Спасительный отблик

I

    Он открыл глаза и увидел над собою женский лик. Ничего не понимая, смотрел на этот  образ спокойно и равнодушно. Его сознание сейчас не касалось его самого, не отдавало ему ни малейшего отчёта о состоянии, в котором он находился. Не могли одолеть эту отрешенность ни ноющая боль в правой стороне, то ли плеча, то ли груди, ни плотное стеснение бинтами, от которых,   ни пошевелиться и дышать тяжело.
       Это, склонённое сейчас над ним лицо, вдруг проявило картину из далёкого детского прошлого, вдруг предстало в образе Маргариты.
    ….. В посёлке она была самой красивой, её называли Актрисой и все мальчишки её любили и боялись к ней даже подступиться. Было Актрисе далеко за двадцать, а ему в тот случай только тринадцатый грезил на подходе.
       Превозмогая себя, он из последних сил плыл к берегу. Порой, в отдельные миги, казалось, и сил вовсе нет и, вот-вот он утонет, а дно всё никак не прощупывалось. Он снова попытался достать ногами земную опору и скрылся под водой. Не коснувшись тверди, испугался. Сделав отчаянный гребок руками, он почти вылетел на поверхность и истошно крикнул. В это время на берегу находилась Маргарита со своей подругой. Услышав крик и заметив недалеко в стороне отчаянно барахтающегося в озере мальчишку, побежала к нему на помощь. Зашла в воду, пройдя метров десять, подхватила его под мышки и, как раз, вовремя – им уже овладевала паника. Почувствовав помощь, он, враз,  успокоился и, совсем обессиленный, то ли заснул, то ли кратковременно потерял сознание. Очнулся уже на берегу, увидев над собой склонённую голову Маргариты.
– Ожил? – спросила его  добродушно и величаво, как и должна говорить настоящая актриса.
– Я тебя-вас, давно люблю – вдруг, ни с того, ни с сего, выпалил он.
– На вот, прикройся, любовничек – не то, улыбнувшись, не то усмехнувшись, произнесла Маргарита, при этом  сама небрежно прикрыла рубахой напрягающийся у него орган. Поднялась и зашагала в свою сторону.
   Он смотрел на неё, любуясь красивым овалом её фигуры, двумя, не менее красивыми, полушариями её бедер,  скрытых под купальным костюмом. Ему было  и стыдно, что он перед ней лежал голым, и приятно, что не то, что общался, а даже был в объятиях самой Маргариты.   
     ……Маргариту, это доброе женское лицо, ему сейчас и напомнило.
– Будьте моей женой – вдруг, как и тогда в детстве, ни с того, ни  с сего, выдавил, чуть слышно, он из себя. 
– Мы думали, что после такого тяжелого ранения и двух операций солдат совсем не очнётся, а он жениться собрался. –  Сказала врач как будто с облегчением в ответ или ему или двум, рядом стоящим, женщинам, тоже в белых халатах. – Значит, жить будет.
       Сделав нужные распоряжения, пошла по другим своим неотложным делам.

      Лечили Лёву долго. Было подозрение…., хотели ещё одну операцию делать, но обошлось. После двух месяцев он уже вставал. Знал и звал по имени всех обслуживающих медицинских сестриц и нянечек. Подавно перезнакомился со своими соседями, такими же, как и он, находящимися на излечении, раненными. В палате их не становилось меньше, освободившуюся койку тут же занимал вновь поступивший. Вообще раненые прибывали постоянно. Их ежедневно привозили партиями. Они были всякими: то большими, то поменьше. От их количества, принимающая старшина или сильнее ругалась – «куда класть буду», или послабже, но охала при этом обязательно. 
   От такой перегруженности в работе врача своего видел редко. Чувство его ничуть не ослабло, память вожделенно и бережно хранила образ её, полностью затмив сентиментальный детский наив, порождённый бликом Маргариты.  Давно узнал, что зовут её Валентина, по отчеству Михайловна, а по фамилии Коньшина. Звание у неё – неделю назад капитана присвоили. Возраст так и не смог узнать, но была она явно старше него. Постоянно и настойчиво искал с ней встречи. Хотелось с ней просто постоять, за счастье поговорить, и, не мечтай даже, погулять, а о том, чтобы поцеловать – это и вовсе несбыточно.
    Его заочные ухаживания становились всё более назойливыми, а переполнил чашу терпения у доктора, последний букет сирени. Эти цветы он или сам приносил, и украдкой клал на её стол, или просил кого.  Встретив как-то его в коридоре, остановила.
– Товарищ старший сержант – сказала капитан медицинской службы строгими губами, глядя на него внимательными, но заметно дрогнувшими глазами – ваша задача пройти полный курс лечения и достигнуть окончательного выздоровления, а не заниматься глупостями – на последние слова строгости у неё не хватило. Явно смутившись, она спрятала глаза, увела взгляд вниз и, не дождавшись положенной ответной реакции подчинённого, быстро пошла. 

   Дело шло к выписке. В последние дни он уже и не прятал чувств. Валентина Михайловна тоже не говорила в ответ строгие слова про глупости. Принимала букет, но в глаза смотреть товарищу старшему сержанту по-прежнему или стеснялась, или боялась.   
    Сейчас он стоял перед ней полуобнажённый. Болей в груди уже не было. Остались хрипы в бронхах, но на них внимания можно и не обращать. Больным эхом они аукались только при кашле и то, если сильно расходишься, а когда два-три раза кашлянёшь, то и не чувствуешь нисколько.
- Хрипы должны пройти. Ещё что-то беспокоит?
- В груди болей нет. На спине как будто что-то мешает, но это если внимание обращаешь, а если  забудешься при каком серьёзном деле ничего и не замечаешь.
- Мы на спине у вас два осколка вынули. Вся спина поцарапана – это, видимо, земля с мелким камешком по спине вашей прошлась. Заживёт и зуд прекратится, можете об этом не переживать.
   Об этой и о других бывших ранах он и не переживал. Переживал о другом. О том, что скоро наступит расставание.

    Назавтра Лёва расстарался. Букет каких-то пышных цветов, нарванных в чьём-то огороде и, на излёте лета, с донельзя раскрывшимися бутонами, у него получился больше, красивее и ароматнее. Никого не стал просить. Сам решил. Будь, что будет. Выгонит, так выгонит.
   Подошел к ординаторской. Стеклянные двери были завешаны белой тканью и, сквозь неё, он увидел нечеткий силуэт Валентины …. Михайловны, сидящей за столом. Взялся за дверную ручку. Стало боязно, пересилив себя, решительно открыл дверь. Она чуть скрипнула. Врач, очевидно, почувствовала, напряглась, но не обернулась. Лёва, закрыв дверь, подошёл к столу и положил на него букет цветов. Валентина Михайловна встала,  не поворачиваясь к нему. Он боязливо обнял её за плечи.
– Валентина – с силой заставил не добавить Михайловна – вот… уезжаю… на фронт… значит…
– Знаю ….. Лёва – ответила с прильнувшей теплотой  и повернулась к нему лицом.
– Вы будете смеяться или гневаться, Валентина, но с того времени, как я Вас увидел после операции, то мечтал о Вас каждый день.
     Не стал говорить про неотпускаемо-манящий, словно неотвязное эхо, облик Маргариты, перешедший и удивительно совпавший с явленным образом Валентины. Если Маргарита была чуть-ли не грёзой, божеством, то Валентина стала осознанной, притягательной и желанной. Он наклонился и неумело поцеловал её. В губы так и не осмелился. Вот счастье! Она не отодвинулась, не отодвинула его, нисколько не рассердилась и…. сама поцеловала в ответ, пусть хоть и мелким поцелуем, как бы девическим. Потом слегка обняла Лёву.
   Тут, вдруг, в Валентину  хлынуло, словно огромная мощь воды сквозь прорванную плотину, давно забытое, казалось уже похороненное чувство из далёкой юности…..
    ……..Она как бы ясно увидела облик своего Митеньки. Его округлое лицо и пухлые губы. Вспомнила его постоянную боязливость, не позволявшая ему и притронуться к лелеемой им своей Валюни. Вспомнила его несгибаемую, упёртую ранимость. Даже вспомнился тот смешной случай. …..Тогда они были у реки. Шли по берегу. Тут дорогу им преградила согнувшаяся берёзка. Митя, чуть обогнал Валю и решил дерево приподнять, чтобы освободить для девушки путь.  Стал это делать и не смог. Склонённая верхушка, очевидно присыпанная землёй, как бы вросла в неё. Сил её вырвать у неспортсменистого Мити явно не хватало. Он стал сильнее тянуть. Напрасно. Митенька покраснел. Ещё пуще, до смешного, надул и щёки и губы. Всё равно не получалось. Другой бы  сам над собой начал как бы подшучивать, мол, вот она какая. Митя, наоборот, всё делал на полном серьёзе и никак не сдавался. Тянул и тянул не поддающуюся берёзу. Валя смотрела, смотрела и начала по-доброму смеяться. Потом пожалела Митю, подошла и, сделав усилие, вдвоём вытащили. После, она его обняла и стала нежно, нисколько не стесняясь и по-смелому, целовать и при этом искренне жалеть, …… как и сейчас, чуть улыбаясь от приятных воспоминаний, жалела этого старшего сержанта, который, удивительно, как-то само так получилось, враз стал для неё родным. С наплывом жалости ею всё больше овладевало тепло и нежность. От этих разлившихся чувств она к нему уже сама теснее прижималась.
    В это время медсестра Екатерина шла к доктору уточнить лечебные назначения для полутяжёлого вчерашнего Поликарпова. Около ординаторской почему-то стояла старшина Клава Иванова. Пройдя мимо, Катя уже хотела войти. Старшина, положив руку на дверную ручку, не пустила.
– Катенька, наша Валя с солдатом прощается.
    Медсестра об этом тоже знала; в госпитале, наверное, все сотрудники и, даже многие из больных, знали про ухаживания старшего сержанта Льва Соснина за доктором Коньшиной; всё поняла и тоже стала ждать. Не пустили и коллегу –  второго врача пожилого лейтенанта Евдокима Семёновича, желавшего попасть в ординаторскую, дабы взять какие-то лечебные документы. У двери уже столпилось человек шесть, и подходили другие, и, узнав в чём дело, также боялись шуметь и становились тихо стоять. Сам главный врач, кто-то может  уже  сказал, подошел, и ему стало известно, что солдат уходит на фронт и прощается с доктором и, что любовь у них, по всей видимости, настоящая и свидание, возможно, последнее, и он не осмелился нарушить святую отрешённость.   
    Проникновенную атмосферу нарушил гудок уже приехавшей машины. Оцепенение сошло. «Возвращайся, останься живым» – уже хотела было сказать Валентина, и, мгновенно, осеклась. Ёкнуло: если скажет, точно смерть случится. Усиленно, пронзительно и продолжительно стала смотреть Лёве в глаза, потом притянула к себе его голову и поцеловала в губы и заплакала. Сейчас, словно озарение, почувствовала уверенность, что всё с ним станется хорошо: зарок нарекла ему в несказанном напутствии. Надо лишь, чтобы он осел в нём, проник в него. Для этого Лёва обязательно в это мгновение должен сказать.
– Я найду тебя, Валентина – произнёс он и у неё отлегло от сердца от произнесённой заветной фразы.
– Я так боялась, что ты ничего не скажешь. –  Слёзы уже не горечи, а радости от проявленной любви, не переставая, текли и по его лицу.
– Меня взгляд твой точно прожёг – на этот раз уже он, обхватив её голову, также пристально глядя ей в глаза, сказал с явно ощущаемым пламенем в голосе.
– Так и надо было, Лёвушка.
– Пусть и от меня для тебя так надо будет, Валюша моя родная – и они обнялись, не переставая плакать.   
    Тут зашел Евдоким Семёнович по своему, более не терпящему, делу. Заметив плачущую Валентину Михайловну, тоже прослезился. Подошел осторожно и молча к старшему сержанту, словно боясь не тем словом хрупкое душевное состояние нарушить, оно сейчас настолько беззащитно, что может от лёгонького прикосновения «упасть и разбиться». Коснувшись руки Лёвы, посмотрел ему как-то снизу в глаза, словно чувствуя какую вину, и  прося за это  прощения. Стали ещё заходить в ординаторскую.  Женщины тоже непроизвольно заплакали, кто-то его крестил, но никто ничего не говорил и все пытались дотронуться до Лёвы, словно наделяя его своим оберегом. Чувствуя явно затянувшееся расставание, Лёва решительно вырвался и пошел во двор к ожидающей машине.

