Воспоминания о Брежневе. Дымовуха

 Леони;д Ильи;ч Бре;жнев (19 декабря 1906 (1 января 1907)[2] — 10 ноября 1982) — советский государственный и партийный деятель.
    
Дымовуха.

     «Нe важно, что хочет от тебя твое правительство, не важно, что хочет от тебя школа, не важно, что хотят от тебя твои родители.  Важно то, что ты хочешь сам».   Роджер Вотерз -  бас-гитарист группы Пинк Флойд. 

-   Заворачивай плотней, чтобы никаких пузырей, очень плотно!   Еще плотней.
-  Так, а я что делаю по-твоему?
-  Ты уверен, это целлулоид?
-  Не ссы, бабушкин гребень... 
-  Плотней!
-  Куда уж еще?
-  А, ты отламывал, пробовал? 
-   Да ясный пень, пробовал, даже поджигал.
-   Воняет?
-   А, то?  Воняет так, что блевать тянет.
-  Дымит?      
-  Да еще как!   
-  Но нужно хорошенько закрутить...  Еще плотней, - продолжал настаивать мой приятель. 
     Мы с Яблонским делали «дымовуху», главное -  не ошибиться с целлулоидом. Обычно годился либо теннисный шарик, либо старая расческа. Шарик подходил, но он - слишком мал, а вот расчески - как раз по размеру, но они попадались иногда из чего-то другого, что не дымило.  Я на этот раз раздобыл «настоящую целлулоидную» - такую, как нужно.  Кусок целлулоида плотно оборачиваешь фольгой, оставляя торчать маленький кусочек. Подносишь огонь, и когда оголенная часть вспыхнет, через пару секунд нужно успеть ее задуть. Из фольги с дикой силой валит дым, который страшно воняет. Остановить дым невозможно.  «Дымовуха.»
-  А, успеем?
-  Нужно.
-  Вот...
-  Идет?
-  Нет, черт, не сюда.
     Наша идея проста. Человек должен зайти в лифт. В момент, когда он начнет закрывать дверь, мы вломимся к нему с зажженной дымовухой, бросим под ноги. Захлопнем дверь, не дав ему выбежать.  Жертва станет кашлять, ругаться, может, кричать, но в конце концов, нажмет на этаж. Деваться то некуда. В общем ждем. Конечно, со взрослым   такую шутку проделать не получится, нужно чтобы в лифт зашел наш сверстник. После 2 или 3 неподходящих кандидатов, вот наконец-то кажется идет тот, кто нам нужен.  Парень нашего возраста, в пальто с капюшоном, со спортивной сумкой на плече, из школы…
- Вот он, он.   Идет, идет, идет….
- Смотри, чтоб не заметил.
- Заходит, давай…
Дверь в подъезд открылась.
- Зашел…
Лифт.
- Стоп, отрывает дверь…
- Давай...
Спичка, чирк…
- Горит…
- Дуй!
Успели…
     Я сумел засунуть дымовуху мальчику в капюшон. В панике достать он ее оттуда не мог, и все получилось даже гораздо лучше, чем мы думали.   
Хлоп…  -  Яблонский с грохотом захлопнул дверь лифта…
 «ААА гады, гады, гады ... сволочи!» -  доносилось из лифта.
     Мальчик   пытался сбежать, но мы с Яблонским крепко держали дверь.     Дымовуха свистела, извергала клубы едкого, вонючего дыма, от которого даже нам становилось плохо. Кашель, слезы, щекотало в носу. Думовуха получилась.  Чтобы спастись, парню оставалось только одно -  нажать на свой этаж.    

Дом 26.

