Немножко негры

В связи с папиной защитой кандидатской диссертации мама с двумя малышками на руках отправилась в Москву, где нас уже ждал отец. Папа успешно и довольно-таки быстро продвигался в науке: в шестидесятые были созданы куча возможностей для молодых, талантливых и умных людей – и «физиков, и лириков». Получить ученую степень в Москве считалось престижным с точки зрения истинной науки, в которой не было места протекции, кумовству и прочей социальной несправедливости.

Между мной и старшей сестрой была небольшая разница в годах, а именно в три года, поэтому нас, как погодок, одевали одинаково, стригли одинаково и выводили в свет также в одно и то же время. Тридцатилетняя мама с четырехлетней старшей сестрой и мной, полуторогодовалой малышкой, села на ИЛ-18 с пропеллерами на крыльях, и легко попрощалась с Баку, полетев в Москву.

В свои полтора года я прекрасно помню эти страшные пропеллеры самолета на аэродроме, как тогда называли аэропорт, особенно их страшный шум, так невыносимый для детского вестибулярного аппарата. Когда папа встретил нас в Москве и взял меня на руки, я, прикрыв свои  ушки, загудела, как самолет, - ууууууууу,- делясь впечатлениями о перелете с папой. Память в полуторогодовом возрасте очень обрывчатая, если, конечно, она вообще имеется. Считается, что у людей память начинается с трехлетнего возраста. Впрочем, и медицина и психология, не совпадают в едином мнении насчет этого постулата. Лев Николаевич Толстой вообще помнил время, когда он был зародышем во чреве у своей матери Марьи Николаевны Волконской.

Но память моя относит меня обрывчато в то далекое время, и я отчетливо помню советское печенье «Юбилейное» со знаком качества на прямоугольной обертке и его приторный вкус, как его мочили в чае и кормили нас частенько. Из памяти всплывает большой белый гриб в парке на Сокольниках, где недалеко мы снимали квартиру, и наш визит на Красную Площадь, где и произошло это маленькое событие.

После визита главной площади столицы, где среди красно-кирпичного великолепия выделялся ярко разукрашенный разноцветно-пестрый собор Василия Блаженного, алела Спасская башня, били по-праздничному куранты, шумел-гудел ГУМ со своими барскими арками и множеством покупателей со связками покупок, упакованных в коричневую оберточную жесткую бумагу и перевязанных джутом, мы пошли гулять в парк Горького.

Кругом было много белокурых детей, совершенно белесых девочек с бантами в волосах, розовощеких мальчиков, с пепельно-золотистыми чубами и подстриженными затылками под полубокс. Среди этих натуральных ангелочков-блондинов, представляющих собой абсолютно славянский типаж, мы сильно отличались своими жгуче-карими миндалевидными глазами, пушистыми темными ресницами, темными шелковистыми волосами, тоже убранными в белые банты, представляя собой совершенно другую, средиземноморскую породу.
 
Как-то я беседовала со своим другом британцем, который просто влюблен в Азербайджан и тщательно изучает его историю, антропологию, этнографию, искусство, литературу и даже кухню, и спросила, к какому образу, группе людей относит он нас, и в ответ услышала: «Mediterraneans». С тех пор смело отношу себя к этой расе и чувствую общность с ними, нежели с другими.

Мы с сестрой были очень хорошо развиты для своих лет, знали языки, декламировали стихи детских авторов, пели песни, плясали, рисовали, лепили и легко шли на контакт с другими, как принято сейчас говорить. Карапузы–москвичи подходили к нам, предлагали свои игрушки, ведерки, совочки, приглашая поиграться с ними. Один бутуз, точная копия толстого малыша на руках трудящейся матери-героини из плакатов советского времени, поигравшись с нами, долго не мог взять в толк, кто мы такие. Вроде говорим по-русски, одеты по-европейски (мама всегда нас одевала очень стильно и красиво), но совсем не похожи на окружающих... Наконец, он спросил нас: «Вы кто такие, негры что ли?».

В нашем детстве был популярен мультфильм для детей «Чунга Чанга» с негритенком, излюбленной игрушкой всех детей Советского Союза. Это была пластмассовая кукла, представляющая собой копию маленького негритенка. Кроме того, изображение черного малыша, взявшегося за руки с белым и узкоглазым мальчиками, на фоне земного шара красовалось на вездесущих плакатах в детских садах, поликлиниках и других детских учреждениях с надписью  «Миру мир!» и в целях интернационалного воспитания в противовес расизму. Поэтому все дети прошли политвоспитание и хорошо знали в теории, кто такие негры. Совсем другое дело – увидеть живого негритенка было почти что невозможно, разве что только  в фильме Александрова «Цирк».

Мы совсем не были обескуражены, когда нас назвали неграми, и с детским чутьем поняли, что мы совсем не похожи на этих розовощеких круглых и крупных блондинов. Моя находчивая сестра, которая никогда  не лезла за словом в карман, ответила: «Нет, мы не негры, мы немножко негры».