным текстом нашей теории является «Тимей» Платона, поскольку там изложены ей азы. И Кирахиро учил нас, что для каждого теоретика она должна быть настольной книгой. Он говорил, очень символично, что именно её держит Платон на Рафаэлевой фреске «Афинская школа»…
- Так.
- И вот в «Тимее» Платон предлагает свою космологию. Платон начинает с того, что размещает в центре космоса Землю. Она у него абсолютная точка отсчета. Вокруг Земли по первой орбите вращается Луна, а только на второй от Земли орбите вращается Солнце. Понятно, на каком основании Платон отводит Солнцу второй порядок, а Луне – первый…
- Потому что радиальная удаленность от Земли определяет диаметральность широты орбиты вращающегося вокруг Земли объекта и соответственно величину периода такого обращения. Если по своей гораздо меньшей орбите Луна обращается вокруг Земли за месяц, а Солнце – аш, за год, то есть, солнечная периодичность больше лунной как минимум в 12 раз.
- Весьма характерно, что для Платона в этом смысле величины Солнца и Луны сопоставимы. В смысле всё того же солнечного затмения.
- Ну, конечно. Скажи ему, что Солнце больше Луны в сотни раз, он просто не понял, о чём идёт речь.
- Дальше. Очевидно, что вся эта условно примитивная космология Платона жестко вписана в координаты его онтологии. А главными полюсами платоновской координации мира выступают полюса тожественного и иного. Если проецировать эту диалектическую пару на космологический контраст Неба и Земли, исходя при этом из привычного прочтения Платона в том, что бы видеть тождественность небесной идеи в контрасте с инаковостью земной вещи, то здесь тождественное должно однозначно замкнуться на Небе, а иное – на Земле. То есть, сфера тождественного Неба определяет сферу иной Земли. Так?
- По идее, да.
- Но в «Тимее»-то всё наоборот. Там как раз Земля, пребывая в центре вселенной, тождественна себе, а значит и составляет всю сферу тождественного, и напротив, два небесных объекта – Луна и Солнце, вращаясь по своим орбитам вокруг Земли, составляют сферу иного, коль скоро они именно, что не покоятся, как пристало тождественному, а движутся, что присуще только иному.
- Да, похоже на это. То есть, в «Тимее» Платон изменил сам себе.
- В угоду некой уже сложившейся логической рациональности, которая для него стала значить больше, чем прежние мистические приоритеты.
- Это на него уже Аристотель начал сильно влиять.
- Пожалуй. Теперь рассмотрим, что же у него получается в итоге. Платон предлагает довольно замысловатую конструкцию. Значит, вначале был неопределенный круг. И этот круг таинственный демиург разделил по всей длине на две части, а потом, как там сказано, «сложил обе части крест-накрест наподобие буквы Х и согнул каждую из них в круг, заставив концы сойтись в точке, противоположной точке их пересечения». А дальше «он принудил их единообразно и в одном и том же месте двигаться по кругу, причём сделал один из кругов внешним, а другой – внутренним. Внешнее вращение он нарёк природой тождественного, а внутреннее – природой иного». Да, вроде бы понятно, что, если внешнее – это небесное, и оно же тождественное, а внутреннее – это земное, и оно – иное. Но показателен признак того, что Платон понимает как тождественное. Оно есть то, что «вращается вокруг себя самого», а иное есть то, что вращается вокруг не-себя, другого. Тождественное – это относящееся к себе, а иное – относящееся к другому. То есть, тождественное – это имманентное, а иное – трансцендентное. Но мы понимаем, что, если Земля вращается вокруг собственной оси, то она и есть само тождественное, а Небо, символизируемое Солнцем, вообще вращается Платону, вокруг Земли. То есть, здесь Земля – это нечто самостоятельное, а Солнце и Небо – вторичное, зависимое. И тогда качественная тождественность Земли обладает онтологическим преимуществом по отношению к количественной противоречивости Неба. И отсюда рукой подать при посредничестве аристотелевского силлогизма до превосходства качества земного субъекта над количеством небесного предиката. И вот эта аристотелевская перспектива обращает понять Платона как того, кто уже сам оказывается виновником возникновения этой перспективы. Вот, смотри, Платон говорит о двух кругах, образуемых из первого круга посредством его сложения крест-накрест. Способом соотнесения этих образованных из начального круга двух других кругов является квадрат, по отношению к которому один круг его описывает, а другой – вписан в него. Тем самым квадрат этот позволяет соотнести два круга друг с другом по способу соотнесения двух крестов – прямой и косой. Прямой крест, будучи составлен из сторон квадрата, измеряет внутренний круг. А косой крест, составленный из диагоналей, измеряет внешний круг. Мы можем соотнести внутренний и внешний круги с главными космологическими объектами – Землей и Солнцем, и тогда квадрат сопоставим…
- …с Луной. – Закончил фразу Елисеев.