     26 дом на Кутузовском проспекте представляет собой четырехугольник, с несколькими арками и въездами. Одна его сторона выходит на проспект, противоположная -  на набережную имени Тараса Шевченко.  Набережная состоит из проезжей части, затем идет довольно широкая полоса земли, по которой в те времена проходила узкоколейная железная дорога. По ней электровоз возил ячмень на Бадаевский пивоваренный завод, находившийся примерно километрах в 5 - 6.  Почему-то особенно вечером, когда мы гуляли по набережной, завод начинал источать удивительные запахи, которые разносились по всей округе.  Казалось, это аромат свежевыпеченного хлеба, теплого, пышного, аппетитного. На самом деле, так пахли пивные дрожжи, и я с наслаждением вдыхал их испарения, наверное, лет с 5.  Электровоз же все называли «Кукушкой», очевидно из-за характерного свистка, который он издавал, чтобы предупредить о своем приближении.  Мы, дети, подкладывали на рельсы куски бутылочного стекла и гвозди. Стекло превращалось в белый порошок, что нас искренне удивляло, а гвозди плющились и становились кинжалами, вполне пригодными для игр в пиратов.  Рядом с железной дорогой - широкая тропинка, скорее тропа для прогулок.  Дальше -  довольно крутая гора метров 200 – спуск к берегу реки.   Сам берег забетонирован, вдоль – красивая чугунная ограда. Мы обычно спускались к реке по широкой бетонной лестнице.  Но гораздо чаще мы бегали по узенькой дорожке, посыпанной гравием, которая проходила рядом с лестницей.  Так как горка крутая, ноги сами бежали быстрей и быстрей.  На такой спорости остановиться совершенно невозможно, и я несся со страшной силой вниз к реке. Гравий летел из-под ног, ветер свистел в ушах, дыхание захватывало. Так что нет ничего странного в том, что как-то раз я навернулся.  Стояло жаркое лето, я ходил в шортах.  Коленку раскроил так, что пришлось вызывать скорую помощь и зашивать кожу.   На всю жизнь на этом месте у меня остался шрам.
      Если пойти налево вдоль реки, сначала увидишь причал речных трамвайчиков, а затем упрешься в «Запретку».  Так мы назвали «запретную зону» -   закрытый забором кусок набережной, над которой проходила железная дорога. Земля здесь совершенно дикая, неухоженная, заросшая.    И летом нам, конечно же, очень хотелось позагорать на «Запретке».   По воде можно шлепать босиком, это уже не бетонная набережная, а самый настоящий песчаный берег. Мы перемахивали через забор, углублялись в заросли полыни, как совершенно непонятно откуда выбегал мужик с ружьем и орал на нас матом, каждый раз одно, и тоже.  Орал он очень громко, правда, четко и ясно звучала только одна фраза: «Я вот вас щяс, гадов поймаю, на х…й, пере...у сапогом пополам так, что…с..ки, кровью харкать у меня здесь станете на х..й»...    Мы бежали сломя голову c «Запретки», при этом дико хохотали.   Иногда, почему-то, мужик не появлялся, тогда нам удавалось позагорать и побродить по воде.  Если же пойти вдоль реки направо, в конце концов, дойдешь до гостиницы «Украина».  Одна из сталинских высоток, она поражала своей мощью, монументальностью, и главное тем, что там жили иностранцы.  В то время они нам представлялись выходцами с других планет.  Иностранцы по-другому одевались, по-другому причесывались, по-другому вели себя.  Они что-то жевали, они курили какие-то сигареты, которые очень приятно пахли, совсем не так, как наши.  Они пили что-то из красивых железных банок, которые потом выбрасывали в урны.  И это нам казалось верхом расточительства, бесхозяйственности и даже дикости.  В общем – иные и странные люди.
     Каждый год 9 мая весь наш район ходил к гостинице Украина, чтобы посмотреть салют.  Он случался и на другие праздники, но на 9 мая, как мне запомнилось, всегда стояла теплая погода, и она добавляла праздничного настроения.  На встречи ветеранов в Москву с Урала приезжал дядя Миша, старший брат моего отца, человек прошедший на фронте всю войну.  Он всегда останавливался у нас и для нашей семьи приезд дяди Миши становился еще одним праздником. 
