Омовение

               
                               
                Валерий Чудаев               

                               
                               
               

-Пап, ну, пап, сколько можно таскать эти проклятые вёдра? - загнанно простонал  сын.
 С огромным усилием, надрывно, словно подкову разгибая скрюченную  спину, он взглянул вверх на обезумевшее вконец вёдро без малейших намёков хотя бы  на жалкую лёгкую  попытку обзавестись хотя бы намёком на облачко. Где там? Даже синева неба выцвела до белесости вокруг раскаленной жаровни Светила настолько, что только по самым краям, ближе к окоёму, слегка голубея.
 Спустив взгляд на землю, посмотрел на сына-тоще-тщедушного как раз в тот период стремительно погнавшего в  рост подростка, потом истекающего сейчас.  К школе надо новую одёжку покупать, майская коротка неизлечимо станет, машинально подумал он.
-Ладно, езжай, городской, покатайся на велике, охладись на скорости, только в воду не бросайся сгоряча, простынешь в момент. Но недолго, часа два, чтоб вернулся к ужину.

 Покуривая на лавочке, смотрел вослед  сыну, бодро покатившему по дороге в соседнюю деревню, затем зашел в сырую  прохладу избы поцедить холодной пока воды, недавно принесенной с колодца. Из второй комнаты привычно глянуло на него зеркало в трюмо, как и на всех, входящих в дверь с террасы в первую комнату.     Подойдя вплотную, вспомнил как однажды после такой же изнуряющей жары, таким же подростком увидел себя с длиннючими, ниже колен руками вытянутыми до столь неестественной длины бесконечными ведрами, с жадной ненасытностью  впитывающую воду, растрескавшуюся за бесконечно без дождливыми днями в самом сердце июля глинистую, худородную землю.

  Хорошо  хоть сын городской сразу, с рождения - не предстоит ему в детстве эта пресловутая борьба за личный домашний урожай, от спасения  которого сейчас и здесь зависит сама жизнь  в длинные тоскливо-заунывные зимние дни. Веками так.

  А раньше-то и коров держали, и овец, и само собой по весне заводили поросеночка, пятачок которого все лето тыкался любопытно во все вокруг, счастливым добродушным  похрюкиванием сопровождая каждое новое открытие. Не ведало дитя природы, что уже при снеге, в декабре,  предстоит ему быть заколотым, опаленным соломой на занесенным снегом картофельном поле, а после разделанным  и подвешенным за веревку на прочной балке в холодном хлеву от вездесущих мышей,  для спасения  людей кормить их собой в голодную и холодную зиму,истончаясь к весне до скелета.
  Те времена миновали  давно, нынче только огород  да с десяток кур из живности держали – да и ними хлопот хватало дряхлеющим старухам.
  От такого иступляющего  идиотизма  бежала молодежь в города, едва в оттепель шанс появился, где восемь вообще-то тяжелых часов у станков на заводе были в радость, пришел со смены – сам себе хозяин, не как в деревне после ковыряний  на совхозных  полях , вечерами до темноты корячиться  с домашним хозяйством.