***
- Да. Этот лунный квадрат соотносит внутренний круг Земли и внешний круг Неба-Солнца. Очевидно, даже в этой внутренней логике платоновской космологии, в его космологике полно противоречий. С одной стороны, онтологический приоритет он отдает верхнему, отцовскому, порождающему и потому тождественному Небу, вменяя нижнюю, материнскую, порождаемую Землю в нечто зависимое и второстепенное, и от того иное. С другой стороны, у Платона только Земля вращается вокруг собственной оси, и только это сообщает её тождественность, поскольку Земля всегда себе тождественна: Земля есть Земля. Напротив, оба главных небесных тела – первая от Земли Луна и второе Солнце – вращаются не вокруг собственной оси, но вокруг Земли, поэтому их природа иное. Каждое из них не тождественно себе: Небо не есть Небо. Небо то дневное, солнечное, то ночное, лунное. Солнце то греет, то не греет, а Луна то полная, то нет и так далее. Поэтому сыпется вся космология Платона – не может он объяснить так, чтобы избежать противоречий. Но вернемся к квадрату. Итак, у него два креста: один – прямой, состоящий из сторон, другой – косой, состоящий из диагоналей. Для Платона диагональный крест подчиняется прямому крест. Почему?
- Потому что, прямой крест относится к прямой оси вращения Земли вокруг собственной или имманентной оси, а косой крест относится к кривой линии орбиты вращения небесных тел вокруг несобственной или трансцендентной оси.
- Как ты понял? – Удивилась Лора.
- Я читал «Тимея», - увесисто уведомил Павел.
- Хорошо. Здесь нам еще один аспект упомянуть. Нам человечеству давно ведом факт современной космологии, что Земля вращается вокруг собственной оси справа налево, против часовой стрелки. И, напротив, вокруг Солнца Земля вращается слева направо, по часовой стрелке. Платон этого не знал, но удивительно, что он различил эти движения, правда, отнеся движение прямой тождественности слева направо, по часовой стрелке к Земле, а движение кривой инаковости справа налево, против часовой стрелки – к Солнцу.
- И тем самым он за две тысячи лет всё это гениально предсказал! Копернику и Галилею оставалось только поменять спутниковое Солнце и суверенную Землю Платона местами, сделав Солнце суверенным, а Землю – его спутником. И здесь есть то, что является общим знаменателем космологии Платона и космологии Коперника-Галилея-Ньютона – Луна. И в той, и в другой космологии Луна есть то, что находится между Землей…
– в первом случае статичной, во втором динамичной…
– и Солнцем…
– статичным у Платона и динамичным у Коперника.
- Да. Но Платон для нас важнее. Потому что он был первым космологом и даже первым псайкокосмистом.
- Итак, Платон установил своей космологической конструкцией из двух противоположно направленных кругов фундаментальный контраст прямой и кривого. Вообще, всё что есть – так или иначе движется. И все виды движений сводятся к двум – движения по прямой относительно себя и движения по кривой относительно иного. То есть, прямизну отличает тождественность движения относительно собственной оси суверена как субъекта, каким для Платона была Земля. Напротив, кривизну характеризует инаковость движения относительно несобственной оси спутника как объекта, каким, например, для Платона было Солнце. Тем самым уже Платон различил земной субъект и солнечный, небесный предикат…
- Причём относительно Луны.
