Поклонимся великим воинам - труженикам

Смотрю на разложенные на столе фотографии и ловлю себя на мысли, что жизнь не «обломала» Татьяну Александровну Каратаеву, хотя и очень старалась. На первой фотографии изображена шестнадцатилетняя девчушка с длинными толстыми косами. Изо всех сил она старается выглядеть взрослой и серьёзной, но глаза и улыбка, что спряталась в уголках её губ, выдают весёлую девчонку – хохотушку. На второй фотографии, сделанной несколько лет назад, - покрытое морщинами лицо немолодой женщины, бабушки, но всё те же глаза бесёнка и скрытая в уголках губ весёлая улыбка. Те, кто близко знает Татьяну Александровну, подтвердят – она такая и есть – весёлая, неунывающая ни при каких обстоятельствах. А ведь у неё за плечами годы тяжёлой работы и страшная по своей сути война.
Когда-то Светлана Алексиевич в своей книге «У войны не женское лицо» заметила, что «женская память охватывает тот материк человеческих чувств на войне, который обычно ускользает от мужского внимания. Если мужчину война захватывала как действие, то женщина чувствовала и переносила её иначе в силу своей женской психологии: бомбёжка, смерть, страдание – для неё ещё не вся война. Женщина сильнее ощущала перегрузки войны – физические и моральные, она труднее переносила «мужской» быт войны. И то, что она запомнила, вынесла из смертного ада, сегодня стало уникальным духовным опытом, опытом беспредельных человеческих возможностей, которые мы не вправе предать забвению».
Задумав рассказать о Татьяне Александровне Каратаевой, я решила сократить до минимума её биографические данные, а дать возможность ей самой поделиться с нами своими воспоминаниями о войне.
Родилась Татьяна Александровна 5 октября 1923 года в селе Галицыно Пензенской области в семье врача. Волею судьбы её отец, получивший хорошее медицинское образование, с семьёй приехал в село Большой Улуй. Здесь девочка Таня росла, мечтала о том, как окончит школу и поступит в медицинский институт, чтобы продолжить дело отца. В 1941 году она окончила 10 классов.
«22 июня 1941 года, - вспоминает Татьяна Александровна, -  в Большеулуйской школе готовился большой праздник – выпускной вечер первого выпуска средней школы. С утра выпускники, девчата и ребята, отправились за село собирать полевые цветы. Всем было весело и немного грустно, так как предстояло расставание не только со школой, но и друг с другом. Шумной ватагой с огромными охапками полевых цветов шли мы в школу украшать зал. Из сельского клуба нам навстречу выбежала заведующая клубом Вера Яковлевна Лесневская и, громко плача, сообщила, что началась война. Радость сразу куда-то пропала. В дорожную пыль полетели цветы. И только что весёлые парни и девушки с озабоченными лицами побежали по домам. Никто не поверил нашим словам, и лишь под вечер верхом на коне приехал гонец и подтвердил слухи о начале войны.
Вместо выпускного вечера был митинг. На нём выступил директор школы Фёдор Тимофеевич Комлев. Было уже поздно, но народу собралось много: колхозники только ещё возвращались с работы. Общее настроение было таково – врага надо бить, и бить на его территории.
Через день около здания школы (дом, где сейчас военкомат) улуйцы провожали своих мужчин на фронт. Страшно вспомнить: сколько было слёз, крику, причитаний. И так почти каждый день, пока не забрали всех мужчин. Их место заняли женщины и молодёжь. Директор МТС собрал всех комсомольцев и молодёжь и сказал, что в этом году никто не поедет учиться - рабочие руки нужны в колхозе. И мы каждый день ходили на работу. Учителей – мужчин забрали на фронт, а нас, кто окончил 9-10 классов, поставили работать учителями. Почти весь сентябрь работали в колхозе. Занятия в школе начались в октябре.
Весной 1942 года мы вместе с Паной Шарпан и Машей Тихоновой три раза пешком в холод, грязь ходили в Ачинск, в военкомат. Мы просились, чтобы нас направили на фронт. В мае 1942 года я уже учились в Красноярске в 52 ШМАС (эвакуированная из Ленинграда, школа младших авиаспециалистов). Получив после окончания специальность авиамеханика, была направлена в 237 штурмовой авиационный полк. Всю войну я прослужила авиамехаником в 237 ШАП 405 Краснознаменной Павлоградской дивизии. Была на Юго-Западном фронте, 3-м Украинском, 3-м Прибалтийском, Ленинградском фронтах.
