С. Шевырёв. Издатель Телескопа на Аустерл. мосту

С.П. ШЕВЫРЁВ

ИЗДАТЕЛЬ ТЕЛЕСКОПА НА АУСТЕРЛИЦКОМ МОСТУ

Французы, говоря о России, могут ошибаться, Русский, говоря о Франции, не смей. Вот правило, которое применяется ежедневно ко всем литтературным и не литтературным случаям. Кто не знает его, кто не испытал на себе, как несносно видеть, когда одному прощают то, за что наказывают другого? На чем основан этот бессмысленный предрассудок? Из какого мутного источника вышла на свет эта очевидная, ощутительная несправедливость, которую нельзя отвратить, и от которой должно страдать? - Между тем мы Русские, по робости, по обстоятельствам или из скромности никогда не ошибались так громко и так публично, как Французы. Не станем говорить об их путешествиях в Россию, об описаниях наших нравов, но например: член Палаты Депутатов перед целым народом кричит: отправьте Полякам помощь, пошлите флот в Бальтийское море, и министр иностранных дел едва, едва может уверить его, что у Поляков нет ни одного порта на Бальтийском море. Некто Ланде, которого в доказательство тому, что дело не в имени, зовут еще Наполеоном, издает словарь Французского языка; объявление об этом словаре печатается в журналах самыми крупными и самыми черными буквами; бывало, как возьмешь журнал, то от Наполеона Ланде деваться некуда. Словарь вышел прекрасный, все объяснено бесподобно, но попало туда слово: балаган. Как бы вы думали, что оно значит? «Летнее жилище Камчадалов; зимнее называется изба» . Понадобится им вывести в повести Русского, то уж этот Русский будет непременно баснословно богат; за выражением  un jeune Moscovite, знайте наперед, тотчас следует une fortune fabuleuse. Москву они не умеют вообразить иначе как Восточной Индией, всякий из нас купается у них в золоте, как Индейский Набаб. В огромном географическом лексиконе, изданном в Париже в 1830-м году сказано между прочим: «Москва-река и ручьи Яуза и Неглинная протекают в Москве; для переезда через них устроено более 100 мостов ». Такого рода странные ошибки встречаются у Французов беспрестанно. Но этого мало, не одна Россия доставляет им подчас средство пощеголять дерзостью воображенья и небрежной самоуверенностью пера; они и с другими народами не боятся поступать также. Алфред-де Мюссе, известный поэт Парижа, поэт, который в настоящую минуту считается там у женщин моднее самого Бальзака, говорит в своей Намуне о Ловеласе; пришлось ему в одном стихе упомянуть автора Клариссы Гарлов, и вы читаете: Робертсон. Робертсон и ничего, Алфред-де Мюссе жив, здоров и в моде. Никто из журналистов не растерзал еще его, никто с жадностью не уперся на безделицу, чтоб втоптать в грязь целую поэму. Он ошибся, не справился, ему лень было встать с кресел, чтоб взглянуть на заглавие романа, он не читал его, он его не видал, это может быть опечатка, мало ли извинений, но нужны ли оне, если поэма хороша? Нужно ли непременно все знать, все видеть, все прочесть, о чем вдруг, нечаянно, кстати, придется упомянуть вскользь, без всяких притязаний на всеобъемлющую ученость, а просто из грешного желания пощеголять звучным стихом или звонкой фразой? Неужели писатель будет один из людей, кому откажут в естественном праве ошибаться и не захотят уважить в нем эту искренность, эту гордость, которая запрещает ему справляться и учиться в ту самую минуту, как он расписался? Конечно в книге, назначенной для распространения точных сведений, необходима осмотрительность, но Французам все сходит с рук. Их извинят соотечественники, их извиним и мы. В них всегда предполагается какое-то важное достоинство, которое покрывает мелочные пятна. Читая их, мы обыкновенно упражняем свою душу в возвышенных чувствованиях, потому что не позволяем ей придираться. - Попробуйте же у нас, попробуйте ошибиться так явно, как бывает с ними... Боже мой, не иностранцы, они снисходительны, до них и не дойдет, но родные ваши, друзья, соотечественники никак не помилуют вас... Вы напишите статью, из нее вырвут одну строку, вы напишите комедию, из нее пойдут носиться с одним тривиальным выражением, а все только за тем, чтоб похвастать образованностью, знаниями, вкусом, иногда же и путешествиями. Везде вы увидите или лень, которая не хочет обнять целого, или незрелость, которая не умеет; везде задняя мысль эгоизма и деспотизм дурной няньки, которая никак не понимает, что иные шалости надо спускать ребенку. Мы не говорим уже, какая гроза, какие насмешки и какая самодовольная, позолоченная злость ожидает вас, если вы вместо Ричардсона напишите Робертсон, - об этом страшно и подумать, нет, попробуйте отплатить Французам за невежество о нас невежеством о них, ошибитесь какой-нибудь улицей их знаменитого Парижа, какой-нибудь буквой их всемiрного языка, попробуйте не знать, к