- Да. Значит, прямизна и кривизна как пара сторон одного и того же мира предельно близко сходятся в отношениях собственного и несобственного движения Земли и Солнца. И отсюда же возникает немилосердный разрыв Неба и Земли, и – да! – его средоточием оказывается Луна, тот лунный квадрат, который разводит прямой и кривой кресты. До этого речь шла о том, что лунный квадрат различает круг внешнего описания и круг внутренней вписанности. И здесь мы имеем дело еще с фундаментальной парой логических полюсов. Так внешнее описание относится к виду, обводящему нечто как бы извне, дескриптивно объемля его кривизной диаметральной дуги. А внутренняя вписанность относится к роду, который определяет нечто изнутри, дефиницией проницая его прямизной радиальной оси. То есть, различив два – прямое и кривое – движения Платон обнаружил не в сфере умозрения, но в сфере наличной наглядности два фундаментальных основания логической полярности кривого, периферийного, небесного вида и прямого, центрального, земного рода.
Услышав это, Паша схватился от возбуждения за голову:
- У меня сейчас мозги закипят!
С лукавой улыбкой взглянув на парня, девушка продолжала:
- Идём дальше. Итак. Зримое движение, осуществляясь разрывом собственной прямизны и несобственной кривизны, берет начало в умозрительном разрыве прямизны центрального рода и кривизны периферийного вида.
- То есть, первым движением было логическое движение?
- Да, но с опорой вот на эту космологическую наглядность, где внутренний, имманентный, земной круг центростремительного движения тождественного, родового субъекта слева направо, по часовой стрелке разрывается от внешнего, трансцендентного, солнечного круга центробежного движения инакового, видового предиката справа налево, против часовой стрелке.
- А место это разрыва локализуется в лунном квадрате, в котором прямой крест сторон разрывается от косого креста диагоналей.
- Да. И если мы помещаем вселенную в рамку силлогизма-заключения, то между земным субъектом и солнечным предикатом находится лунная копула.
- И существом лунной копулы оказывается разрыв между двумя крестами…
- …который, правда, преодолевается директивным жестом произвольного учреждения доминирования прямого, тождественного креста над косым, инаковым крестом: «перевес он даровал движению тождественного и подобного, ибо оставил его единым и неделимым». Лично я вижу здесь сугубый произвол Платона. Вот так, не оглядываясь ни на что и ни на кого, Платон по своей собственной, прямой, тождественной воле вменяет иное по отношению к себе в кривое, нетождественное. И вот оно начало движения зла. Когда некто сам произвольно, своёвольно, не считаясь с другим, учреждает себя как точку отсчета в отношении другого.
- Да. А точка это учреждается как место пересечения прямой стороны и косой диагонали.
- И мы получаем конструкцию из двух заточенных друг против друга клиньев, что по поговорке «клин клином вышибают» характеризуют то, что Платон называет клинаменом. Клинамен – это органон межчеловеческого столкновения и атаки. Существо клинамена в его опорности. С каждого полюса клинамен косой диагональю опирается на внешний круг, а прямой стороной опирается на внутренний круг. То есть, клинамен, упираясь своей остротой вершины в другой клинамен, внешней косой диагональю и внутренней прямой стороной размыкает круг вечного единства внутренней Земли и внешнего Неба в временящуюся разорванность замкнутых друг от друга кругов.
- То есть, по сути клинамен схематизирует позицию борца, кто, опираясь своими широко расставленными ногами о землю, жаждет опрокинуть соперника. А тот со своей стороны движим тождественным мотивом.
- Да. Итак, клинамен разрывает единый круг на два круга – внешний, небесный и внутренний, земной – и каждая сторона противостояния избирает в качестве опоры или небесный круг или земной круг.
- Но прежде два этих круга составляли один круг. А значит, две стороны агона-распри – это некогда две стороны одного круга. И задача двух любых людей вновь и вновь собирать этот общий для них круг единства Неба и Земли.
- И в этом, собственно, смысл жизни.
***
- Да. Но вот, как его собирать, это еще вопрос. Но Платон нам и подсказчик. Он подсказывает, что между тождественным Солнцем и иной Землей пребывает Луна, причиняющая солнечное затмение. И наша задача в том, что преодолеть это солнечное затмение как лунное Я на путях к человеческой взаимности солнечного Мы.