 Из-за этой высасывающей все силы тоски когда-то и сбежала в город и его мама, но он ещё помнил всю занудную тяжесть притупляющей работы, когда едва  вернувшись из школы и пообедав наскоро, брали школяры в руки ведра, и везли их на совхозные поля собирать картошку.  А лён? Как впомнишь – так вздрогнешь. Жутко трудоемкая работа!   С сентября и аж до ноября молотить, вязать в снопы, искалывая – обдирая руки до цыпок, до кровавой коросты.
Счастье, что сыну не знать никогда   такого.
 Вышедши   опять на без удержу палящее солнце, он снова стать таскать эти бесконечные, со счету давно сбившись, ведра переливать в лейки, из которых продолжали поливать грядки его мама и тетя. Солнце, хоть и начало   поглядывать на запад, словно присматривая заранее местечко поуютнее   для ночлега, но пока продолжало  поддавать жару словно заядло-неугомонный  парильщик в бане.
 Наконец–то все овощи и кустики были вдосталь напоены и обласканы - беспощадно выдранные сорняки уже ёжились, на глазах усыхая и ботвой, и корнями в междугрядьях.
 Еле распрямляя спины натруженные скрюченные, они поужинали второпях накромсанной окрошкой. Мама и крёстная сразу завалились спать.
 И тут до него дошло: а сына-то нет до сих пор!
 Вечерело! По низинкам  забелесилась волглость  над  ручейками, сбегающимися  к Днепру как домой усталыми детишками, набегавшимся за безумно длинный день.  Глухая тишина безлюдья да давно угомонивших кур повисла над вечереющей землей. Даже привычного гавканья дворняжек-пустобрёхов не было – лежали они под кустами, высунув языки, часто-часто мелко дыша.
 Становилось  чуток прохладнее...
 Тревога за сына из легкого беспокойства стала нарастать все стремительнее, все безнадежнее. Не раз сын катался по этим местам, потому и отпустил его без опаски, не тревожась. Что же сегодня произошло?
 Другого велосипеда не было, но было ещё вполне светло. Он пошел по той дороге, куда укатил освобожденно сын, поглядывая по сторонам, насколько доставали глаза. Нигде ни   звука, в соседней деревне тоже все угомонились после напряжения этого дня.
 Куда он мог пропасть? На обратной дороге тревога сжала сердце жесточе.
Вернувшись домой, едва растолкав тетю, узнал номер телефона больницы и милиции в райцентре в 25 км от них.
 В больнице сухо ответили, что никого не привозили, а в милиции, выслушав с зевающим равнодушием его сбивчивый рассказ, ответили, что у них только одна машина, и та на выезде.
 Всего второй год пошёл как развалилась огромная страна, а в людях мрачно просыпалось равнодушие ко всем и ко всему, кроме себя и своих самых необходимо ближних. Будто и не было никогда великой многонациональной общности и дружбы народов. Чертыхнувшись, он понял, что теперь приходится надеяться только на себя. А на что надеяться? На отчаяние собственной беспомощности?
 Снова безнадёжно  двинулся по той же дороге уже с фонариком- стемнело основательно-заглядывая по пути во  все трубы под дорогой для стока вешних вод, в паническом воображении представляя, что случайная машина в этих редких местах сбила(мало ли вильнуло колесо  у велика, да и пьяных за рулем не в редкость здесь, давно человека в форме милицейской не видавших), а потом сунули в трубу, и никто ничего и не увидит-не узнает..
 Дойдя до деревни, постучался к дальнему родственнику, деду в 90 лет, не заходил ли сын. Нет было в ответ.
 Дедушка в его годы уже мало что соображал: был в той степени перехода в мир иной, что происходящее вокруг на земле мало занимало внимание…
 В полном отчаянии, вернулся он на веранду.
 Слыша заливистые рулады безмятежно храпящих мамы и тети, он возненавидел их за тупое бессердечие. А, впрочем, что им - не привыкать. На этой суровой земле и самим им, и многим и многим поколениям до них столько пришлось навидаться горя от сюда-туда шляющихся оккупантов по прямой дороге к столице, что давно генетически притупилось чувство утрат, потерь близких, ранних смертей маленьких детей и внуков.
 Не стал он их будоражить далее. Навинчиваясь всё больше воображаемыми ужасами, вплоть до волков, хотя и знал, что давно их здесь перевели. А гадюки? Этих тварей ещё хватало. И ещё невесть чем травил он себе душу.
