О семинаре в Малаховке

Опять влечёт меня память к первым годам моей жизни в Москве. Только на сей раз не слякоть и не туман вспоминаются мне, а бушующая нежность лета…

В июле 1991 года я провёл около полумесяца в подмосковной Малаховке, подрабатывая переводчиком на педагогическом семинаре. В Москву приехали вальдорфские педагоги из Дании, возымевшие желание поделиться своим опытом с российскими учителями, а я оказался в числе обслуживавшего их персонала потому, что в Малаховку позвала меня девушка, одно время заглядывавшая на посиделки «английского клуба», членом которого я в ту пору состоял. Что это был за клуб и какие я вынес из него впечатления – об этом как-нибудь в другой раз.

Позвали меня, я и поехал. От Белорусского вокзала отправлялся автобус, шедший сначала в Шереметьево, где приземлился самолёт из Копенгагена, а затем, через добрую половину Кольцевой дороги кативший в Малаховку, где гостей разместили в какой-то школе на дальней окраине посёлка, до которой я сам добрался, по-моему, всего однажды, и то потому лишь, что получил от начальства указание «подхватить» вальдорфцев и сопроводить их к месту проведения семинара. Местом же этим была избрана ещё одна школа – интернат, расположенный гораздо ближе к центру Малаховки. Там жили мы – четыре переводчика, там же были размещены и участники семинара – педагоги, съехавшиеся из разных мест доживавшего свои последние дни Советского Союза.

Помимо меня, в качестве переводчика к датчанам была, разумеется, прикомандирована та самая пригласившая меня девушка, а также её подруга (обе они носили одно и то же имя – Виктория) и её друг – хороший парень по имени Саша. Ночевали мы с Сашей в общей спальне интерната, занимая два койкоместа из сгрудившихся в не таком уж вместительном помещении кроватей двадцати с лишком. До этого я оказывался в подобной ситуации лишь однажды – когда мне было года четыре, родители повезли меня в Коджори, дачный посёлок под Тбилиси, и там мы по какой-то причине также поселились в даже более просторной, чем малаховская, общей палате пустовавшего летом интерната.

Общение с Сашей я до сих пор вспоминаю как один из светлых моментов моей жизни. Был он наполовину евреем, как и я, но носил русскую фамилию Лукин. Низкого роста (гораздо ниже меня), он и по возрасту был года на два или три младше. Мальчишечье лицо его усеивали нечастые веснушки, что делало его очень симпатичным. Саша был сосредоточен – и весел, но не буйным, разгульным весельем, которое всегда так коробит меня в людях, а тихим, спокойным. Я бы даже назвал это не весельем или радостью, а внутренним светом. Саша много читал; из разговоров с ним мне быстро стало ясно, что книги играют в его жизни очень заметную роль. По специальности, да и по складу ума, он был «технарём» (учился тогда в одном из технических вузов Москвы), но начитанностью в хорошей художественной литературе явно меня превосходил. Особенно Саша любил Бродского. К большому сожалению, сейчас уже не помню из наших с ним собеседований совсем ничего; доныне осталось лишь ощущение, будто встретил во многом родственную душу, ощущение, в тот единственный за всю жизнь раз, быть может, и посетившее меня.

Из записавшихся на семинар учителей помню только своих земляков: нескольких молодых грузинок и парня с чрезвычайно волосатой грудью по имени Нугзар. Если бы я достоверно не знал, что Нугзар – школьный учитель, я, вероятно, счёл бы его разнорабочим. Или футболистом.

Что касается самих вальдорфцев, то из них опять-таки не припоминаю почти никого, во всяком случае, с какими-либо подробностями. Были в их группе и женщины, и мужчины. Все они – за одним исключением, о котором чуть ниже – очень хорошо говорили по-английски и общались со слушателями (через нас, разумеется, а в редких случаях и напрямую) именно на этом языке. Вообще, их уровень владения английским поразил меня, незадолго до этого приложившего совсем немало специальных усилий к тому, чтобы профессионально изучить этот язык в инязе. Из них же никто никаких институтов иностранных языков не оканчивал, все приобрели свои весьма основательные познания и навыки в обыкновенных средних школах. Единственным из датчан, не вполне владевшим разговорным английским и предпочитавшим изъясняться по-немецки, был примерно тридцатилетний мужчина по имени Карстен. Он же один из всей группы немного говорил и по-русски. В его русской речи, и вообще-то довольно смешной, очень часто мелькало слово-паразит «в принципе», которое он почему-то произносил совсем смехотворным образом – опуская предлог, употребляя существительное с ударением на последнем слоге и в именительном падеже и сильно картавя «р», так что получалось нечто вроде «пРинциип». С английским у Карстена действительно были нелады, но его хорошее знание немецкого однажды помогло мне «состыковаться» с ним: на одном из занятий мне понадобилось перевести вопрос слушателя, в котором прозвучало слово «футляр». Я совершенно запамятовал, как будет «футляр» по-английски (нужное слово case настолько вселенски многозначно, что попросту не ассоциируется с образом именно футляра), но я знал, что в русском это слово заимствовано из немецкого, и когда я вставил в свою английскую речь немецкое Futteral, Карстен обрадованно-понимающе улыбнулся и закивал головой.