- Да, лунное Я затмевает наше солнечное Мы. Мы, например, знаем, что у Луны есть обратная сторона. Раздвоенность Луны на лицевую и обратную стороны – это чистое выражение расщепленности Я. Обратная сторона – это как темная сторона зеркала. Луна – это само зеркало, которое только отражает, ничего в себя не пропуская. Но по контрасту с зеркалом Луны Земля – это прозрачное стекло. И у прозрачного стекла Земли нет обратной стороны. То есть, задача в том, чтобы быть прозрачной Землей, но не быть зеркальной Луной.
- Земля становится Луной, когда, например, на целую ночь отворачивается от Солнца.
- Да, здесь отвращение темноты Земли от света Солнца – это обращение и поворот Земли вокруг собственной оси. То есть, Земля днём – это Солнце, Земля ночью – это Луна. Тем более, что мы знаем, что Земля с Луны и выглядит как Луна.
- Да. Ну, ладно, вернёмся к платоновской конструкции. Итак, у клинамена две точки опоры – внутренний круг умозрительной, качественной тождественности и внешний круг наличной, количественной противоречивости. Мы можем понять эти края как края небесной слышимости и земной видимости. То есть, двойная опорность клинамена раздваивает круг, коль скоро опираются всегда на две ноги, ибо на одной ноге прочно стоять невозможно. Прямая и косая стороны клинамена – это вертикаль и горизонталь. Вертикаль – это небесная ось слышимости. Горизонталь – это земная ось видимости. Небесная вертикаль слышимости поляризуется на слух и говор. Земная горизонталь видимости поляризуется на смотр и показ. То есть, клинамен, на одном конце опираясь на небесные слух и смотр, раздваивает с тем, чтобы накоротко замкнуть эти оси на острие вершины клина, в которой смыкаются земные говор и показ. Таким образом, возбуждаясь, клинамен на широком крае разрывает внутренний слух и внешний смотр, чтобы образовать острие замкнутости говора и показа. Вообще, фигура клинамена – это треугольный контур клина, поляризованного широтой основания и узостью вершины. Треугольность – ключевой контур деления, выделения, вычитания всякой частной доли-дольки из круговой меры целостности. Например, в случае с кругом такая доля выглядит как сегмент. Замыкание вертикали и горизонтали, затачивая острие угла, образует полюс центра. И центр этот несет смерть. Он смертоносен. С учётом того, что у нас всегда, как минимум, два участника человеческого отношения, заостряется вопрос о том, чей клин острее, то есть, смертоносней? Два клина взрезаются друг в друга и побеждает клин, который оказался острее. Так два клина соревнуются за право учредить своим острием точку центра. То есть, понятно, что с точки зрения какой-нибудь наглядности центр остается эфемерным, иллюзорным, воображаемым. Но эта эфемерность остается незамеченной в виду того главного итога, который она якобы достигает, а именно смерти или нейтрализации противника. И вот этот результат внушает представление о достоверности фактичности центра. Центр – это способ, каким причиняется смерть. Так вся неопределенная периферия жизни центрируется определенным понятием смерти.
- Да и здесь человек задается вопросом: кто убил? И сразу выплывет ответ: я убил! И с поправкой на абстрактность всегда центрального местоимения: Я убило. То есть, всегда Я – носитель смерти. И вообще Я случается по случаю. Мне нужно Я, когда напротив меня Ты. Но опять же смертоносное Я затмевает бессмертное Мы.
- Мг. Итак. Я еще раз начну. Вначале был круг единства Неба и Земли. Затем по этому кругу был нанесен таинственный удар, образовавший полюс центра. Этот полюс стал точкой пересечения двух – прямой и косой – осей и одновременно диаметров двух кругов, на которые распался изначальный круг. Прямая и вертикальная ось оказалась малым диаметром внутреннего круга тождественности. Косая и горизонтальная ось оказалась большим диаметром внешнего круга инаковости-противоречивости. При этом прямая и косая оси суть короткая сторона и более длинная диагональ единого квадрата. И если внутренний круг – это круг Земли, а внешний круг – круг Солнца, то соотносящий их квадрат – это квадрат Луны, причиняющий случай солнечного затмения. По совокупности представленных характеристик в лунном квадрате нетрудно опознать квадрат силлогизма.
