Старый рассказ

      Отыскался-таки Алёшка, отыскался. Вот оно, письмо. Приглашает.
      Иван Семёныч осторожно тронул конверт на столе и посмотрел в окно. Зима нынче запозднилась, осени на откуп землю дала. Ишь, как её разобрало, хлещет и хлещет дождищами, ни конца, ни краю. Теперь до морозов отсюда не выбраться.
      Он провёл ладонью по запотевшему стеклу и задумался. И распахнулось перед ним окно будто, и вновь небо на землю водой хлынуло. Ощутил он сырость и тяжесть набухшей шинели, зябко стало. Дружок Игнат наяву будто цигаркой руки греет, а думками душу, сам подмаргивает: ничего, мол, Ванюшка, побьём фашиста, домой возвернёмся, да возле жинок и отогреемся. Моя така горяча, така горяча…
      Не отогрелся Игнаша, не отогрелся. А сколько вместе дорог истоптали, окопов повырыли! Кто мерял? Какая сила ушла на это, и сколько? Никто не взвешивал. Смотрит Иван Семёныч в окно, а нет перед ним ни домов, ни берёз оголённых, струями дождевыми исхлыстанных, только степь, опять степь раскисшая, и он, Игнат, всё воротник шинельки повыше тянет, всё натягивает. «Заживём, – говорит, – после войны, Ваня, ещё краше. Ей-богу, заживём. Ведь люди, горе познавшие, ещё добрее будут. Добре-ее. Вот, к примеру, как мы с тобой – всё пополам…» Не дождался Игнаша, не дождался.
      Вновь руки будто липки от крови горячей, от крови дружка незабвенного, и слова его слышатся: «Как же Алёшка, сынок мой, Ваня? Как же ему теперь без меня, а?»
      Тянет Иван Семёныч скатёрку со стола, она ему шинелью своей фронтовой кажется. Согреть бы ею друга… Да от дрожи предсмертной не укутаешь. Нет, не укутаешь.
      И опять земля от взрывов вскипает, и злость вперёд толкает без удержу – в грязь, в пот, в кровь, в стон…
      Застонал Иван Семёныч от боли, к окну рванувшись. Опомнился. Простуда фронтовая в молодости не проняла, а теперь, знать, к старости, в непогоду наружу-то и выходит.
      Он с трудом поправил поношенную жёнину шаль на скованной болью пояснице и, согнувшись крюком эдаким, заковылял по горнице, припадая на калеченную ногу. И медок горячий пил, и лепёшки коровьи свежие прикладывал, да без толку.
      В сенях громыхнуло. «Уж не Мелантьиху ли нелёгкая несёт?» – насторожился Иван Семёныч. Мелантьиха лечила заговорами. Но то ли «память окопная», как он болячку свою окрести, крепка была, то ли шептала не от чистого сердца, облегчения не наступало.
      А сраму уж не миновать – растреплется ведь. Скажут люди: фронтовик заслуженный, а проходимке какой-то доверился. Тьфу!
      Вошла жена.
      – Слышь, Иван. Ветеранам войны, сказывают, в магазине всё отдельно самое лучшее давать будут. Мелантьиху, язву, завидки берут. Повезло, говорит, тебе, Александра. Ей бы так повезло, да не желаю.
      – Кого слушаешь! – вскипел Иван Семёныч. – Мне бы её ноги, а ей взамен моё удостоверение, пусть шкандыбает за тем дефицитом. Дам ещё и радикулит в довесок, пропади он пропадом. Как ехать теперь, не знаю.
      – Да куды ж тебе в даль таку, горюшко моё окаянное! – всполошилась жена. – Эк тебя скорчило! Отскакал уж своё, конь вороной. Дома сиди.
      – Отскакал, отскакал, – ловко подхватил Иван Семёныч и, посторожав вдруг лицом, произнёс назидательно: – Годы, Александра, годы. Успеть бы с долгами-то. Встретимся на том свете с Игнатом, и спросит он: «Как там Алёшка? Что ж ты не повидал его даже, не рассказал обо мне? А ещё клялся над телом моим».
      Александра, сражённая, молчала.      
      К сумеркам дождь хлестать перестал, но тучи не ушли, ещё больше к земле прильнули. Нестерпимо ныли рука и нога. Иван Семёныч всю ночь перекладывал их с места на место, и только к утру забылся. А проснулся и, не открывая глаз, понял: снег выпал, празднично как-то на душе стало. Поднялся он к окну – зима-хозяйка укрыла покрывалом немаранным землю нестылую. К урожаю…