     Вечером Валентина Михайловна домой не спешила. Сидя за столом около «историй болезни», в них не смотрела. Не могла отойти от расставания.  Подвинула к себе букет, кем-то заботливо опущенный в банку с водой. Вдохнула приятный аромат. «Лёва далеко не глуп – подумала про себя – он всё понял». Опять вспомнила своего Митеньку и, при этом, почувствовала вину. «Нет, нет, нет –  Митя….». Она его любит, искренне и глубоко. При этом Валя уверилась окончательно, что и Лёва её откровенно и по-настоящему полюбил.
      Как, что там будет!? Её взгляд в него проник и Лёва тоже оказался в её сердце, и она его забыть уже не сможет.

II

 До своих сапёров Лёва добирался долго. Два раза съездил не туда. Ладно, что не пешим ходом. Правда, второй раз, старшина, что рядом с ним был на полуторке, на него всё время косо смотрел. Стали подъезжать к деревеньке Зыковке. Сердито сверкая из-под густых бровей его, таки, прорвало «А не шпион ли ты какой? И надобно бы твои документы проверить». «А ты попробуй» – ответил Лёва и сжал свой огромный кулак. Старшина аргумент понял: –  «Свой».
     В деревне стояла другая часть  своей дивизии. Комиссар, проверив документы, сообщил, что его 358 полк сейчас отсюда в пятнадцати километрах.
– Фашисты получили по мордам на Курской. Сейчас по всей линии наступательные действия идут. Спеши, старший сержант, а то их опять снимут. Так и не догонишь. Или, может, у нас останешься?
– Спасибо, товарищ капитан. Я уж, как-то, до своих подамся. Сроднились мы. Там и Колька-свистун и долговязый Фролов и одноусый Михеич. А у вас тут из-за вашего старшины мне и не прижиться, наверное?
– Да, мне говорили, что вы с Митрохиным  не поладили. Не обращай внимания. Въедливость – это у него в крови. Уж не раз было, что в каждом незнакомом он диверсанта подозрит. Это, может, и хорошо, если бы не чересчур.
– Я уж и забыл. Только, всё равно, к  своим бы мне.
– Тоже правильно. Нагретое гнёздышко ты сбережёшь и тебя оно, где прикроет. Вон машина грузится, не до Филимоновки ли?
     Капитан быстрым шагом направился к грузовику. Поговорив с кем-то, махнул Лёве, шагай, дескать, сюда.
– Они будут проезжать мимо, там тебе пройти будет всего километра два, три.
    Поблагодарив комиссара, Лёва забрался в кузов.

     На этот раз, вот так совпало, что с машиной и так повезло, и так повезло: и так доехал, и почти до места добрался – от развилки, где его высадили, до той Филимоновки идти было всего ничего, показалось, и километра не было.
    Принял и был искренне рад его возвращению сам комполка.
– Лёва, Лёва, родной! – обнял его, чуть прослезившись, майор Городков. Потом, чуть отпрянув от него, держа обеими руками его за плечи, пристально на него посмотрел, словно удостоверяясь, он ли? – Садись, побудь немного, – усадил его на скамью, приставленную к длинному столу, – Очень рад, что ты выкарабкался.  Командир санбата, когда тебя привезли с пятью осколками, и после осмотра, по-настоящему не верил, что оклемаешься. У меня для тебя приятная новость, поздравляю с награждением орденом Красной Звезды. Правда вот, заминка вышла, вначале в представлении на орден написали «Посмертно». Правда, потом, вычеркнули, решили пождать.
    Лёва, сидевший в землянке комполка, чувствовал себя неловко. Также он был искренне рад и окончательному излечению и возвращению к своим. Конечно, ему хотелось поскорее к своим сапёрам в свою роту, в свой взвод и к своим друзьям.
    Однако вырваться от комполка сразу не удалось. Хоть и отговаривался по-настоящему Лёва, но угощения ему избежать не удалось. Велика и даже чрезмерна была и у него радость. Капитану Городкову майора только что присвоили и вдобавок к ордену Красного Знамени представили. Ещё и письмо из дому получил, и ко всем этим радостям тут и Лёва нарисовался – тут он и раздобрел чрезмерно. К их радостям, случайно может быть, хотя кто его знает: подозрил про себя Лёва, что нет – сообщил, видать, кто – ротный Харитонов нарисовался. Тот тоже, оголив свои чувства нарастопашку, был рад своей широкой крупнозубой улыбкой. Как не радоваться: считай с того свету замкомвзвода вернулся. Командир полка и «старлея» угостил. Впрочем, сторонние разговоры с сосредоточенным вниманием на Лёву продолжались минут пять-десять, потом, как-то само по себе, они перешли на военные прнублемы: машины в роте изношены, три вовсе без движения, на чём понтоны повезут? Сапёрная рота была в прямом подчинении у комполка. Стали обсуждать. Естественно, Лёва остался как-то в «тени», этим он и воспользовался и незаметно выскользнул из землянки.
     Появившись в своём взводе, первым к нему побежал Колька, по пути насвистывая «Прощание Славянки».
–  Чертяка! Чертяка, Лёвка! – сначала правой рукой хлопнул его по плечу, затем, обоими руками, схватил его за оба, глядя ему в глаза, воскликнул искрящейся весёлостью. –  Мы- то думали, мы-то думали! А он – фиг. Нет таких пуль, чтоб Лёвку свалить. Жить тебе – всех пережить после того.    Видел бы себя, чего с тобой было. 
      Стали другие подходить. Кто похлопывал, кто приобнимал. Все пытались выразить искреннюю радость.
    Михеич хоть бы голову повернул. Как сидел за столом за своими железяками, так и оставался, как будто не замечая ничего. В бою от него толку было никакого, зато в слесарном деле ему близко никто не ровня: с четверть века отслесарил на заводе. Его и в армию брать не хотели и чуть-ли не приказывали по брони остаться, к тому же ему до непризывного срока два года оставалось, но тот утребовал от военкома повестку – старшего сынка у него убило, самолично поквитаться решил с фашистом.
    Лёва сам к нему подошёл,  встал за спиной и не знал, как дальше поступить. Михеич опередил и этим опять умнее вышел.
-  На вот, и не теряй больше – положил рядом с собой на скамью ложку.
- Михеич! – как-то само воскликнулось у Лёвы. – Родной! Где ж ты её нашел? – радости не было предела. Эта ложка фамильная, процентов на восемьдесят серебряная. Её еще прадед  Савватей Соснин в середине девятнадцатого века своими руками изготовил. Побывала эта ложка с дедом на войне с японцами, с отцом на первой мировой, а  потом с ним же и на гражданской, а сейчас вот к правнуку перешла. В семье Сосниных её считали не иначе, как «берегиней», заговорённой. Об её утрате Лёва не раз горевал в госпитале. Поэтому, его счастью действительно не было предела. Как он был благодарен, как он был благодарен Михеичу! Тот, очевидно, это почувствовал.
- В груди то как, ноет? – опередив его, спокойным тоном урезонив, спросил нарочито спокойно, как будто забыв про находку; цену ей он хорошо знал, но понимал – какой смысл по второму говорить – серебра в ней не прибавится и ценнее она не станет.
   Лёва, враз, тоже поуспокоился. Держа ложку в руке, присел рядом со своим другом, дружбой с которым больше всех дорожил. У Михеича, не у Кольки-свистуна, хотя и он тоже был дорог, она была не показная, скорее скрытная, но, которая, очень глубоко чувствовалась; дружба эта – об этом и сказать полностью, чтобы всё, до самой последней изнанки, выразить, просто невозможно – такая,  какая и должна быть.
- Спасибо тебе, Михеич. Подлатали меня в госпитале, теперь и жить, и воевать можно. Говорят,  наподдавали фашисту?
- Убить эту заразу зараз, с её гитлерюкой проклятой. Скоро на Киев пойдём. Силы скапливаем. Так что ты, Лёвушка, опять в самый раз. Тебе бы сейчас акклиматизацию пройти перед боями. Любая болезнь, чтобы в будущем не аукнулась, серьёзного к себе отношения требует. Тебе, кажется, здоров, а ты не спеши, отдохнись сверх меры, той, которая достаточна для здорового.
    Когда Михеич говорил он всегда правой рукой, со сложенными вместе пальцами, жестикулировал, словно этим указывая суть. Не любил, когда его перебивали, но и такт в разговоре чувствовал, по-пустому никогда не говорил и с балаболами в прения не вступал – либо молчал, либо просто уходил.
    Однако, главное, что и покоряло, и заставляло Лёву как бы равняться, брать пример со своего старшего друга – это постоянная готовность прикрыть, помочь. В общем, от Михеича чувствовалась постоянная забота.  Такое отношение к нему переливалось и в него, и Лёва также начинал опекать,  особенно новобранцев, с заботливой настойчивостью передавая им свой опыт.
     Скоро стали известны новые обстоятельства тяжелого ранения Льва Соснина. Оказалось, что он не случайно, вернее, не совсем случайно, попал на мину. На разминировании, находясь в паре в молодым  сапёром Никитенко, Лёва вовремя заметил «усы» (знал, что это прыгающая мина), которые молодой солдат не увидел и продолжал движение. Мгновенно среагировав Лёва прыгнул, схватил Никитенко за плечи, и со всей силой швырнул его в противоположную сторону. Раздался взрыв. Того тоже ранило, но, преимущественно, контузило. Больше досталось Соснину. Солдата тоже отправили в госпиталь, где никак не могли справиться с его контузией и переправили в другой, специализировавшийся на этих  ранениях. Недавно он тоже выписался из госпиталя, оказался в соседнем полку и всё рассказал, как случилось.
     Вместо ордена Красной Звезды командование приняло решение наградить Льва Соснина орденом Красного Знамени и присвоить ему очередное звание старшины. 