Имею боевые награды: орден Отечественной войны, медаль «За боевые заслуги», знак «Участнику битвы за Ленинград», медаль «За победу над Германией», остальные медали юбилейные. Демобилизовалась в октябре 1945 года.
Всё чаще и чаще в последнее время я ухожу воспоминаниями в те страшные, холодные, голодные годы войны и вот что думаю – никто же во время войны никогда не жаловался, что есть хочет или спать. Работали круглыми сутками, пока с ног не валились. Поесть даже забывали, а столовая-то была совсем рядом. Хорошо, если кто-нибудь принесёт чего перекусить. Работали и в  мороз, и в жару. А металл, он же зимой прямо обжигает – такой холодный. Варежки или перчатки какие не одеть: в моторе самолёта всё так тесно расположено, голая рука еле пролезает. Нужно было соблюдать высокую дисциплину, чёткость, аккуратность, точность в рабо¬те - небо ошибок не прощает. От каждой закрученной гайки зависела судьба вылета, жизнь лётчика, выполнение боевого задания. Все руки у меня постоянно были в царапинах и ссадинах. Бывало, что кровь ручьём бежала по обшивке самолёта.
Помнится, уже после войны у меня очень долго ногтевые пластины не могли восстановиться. А ухажёр целовал мои пальцы с изуродованными ногтями и говорил: «Героическая ты моя женщина!..» Он прекрасно понимал, как досталось мне на войне.
В самом начале, когда мы приехали в полк, подружке моей Полинке дали наряд вне очереди. Она забралась на задок самолёта (место, где было запасное колесо) и проплакала там больше часа – так ей было стыдно. А позже нам, девчатам, давали наряды вне очереди, чтобы мы могли элементарно отдохнуть, выспаться. Сходишь на кухню, начистишь бак картошки, а потом спишь в землянке. Шея вот у меня совершенно не ворочается. Как-то мне в Красноярске в больнице врач сказала, что это у меня с войны. Конечно это так: спали в землянках. Кто там топил! Лишь бы лечь, опустить голову на дощатые нары – и уже спишь, ни холода не чувствуя, ни неудобств. Никто никогда не жаловался! Уже к концу войны мы обнаглели. Знали, что со дня на день конец всему. Дневальный заглянет в землянку, крикнет, что самолёт сел, а мы лежим и не реагируем. На задания летали всегда по 4 самолёта. Не шевелимся, нам слышно, как самолёты садятся, ждём, когда все четыре сядут. Дневальный уже нервничает, ругается – второй самолёт сел, а мы не выходим. Третий. И лишь, когда сядет четвёртый, мы вылезаем из землянки. Чувствовалась какая-то усталость. Да и конец был близок…
Во время войны, году, наверное, в 1943 возил нас командир полка в Москву. Никого не возил, а нас, девчонок, взял. Показал Москву, метро. Запомнилось мне, что много людей тогда прямо в метро жили…
Ещё вспоминается тёплое, уважительное отношение к женщинам со стороны мужчин. Иногда казусные ситуации разрешались пониманием и сочувствием командования. Однажды мотористки и ору¬жейницы встали в строй в разноцветных, сделанных из парашютов, шар¬фиках. Оглядев их, ничего не сказал командир, а позже жене заметил:
- Пусть хоть это будет их утешением…
Это потом, в конце войны, появилась новая техника и в достаточном количестве. А сначала каждая машина была на вес золота. Лётчики, рискуя своей жиз¬нью, сажали разбитые машины, совершая чудеса. Механикам приходилось ремонтировать почти неисправимое. Но ни разу, и это было отмечено командованием, по вине наших девчонок не было сбоя. Было, что лётчик мой посадил самолёт еле-еле. Я потом глянула и охнула – весь низ изодран. Налетела на него с кулаками – почему не выпрыгнул с парашютом. У самолёта были очень и очень серьёзные повреждения. Как он до аэродрома дотянул – просто чудо. А лётчик и говорит, что хотел самолёт сохранить. Ведь чтобы новый самолёт получить, надо за ним ехать, а на это не меньше месяца уйдёт, а времени нет – воевать надо. Были тогда наши лётчики, в основном, лейтенантами. Это позже, к последней нашей встрече, некоторые генералами стали.