      Выехать Ивану Семёнычу лишь весной удалось. Собирала его жена молча. Сердилась – не по её вышло.
      – Ты орешков боле положи, орешков, – топтался возле неё Иван Семёныч.
      – Нужны им твои орешки, – огрызнулась жена, – у них там лакомства почище наших – юг.
      – А ты всё одно положь, – настаивал он. – Такого там нет.
      В городе закавыка вышла. Напрасно совал Иван Семёныч в окошко кассы своё удостоверение инвалида войны, напрасно. Кассирша тряхнула янтарными серьгами и как холодной водой в лицо плеснула:
      – Русским же языком сказала: вся бронь выбрана. Много вас таких.
      Иван Семёныч растерянно заморгал и отодвинулся в сторонку. Ишь ты, много. А много ли осталось?
      «Как же теперь быть? – думал он. – В другой раз и выбраться, может, не доведётся».
      Вдруг его осенило. «Мы тоже газеты читаем, телевизор смотрим», – бормотал он, поспешно вытаскивая из нагрудного кармана деньги. Отделив две пятёрки, подумал, и одну спрятал. Не больно их много, пятёрок-то.
      – Дочка, – обратился он снова к окошку, – один льготный до Симферополя. Кассирша, негодуя, закатила было глаза, вдохновляясь, но Иван Семёныч остановил её: – А ты в документик теперь посмотри, в документик.
      Кассирша неохотно протянула руку, и вдруг губы её искривились пренебрежительно. «Мало дал!» – похолодел Иван Семёныч. Ему стало стыдно за свою скаредность.
      Но кассирша вдруг мило улыбнулась и радостно сообщила:
      – На ваше счастье есть одно место, отказ поступил.
      Иван Семёныч следил за её проворными пальцами, унизанными дорогими кольцами, и зло думал: «Во, стерва в позолоте. Получает, небось, не боле моего. Щиплет от каждого, даже с пенсии не побрезговала. Забрать бы назад пятёрку, да не отдаст, ещё и в клевете обвинит. Сам же дал, нужда заставила. Ловко же она всё это проделывает». И ужаснулся от мысли одной: неужто для того Игнат погиб, чтобы народилась она и воссела здесь, как пуп земли?
      Горько ему стало, что стоит он за законным своим, как за подаянием.


      Симферопольский аэропорт встретил мельчайшей водяной пылью, которая носилась в воздухе сама по себе, легко проникая под одежду. Иван Семёныч хоть и был добротно одет, но продрог и поспешил, насколько позволяло увечье, к автобусным кассам.
      Возле окошка с надписью «Керчь» трое молодых мужчин вели оживлённый разговор.
      – Очередь, дорогой! – остановил Ивана Семёныча один из них, откормленный, пышущий здоровьем.
      – Инвалид войны я, – смущённо объяснил Иван Семёнович. Ему почему-то было неловко об этом вслух говорить.
      Здоровяк на мгновение запнулся, скользнув взглядом по его скрюченной руке, но только на мгновение.
      – Я с утра тут торчу, а ты подошёл – раз, два, и в дамки.
      – Ребята, не могу я наравне с вами стоять, – глухо выдавил из себя Иван Семёныч и посмотрел на них. Один поспешно отвёл глаза, но второй уж закусил удила:
      – Заимели, понимаешь, книжечки, лезут с ними везде.
      «Дай бог тебе её не иметь, – хотел сказать Иван Семёныч, но промолчал. Не для того, друг мой Игнаша, в атаки с тобой ходили, чтобы сейчас книжечкой этой униженно трясти в оправдание своё.


      В Керчи встретили сердечно. Внуки Игнатовы саранчой на орешки налетели. Алексей, сын Игнатов, всё расспрашивал, всё допытывался, каким он, отец его был. Довольный вниманием, Иван Семёныч говорил и говорил, сокрушался, что не всё сейчас, как хотелось бы, да и люди бывают…
      – Насчёт людей – это верно, – соглашался Алексей. – Никуда от этого не денешься. Вон орехи в одной шишке, и то разные. Иной с виду ядрён, а внутри немудрён, скорлупа пустая ореховая.
      Он подошёл к окну и отдёрнул штору. В густившейся тьме зажглись уличные фонари. Но не они привлекли внимание Ивана Семёныча. Удивительное зрелище увидел он: огненная река, извиваясь, текла вверх к невидимому небу и застывала полыхающим озером.
      – Факельное шествие, – ответил Алексей на немой вопрос Ивана Семёныча. – Традиция у нас такая: накануне Дня Победы молодёжь на гору Митридат подымается, к обелиску славы, почтить память погибших. Завтра туда настоящее паломничество будет. Семьями праздник прямо на горе отмечают.
      И почудилось Ивану Семёнычу, что среди множества огней душа его друга факелом ярким пылает.

      1985