 Он неумело опустился на колени, пытался молиться, не ведая положенных в таких случаях слов, в сторону далекой, невидимой церкви, куда в раннем  его  детстве уходила  набожная, истово верующая  бабушка…
 Сон не мог никак сморить его даже после столь напряженного дня. Снова звонил в больницу: нет, никого не привозили, в милицию, нет машина еще не вернулась…
Выскакивал на улицу, взахлеб курил одну за другой, кроша пальцами, сигареты, не зная больше, куда кинуться ,что предпринять.
 Пытался прилечь-сон убежал за тридевять земель…
 Только память услужливо подсовывала ему те милые эпизоды из прошлых их приездов.
Совсем ещё маленьким  был сыночек, дошкольником,  когда на перекладных( какие-то 300 км на машине теперь) тогда  приходилось преодолевать в три этапа: с Рижского вокзала до Ржева, там три  часа в занюханном зале ожидания на неуютных деревянных скамьях, отполированных за десятилетия тысячами тел проезжих до блеска рояльного, ещё в дорассветной темноте на  рокадный поезд  вскарабкиваясь по решетчатым ступенькам с галечной насыпи, два часа на нём с угрюмыми рыболовами, и на заштатной станции еще три часа ожидания автобуса, чтоб преодолеть последние 25 км, а от автобуса   уже пустяк - километр пёхом, но маленькому, измученному полубессонной ночью сынишке он давался на последнем изнеможении, после чего он немедленно засыпал...
 А пойманный ими в стареющем саду дедовской кепкой ёжик-заблуда, напоенный молоком и посаженный к коробку картонную и сбежавший пока сыночек днем спал, и слезы его горькие  от ужаса такой потери…
 А как любил ловить карасиков на утренней зорьке.
 Как ни сладок утренний сон, просил –Папа, разбуди .
 Жалея, поднимал его спозаранок, шли на озеро ради его захлебывающихся восторгов, снимающего с крючка мелких  карасиков…
 О чём только не вспомнил в эту самую страшную ночь всей своей жизни! Хоть и коротка июльская ночи, да только не эта…
 Вставал, снова опускался на колени, горячо истово молился своими словами, не зная канонических текстов…
 Наконец-то  стало сереть за окном, как никогда медленно пошевеливался рассвет.   
 Когда уже не нужен был фонарик, он в третий раз двинулся обреченно, всех надежд лишённый, по той же дороге, медленно убивающей его  всю эту проклятую ночь.
 И вот оно СЧАСТЬЕ: оторвав глаза от обшаривания земли вокруг,чуть приподняв голову, увидел как вихляя колесом медленно катится его сыночек-комочек, зарёванный ,грязный донельзя,с коричневыми бережками по сторонам белых ручейков  от слёз..
 Бросился навстречу из сил последних, подхватывая руль, обнимая- зацеловывая родное личико.. И счастье сыночка от обретения отца было безмерным. Так за руль и довел сына на сиденье велосипеда до дому. Второпях сварганил яичницу, вскипятил воду, радостно слушая сбивчивый рассказ сына.трепетно смывая с тщедушного тельца подростка ночную  коросту пыльного сена. Оказалось, свернул с дороги в сторону с присущей ему с сызмальства тягой к новому, неизведанному и заблудился. Встретилось стадо коров, в стогу ночевал рядом с фермой, до рассвета вздрагивая от самого тихого шороха.
 А утром, чуть успокоившись, сообразил как выбраться на дорогу.  Снова  слезами захлебываясь, но теперь уже от счастья оказаться рядом с отцом, торопливо глотая горячую еду, рассказывал бессвязно, обрывками все ночные страхи. А он, в большом тазу нужной теплоты воду разведши, мыл ему мыльной губкой холодные грязные ноги, отмыл лицо и шею, сам  бормотал нежности несусветные. Отмытого, он уложил сына в постель, тот  заснул моментально ,не успевши голову до подушки донести, впрочем ладонь отца подстраховала,  с долгой благодарностью  всхлипывая.

 Долго не мог он оторвать глаза от благоприобретенного вновь сына, казалось,что эта радость была выше чем, когда привезли его с мамой  из роддома..
 А потом снова опустился на колени, с наивно-неумелой искренней силой благодаря Всевышнего за чудесное спасение. Так, ещё вчерашний коммунист , на коленках всполз на самую первую ступеньку бесконечно высокой лестницы, ведущей к Богу.