III

     Михеич говорил полную правду – готовилось крупное наступление для освобождения Киева. Все силы подтягивались к Днепру. Роте сапёров поставили задачу обеспечивать переправу «сорокапяток» на надувных лодках А-3.  От переправленных пушек во многом зависел успех наступательной операции – они эффективнее отражали контратаки и могли бороться с танками. Без них и не мечтай вцепиться в плацдарм на вражеском берегу.
    Стали соображать, как лучше его сделать. Решили подготовиться загодя до наступления. Желательно, чтобы на эту территорию побольше танков можно было принять и, чтобы берег не крутой был, и – это уже как за счастье – был достаточно облесён. Несколько дней в бинокль внимательно изучали противоположную сторону. Нашли наиболее удобную площадку. Ночью ротный вместе с Лёвой Сосниным, Николаем Заварзиным («свистун» который), командиром артдивизиона Евгением Демченко и ещё двумя солдатами переправились через Днепр. 
    Удачно. Никто их не заметил. Сапёры тщательно разведали на  мины предполагаемый плацдарм. Место и в самом деле оказалось удачным – не круто, прикрыт частыми деревцами.   Пятачок, не ахти какой большой, всего-то метров пятьдесят будет, но вполне подходящий для высадки пехоты и артиллерии, а после и танки пойдут. Здесь решили оставить одного солдата с фонариком, чтобы в темноте показывал ориентир.
    Наступление решено было начать на следующий день, вернее в следующую ночь. Положено одну пушку переправлять на двух надувных лодках А-3, но их явно было мало. Тогда командир роты сапёров старший лейтенант Харитонов распорядился одну пушку переправлять на одной лодке. Он и пошёл первым ходом. На второй – с артиллерийским расчётом стал переправляться старшина Соснин. Первые высадились удачно. Скоро фашисты заметили начало наступления. Стали освещать реку прожекторами и открыли огонь из артиллерии и пулемётов. В лодку, где был Лёва попали пули. Из баллона стал выходить воздух, она начала тонуть. Днепр широк, река глубокая, течение быстрое. Стало их сносить ниже своего плацдарма, и пушка вообще могла затонуть.
- В воду – скомандовал старшина и первым выпрыгнул. Схватил за обвязывающую верёвку и принялся, что было сил, грести к берегу. Также и все остальные. Когда ноги почувствовали дно, он поспешил на помощь следующей лодке, пушка на которой уже начинала крениться на бок, тоже, видать, пуля попала. Потом к третьей. На ней оказался Михеич.
- Ты что, дурья башка! Тебе, бестолочь,  что – лето? Околеть захотел? Иди на берег, остынь чуть. – С искренней заботой ворчал во всю мочь старый солдат – Только ж из госпиталя.
- Потом, Михеич, потом – и опять кинулся в воду к следующей тонущей лодке, а в ней –  к пушке.
    Полк, в целом, переправился успешно. Плацдарм расширили не только вдоль реки, но и   в берег смогли углубиться. Наладили понтоны, пошли танки. Натиск наступающих частей стал подобен мощной волне, распространившейся вдоль Днепра на несколько километров. Наступление продолжалось чуть больше недели. В результате – непреодолимый Восточный вал, как с хвастовством его называли фашисты, был сломлен.
    От длительного пребывания в холодной осенней воде Лёва заболел. Сильно повысилась температура. Пришлось отправляться на лечение, но на этот раз в медсанбат. Его воспаление лёгких лечили чуть больше двух недель.
   По возвращении в строй ждала приятная новость: за проявленное личное мужество при форсировании Днепра во время наступления старшина Соснин был награждён медалью «За отвагу». Такую же получил и Михеич. Николая Заварзина наградили Красной Звездой.
     Шли остаточные бои за Киев: подавлялись незначительные группировки фашистов, как в самом городе, так и по его окраинам.
     Сапёры занимались привычной работой по разминированию полностью освобожденной территории.    
     На второй день вызвал к себе Харитонов.
- Как ты сейчас?
- В норме, товарищ старший лейтенант.
- Лёва, участок сложный попался. Там в основном прыгающие мины. У тебя уже есть опыт по их разминированию. Кстати, ты как с нею познакомился? Мне что-то интересное говорили.
- Это было до ранения. Мы ползли вдвоём с Колей. Увидели усы. Сначала не знали, что это. Решили не рисковать. Накинули на них трассировочный шнур, отползли на безопасное расстояние, укрылись, потянули. Успели заметить, что она подпрыгнула на небольшую высоту и взорвалась. Так мы штук пять грохнули. С одной не получилось. Не взрывается. Решили её разминировать. Аккуратно раскопали, нежно эту заразу подняли. Надо взрыватель выкручивать. Говорю, Коля ты держи, а я буду крутить – если взорвётся, никому обидно не будет. Нам повезло – взрыватель выкрутили. Так, всё-таки, лучше не делать, лучше её на месте рвать. 
- Почему об этом не доложили? Вам же за это, как минимум, медаль полагается.
- Товарищ старший лейтенант, если сапёр о каждом шаге докладывать начнёт – награды некуда вешать будет. Он чуть не на каждом шагу смерть уничтожает, если, конечно, сам не подрывается.
- Лёва, на тот участок пойдёте вчетвером. Надо взять, кто  уже с опытом. Как ты считаешь кого?
- Колю обязательно. Халиулина Зинура и Михеича.
- Старика то зачем?
- С теми минами он знаком. К тому же, у него способность имеется – чутьём видеть. Сколько уж бывало – я ещё только догадываюсь, а он уже подсказку суёт. При этом не пустяковую, а такую, что жизни стоит, а делать там ничего тяжелого не надо будет.
- Хорошо, Лёва, действуйте. 
    В первый день дотемна поработали хорошо. Можно сказать почти весь участок разминировали. Подорвали семнадцать мин. На второй день – прикинули – участок обезвредить.
    Выдвинулись часам к десяти утра.
- Стой – крикнул Зиннур. Все обомлели. На разминированном месте он заметил усы.
- Мне сподручнее – скомандовал Михеич.
    Все, как по команде отошли с осторожностью на безопасное расстояние. Скоро подошел и старый солдат с концом шнура в руке.
- Внимание – привычно скомандовал перед подрывом; все инстинктивно съёжились; раздался взрыв. Облегчённо вздохнули.
- Кто вчера здесь работал?
- Я работал, Лёва – ответил Халиулин. – Не знаю, как я эту проклятину не заметил.
     Никто ничего не стал говорить. Все в группе были опытными сапёрами. Знали, как по той пословице, что «и на старуху бывает проруха»: такое, к сожалению, хоть и редко, но бывает. Каждый из них имел право в назидание  бросить, что-нибудь и обидное, и поучительное, и выговор сделать.   
- Да…. – многозначительно выдавил Михеич, давая понять всеми понимаемое, что могли бы сейчас все здесь лежать.
     Поднялись и молча пошли за стариком.
- А ведь как общий день рождения получается, что судьба всех уберегла – в сторону, ни для кого, произнёс Коля Заварзин и насвистел какую-то мелодию с нотками озорства и радости.
     Часам к пяти вечера всё, вроде как, закончили.
- Сейчас отдохнём и оставшееся время до темноты ещё походим – распорядился старшина. По лицу старого сапёра проскользнула еле заметная или улыбка или ухмылка. Лёва это заметил. – Чего Михеич?
- Также хотел. – «Ох, старик! Не обведёшь» – добродушно улыбнулся про себя Лёва.
      Уже в седьмом вечера Михеич сплоховал, наверное, оттого, что просто устал: зацепился за какую-то арматурину и упал, а потом ещё и провалился. Лёва поспешил ему на помощь.  Вытаскивая из ямины, образованной случайно свалившимися плитами стен разрушенного дома, вдруг заметил висящую на металлических прутьях мину, которую он, очевидно, пошевелил и она вот-вот упадёт. Вместо того, чтобы окончательно достать Михеича он наоборот столкнул его обратно и сам упал на него сверху. В это время раздался взрыв. Лёва почувствовал острую боль в обеих  ногах. Прибежали Заварзин и Халиулин.
     С Михеичем ничего, а старшина Соснин получил тяжелое ранение – осколками мины были повреждены ступни обеих ног. Срочно санитаров и в санбат. Хирург, осмотрев рану, распорядился направить раненного в госпиталь.
      Перед отправкой к Лёве пришли и Михеич, и Зиннур, и Коля, и другие со взвода. Потом подошло и руководство – комполка майор Городков, командир роты старший лейтенант Харитонов, начальник штаба капитан Невеселов. Уже все знали, что старшина Соснин, рискуя своей жизнью, спас рядового Андрея Михеевича Брусникина.
    Так как этот поступок был совершен уже дважды – первый раз он заслонил рядового Никитенко – то, командование полка решило представить старшину Соснина к ордену Ленина. Присутствовал здесь и командир медико-санитарного батальона майор Гогоберидзе. По характеру полученного ранения медицинская комиссия вынесла предварительное решение, которое, скорее всего, будет подтверждено в госпитале, что характер ранения исключает дальнейшую службу старшины Соснина Льва Дмитриевича – осколок обрубил полступни левой ноги и два пальца правой. Бегать он уже точно не сможет, а ходить, возможно, на протезах.
- Главное, дарагой – с искренней теплотой в голосе произнёс хирург грузин, – что жив остался. Ты, Лёва-друг, молодой. Протезы – это пустяк, ты ещё танцевать на них будешь и на свадьбу свою нас не забудь пригласить и ко мне, чтобы обязательно приехал. Ты меня слышишь?
- Спасибо, товарищ майор – ответил Лёва, насилу сдерживая свои слёзные чувства. – А с вами я не согласен, после госпиталя обязательно вернусь в свой полк – сказал он с твёрдостью в голосе.   
 
    На лечении Лёва оказался в Пензе. Госпиталь специализировался на ранениях конечностей. После месяца пребывания на больничной койке Лёве стали предлагать протез для левой ноги.  Вместо него он изобрёл свой ботинок, который был скорее полупротезом, а внешне смотрелся и вовсе как настоящий. По его просьбе ему изготовили такой модернизированный ботинок.
    На врачебной экспертной комиссии, которую возглавлял подполковник медицинской службы Ермолаев, даже  без обсуждения вынесли решение о демобилизации по ранению.
- Товарищ подполковник, я прошу не комиссовывать меня. Направить в свою часть и признать пригодным к нестроевой службе. Бегать я, конечно, не могу, но хожу неплохо.
    От такой необычной просьбы члены комиссии задумались и потом попросили старшину Соснина удалиться и ждать окончательного решения. На следующий день Лёву пригласили в кабинет главного врача. Там, помимо него, присутствовал ещё один член вчерашней комиссии майор Надеждина и лечащий врач капитан Филатов. Главный врач подполковник Сысоев сообщил Лёве, что они учли его  просьбу, а также и его боевые заслуги и приняли решение признать годным к нестроевой службе и направить в распоряжение родного полка.
- Лев Дмитриевич – сказала Вера Георгиевна Надеждина, после речи Сысоева – позвольте от членов Военно-врачебной комиссии и от себя лично поздравить Вас с награждением орденом Ленина. Нам сегодня об этом передали по телефону из вашей части. Мы, в свою очередь,  сообщили им, что старшина просил и комиссия удовлетворила его просьбу. В общем, они Вас ждут.
     Она первой подошла к Лёве протянула ему руку и поздравила, потом подошли по очереди Сысоев и Филатов. Главный врач сказал при этом, что случаи такие хоть и бывают, но довольно редко: чтобы люди добровольно возвращались в строй, когда имеют полное право на демобилизацию и, что он гордится тем, что был знаком с таким человеком; что-то подобное произнёс и Филатов, добавив, что он тоже рад знакомству и тому, что лечил такого героя.