На этих словах Лора стала водить пальцем по запотевшему от теплого дыхания иллюминатору, изображая схему:
- В квадрате силлогизма диагональная длинная продольная горизонталь характеризует большую посылку противоречивого количества солнечного, небесного вида-предиката. Прямая короткая поперечная вертикаль характеризует малую посылку тождественного качества земного рода-субъекта. Но в выводе отнюдь не доказывается доминирование видового Неба над родовой Землей или родовой Земли над видовым Небом. В выводе случается возгосподствование лунной копулы как над солнечным предикатом, так и над земным субъектом. Луна, восходя над схваткой между Солнцем и Землей, празднует победу над обоими воюющими друг с другом сторонами. Зло господства Луны в том, что Небо вменяется в ничтожность эфемерного, иллюзорного вида как какого-то пшика, а Земля распыляется в неопределенность бесконечного агломерата «движения точечных масс». В-общем, в свете Луны нет уже ни Неба, ни Земля, а так – какая-то серая масса. Луна питается и заряжается от этой немилосердной распри между Солнцем и Землей. И вот эта непрерывно мерцавшая на мировом дворе в ночном небе Луна и была божком мира эпохи Отчуждения. Но – слава Богу! – человечество одумалось и прекратило власть Луны, но до сих пор мы изживаем её последствия. И одним их них является произвол Эгонии. И вот теперь мы можем установить онтологический статус в контексте единства мистического дискурса Платона и рационального дискурса Коперника-Канта. Итак. Внешний круг – это Солнце. Внутренний круг – это Земля. Квадрат между ними – это Луна. Но есть еще одна позиция – четвертая – это точка пересечения прямой вертикали и кривой горизонтали квадрата. Она не объективирована ни в каком космологическом объекте и, обладая исключительно субъективным содержанием, приобретает себе носителя по случаю, перепрыгивая с одного на другого. Конечно, Эгония – это призрак, морок, иллюзия. Никакой Эгонии, понятное дело нет, всё это только занимательный сюжет для фантастической повестушки. Но вот угроза уничтожения жизни на Земле – это не фантастика, это, мать вашу, реальность!
Последнюю фразу Лора озвучила с громоподобным пафосом, да так, что Паша странно посмотрел на девушку и удивленно спросил:
- Лора, что с тобой?! Это как будто не ты говоришь!
Успокаиваясь, Лора со смущенной улыбкой объяснилась:
- Никто до конца не знает, сам ли он говорит, и кто через него говорит. Ладно, Бог с ним! Итак. Эгония – это воплощение абсолютного центра самого квадрата, а значит центр всей фигуры разрыва круга единства Неба и Земли. В истории человеческой теории от Моисея до Декарта и Канта это позиция предстала как полюс Я, Эго. Собственно, отсюда и название самой Эгонии. Её существо – разрыв, раскол, расщепленность. Там, где агон, агония, раздор, война – там власть Эгонии. Но там, где мы смыкаем дружеское или любовное объятие, там, где мы выходим из порядка противостояния господского рода и рабского вида, там вновь и вновь обнимаются Солнце и Земля и прекращается власть Эгонии. Вечное не имеющее обратной стороны Мы растворяет в себе призрачное Я с его непрерывной прямой и обратной стороной.
- Да, оно как Луна с её обратной стороной между Землей и Солнцем в качестве причины солнечного затмения, погружающего всю вселенную человеческого мира в абсолютную тьму.
- Да, это хорошо: луна Я погружает мир в абсолютную тьму…
- …а под солнцем Мы весь мир вновь наполняется светом. Тем самым перед Мы встает задача устранения Я.
- Хорошее слово: устранение. Оно ничего не говорит об уничтожении, но только о перемещении на сторону, смещении на периферию.
- В перспективе солнечного затмения солнечное Мы вращается вокруг произвольной, автономной суверенности Я.
- Но в перспективе солнечного света лунное Я смещается на периферию по отношению к суверенности солнечного Мы. Итак, темная плотность Я затмевает свет Благодати…
-…а Мы своей прозрачной пустотой впускаем свет Благодати.
- Значит, в центре некоторой вселенной солнечного затмения ярится Луна. Но понимаем, что это только метафора…
- Да, но вот Эгония – это совсем не метафора, но реальность. И на данном этапе Эгония притязает на то, чтобы быть галактическим абсолютом, центром центров.