которому из дворцов, к Тюльерийскому или к Луврскому принадлежит павильон Марсан, попробуйте не знать, из каких материалов построен Аустерлицкий мост, - о, сей час отыщутся люди, воспитанные в страхе Французского языка и Парижских безделиц, сей час явятся перед вами путешественники, на сих днях прибывшие в сию столицу, которые не примут даже и того в расчет, что Русскому после Кульма и взятия Парижа позволительно упомянуть об Аустерлицком мосте мельком, неверно, без предварительных ученых разысканий. Все эти рассуждения, нужные или ненужные, все это предисловие написано только от того, что в одной статье Наблюдателя, а именно в критике на Аскольдову могилу, сказано не помним за чем-то: звонок ли чугун на Аустерлицком мосту. В критике на оперу, разумеется, дело шло не о мостах, ну да он припутался тут случайно, можно б великодушно не заметить его, и мы уверены, кто прочел эту статью и кто не имел счастия путешествовать, у того верно мост проскользнул, не удостоенный ни малейшего внимания... Но кто путешествовал, особенно кто был в Париже... О, путешественники, - люди без всякой терпимости. Они не пропустят вам ни одной речки, ни одного городка, ни одного мостика с иностранным названием; вы извольте забавляться мостами Российскими, а заграничными позвольте щеголять им... Как вам говорить о том, где они были сами, что они сами видели; как вы смеете в Москве, на Арбате, писать: звонок ли чугун на Аустерлицком мосту, о котором они привезли самые точные, самые ученые наблюдения с берегов самой Сены. Это просто личность. Да, проникните в сердце путешественника, спуститесь на дно; он разучил бы вас иностранным языкам, отнял бы у вас иностранную книгу, запретил бы вам читать иностранные журналы: учитесь у него, у него справляйтесь, его читайте, а не то он станет спорить с вами о всем. Вы скажете: «Я прочел в журналах»… он тотчас: «Да помилуйте, что журналы! В журналах все пишут вздор, на месте совсем не так, там совсем другое»... Вы скажете: «Аустерлицкий мост чугунный» - «Помилуйте, как это можно! Деревянный»... словом, все напротив, все поперек нам постоянным и скромным жителям своего прекрасного отечества. Так поступил, к сожалению, и издатель Телескопа. По случаю Аустерлицкого моста и какой-то мысли, высказанной в упомянутой статье, он сделал в своем журнале убийственную выноску. Выписываем слово в слово: «Говорить о целом классе народа, будто он за углом поглаживает свою бороду и за углом рад похвастать своими кулаками; значит так же мало знать этот народ, как Аустерлицкий мост, на котором нет чугуна ни звонкого, ни глухого,
КОТОРЫЙ ВЕСЬ БЫЛ И ЕСТЬ ДЕРЕВЯННЫЙ».
Строго, чрезвычайно строго. Тем более такого рода резкость показалась нам чувствительною, что прежде, при подобных обстоятельствах, если б кому и случилось назвать чугун деревом или дерево чугуном, то приговор издателя Телескопа в своем последнем результате был бы почти следующий: конечно, это не совершенно чугун, но и не вполне дерево.
Вот милостивая форма, в которую бывало отливались его литературные решения, мудрая форма двойственности, где жесткость истины переработывалась в химическом процессе с мягкостью человеколюбия, форма миротворная, не оскорбительная ни чугуну, ни дереву. Впрочем, мы понимаем, что иногда можно возвысить голос и сказать на отрез, прямо, решительно: деревянный, - мы признаем, что издатель Телескопа имел на это право. - Человек убежден, человек знает, человек видел. Есть случаи, когда правда сама ложится под перо: вера в свой предмет всегда увлекает за границы снисхождения, да и быть снисходительну весьма, весьма трудно, если можно и наставить и уколоть. И так мы принимаем тяжелую ответственность за чугун, только не беремся отвечать за то, что автор нашей статьи не знает народа, о котором говорит. Знает народ, не знает народа, как это доказывать? Пусть бы издатель Телескопа сказал нам даже: статья дурна, статья никуда не годится, мы подумали б про себя: хороша, но смолчали бы; многие, разумеется, пристали бы к его мнению, иные может быть и к нашему, но спорить - это продолжилось бы до скончания века. Что такое дурна, что такое хороша? Вот чугун или дерево... тут мы видим берег, тут уже положительно известно, что люди условились понимать под этими именами, тут уже не будет двух мнений. Прибавим же и мы новую лепту в сокровищницу наших познаний, приступим же сами, соблазненные примером издателя Телескопа, к основательному и подробному изучению Аустерлицкого моста. Конечно, это не будет изучение живое, но за то около нас нет Парижского шума, нет и Парижан, которые своим сладким, очаровательным языком способны не только совратить с пути истины женское сердце, но и отуманить ясную голову ученого так, что ей дерево покажется чугуном, а чугун деревом.