IV

    К себе Лёва добрался на этот раз без приключений. Знал точно, где находится полк. С попутным транспортом повезло – не плутал и довезли почти до места.
     То место – маленький молдавский городишко – встретило холодной промозглой погодой, как говорится – ни то, ни сё. Толи дело в Сибири – морозы, так морозы, и снег настоящий. Здесь декабрь и не поймёшь что на дворе. Так и хочется, плюсуя к ней эту войну, выразиться ….…… , в общем – бардак в народе, бардак в природе.
   Как и в тот раз сначала попал к комполка. Не случайно, видать его ждали – на КПП часовой велел пройти в штаб полка, и сказал в какой дом. Подошел, встретил ординарец – показался уж больно постаревшим солдат Черноусов, по годам он моложе Михеича года на три, но и ему тоже за пятьдесят.
    Майор Городков был не один – с начальником штаба и с Харитоновым. Стол в стороне, краем глаза заметил Лёва, был накрыт тканью. «Чего это с ним» – подумал Лёва, обратив внимание на перебинтованную левую руку, которая висела на перевязи через правое плечо.
- Товарищ май … , извините, подполковник, разрешите доложить. Старшина Соснин прибыл после излечения для дальнейшего прохождения службы.
    В ответ на это Городков чуть не кинулся к нему
- Лёвушка, дорогой! – воскликнул с искренней радостью командир полка, обнимая при этом его правой рукой – я очень рад, что ты вернулся.
   Поздравил потом его майор Денисенко, выдавив из себя несвойственную улыбку, или скорее, гримасу, сильно напоминающую улыбку. Харитонов в своей манере – обнажив все свои крупные белые зубы, чистосердечно радовался возвращению своего старшины.
     Потом, когда поутихомирились, Городков официально всех построил
- Товарищ старшина – произнёс командир, а дальше не успел …..
    Дверь открылась, и показался Черноусов
- Товарищ подполковник …..? – сделал большую паузу
    Городков вопросительно посмотрел на заглянувшего солдата
- Так вот …. Ломются.
- Товарищ рядовой, что случилось, кто ломится, почему без разрешения – в своей манере повысив голос, строго спросил Денисенко.
- Тоже хотят присутствовать при награждении – выдал ведь, а! Городков конспирацию строил, а Вася выболтал. Хотя, выболтал ли? Все улыбались, кроме одного сердитого  Денисенко. Лёва, видать тоже догадывался – улыбка, почище Харитоновской, будет.
- Ладно, гулять, так гулять, праздновать будем. Зови, Вася, сапёров.
- Товарищ подполковник, это же не по уставу! Церемония должна быть, такой орден вручаем – пытался воспротивиться начальник штаба.
- Бог с ним с Уставом, Фёдор Маркович. Главное, души не потерять. Устав не будет возражать, если солдат будет жить по-человечески. Хорошего солдата и, тем более, героя, без души не бывает.
    Завалилось в комнату человек пять и сразу хотели к Лёве.
- Вы что, в стойло пришли, окаянные – зашипел на них Василий – геть, вдоль скамейки. Субординацию соблюдайте.
    Послушались, встали. «А так даже лучше», – подумал про себя начальник штаба. – «С народом всегда торжественнее».
- Товарищ старшина – заново начал свою речь командир полка. Потом подумал и решил изменить вступление – Товарищи. В настоящий момент,  у нашего собрания несколько поводов, которые, в основном, связаны с нашим боевым товарищем и отличившемся в бою героем Сосниным Львом Дмитриевичем. Это, прежде всего потому, что он остался жив, что своим геройским поступком спас жизнь другому солдату, что излечился, что нашел в себе мужество, проявил характер и стойкость – отказался от демобилизации, хотя имел на это полное право, что не покинул своих боевых друзей, снова вернулся в свою родную часть и, наконец, мы поздравляем его с награждением орденом Ленина. Командование  дивизии уполномочило меня вручить Вам, Лев Дмитриевич Соснин, эту высокую государственную награду.
    Он подошел, хотел было продырявить гимнастёрку, чтобы прикрепить орден, не получилось, после так передал ему в руки.
- Служу Советскому Союзу – четко и громко произнёс Лёва
- Поздравляю Лёва – обнял его командир – поздравляю, дорогой ты мой человек.
- Спасибо, товарищ подполковник, спасибо Алексей Константинович.
    Подошли остальные. Искренне поздравляли и начальник штаба, – тоже ведь, оказывается, умеет, как человек, – командир роты Харитонов, Коля друг, Зиннур, Фролов, Михеич …. упал перед ним на колени и  низко покланялся. Никто этого не ожидал. Все оторопели. Наступило молчание.
- Лёвушка, родной мой человек. Ты мой радетель. До скончания моих дней молиться на тебя буду. Вечно семья моя помнить тебя будет.  Ты уж извини старика, что я туда свалился.
- Михеич, что ты, Михеич, встань. Какая твоя вина? В том, что упал что ли? Брось, не казнись. Тут любой мог. А мой поступок, что? Ничего особенного. Да каждый бы так поступил. И Зинурка бы так сделал, и Колька бы так поступил. А ты бы разве не закрыл? Сколько раз ты меня берёг.
   Они обнялись и слезу оба пролили.
   После паузы слово взял начальник штаба «Как хорошо, что при народе» – снова мелькнула у него благодарная мысль в адрес командира.
- Товарищи! Командование дивизии уполномочило меня сообщить о награждении командира полка Городкова Алексея Константиновича  орденом Суворова за успешное проведение операции по освобождению населённого пункта Путешты. Награждение состоится в ближайшие дни в штабе дивизии. Напомню, что в связи с этим майору Городкову досрочно присвоено воинское звание подполковник.
    Тут вышло замешательство, как поздравлять командира. Если начальник штаба мог подойти и пожать руку своему командиру и даже командир роты мог это сделать, то старшина Соснин, сержант Николай Заварзин, тем более рядовой состав этого позволить себе не могли.
    Выручил или преодолел затруднительное положение Михеич. По возрасту он был старше командира лет на пятнадцать.
- Товарищ подполковник, мы поздравляем Вас с большой государственной наградой. Мы, простые солдаты, уважаем вас за то, что вы понимаете, бережёте солдата, не прячетесь за него – тут, чего-то Михеич прервал свою речь, чуть подумал, и продолжил – Это конечно геройство, но, так я понимаю, что смерть любого солдата – горе, но смерть командира, тем паче полка, это утрата государственная. Это вот как-то не совсем правильно под пули лезть. Но это, всё-таки, если по уму, а если по совести, да по душе, цены Вам нет, Алексей Константинович. Это вот такой командир и должен быть.
   …….. Во всём полку знали, что командир полка поступил очень смело и главное оперативно, иначе потерь было бы гораздо больше. Командир на своей машине передвигался со взводом солдат лесом в расположение второго батальона. Вдруг они нарвались на группировку фашистов, численностью около пятидесяти человек.  Всё случилось настолько неожиданно, что поначалу все растерялись.
- Игнатьев бегом с отделением вправо, Максимов влево. Кричите Hende Hoh и стреляйте сначала в воздух. – Мгновенно сориентировался Городков. Он догадался, что эти солдаты из разгромленного гарнизона и сейчас передвигаются скрытно. Сейчас нужна напористость и смелость. –  Зинченко со мной.
     Заняв сходу боевую позицию командир крикнул Hende Hoh и начал  стрелять. Остальные последовали примеру комполка. Фашисты оторопели. После непродолжительного массированного обстрела и, затем, наступившей паузы Городков вышел из-за дерева и предложил немцам сдаться. Тут прозвучал выстрел, и пуля ранила майора в плечо. Его тут же заволокли за укрытие. Солдаты, будто ждали, без команды открыли стрельбу со всех трёх сторон, дополняя её гранатами. Шквалом огня сопротивление фашистов было подавлено и, оставшиеся сдались в плен. С нашей стороны было убито три человека и пятеро ранено, в том числе и командир полка.
     После этого боя и такого поступка – командира стал уважать и особо им гордиться весь полк. Все понимали, что именно благодаря его находчивости и оперативности был спасён целый взвод, силы были явно на стороне фашистов.  Благодаря газете и в дивизии об этом стало известно. Даже молва пошла про полк Городкова – всех, кто там служил, стали называть то ли с шуткой, то ли какой-то смысл, вкладывая, «Городейцами». И ведь это прижилось, сам комдив, на последнем оперативном совещании ставя боевую задачу, произнёс, обращаясь к комполка «Ты, со своими городейцами ……» .……
- Спасибо Михеич. Но сейчас у нас в центре Лёва Соснин. Давайте к столу. На всех тут скромновато будет, столько человек неожиданно. Не количество главное, а то, что от души.  Вася неси ещё кружки и ещё, чего надо. Подсуетись.
    За  столом первый тост подняли и выпили за героя, потом за командира, потом за солдата. Потом ещё…. Лёва быстро захмелел. Сидя за столом, положив голову на правую руку он вдруг запел в манере русских приговоров длительно растягивая слова. У него оказался красивый тембр голоса
- О-о-й, ё-ё-ёй, ёй-ё-ёй, ё-ё-ё-ёй-ёй – беда-а
  О-о-й, ё-ё-ёй, ёй-ё-ёй, ё-ё-ё-ёй-ёй – война.
  Му-у-жик скулы сдвинул, кулаки он сжал.
  С жо-о-оной попрощался, де-еткам завещал …..
   ….. поднялся обычный народ, понимая, что идёт на смерть лихую, не по приказу воевод, защищать страну родную, пусть он голову складёт, честь людскую сбережёт.