- И наша задача воспрепятствовать этому. Да, кстати, мы приближаемся к заданным координатам.
Люди взглянули в иллюминаторы. «Буревестник» проплывал над безжизненной изъязвленной поверхностью Луны.
- А вон и Эгония! – Воскликнул Паша.
Действительно, сбоку от направления «Буревестника» синюшно поблескивал шарик, размером с человеческую ступню. Земляне синхронно издали тяжелый вздох и, улыбнувшись этой синхронности, взглянули друг на друга. И на этот раз надолго задержали свои взгляды. А потом их лица потянулись друг к другу и соединились губами. Через время Паша встрепенулся и тихо произнёс:
- Подожди, я хочу кое-что тебе подарить.
Елисеев достал из кармана кольцо, положил на ладонь и преподнёс Лоре. Девушка радостно усмехнулась:
- Гм, а у меня тоже есть.
Лора из такого же кармана достала маленькую коробочку, открыла и вынула кольцо. Смущенно улыбаясь, они воздели кольца на безымянные пальцы друг друга. Поцеловались. Скоро девушка с трепетным волнением и в то же время довольно воодушевлено заговорила:
- Мне вспоминается сцена из одного древнего фильма. Там мужчина и женщина, занявшись любовью, предотвращают конец света…
- Да это хороший фильм русского киноиконописца Тарковского… Я думаю, мысль в том, что у этого нехитрого дела должно быть высокое оправдание. Такое – как если бы мы этим спасали весь мир…
Нежно посмотрев друг на друга, Павел и Лора начали обниматься, снимая друг с друга пневмокостюмы. Тут Елисеев опять прервался:
- Подожди. Я иллюминаторы задерну – мало ли кто тут поблизости будет пролетать!
Лора заливисто рассмеялась. Но Павел всё-таки затемнил оконца. И вот, влюбленные люди, наконец, освободились от своих одеяний и вожделенно поплыли друг к другу…
***
8 июня, пятница
Уже несколько дней люди на Земле, задрав головы, показывали пальцами друг другу на новый небесный феномен. Светило Солнце. Призрачно блестела Луна. А возле Луны притулился в сто раз меньший едва мерцающий просинью кружочек. То был новоявленный спутник Луны по имени Эгония. Он выглядел как крохотный сыночек огромной матери. Люди умилялись тому, что прежнее долгое одиночество Луны теперь было скрашено материнством. Радуясь за Луну-мать, родители крепче прижимали к себе своих детей…
Васнецов и Стеклов стояли на широкой террасе, расположенной на крыше Института псайкокосмизма имени Вернадского, и глядели наверх. Взирая на новый тройственный состав неба, Стеклов проронил:
- Смотри-ка – получилось. Симпатично…
- И весьма символично! – Вскидывая палец, заметил Васнецов. – Это такое наглядное напоминание о соотношении суверенного бессмертного количества солнечного Бога и лунного качества смертного жителя Земли.
- Мг.
Через паузу Стеклов сердобольно спросил:
- А что с «Буревестником»?! Есть сигнал?
Васнецов сокрушенно помотал головой:
- Ти-ши-на. Ни звука в эфире.
И в тот же момент за их спинами раздался топот ног. Они одновременно повернулись навстречу шуму. Это был молодой сотрудник с наушниками и микрофоном в руку. Увидев, что они слышат его, он закричал:
- Георгий Степаныч, Пётр Семенович, есть сигнал с «Буревестника»! Они живы! И просят о помощи!
Только парень добежал до руководителя, Васнецов выдернул наушники из его рук и стремглав водрузил их на голову. В наушниках устало раздавался обреченный голос Елисеева:
- Земля, Земля, я - «Буревестник», как слышите, как слышите. Земля, Земля, я - «Буревестник», как слышите, найдите нас, найдите нас, не можем вернуться – кончилось топливо, прилетите за нами.
Васнецов судорожно сдернул наушники и ошалело скомандовал:
- Снаряжайте экспедицию! Отправляемся их искать!
Эгония. Фантастическая повесть
© Copyright: Олег Кошмило, 2017
Свидетельство о публикации №217041802038
Свидетельство о публикации №217041802038
Рецензии