О силе молитвы скажу. Одному из наших техников, помню лишь его имя Вася да кличку, что мужчины ему дали, «Тэн», прислал дед молитву и посоветовал переписать её и положить в левый карман. Мы-то все атеистами были, посмеялись сначала, но позже всё же многие девчата переписали молитву и себе в карман гимнастёрки положили. И не только себе, но и многим лётчикам (каждая своему – гимнастёрки лётчикам девчата сами стирали). Даже жена командира полка переписала молитву и мужу в карман гимнастёрки положила. Много лет спустя после окончания войны на одной из встреч однополчан кто-то из девчат вспомнил:
- А смотрите-ка, никто из тех, у кого была молитва, не погиб!..
И сразу пошли воспоминания о том, как во время бомбёжки фашист кидает бомбы на аэродром, но ни одна не попадает в цель. Тогда ещё шутили: «Кто-то из нас счастливый!», а о молитве не думали.
Техник этот Вася был странным – не пил, не курил, не ругался матом. Как-то мужчины окружили его и пытались заставить произнести матерные слова, но он, сомкнув губы, молчал, как партизан на допросе в гестапо. Тогда кто-то написал матерное слово на крышке ящика от снарядов и, показав, предложил Васе прочесть слово. Тот молчал. Ему приказывали. Грозили нарядами, но он упорно молчал. Верующий человек был. Истинно верующий.
Вот ещё о судьбе скажу. Как-то Ефим Манкевич рассказывал, что на фронте налетели вдруг немецкие самолёты. Начали бомбить. Он приказал всем бойцам бежать в укрытие. Все побежали и спрятались. А он не успел. Прямо у него на глазах бомба попала в укрытие, и все, кто там был, погибли. А он, находившийся на открытом месте, остался жив…
Когда читала книгу Шолохова «Они сражались за Родину» и встретила там описание отступления, испытала такое ощущение, будто Шолохов был среди нас, так он всё точно описал. Уже не вспомню, где это было. Кажется, станция называлась «Липки». Отступающие были чёрными, и лишь гимнастёрки – белые от пота. Грязные, рваные. Шли молча. А женщины выбежали им навстречу, кто картошки варёной совал, кто хлеба, кто молока. Одна бабка очень сильно ругалась:
- Куда вы идёте? На кого нас оставляете? Что же вы за воины такие, что от врага бежите?!..
Сильно она ругалась, а сама протягивала солдатам кринку с молоком. Никто из солдат ей ничего не ответил. Молчание было тяжёлым. И лишь, когда уже все прошли, какой-то солдат, оглянувшись, крикнул:
- Будьте уверены, мы вернёмся!
У нас тогда тоже аэродром разбомбили. Мы без самолётов оказались, шли как пехота.
Был у нас замкомполка Тяженко (кажется, подполковник). Говорили, что он служил у Клима Ворошилова, но видимо чем-то не угодил и на фронт попал. Был он мужик здоровый. Никто из командиров у нас никогда в присутствии женщин не сквернословил. А этот Тяженко матерился всегда, да ещё и так громко. После войны ни на одной встрече его не было. И что-то никто ни разу о нём не вспомнил. Даже и не знаю его судьбу. Был как-то случай, что наши лётчики отбомбились на своих же. С утра был получен приказ – надо срочно помочь нашей пехоте. Никто не проверил данные и бомбы скинули на своих. Командир пехоты потом рассказывал, что они так радовались, увидев в небе «ястребки», и вдруг на них посыпались бомбы. Тогда всё начальство поснимали, и Тяженко к нам попал».
Вспоминать трагическое на войне Татьяна Александровна не любит. Никто никогда не слышал от неё высокопарных слов о своём фронтовом прошлом. Она  просто и обыденно повествует о войне, как о тяжёлой, но очень нужной работе. Но именно от таких простых рассказов и приходит понимание, что же такое война. Это тяжёлый, каждодневный многочасовой труд, требующий отдачи всех своих сил, а иногда и целой жизни. Но именно, честно и добросовестно выполняя свои обязанности, всю себя отдавая этому нелёгкому труду, Татьяна Александровна вместе с миллионами других, таких же честных и добросовестных тружеников, ковала общую Победу, чтобы спасти себя, своих близких, свою страну, мир. Поклонимся низко ей, до самой земли. Её великому Трудолюбию.