     И вот вечером, на день победы, когда стемнеет, у гостиницы Украина собиралась внушительная толпа.  Все с нетерпением ждали…  Ждали, ждали…. И вот, наконец: «Ббаба-хх… Бббабах».  Ракеты со свистом вылетали из военных машин… Мы ясно видели, как ракеты взмывают в небо…И через паузу: «Уррааа!!!»    В небе мгновенно расцветали огромные букеты, казалось, они так близко, что стоит только прыгнуть, и схватишь какой-нибудь цветной огонек. Мы никогда не знали точно, сколько раз станут стрелять, и нам очень хотелось, чтобы залпы не прекращались, и пальба шла бы всю ночь. Каждый раз, я зажмуривался, и думал: «Ну еще, еще…Пожалуйста, еще…»   И каждый раз от воздушного взрыва отлетали черепки, как будто деревянный футбольный мяч, раскололся   надвое.  Они были желанными трофеями для всех мальчишек.  Снаряд, из которого только что вылетел салют, пах порохом, и этот запах кружил голову.  Но, салют рассчитан так, чтобы разорвавшиеся снаряды не падали нам на головы, а улетали за оцепление, туда ближе к Москве реке.  Эти черепки не светились, и мы очень внимательно следили, куда они падают. И каждый из нас старался оказаться первым и побежать, туда, за временную металлическую ограду, как мы говорили «метнуться», чтобы схватить трофей.  Здесь главное, чтобы тебя самого не поймали. Для этого важно также успеть выбежать за оцепление, и тогда тебя уже ловить никто не станет.   После салюта все медленно расходились по домам. Быстрее конечно же поехать на автобусе по Кутузовскому, тогда дорога бы заняла минут 10, но мы всегда пешком возвращались по набережной.   Медленно и неспешно.         
       Во дворе у нас было   два стадиона. Никто об этом не договаривался, но так уж повелось, что один считался для мальчиков, летом – футбол, зимой – хоккей.  Второй для девочек – зимой там проводились занятия спортивной секции фигурного катания, летом он обычно пустовал.  Во дворе же находилась еще и детская площадка с качелями и каруселями.  В самом центре двора - беседка и неподалеку -  большая клумба.  В беседке мы играли в «культурку», я никогда больше не видел, чтобы кто-то еще играл в эту сугубо местную игру. Она крайне проста: игроки садятся на лавочки внутри беседки, в центр вбрасывают мяч, и нужно ногами загнать мяч под лавку противника.   Каждый за себя. Кто пропускал 10 мячей – выбывал, и так пока не останется 1 сильнейший.  Правила не позволяли играть руками и отрываться от лавки.  В то же время не регламентировалось, какой частью тела ты должен к ней прикасаться, поэтому особенно ловкие умудрялись держаться только одной рукой, иногда только одним пальцем, за то место, на котором обычно сидят.  Таким образом, они шли в нападение, умудрялись дотянуться ногами до середины беседки, такие люди становились признанными мастерами.      
        Во дворе много деревьев, довольно старых и оттого высоких, доходящих своими макушками до 5 или 6 этажей.  Мы шутили, что эти тополя и липы растут еще со времен самого Кутузова.   Когда наступал июнь, теплый и светлый месяц, летел тополиный пух, он покрывал асфальт белым ковром. Если бросить зажженную спичку, пух   вспыхивал, как порох, и распространялся со страшной скоростью.    Мы соревновались, «кто подожжет больше пуха», иногда он вспыхивал под припаркованными автомобилями, рядом с деревянными лавками, или возле нашей любимой беседки.
     В   полуподвале одного из подъездов находилась столярная мастерская. Там работал пожилой мужик, и через мутное окно мы сверху наблюдали, как летят в разные стороны стружки. Мы знали – если хотя бы минут 5 пинать футбольный мяч о стенку дома над этой мастерской, то мужик непременно выбежит с криком: «По голове себе постучи». Мы также знали -  если бросить ему в окно что-нибудь тяжелое, ну хотя бы камень, то он выбежит с большим ломом и будет громко кричать: «Поймаю, убью, гадов».         
   Иногда во дворе появлялся довольно странный человек, известный всему Кутузовскому проспекту.  Старик вполне благообразного, и какого-то удивительно архаичного вида, с длинной бородой, и в жару, и в холод, одетый одинаково: в зимнее пальто с бобровым воротником и высокую каракулевую шапку. На его груди красовались всевозможные значки - от «Ударника Сталинского призыва» до «Отличника ГТО».  На поясе у него висела пластмассовая игрушечная сабля.  В левой руке он всегда держал посох, с резиновым набалдашником.  Если присмотреться, то обнаружишь, что это вовсе даже не набалдашник, а теннисный мячик, со специально проделанным для посоха отверстием.  Старец не ходил, он шествовал, важно, как киногерой, которого все знают, а он лишь снисходит до того, кого считает достойным высоты своей личности.  Если случалось встретиться с ним взглядом, он покровительственно кивал тебе, как будто старому знакомому.  Взглядом он как бы сообщал: «Помню, знаю о ваших заслугах, когда придет время, непременно отблагодарю».   Когда он появлялся, вокруг разносился слегка испуганный шепот: «Идет, идет, хозяин идет».   На его пальто, на груди рядом со значками, красовалась надпись, не очень ровная, но зато вышитая крупными буквами. Примерно такого вида:   