   Приняли Лёву служить полковым  писарем, то есть – делать всё, что надо по штабу: и в связных когда надо, и в охране, когда ситуация приспичит,  и санитаром, когда надо помочь, и по кухне подсобить, конечно и свои дела обязательно, которых тоже было немало.            
   В последнее время бои хоть и не были редкостью, дел пехоте, что называется, хватало. По мере продвижения на Запад нарастало внутреннее ощущение не то радости, не то просто предвкушения близости конца. Редко приходилось скучать, как в периоды позиционного стояния, часто бытовавшие в середине войны. Сейчас бои хоть и были не менее частыми, что в сорок первом и сорок втором годах, но в них было значительно больше чувства уверенности, к тому же остервенелости и наглости у фашиста заметно поубавилось. Это ощущение веры в себя было чем-то схожим с тем подзабытым мирным чувством окончания страды крестьянином, завершения строительства дома каменщиком, заключительным этапом сборки агрегата у заводского рабочего и, вообще, бытовавшее у каждого труженика и такое состояние для человека было естественным, оно было от природы.
    Полк Городкова стоял, вернее находился в вагонах на небольшой румынской железнодорожной станции Васлуй, недавно освобождённой в ходе Яссо-Кишинёвской операции. Известно было, что стоянка продлится еще часа три.  Все скучали, «тянули» время чем придётся – кто в теплушке спал, кто просто по перрону вышагивал, кто с кем разговаривал. Лёва с Михеичем стояли в вагоне у двери, облокотившись на ограждающую перекладину. Говорил больше Михеич, рассказывая тонкости земледелия – кто как определял когда надо начинать сеять.
- Вот недалеко от нашего села жил хуторянин своеличным трудом. Как его только не втягивали в колхоз! Часто ему говорили и я тоже, «чего ты Вася пыжишься, в надрыв жилу тянешь, вместе легче» тот ни в какую. Мужик конечно умный, этого не отнять. Так вот он проверял землю своей макушкой – она у него вверху лысая. Возьмёт щепотку, приложит и выдаст заключение. Самое смешное – урожай у него хоть на чуть-чуть, но был выше колхозного. В соседнем селе статист был. Это его так прозвали, такую кличку ему агроном наш дал. Он, говаривали, писать плохо умел, без ошибок не мог, но писал много. Куча у него всяких исписанных тетрадок, где чего только не записано было – и когда, какое поле, чем сеяли, и какая кобыла каким жеребёнком изродилась, и какой урожай какой культуры сняли, и поименно кто сеял, и кто убирал, и какая погода, когда была, и чего только, говорят, им не было записано. Так вот, самое удивительное, на основе своих записей давал чёткие указания, когда сеять начинать и под какую культуру лучше пустить это поле, а какой культурой то поле засеять. И его слушали, и он не ошибался. Наш агроном, хоть и был из учёных, прислан был с  образованием, но, несмотря на это, с головой – не зазнавался, и чуять умел. Он качество земли определял не наукой, а языком. Возьмёт в рот земли и выдаст результат по кислотности почвы. Отсюда – сколько удобрений и под какую культуру пустить. Непревзойдённым, конечно был Лука Селиванов – под начало войны ему уж под девяносто светило. Жил он в километрах 30 от нашего села, это уже в соседней области. Тот, вообще ни разу с посевной не ошибался. Учёные – профессора да академики к нему часто заезживали. Мне разговор тот рассказывали. Спрашивают – Лука Степаныч, поделитесь опытом; какие такие сведения Вам известны, что ошибок не бывает?  «Я, – говорит, – не знаю таких сведений». «Я, – говорит, – знаю, когда, а почему знаю, сам не знаю. Помню, бывало, я тогда ещё молодым был, мне немножко за семисят было, тогда меня тоже спрашивали. На тот вопрос, что тогда, что сейчас могу ответить одно, –  что надо всегда вовремя». Вот так Лёва. Тут тебе не голова, а душа с головой, а внешне на него и не подумаешь. Видел я его. – Тут, Михеич замолчал, наблюдая усливающуюся суету, обычную перед отправлением поезда, когда только что времени было полно, а как отправляться, так обязательно, кто-то чего-то не успевает: начинают бегать, руками махать, покрикивать, нервы изводить
– «Санитар» отходит – лениво произнёс Михеич. – В Союз поедут, раненных по госпиталям развозить.
    Санитарный поезд тронулся, мимо сапёров «поплыл» уже второй вагон.  Лёва случайно бросил взгляд на медленно проходящий третий вагон и вдруг на нём увидел «Отв. В.М. Коньшина».
- Валя – произнёс Лёва и точно сорвался.
   Спрыгнул на землю и как мог быстро на своих культях побежал за проходящим вагоном.
- Лёва, куда ты? –  крикнул Михеич. Он его не слушал, пытался догнать и вскочить на подножку уходящего вагона. Успел только уцепиться за ручку. Тут он упал, но всё-таки ухватился за подножку. Его поволокло по земле. Из вагона высунулись, стали ему кричать, чтобы отцепился. Подбежали и рядом с ним бежали другие и то же самое ему говорили, чтобы отцепился от вагона. Лёва не сдавался. Тут нашлась умная голова, дали сигнал машинисту, тот стал тормозить поезд. После его остановки Лёва сам поднялся, гимнастерка во многих местах была порвана.
   Недолго раздумывая, он вбежал в тамбур вагона. Там стояли три женщины в белых халатах.
- Где?
- Кто где? – ничего не поняли женщины
- Где, спрашиваю, Коньшина Валентина Михайловна?
- Она лежит в пятом блоке. Подожди – тут женщина внимательно вгляделась в солдата – ты, случаем, не Лёва? Ты меня не узнал – не дожидаясь ответа, задала следующий вопрос женщина – я старшина Клава Иванова.
- Нет. Извините. Что с Валей? Почему она лежит? – и, не дожидаясь ответа, бросился в вагон.   
    Ворвавшись в реанимационный блок, увидел лежащую на диване с закрытыми глазами свою любимую женщину, укрытую одеялом.
- Валя, Валюша моя – упал перед ней на колени, стал  правой рукой гладить её тело поверх одеяла, левой поглаживать её голову, перевязанную бинтами. Склонившись, и поначалу, как бы второпях, принялся мелко выцеловывать её лицо, потом поуспокоившись, с пристально вцепившимся взглядом, принялся нашёптывать:
– Долгожданная моя, сколько думал о тебе! Не расстанемся отныне, хоть какие бури будь. Ох, на поле-то цветов – Валенькин цветочек! На весенней той берёзе море всяконьких ростков – Валенькин росточек. Ты куда ни глянь, везде – Валенькин следочек. Что теперь весь свет земной!? – белым есть он лишь с тобою. Почему на небе звёзды так горят! с красивой силой? –  ты своим теплом зажгла их. Почему такое пенье птиц лесных теперь я слышу – ты душой заворожила тщетных маленьких пичужек. Сколько радости кругом! Сколько красок поразлилось! Сколько лиц теперь я вижу! Сколько чувств я ощущаю! Люди то, какие  стали! Вот Михеича возьми – слова ты с него не стянешь, если доброе нутро он в ком, если не приметит. Если ты ему по нраву – в речи ты его  не стопнешь. Только что, Валюша, он мне что-то там про землю ведал. Ну, а Колька – балабол! Тому пряник не клади. У него губа не дура. Толстая она – в улыбке, той, что вечно не спадает с его рожи – всем довольной. Лыбится кругом и всюду, даже мы когда в заданье с миной рядом и при смерти. Балаболит, душу греет. И Зинурка, мой дружочек. И ещё таких немало. У меня их всех попробуй теперь в жизни отобрать. Это всё одно, что кожу начать заживо сдирать. Никуда от них не денусь и тебя не отпущу. Мои дружки всё поймут. Так я долго счастье рыскал. Так мечтал о нём и грезил. Было лико Маргариты. Вот теперь оно ожило. Ты открой свои глаза, моя милая Валюша…..

…….. Она ясно видела своего Митеньку, но почему-то не его всего, а только его лицо. Рядом с ним тоже находилось чьё-то другое лицо, но чьё она не могла разглядеть, оно было, то ли в темноте, то ли в тумане. Не разглядеть. А Митеньку видела очень хорошо. Он смотрел на неё спокойно и о чём-то с ней разговаривал. Она ему также спокойно, без всякой тревоги отвечала, и своё что-то говорила. Потом чётко услышала вопрос:
- Валюня моя, ты когда ко мне придёшь?
- Не знаю, Митенька.
- Я соскучился в одиночестве. Я тут всё один и тебя жду.
- Ты бы не звал меня, Митенька.
   Тут она вдруг отчётливо заметила губы на том лице, которого разглядеть не могла. Они раскрывались и, наверное, ей что-то говорили.
- Валюша – донеслось до неё и тут чётко обозначилось само лицо, и она узнала Лёву.
- Лёва – обрадовалась и искренне удивилась .…..

     …….. Лёва заметил, что его Валя чуть заметно улыбнулась и, – вот счастье! – открыла глаза. В первый раз после того случая, когда от разрыва снаряда сняло с петли дверь, которая полетела и сильно ударила её по голове. Она сразу же упала без сознания и потом впала в кому. В ней она находилась уже около пяти дней. Евдоким Семёнович серьёзно опасался, что кома может перейти в состояние клинической смерти.
   Заглянула в блок медсестра Катя. Глянула на больную и быстро побежала по вагону. Скоро прибежал Евдоким Семёнович.
- Ну-ка, ну-ка, ну-ка – скороговоркой выпалил врач – посторонись Лёва. – Нагнулся. –  Чудо, чудо, Катенька! Чудо, Лёвушка! Она ожила. Я так боялся. Я так боялся. Мне говорили, что вы с ней разговаривали. Значит, ваши чувства проникли ей в подсознание и встряхнули её. Вы хоть понимаете, что вы наделали, Лёва?! Ведь вы спасли её. Она была на грани жизни и смерти. Вот уж, поистине, дар судьбы ваше появление здесь.
    Теперь уже Лёва чуть отодвинул в сторону доктора и вновь встал на колени и стал гладить голову больной. Она снова открыла глаза.
- Митя – и образ растворился. Стало вливаться сознание. – Лёва, это ты – полностью прояснилось то лицо – как, Лёва? – наступило полное осознание – Откуда ты? Как ты здесь оказался.
- Сам не знаю. Я так счастлив, что нашёл тебя, Валюша моя. Я так часто вспоминал тебя, так боялся за тебя, о себе не думал. Теперь я тебя не оставлю.
- Лёва. Не бритый. Седой уж….. – она попыталась поднять руку и не смогла. Глаза её закрылись.
- Лёва, – обратился к нему Евдоким Семёнович, чуть тронув его за плечо – прошу вас, отойдите, пожалуйста.
     Он вышел из реанимационного блока. Расправил сиденье, присел. По вагону шли командир полка Городков, начальник штаба и ротный.
- Лёва, что случилось? – обратился Харитонов. – Нам уже дали отправление.
- Я никуда не поеду.   
- Товарищ старшина, это ещё что за разговоры? – вмешался Денисенко. В это время комполка разговаривал метрах в трёх от них с доктором.
     Лёва молчал.
- Следуйте в своё подразделение – строго обратился к нему начальник штаба.
- Я отсюда никуда не уйду – твёрдо повторил Соснин.
-  Это, что – неподчинение командиру? Вы, что не понимаете, что за это полагается….? По законам военного времени – Денисенко явно выходил из себя, входил в свой, уж не раз бывавший, раж. Харитонов, видя, что ситуация принимает серьёзный оборот и пытаясь всё сгладить и выгородить своего старшину, положил свою руку на его плечо.
- Лёва, пойдём – как можно дружелюбнее, чуть ли не ласково произнёс командир роты.
- Я никуда не пойду – это начштаба полностью вывело из себя.
- Солдат – крикнул он, высовываясь из окна вагона. – Да, да, вы оба. Бегом ко мне с оружием.
- Товарищ майор, не надо – едва не умолительно стал упрашивать Харитонов начальника штаба.
- Отставить! – грозно отреагировал тот, повысив свой голос, чуть не до крика. Из реанимационного блока и из соседних блоков повыглядывали медицинские работники. – Какой пример подаёте, товарищ старший лейтенант? Вы им будете прощать, спуску давать, они вам на шею сядут, дисциплины не будет, армия развалится.  Приказываю арестовать старшину Соснина за неподчинение – обратился он к подбежавшим двум солдатам и отвести его в расположение штаба полка.
- От хватил! – воскликнул Городков и прервал разговор с Евдокимом Семёновичем, рассказывавшем ему приключившуюся историю старшины с доктором Коньшиной, как она его в своё время спасла, как он её сейчас, можно назвать это чудом, вытащил чуть не с того света, исцелив своими чувствами. Получается, что и сейчас Лёва явно жертвует собой, не подчиняясь приказу командира, во имя спасения Валентины, во имя их любви, которой, чтобы была такой высокой, он уж и не помнит. – Товарищ майор, ко мне! – Громко и чётко произнёс командир полка. Очевидно, что Денисенко от такого окрика, опешил, явно растерялся, не сразу отреагировал – настолько сильно он находился во власти своих разгневанных чувств.
- Товарищ майор, Вы меня не слышите? – второй оклик его охолонил. Он направился к командиру полка.
- Это, что такое!? – Не снижая тона, сердито произнёс Городков. – Вы там что-то про дисциплину говорили. Как положено представляться по Уставу?
- Маойр Денисенко – представив правую руку к фуражке, подавленным голосом доложил начштаба.      
- Как старший по званию и по должности я отменяю Ваш приказ – громко произнёс комполка, приложив руку к фуражке. Денисенко молчал.
- Не слышу, товарищ майор.
- Есть, отменить приказ – произнёс он, отдавая честь своему командиру – солдаты свободны – отдал он нужное распоряжение.
- Фёдор Маркович – понизив свой голос почти до мягких интонаций, обратился к своему начальнику штаба – выйдем.
- Доктор, майор Коньшина, – начал говорить Городков, как только они вышли из санитарного вагона и спустились на перрон, – ради которой Лёва сейчас, спасла ему жизнь, когда он лежал на операционном столе. Он её полюбил. Видно, что он сейчас, Фёдор Маркович, ради неё жизнь свою отдаст. А ты эту любовь по-живому. Ладно, ты бы не знал Соснина, тогда бы с тобой согласился относительно неподчинения. Лёву мы с тобой знаем хорошо. На таких людей нам с тобой равняться надо. Потом, он ведь уже комиссован. Так что ты сейчас иди в штаб и срочно готовь документы на демобилизацию Соснина Льва Дмитриевича. Я сейчас также срочно соберу партийное собрание.
- Может не надо собрание, Алексей Константинович.
- Надо, Фёдор Маркович. Зная тебя и, чтобы у тебя никаких поводом и соблазна не было, надо и надо быстрее, пока «санитар» стоит. Харитонов – громко крикнул комполка – старший лейтенант Харитонов – повторил окрик. Голова его показалась в окне – бегом ко мне.
- Игорь, ты вот что – положил свою руку подбежавшему ротному. Денисенко уже ушел – дуй сейчас на всех ногах,  да так, как будто в атаку летишь, к начальнику станции. Умоляй, упрашивай, в ногах валяйся, придумай что-нибудь, но добейся, чтобы «санитара» часа на 3-4 попридержали с отправкой.
- А если не уговорю?
- Должен уговорить. Бегом, бегом Игорь.
- Солдат – громко обратился к недалеко сидящему рядовому. Тот услышал и торопливо направился к командиру.
- Рядовой Финогенов – отдав честь представился тот.
- Как зовут?
- Кто как, когда как, бывает недозовутся, бывало дразнятся, а родители при рождении Васей окрестили.
- Вот как, вот молодец! Васёк-дружок – дружелюбно обратился Городков, положив руку на плечо солдата – ты комбата Плетнёва знаешь?
- Как не знать, товарищ подполковник.
- Вот и хорошо. Беги не знаю куда, но найди мне его. Я буду в этом вагоне.  Скажи, чтобы срочно, срочно прибыл.
     Городков присел около вагона. Почувствовал, что напряжение стало спадать. Разнывшаяся рука стала успокаиваться, боль в ней, для самого было неожиданно, от нервного напряжения, стала чуть ли не режущей, да и сейчас ещё мозги свербила. К ней присоединилась ещё и давнишняя заноза – осколок где-то в области печени. Это ранение было ещё два года назад. Два осколка хирург  удалил, а третий, маленький, так и не смог. Он особо и не беспокоил. После войны, решил про себя, пусть достают. Тут к нему вышел Евдоким Семёнович. Опытный глаз доктора заметил не ладное.
- Вам нехорошо, товарищ подполковник?
- Рука после ранения разнылась, да и осколок в брюшине, чувствуется, проснулся.
- Давайте я Вас осмотрю.
- Некогда сейчас. Вы мне что-нибудь дайте от боли.
- Хорошо, пройдёмте ко мне. Вся эта процедура займёт минут пятнадцать и таблеточку выпьете заодно.