К обстоятельному рассмотрению предмета у нас теперь два способа: анализ на столе и синтезис в уме. Перед нами лежат разные словари и рисунок Аустерлицкого моста; но это слишком просто, взглянешь и тотчас узнаешь, и все дело кончено. - Нет, поступим, как следует, ученым образом: сперва построим Аустерлицкий мост из законов чистого разума, ; priori, синтетически. Положим, что мы не знаем и не имеем никаких средств узнать, из чего он сделан. Остается логический вывод. Какие же данные? Известно нам, что Наполеон из поручиков сделался консулом, потом Императором, завоевал пирамиды, входил с своей гвардией почти во все столицы Европы, прорубил дорогу сквозь Симплон, ограбил Италию, все чудеса ее перенес в свой Париж, этот Наполеон построил и наш мост, где же? у народа самого тщеславного в мiре, в городе, который называется вселенная, а зачем? в ознаменование своей любимой победы, по которой и Божье солнце прозвал он солнце Аустерлица, - спрашивается: из какого же материала построил он мост? - Ну уж конечно всякий скорее скажет из золота, чем из дерева. Из дерева!.. это значило бы не знать Истории, которая описывает деяния Наполеона, не знать Архитектуры и Технологии, которые объясняют, в каких произведениях природы идея моста проявляется и прочнее и благороднее; это значило бы поступить вопреки логике: она из понятия о Наполеоне выведет мрамор, гранит, чугун, она от Архитектуры потребует для него материалов с значением бессмертия, но понятие о деревянном мосте логика не склеит с Наполеоном.
Вот заключение ; priori, голос чистого разума, синтезис, а вот и ; posteriori, анализ:
Вот рисунки Парижских мостов, приложенные к Conversations лексикону: между ними находится и Аустерлицкий, а вверху над ними написано:
«Eiserne Br;cke (железные мосты)».
Вот географический словарь, изданный в Париже в 1830 году; там также вычисляются Парижские мосты, выписываем об Аустерлицком: «Le pont d’Austerlitz on du jardin du Roi, enti;rement termin; en 1807, se dislingue par la beaut; des proportions et la hardiesse de ses 5 arches en fer fondu, compos;es de portions de cercles et appuy;es sur des piles en pierre de taille. Ce pont d’une construction curieuse et d’une solidit; ; toute ;preuve  a 300 p. de long sur 36 de large. Мост Аустерлицкий или королевского сада, окончанный совсем в 1807 году, отличается красотою размеров и смелостью пяти Чугунных арок, составленных из косяков и укрепленных на столбах из белого камня. Этот мост, любопытный по своему устроению и совершенно прочный, имеет 300 ф. в длину и 36 в ширину».
Откуда же взял издатель Телескопа, что он
ВЕСЬ БЫЛ И ЕСТЬ ДЕРЕВЯННЫЙ.
Нет, он не был, не есть, да и не мог быть деревянный.
Ошибиться можно, но если на этой ошибке основываете вы несчастие ближнего, если хотите подавить мирного Москвича под громадою могущественнейших впечатлений, которыми вы освежились в Европе, так не ошибайтесь уже сами и, воротясь к нам из-за моря, не пишите уже по-Русски, на авось. Этим может поколебаться наша слепая вера в изыскания ваши о Зердусте, о поэте Ноне, о Шиваизме, а мы чрезвычайные охотники до ученых фокус-покусов. Мы к вам не станем придираться; вы, например, приехали из Парижа, а печатаете вместо de vive voix, de la vive voix, что по-Французски ровно ничего не значит, - в этом не разуверит нас никакой Парижанин, но ошибка пустая... Русской не обязан же знать все тонкости чужого языка. А! вы были в Париже, вы посетили благословенные берега Тавриды (лучше бы сказать просто: южный берег Крыма) но что делать? - мы не робеем при этих словах, мы не уничтожаемся... будьте где хотите, что нам до этого?.. съездите хоть на дикую скалу Мавалипурама, куда посылали вы нас некогда на съедение тиграм и змеям... мы спрашиваем одно: что из этого следует?... и если из этого следует, что чугун не чугун, а дерево, то еще можно без малейшего чувства зависти продолжать свою жизнь в благословенных окрестностях Арбата.


(Московский Наблюдатель. 1836.)