                Я – 
                Хо
                з
                яин        С
                С               
                С      
                Р.
 
     Каждый видел эту надпись издалека. Никто не знал, где он живет, что он за человек, и почему он не в психиатрической больнице. С вопросами к нему никто не приставал.  Иногда «Хозяина СССР» мы встречали в кино. Чаще всего на американских остросоциальных боевиках типа: «Лихорадка на белой полосе». Обычно он покупал билет на место в середине зала в первом ряду. Заходил, с театральным достоинством снимал шапку с головы и теннисный мячик с посоха. Саблю он вынимал из ножен и клал на колени.  Когда заканчивался сеанс, с таким же достоинством он сначала вкладывал саблю в ножны, надевал шапку, потом мячик.   Над хозяином мы никогда не издевались.
       На Кутузовском проспекте совсем рядом с нашим домом был пешеходный переход и стоял пост ГАИ.   Мы его называли «стаканом», большую   стеклянную колбу, немного расширяющуюся кверху. Она стояла на металлической ножке. Там наверху и днем и ночью дежурили 2 гаишника.   Они переключали светофор.   Потом вырыли подземный переход, светофор убрали, но стакан так и остался, и милиционеры продолжали в нем дежурить. На другой стороне стоял 33 гастроном, большой, со столом заказов.  В те времена предоставлялась такая услуга – заказываешь за день разные продукты, в основном мясные, и на следующий день забираешь.  Что еще можно добавить? Да, у нас еще работал дом пионеров с разными секциями - от художественной гимнастики до кружка авиа-моделирования.  Мы ходили подглядывать в окна за девчонками, которые переодевались для занятий гимнастикой. В те времена трудно представить, что-либо более удивительное. 
       В теплые весенне-летние дни за двумя столами, уютно спрятавшимися под кронами деревьев, недалеко от детской площадки собирались пенсионеры нашего дома.  Они весьма азартно играли в домино.  Как будто бы в каком-то странном политическом клубе, удары костяшек перемежались возгласами:   
-  Сталин и только Сталин, вспомни, какой при нем был порядок? Все работали, а теперь что?   
- Хрущев в космос Гагарина запустил, - пытался робко возражать кто-то.
- Да, твой Хрущь все похерил, просрал страну, он не понимал сущности диктатуры пролетариата.  Был бы жив сейчас Иосиф Виссарионович, вы бы тут все попрыгали! 
         Мы, дети, играющие рядом, слышали все эти разговоры, и не придавали им значения, хотя по тону голосов, понимали, что деды готовы драться, чтобы отстоять свое мнение. 
      

Маслин.
      Мальчик, которому я засунул в капюшон дымовуху, оказался Сашей Маслиным. Через пару дней совершенно случайно мы с Яблонским встретили его во дворе, и сразу узнали друг друга. Оказалось, что на нас он не обиделся, и даже никому не рассказал о той истории.  А вообще-то Саша мог пожаловаться, и еще как!  Маслин приходился родственником Брежнева.  Внучатый племянник. Его бабушка – родная сестра жены Генерального секретаря.  Саша также говорил, что захаживал к Брежневу домой, но «самого ни разу не видел, только каких-то родственников, в которых он не особенно разбирался.»  Отец Маслина служил в КГБ, он ходил в строгом сером костюме, а в шкафу висел его военный китель. Когда родители уходили на работу, мы с Маслиным его рассматривали. Очень красивый китель с золотыми пуговицами, на груди висели медали. Я не разбирался ни в наградах, ни в званиях, а Маслин говорил, что его отец полковник.  Но об этом, обо всем мы узнали гораздо позже, сказать точнее, узнавали постепенно. О таких вещах приходилось его расспрашивать, допытываться.  Маслин совсем даже не гордился и вовсе не пользовался родством с руководителем всей страны.  Он ходил точно в такую же школу, как и мы, учебники носил точно в такой же спортивной сумке из кожзаменителя с надписью «Sport», со сломанной молнией, а самое смешное, и невероятное - получал ровно такие же оценки, что и я с Яблонским.  Единственное, что его отличало от всех нас, это фирменные кроссовки Adidas. Еще летом он ездил в какой-то партийный пионерский лагерь. Его знаменитая бабушка, благодаря которой Маслин считался родней вождя, жила совершенно одна в новом ЦКовском доме в одном из переулков Старого Арбата.   Остальная семья - Саша, его старший брат Дима, родители и вторая бабушка жили в доме 26 на 8 этаже, напротив нас.  Бабушка Маслина не одобряла дружбы своего внука со мной и Яблонским, и все время ворчала, что «добром это все не кончится».  Их квартира располагалась так удачно, из их окон можно было наблюдать, что происходит у меня дома.  Когда он мне звонил, то всегда смотрел, как я беру трубку.