    Собрание комполка затеял специально. Знал, что обидел своего начальника штаба – при всех отменил его приказ об аресте Льва Соснина. При этом, как отменил! Прилюдно, заставил подойти к себе, отчитал про дисциплину. Зная нутро Денисенко,  предполагал, что тот может тайно отомстить – придумает какую-нибудь козулину и наведёт «тень на плетень». Для того, чтобы такого не произошло Городков и решил сделать упреждающий ход, применить, так сказать, командирский стратегический ход в театре бытовых действий. Был уверен, что людская солидарность возможный пакостный настрой в душе начштаба загодя выхолостит, нейтрализует, а то и вовсе не позволит ему родиться.
     Манёвр такой решил провести не в «лоб», решил, всё же, поберечь самолюбие своего заместителя – как никак, второе «лицо» в полку.  Совместное партийное и комсомольское собрание было посвящено только поступку старшины Соснина Л.Д. Про излишнюю ретивость начштаба комполка ни слова не сказал.
     Форменная тема, озвученная парторгом полка  комбатом И.В. Плетнёвым с призывом осудить поступок старшины, неподчинившегося приказу командира, очень скоро преобразовалась в форменное возмутительное безобразие – как такое, вообще, осуждать можно!?
- Да, старшина Лев Дмитриевич не прав – душевно, даже с излишней горячностью говорил комсорг полка Владимир Запевалов –  он не мог не подчиниться приказу начальника штаба. Но это если не учитывать обстановку и ситуацию случившегося инцидента. Товарищ Сталин не раз призывал и учил всем партийным и комсомольским работникам и командирам Красной Армии при решении всяких вопросов, связанных с поведением коммунистов, комсомольцев и солдат подходить конкретно, исходя из сложившихся обстоятельств, с заботой и пониманием, отвергая вредные штампы. Ладно бы мы с вами не знали своего боевого товарища Лёву Соснина – голос у комсорга наполнился теплотой, враз, исчезла та самая штампованная интонация. – Мы то его знаем, как храброго бойца, не раз отличавшегося при выполнении боевых заданий, не раз собою спасавшего своих товарищей. Ведь и сейчас, если разобраться, он же снова спас, спас человека, который его в своё время спас.   Потом, дорогие мои товарищи, коммунисты и комсомольцы, уважаемые командиры, ведь надо же и по ситуации подходить, ведь Лёва, не забывайте, уже отвоевал. Он уже был  комиссован по ранению, полученному при выполнении боевого задания, и в свой полк вернулся после своих же настойчивых требований. Потом, что, думаю, не менее важно, он спасал свою любовь, жертвуя в очередной раз собой, но уже ради святого – от нахлынувших чувств голос комсорга задрожал, повысился до высоких нот,  глаза, было видно, у него увлажнились и, вообще, казалось, он вот-вот заплачет.   
«Ай да Володя, ай да молодчина! – воскликнул про себя Городков. – Сказал, так сказал. Всех продел».
     Добавило рефрена высокого напряжения выступление Евдокима Семёновича. На собрание, помимо своих партийных и комсомольцев были приглашены: начальник госпиталя  Бернштейн Яков Изосимовича, врач Евдоким Семёнович, который, несмотря на это, сдержанно изъявил желание, а  вот медсестра Екатерина скорее напросилась сама. Доктор сразу же заявил, что, вообще, не понимает в чём, собственно, дело. Ведь, говорил, если разобраться, то проступок Лёвы Соснина – это поступок настоящего мужчины. С него пример надо брать, на него надо равняться. Потом, мы все видели, и вы бы тоже видели, как он любит Валентину Михайловну.
- Я понимаю – продолжал Евдоким Семёнович – это всё похоже на сантименты. Пусть. Без чувств нам никак нельзя, что мы фашисты?! Если не обращать внимание на чувства, если говорить по существу, вполне ответственно могу заявить, как врач: Лев Дмитриевич в буквальном смысле спас доктора Коньшину Валентину Михайловну. После тяжелейшей контузии она находилась в состоянии комы. У неё стали наблюдаться признаки перехода в состояние клинической смерти. Если бы не случайное, я бы сказал, чудесное появление Лёвы и, чего он там такое сделал, какие ей слова наговорил, не знаю, но она проснулась …….
    Тут Лёва сильно распереживался, встал
- Товарищ командир, мне надо – обратился он к командиру полка, сидящему на ящике в импровизированном президиуме, то ли с просьбой, то ли просто поставив того в известность, и зашагал в направлении санитарного поезда, чуть прихрамывая на травмированную левую ногу.    
     Насколько мог быстро шёл  вдоль состава. Чем ближе подходил к нужному вагону, тем сильнее у него нарастало чувство тревоги. Подходя к реанимационному блоку, он в него чуть ли не вбежал.  ……. Валентина пыталась встать. Сидя на кровати, приподнявшись градусов на тридцать, не упираясь рукой, она в любое мгновение могла упасть. Лёва тотчас рукой придержал её за спину.
- Лёва! – воскликнув и удивившись, произнесла Валентина, ложась обратно – опять ты.  Как ты появился?
- Сидел на собрании и меня точно током шибануло, что надо бежать сюда.
- Что это за собрание было у вас?
- Меня разбирали за неподчинение приказу командира.
- Так разве можно, Лёва, командира не послушать? Что он тебе приказал?
- Покинуть этот вагон и направляться к своим. Я начальнику штаба заявил, что никуда отсюда не уйду. Я тебя слишком долго искал, чтобы опять расставаться. Если бы я ушёл и ваш поезд уехал, мы бы расстались окончательно.
- Что ты всё стоишь? Присядь.
     Лёва вместо этого встал на колени, вплотную приблизившись к лицу Валентины. Она вытащила свою левую руку из-под одеяла и принялась поглаживать его волосы.
- Сколько седины у тебя уже.
- Расставание с тобой я бы себе не простил, потому и не подчинился приказу. О тебе думал очень часто. Спать ложусь, посмотрю на небо и вижу тебя на нём; просыпаюсь –снова ты перед глазами. Недавно сон видел какой-то странный: море бескрайнее, лодка под парусом по морю мчит. Я на ней стою, но лодкой никак не управляю, просто смотрю вдаль. Вдруг вижу вдалеке –  кто-то в море: то ли плывёт, то ли тонет. Плыву навстречу, но, при этом, по-прежнему не рулю – куда смотрю, туда моя лодка и плывёт. Человек меня заметил, машет мне рукой, этим зовёт к себе быстрее. Пытаюсь быстрее плыть, а человек почему-то отдаляется, не приближается. Не могу понять, почему такое происходит. Усиливаю движение, но человек опять, как будто специально уплывает от меня. И тут до меня дошло, что это же Валя в воде и зовёт меня к себе, и ждёт от меня помощи. Стал звать тебя и удивился – сразу увидел тебя. То ты была далеко, как будто специально уплывала от меня, то, после того, как я тебя позвал,  очутилась, чуть ли, не рядом с лодкой. Вот я тебя уже отчетливо вижу и продолжаю тебя звать к себе. Вдруг, ты оказалась со мной рядом. Я успокоился, обнял тебя. Море неспокойно, волны ходят, лодка не большая, а мы в ней стоим и даже не шатаемся, смотрим вдаль и куда-то плывём. Ты прижалась ко мне, а я пою тебе песню. Слов не помню, только смысл: о сердце, которое, словно море, постоянно волнуется за тебя –  успокаивается, когда ты рядом; тревожится, если уходишь; плачет, если что случилось; грозит бурей, если кто обидит; плачет морскими брызгами, если случился недуг и обязательно разобьётся вдребезги, на мелкие кусочки, если случится несчастие. Но жить без тебя не в силах, ты смысл жизни, ты есть сама жизнь.
- Вот ты так говоришь, а мне кажется, что я вижу и слышу тебя во сне. Поверить не могу.
    Тут появились Евдоким Семёнович с медсестрой.
- Лёва, больше нельзя. Валентина Михайловна должна отдыхать.
      Она притянула его голову и поцеловала.
- Иди Лёва и не отпускай меня.
- Сейчас я тебя ни за что не потеряю.
     Собрание проходило оживлённо и даже хорошо, что Лёвы на нём не было. Выступали многие – и коммунисты и комсомольцы полка; и представители подвижного госпиталя – старший военврач Евдоким Семёнович Полыгалов, и медсестра Екатерина Ознобихина. Не один не выступил с осуждением неподчинения приказу командира старшиной Сосниным. На войне за это полагался расстрел на месте. С одной стороны, все признавали, что неподчинение – это тягчайшее преступление, с другой – Лёва – это их боевой товарищ, у которого много заслуг, которого многие здесь хорошо знают, и, в конце  концов, данное неподчинение, тоже, так вот выходит, не иначе, как подвиг получается. «Лёвка «шкурой» никогда не был» – кричали с места – «Трусом никогда не был», «За себя никогда не подличал».
- Вспомните тот случай с Сашкой Никитенко. Пацан, безгоду неделя на войне, а Лёвка, вот так снадобилось, не раздумывая, собой прикрыл. Вообще, что мы тут обсуждаем, в ком мы сомневаемся? У нас всё в порядке с нашей соображалкой? – распалился Колька Заварзин. – Этот случай совсем не тот случай, за который наказывают, за него, так оборачивается – награждают по линии военной медицины. У нас, что тяму не хватает? Это же задача для ребёнка.
    Его выступление «подлило масла в огонь», все активно зашумели, гулом высказывая общее согласие с не проступком, а с поступком Льва Соснина. Утихомиривая, заключительное слово взял командир полка, подполковник Городков.
- Товарищи. Более чем очевидно видна единодушная позиция собрания. Даже голосовать смысла нет. Или есть смысл? – на всякий случай бросил подвох в толпу комполка и эта самая толпа в ответ отрицательно зашумела – Вот и единогласие. Так и пропишем, что военный Устав для нас святое, но в данном случае проступок: неподчинение командиру, переходит в геройский поступок, в очередной у старшины роты сапёров Льва Дмитриевича Соснина. Так как уже имеется официальное заключение Военно-врачебной комиссии о комиссовании по ранению, предлагаем старшине Соснину с этим согласиться и по его просьбе даём поручение штабу полка срочно готовить документы на демобилизацию. Все согласны.
- Все. Чего мыло заново катать – бросил всеобщую позицию Колька.
       Тут неожиданно попросил слова начальник подвижного госпиталя подполковник Бернштейн.
- Товарищи. Я и со мной все медики, присутствующие здесь, согласны с общей позицией собрания. Со своей стороны мы посовещались и выносим наше официальное решение. Это случай необычный, не знаю, найдётся ли ещё такой. От имени госпиталя мы будем ходатайствовать перед руководством о награждении старшины Соснина Льва Дмитриевича за спасение тяжелораненого доктора Коньшиной Валентины Михайловны.
    Все зааплодировали. «Вот это подарок! – подумал про себя комполка. – Это же официальное признание его правоты. Влип начштаба». Потом, оказалось, преждевременно радовался: военврач добавил:
- Просим собрание обратиться с настойчивой просьбой или с требованием отправить подполковника командира полка Городкова Алексея Константиновича на реабилитационное, восстановительное лечение. Его военврач осмотрел и выявил два недолеченных ранения. Одно, аж, с 1942. Там очень серьёзно. Алексей Константинович – обратился начальник госпиталя к командиру – я вас настоятельнейшим образом заверяю, что вам надо подлечиться. В общем, просим собрание отпустить вашего командира месяца на два на лечение.   Можно, пока, к нам в госпиталь, а там видно будет.
    На этой волне, без лишнего рассусоливания, как сказанул бы Колька Заварзин, собрание и «свернулось». Лёве Соснину подготовили и выдали документы на демобилизацию, но, опять по его просьбе, оставили при госпитале служить санитаром до окончательного выздоровления доктора Коньшиной. Командование госпиталя обещание сдержало – отправило ходатайство о награждении медалью «За отвагу». Подполковнику Городкову пришлось лечь в госпиталь. В дивизии к этому отнеслись с пониманием, как к необходимости. Однако, сразу полк, даже и на время, Денисенко передавать не решались. Думали, рассматривали и кандидатуру комбата Плетнёва. Потом, всё-таки, выбор сделали в пользу Денисенко.