О том, что такое вальдорфская педагогика, я и сейчас имею представление весьма смутное и ни с чем, кроме имени Рудольфа Штайнера и слова «теософия», оно у меня не ассоциируется, а в ту пору мои знания в соответствующей области были и вовсе нулевыми. Я и не стремился ничего знать – меня позвали помочь и заодно самому обзавестись некоторыми деньгами, я и воспользовался призывом без всякого намерения вникать в суть проповедуемой доктрины, тем более, что педагогика как область деятельности всегда была очень-очень далека от меня. Впоследствии до меня доходили слухи о том, что вальдорфская педагогика, как и её основа – теософия, рассматриваются многими как сектантские учения. Тем же летом я не уловил совершенно ничего сектантского ни в рассуждениях датчан, ни в самой обстановке, царившей на семинаре.

Семинар, а вместе с ним и наша переводческая миссия, как я уже сказал, растянулись на две недели. В серединке этого срока, перед выходными, я совершил путешествие домой. Дома был в самом разгаре ремонт – прекрасно зная о том, что я плохо выношу всяческие ремонтные работы, и воспользовавшись моим отсутствием, мама и брат взялись за давно задуманное переустройство туалета и ванной комнаты. Ремонт тот не причинил мне каких-либо достойных упоминания неудобств – воскресным вечером я уже катил обратно в Малаховку, где ожидали меня ещё несколько дней неизведанной прежде работы, общения с друзьями, свободы и лета, лета, лета…
Но подошла к концу и эта, вторая неделя. Распрощавшись с датчанами, мы простились и друг с другом. Никаких подробностей этого прощания теперь уже я не помню; запомнилось только, что Вика (та, которая и пригласила меня в Малаховку), попросила меня помочь ей довезти чемоданы с вещами до дому – она жила в Красногорске и ехать нам надо было ровнёхонько через всю подавлявшую меня тогда своей огромностью Москву. Выполнив её просьбу, я возвратился домой – и на следующее утро свалился с гриппом, проболев после того неделю или даже долее и на собственном опыте узнав, что в разгар лета грипп с высоченной температурой переносится ещё тяжелее, чем зимой.

…Года три или четыре спустя, выходя из Библиотеки иностранной литературы, я случайно встретил Сашу Лукина. Всё то же веснушчатое лицо, но уже не столь юное; неприятно поразило меня то, что Саша потолстел. Одет он был в очень элегантный тёмно-синий костюм, сразу выдававший работника сферы бизнеса. После взаимных приветствий Саша рассказал, что работает теперь менеджером по консалтингу. В этот момент на ступенях у выхода из правого крыла библиотеки показалась женская фигура, и Саша сразу же указал мне на неё – «знакомься, моя жена». Я познакомился. Сашина жена, имя которой я очень быстро забыл, также неприятно поразила меня совершенной заурядностью своей внешности. В тот день я покидал пятачок у начала Николоямской улицы с чувством довольно тягостным; с чувством не очень лёгкого разочарования, которое вплоть до последних лет настигало меня всякий раз, когда едва уловимая, но не перестающая от этого согревать теплота прошлого вдруг расползалась в то бесцветное и не имеющее в себе жизненного сока, что наполняет наши будни и творит их буднями.

С Викой Чигановой, пригласившей меня в Малаховку, я виделся потом совсем нечасто, а вскоре и вовсе потерял её из виду. По последним дошедшим до меня слухам (не помню, кто сообщил их мне и при каких обстоятельствах), Вика эмигрировала в Америку, но, не прижившись там, вернулась назад – и с той поры не уставала рассказывать всем о том, как американцы плохо относятся к русским. Сразу же после нашего отъезда из Малаховки оборвались мои контакты и с другой Викой, и с датчанами, и со слушателями того семинара.

Две недели в Малаховке были моим первым – и на долгие-долгие годы остались единственным – опытом самостоятельной жизни в удалении от родительского гнезда. Так или иначе, дни эти не принесли с собой в мою жизнь и малой толики того восторга, который охватывал меня прежде, в Пицунде, или даже впоследствии, когда я начал бывать за границей. Отчего же я решил записать свои воспоминания о них?

Наверное, оттого, что это – часть моей юности. Юности, в которой было много горечи от разлуки с родиной и немало страхов перед неизвестностью будущего, но которая, со всей этой горечью и со всеми страхами, живёт внутри меня ярче, искристее и божественнее, чем жила бы там самая успокоенная и преуспевающая зрелость. И вот я думаю – если таковым сохраняется в душе лик даже самых неприкаянных из наших молодых лет, то выдержит ли существо наше, если как-нибудь, в случайно вырисовавшуюся минуту тишины, нам вдруг доведётся взглянуть в лицо наиболее счастливым из тогдашних мгновений, если их тихий сияющий экстаз вновь осветит наш взор – и мы уже просвещёнными вынуждены будем вновь окунуться в наше сегодня?

февраль-апрель 2013 г.