V
 
  Передвижной госпиталь поехал на восток в сторону Молдавии по направлению к крупной узловой станции Кантемир, а полк под командованием майора Денисенко двинулся в сторону города Бэчешти.

    Лёва бегал по поезду, как заводной. Всем пытался угодить. Пусть он был непригоден к военно-строевой, зато, оказался, во всём пригоден к бытовой санитарной службе. Здесь он, образно выражаясь, раскрылся. Про таких в народе говорят – мужик рукастый и головастый. Кроме поднести-унести, которые и за дела никто не считает, Лёва мог сделать всё чего не попросят: починить медицинские приборы, подправить лежанку; стекольные работы сделать, электрическую проводку исправить; хорошо он соображал и по механической части, а с кухни его вообще бы не отпускали, там работы и вовсе невпроворот. Самое удивительное было то, что многие работы никто, кроме Лёвы, сделать абсолютно не мог. Двум санитарам, приписанным к госпиталю, работы каждый день с раненными хватало. Им было под пятьдесят, оба вдосталь хлебнули окопной жизни, оба после серьёзных ранений. Работу свою делали послушно, но обычно молча, в глазах – ни малейшего огонька; их и просить не хотелось. Весь их вид говорил о том, что они сильно устали от жизни. Лёва – их полная противоположность. Со всеми он умудрялся находить общий язык – и с медсёстрами, и с нянечками, и с раненными словом перекинется, и санитарами где покурит, с Евдокимом Семёновичем мог при деле побеседовать; и всё-то у него, где надо, с задором, шуткой, и с толком по делу.
    Медленное движение в тыл военно-санитарных поездов было ходом обычным и уже давно стало привычным.    Почти все встречные поезда были литерными – военного значения и потому особой важности. Шли они один за одним, вот и приходилось «санитару» сутками выстаивать, дожидаясь своей очереди, которая, очевидно, была, чуть ли не последней. Так как всякое обеспечение – лекарствами, продуктами, другими необходимыми предметами – было не ахти какое, то и персоналу приходилось всяко изголяться. Начальнику госпиталя от ежедневных забот хоть за голову хватайся. Он бы может и хватался, если бы времени, – к счастью, или к несчастью, кто его знает, – совсем не было. Наряду с другими врачами он почти не отходил то от операционного стола, то от другого лечебного дела. Работ, как говорится, у всех было по «выше крыши». 
  Наряд на дневные работы старшины Соснина выдавала старшина госпиталя Клава Иванова.   Кухня просила его каждый день. Единственный механик, который был и за электрика, и за слесаря, и за связиста тоже просил подсобить то с ремонтом агрегата, то по электричеству ему вдвоём надо, то другие проблемы, которые у него случались каждый день и без напарника ему никак не обойтись, но если ему напарника не давали, то он, буркнув Клавке комплимент про неё, но про себя, уходил и как-то справлялся.
- Лёва, сегодня опять весь день стоим. Пойдёшь в пятый. У них там сегодня помывка. За это время надо лежаки подремонтировать. К Соне подойдёшь, она тебе всё  расскажет. Как освободишься, иди на кухню. Там, я знаю, тебя навечно застрянут, поэтому, не больше двух часов. Просто уходи и всё. Скажи, старшина так распорядилась. Потом, ладно уж, к Сидорчуку подойди. Сегодня он опять приходил тебя просил, сегодня у него Клавка опять главной заразой была. Всё Лёвушка, давай. Как там наша Валюша? Навещаешь.
- Как же. Но только поздно вечером удаётся. Она уже вставать пробовала. Ну, я пошел.
     Проходя по вагонам, он то и дело слышал: то – Лёва привет, то – Браток привет. Отвечал всем, из которых многих знал уже по именам.   
   В пятом работы накопилось – многие нары, приходилось гайки подкручивать, кое-где пришлось подбивать, на одной лежанке вовсе понадобилась смена доски. Надо было идти за ней, где-то её доставать, специально готовить, подгонять. Потом много было другой мелочёвой работы.
- Лёва, иди, отдохни – тихо прошептала Соня часа через три его пребывания в их вагоне.
   Завела в медсестринскую каморку.
- Погрейся с устатку – предложила ему рюмочку разведённого спирта.
    Закусил хлебом. Отработав ещё часа два, двинулся на кухню. Там ремонтировал водосток, труба разошлась, щель устранял.
- Мясорубка, Лёва – потом обратилась повар Степанида – плохо крутит.
    Разобрал её, надо точить ножи. За одним наточил и другие, ещё и топор направил.
- Всё, Степанида, я пошел.
- Куда пошел? Надо бы ещё баки посмотреть.
- У меня уже время и так больше положенного вышло.
- А кто мне баки посмотрит?
- Степанида, старшина распорядилась. Обращайся к ней.
- Лёвушка, может, подойдёшь ещё? Хотя, чего это я?! С мужиком болтаю и главное забыла. Садись, перекуси.
- Некогда уже, Степанида.
- Садись, садись. Пятнадцать-двадцать минут войны не победят. А ты у нас нарасхватанный, тебе и поесть, толком, некогда. Садись и остограмься для утехи души.
   К Сидорчуку попал уже под вечер. С ним сначала бегали по вагонам искали и устраняли повреждения в трёх телефонных проводках, потом ремонтировали силовое электрооборудование, потом лазили под вторым и шестым вагонами – подтягивали гайки, а под шестым ещё пришлось менять и подшипник. Работу уж закончили в начале девятого.
- Давай перекурим – предложил Кузьма, как только они пришли в его закуток и положили инструменты.
    После перекура Кузьма достал фляжку.
- Давай, Лёва, вздрогнем мало-мало
- Ты мужик хороший – сказал Кузьма после опрокинутой рюмки – я тебя сразу распознал. В тебе злобности нет и душа у тебя открытая, хотя, таким людям, и не везёт часто по жизни. Ведь жизнь, почему-то чаще повёрнута к тем, кто огрызается и под себя живёт. Вон смотри, наш интендант. Орденом сверкает, а все знают, что ворует, и на войне не был и награда у него липовая.
- Как это, Кузьма, такое возможно?
- А не докажешь. Куда ты его пошлешь?  Потом, всё равно эту работу надо кому-то выполнять. Без обеспечения госпиталю не жить.
   …. Потом Кузьма плавно перешел на тему военного обеспечения, потом разговор перекинулся на всеобщие проблемы, зачем человек вообще воюет ……
- Кузьма – перебил его Лёва – мне ещё сходить надо. Я не успею
- Знаю, знаю – согласился захмелевший Кузьма – к жене надо, жена – это святое. Жену беречь надо…
    Что-то он ещё начал говорить про верность, но Лёва, улучив момент, протянул ему руку и попрощался.
    Был уже десятый час вечера. Валентина сидела на кровати.
- Лёва, ты, что сегодня поздно?
- Валюш, – начал он оправдываться виноватым голосом, присев к ней вплотную и обняв за плечи – только что работу закончили и с Кузьмой посидели малость.
- Лёва, ты опять с запахом.
- Валя, Кузьма угостил после работы.
- Лёвушка, я понимаю по случаю, но, чтобы каждый день … Ты меня пугаешь.
- Не бойся, Валюша моя – он встал перед ней на колени, прижался головой к её груди, и обнял – ты знай, что я тебя люблю. Обычно выбирают. У меня, кажется и у тебя, выбора не было. Как-то вот так случилось, что всё случилось само по себе.  Вот в том году, когда лежал на операционном столе, и как только открыл глаза, и передо мной оказались твои глаза, и вдруг меня прожгло озарение. Как  пуля мгновенно вонзается, так в меня ворвался твой образ – этот блик, можно сказать спасительный, который зараз всё переделал, переставил, перекрасил – животворил. Представь – поверхность, пусть будет дно, чтобы наглядно. Безмятежно, тихо, спокойно, вода чистая: тишь да благодать; никакой жизни. Тут резко что-то туда врывается. От такого сильного толчка всё всколыхнулось. Это влилась новая сила. Она всё взбудоражило. Со дна всё поднялось, перемешалось с водой, стало чем-то единым. Во мне мгновенно перекинулся мостик: из моего далёкого детства в то состояние год назад. Тогда у меня была Маргарита. Знаю, что не только у меня: многие пацаны о ней мечтали. Нам было тогда лет по 10-14, ей, говорили, уже 27. Мы о ней мечтали, а она была неприступной. Помню, какое счастье было, когда я тонул и уже ничего не помнил, а она меня спасла, вытащила из озера. Очнулся и увидел перед собой Мариту. Мне было приятно её видеть и стыдно – я лежал перед ней нагишём. Странно, но когда я тебя увидел, очнувшись после операции, моё  сознание пронзило, будто я увидел Мариту, я получил очень сильный всплеск наслаждения, который меня встряхнул, дал огромный жизненный заряд, привёл к самой жизни. Вслед за этим образ Мариты стал отступать и на её место всё больше начала входить ты. Знаешь, Валюш, смотрю на тебя и каждый раз как бы заново. Первый раз я тебя не видел: в тебе я видел Маргариту; второй раз разглядел уже тебя, когда прощался  в госпитале – тогда во мне было чувство боли; потом, когда тебя увидел в реанимационном блоке без сознания, было чувство жалости; сейчас    смотрю на тебя и у меня уже чувство нежности. Наконец-то разглядел твои глаза, они мне почему-то казались светло-коричневыми, а они черного цвета, но какой у тебя глубокий взгляд….
- Лёва, слушаю тебя и не могу поверить своим ушам. Откуда ты такой? Где ты научился так говорить, так красиво и глубоко рассуждать? Получается, что мы себя только и начинаем узнавать. Я о тебе почти ничего не знала. Впрочем, и ты обо мне тоже. Раньше у меня, но только в юности, была такая же любовь, которую звали Митя. Он занимался наукой, много читал, был нескладный, пухлый и с толстыми губами. Был совсем не земной, который ничего не умел делать, но всё делал очень серьёзно, а ещё он очень смешно за мной ухаживал.  Ты бы видел, как он склонившуюся берёзку из земли вырывал. Мы с ним гуляли, шли по берегу реки. Перед нами оказалась та склонённая к земле берёзка. Её верхушка была присыпана землёй. Митя меня обогнал и хотел приподнять её, чтобы освободить путь. Начал тянуть, а она не поддавалась. Принялся её вытягивать с силой, а их у него не хватало. Он весь рассердился, раскраснелся, насупился, но не переставал вытягивать. Я даже рассмеялась, а потом ему помогла. Он тогда казался мне таким милым и жалким, что хотелось посадить его на колени, приласкать и пожалеть, как ребёнка. Началась война, и его призвали на фронт в конце 41, и он, мне писали из дома, погиб. Когда я лежала после контузии без сознания во сне отчётливо видела Митю. До сих пор хорошо помню и вижу его лицо.  Он меня сильно звал к себе, говорил, что соскучился, а я просила его, чтобы он меня пока не звал. Чувствую, куда он меня зовёт и сопротивляюсь. Ласково упрашиваю, чтобы пока не звал туда. Так и услышала: – «Мне ещё рано к тебе». Тут, вдруг, проясняется другой образ, и им оказываешься ты. Помню то переживание, как я обрадовалась. До меня отчётливо доходит тот звук, что шептали мне  те губы: – «Валя, Валя, Валюша». Открываю глаза, вижу тебя, но никак не могу поверить. По-настоящему удивилась – откуда ты здесь, тебя не должно быть здесь, и подумалось, что это сон, а потом всё опять куда-то провалилось, и я по-новому заснула. Сработал механизм перенапряжения.  Произошло усилие, которое и позволило выйти из коматозного состояния. Это явление мне известно, о нём мне тоже потом говорили и Яков Изосимович и Евдоким Семёнович. Если бы не было такой сильной встряски, то кома могла обернуться клинической смертью и я бы уже, скорее всего, и не жила. Потом, когда пришла в сознание, и когда всё узнала, сильно обрадовалась и благодарила и тебя.   Так, что, Лёвушка, и ты тоже мой спаситель. Контузия у меня была сильная, сейчас получше, но, наверное, меня комиссуют – шумы в голове не проходят и повреждён позвоночник, но он, скорее всего, через несколько лет восстановится, там перелома нет.
     Валя  говорить перестала, Лёва тоже молчал.   Глядели друг другу в глаза, он гладил её, она – его густую седеющую шевелюру.
- Ещё до войны – прервал Лёва затянувшееся молчание – отслужил срочную. Работал на заводе и мечтал поступить в институт, чтобы быть учителем. В школе, в армии, и на заводе много читал. А что любил читать – не знаю. Всё любил читать. Классику, почти,  всю перечитал. Мой самый любимый писатель Стефан Цвейг. Изумительный писатель. «Письмо Незнакомки», «Амок», «Нетерпение сердца» – это читаешь, словно музыку слушаешь, или, как мёд пьёшь – оторваться невозможно. Он писал больше новеллы и эссе, а ещё, об этом мало кто знает, у него есть красивые стихи.  Вот послушай, Валя, как это тебе понравится: 

Небесный купол в искрах звездной пыли
Объял ночную землю, и цветы
Благоуханье вешнее пролили
В простор, не ведающий темноты.
Земля прекрасна в платье подвенечном:
Покоясь в ожиданьи спелых грозд,
О празднике вздыхает бесконечном,
Об исполненье полудетских грез.
И сердце после тягостных скитаний
Откликнулось на эту благодать:
Оно отыщет путь в страну мечтаний
И перестанет, наконец,  блуждать.

- Действительно красиво. Какая фраза чудесная – «небесный купол в искрах звёздной пыли….». Когда я училась, у нас в институте ходило по рукам стихотворение, отпечатанное на машинке. Оно мне очень понравилось. Оно о любви, которую надо беречь и с ней нельзя расставаться ни ей, ни ему. Не знаю, кто автор и текст уже стёрся в мозгах, запомнилось только:

— Пока жива, с тобой я буду —
Душа и кровь неразделимы,-
Пока жива, с тобой я буду —
Любовь и смерть всегда вдвоем.
Ты понесешь с собой повсюду —
Ты понесешь с собой, любимый,-
Ты понесешь с собой повсюду
Родную землю, милый дом.

- Эти стихи мне известны. Они были написаны Александром Кочетковым в 1932 году. Стихотворение мне тоже приглянулось. Я его выучил и могу рассказать полностью.
- Лёва, какой ты молодец. Расскажи, пожалуйста.
- С удовольствием. Слушай:

— Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь ветвями,-
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой.  ……….
……………………………………….
……С любимыми не расставайтесь!
…………………………………………….
…….И каждый раз навек прощайтесь!
Когда уходите на миг!

- Почему-то грустно, но сколько тепла и сколько красоты.
- Согласен, Валя. Интересна история этого стихотворения, которая и стала поводом его написания. Поэт со своей женой находились в гостях. Ему по делам надо было уезжать раньше. Он купил билет на ближайший поезд и вот уже должен был уехать. Жена что-то почувствовала, какую-то тревогу и настояла на том, чтобы он не уезжал. Билет  они сдали, и он остался. Потом оказалось, что тот поезд потерпел крушение. Вот так получилось, что провидение жены спасло мужа. Это стихотворение, конечно, о любви, хотя, здесь чувствуется и печаль. Читаешь его и задумываешься, что есть настоящая любовь? Здесь можно размышлять долго, я  бы сказал, что любовь – это, как бы,  взаимоврастание, это когда двое становятся чем-то единым. Именно это и спасает человека.
- Любовь – это, наверное, единственное, что делает жизнь человека, какой бы она ни была, сладкой и желанной.
- Мне кажется, Валя, существует такая взаимная любовь, когда она уже не принадлежит двоим. Она становится как маяк и солнце, что греют и направляют других – это взаимная смерть. Когда в последний раз лежал в госпитале в газете прочитал сообщение о смерти супругов Цвейг в 1942 году. Они, видя кошмар фашизма, который, им казалось, и одолеть никто не сможет, решили жизнь покончить взаимным самоубийством. Они приняли какого-то яду и умерли вдвоём во сне. Их так и нашли, взявшимися за руки.
         Лёва взял руку у Валентины, положил её себе на ладонь и сверху прикрыл второй рукой.
- Траурная романтика. Знаешь, Лёва, о чём сейчас подумала. Если там взаимное самоубийство, то у нас с тобой взаимное спасение. Так и должно быть. – Валентина достала из-под одеяла левую руку и решительно положила её на Лёвину, как бы многое этим говоря.

    Военно-врачебная комиссия после сомнительных размышлений всё-таки пришла к окончательному решению о невозможности далее оставаться в составе военного госпиталя майору медицинской службы Коньшиной. Оставались шумы в голове и потому требовалась длительная реабилитация.
     21 марта 1945 года Валентине Михайловне объявили о демобилизации. Год назад, когда победа над фашизмом едва брезжила на горизонте, с таким состоянием здоровья её, скорее всего, оставили бы, предоставив какие-то щадящие условия по военно-медицинской службе, но сейчас, при отчётливо видимой и несомненной победе – пусть едет домой. Врачи всегда нужны и в мирной жизни.
     Лёва и Валентина официально объявили о своём брачном союзе, однако официально отношение решили зарегистрировать по приезду домой – на родину Валентины. Лёва был один: вся его семья – отец, мать и младший брат погибли при бомбёжке.
    Тепло простились со всем госпиталем. Яков Изосимович организовал даже прощальное застолье по случаю увольнения капитана Коньшиной и старшины Соснина. Потом это застолье, естественно, превратилось в свадьбу. Все их от души поздравляли, кто чего мог –  надарили, Евдоким Семёнович, например, преподнёс в дар стетоскоп, изготовленный ещё в 19 веке. Все взаимно наобещались не забывать, писать и обязательно встретиться после войны.
    На следующий день рано утром вышли из вагона госпиталя. Проходя мимо одного из вагонов заметили в тамбуре молодого врача – Катю Слободянникову, стоящую рядом с раненным молоденьким солдатом, опирающимся на костыли.
- Смотри, Валя, наша смена.
   Она в ответ чуть улыбнулась.

А. Симаков
14.04.2017