Стужа

    Это была самая морозная зима на моём собачьем веку.
 А может быть просто так казалось, потому что уже плохо грела кровь. Когда, выгибая спину и гремя цепью, я вылезал из будки, мои онемевшие задние ноги заметно волочились.
То одну, то другую из них я непроизвольно поджимал, выходя к миске, будто бы утоптанный полукруг около неё был раскаленной сковородой.
«Атас» -так меня окликали.
  Я не знал, занимались ли когда-то давным-давно с моими предками доезжачие и псари.
 Может быть, знатоки собачьих статей и спорили о том, клинчатая голова или нет, французский или английский постав ног был у моего пращура.
 Но в каком-то поколении произошло жуткое и непоправимое кровосмешение, а потом и все стадии вырождения.
 На выходе, быть может, ещё через пару десятков помётов и появился на свет я-коричнево-белый, в рыжинку, средних размеров кобель.

 Одно, более светлое ухо моё даже в возбуждённом состоянии так и висело беспомощным лепестком, а вот коричневое было всегда стоячее. Это придавало моей кареглазой морде, в переводе на человеческий язык выражение:
 «Слушаю Вас внимательно!».
 Так говорила обо мне дочь хозяина.
 И ещё она говорила, что в глазах моих высвечивалась бескорыстная доброта вперемешку с доверчивостью.
В такие моменты я стеснялся и виновато поджимал хвост. А он у меня не вился кольцом и не торчал палкой, а был обыкновенный, как у большинства дворняг.
 
     Может быть, какая-то капельная доля крови благородных пращуров делала меня неравнодушным к сырым, болотистым местам. Это с удивлением обнаружил и сам хозяин на давних теперь сенокосах.
Обоим нам почему –то именно в морозы вспоминалось Бабинское урочище. Называлось это место так из-за выгоревшей когда-то на этом овражном взгорке лесной деревушки Бабино.
На места усадеб указывали только буйно разросшиеся яркие курпажины иван-чая и малины по низинам бывших подполий и погребов.  Хозяину приходилось обкашивать вросшие в землю камни-валуны, на которые в своё время опирались концы закладных избяных брёвен. 
       На покос мы выезжали рано, ещё до восхода солнца. Мне разрешалось тогда гордо восседать на переднем сиденье. Под  хвост и лапы хозяин бросал старую брезентовую куртку.
 Дорогу до такой желанной свободы от цепи и карабина я изучил во всех подробностях. Сначала ехали по асфальту и ничего примечательного не было видно, кроме предрассветного яко-оранжевого и многослойного зарева, разрастающегося во всю ширину лобового стекла.
 Но мне-то оно казалось только более темным лоскутом серого неба. Потом, будто по волнам, проплывали по ухабистой деревенской дороге.

Я беспокойно перебирал лапами, крутил головой и даже поскуливал, когда из подворотен выбегали с лаем разномастные местные рексы, и особенно жульки. Я улавливал их манкие запахи и кисловатые ароматы подворий.

 За деревней, в низине проезжали по шаткому мосточку через ручеину с тёмно-вишнёвой водой. Я для устойчивости шире расставлял передние ноги. Машина с рёвом взбиралась на крутой берег. Полевая дорога вдоль длинного ряда одинаковых, как нарядные сёстры-близнецы берёз была уже ровнее.

 Круто повернув в бывшую бабинскую улицу, мы и въезжали на арендованный хозяином участок. У старой с раздвоённым стволом берёзы было место стоянки. Ежегодно обновляемый шалаш из старых досок и веток не спасал, конечно, от комаров и мошкары, но всё-таки был обжитым нашим местом.
 Набегавшись за утро, пока хозяин проходил несколько изрядных по длине прокосов, я ждал завтрака в тенёчке, у   дымящегося костерка, над углями которого висел закопчённый котелок. 
 Вкуснее косточки и даже корки ржаного хлеба там, у пропахшего подсыхающей травой и сладким дымком шалаша я -ничего и никогда и на клык не пробовал. Мне хотелось, чтобы сенокос был всегда. Но одно погожее утро для меня, молодого ещё кобелька, едва не оказалось последним.

   Хозяин только что подошёл к костру, собираясь попить чаю и отдохнуть перед тем, как собираться домой. Солнце уже довольно высоко выкатилось из-за перелеска.
 Со стороны болотистой низины, заросшей осокой и камышом, услышал он мой истошный и жалобный визг. Любитель водных процедур, я мог часами шлёпать лапами по неглубокому ручью и болотистым его берегам, играть с лягушатами и кузнечиками, изредка взлаивая на них.

 Когда хозяин захлопотал у шалаша, я мигом выскочил на взгорок, но моё внимание привлекло живое чёрное колечко на самой тропке.
 Как же пройти мимо? Пошлёпал лапами слева и справа, попугал своей мордой, прижимая  к земле, незнакомый до сих пор смешное шипящее колечко:
 
- И не шипи, мол на меня, а посмотри, как я умею. Игрушки с гадюкой закончились всё-таки плачевно-тяпнула она мне прямо в самый до блеска вымытый росой подвижный кончик носа.
 От боли и обиды я закрутился волчком, потеряв всякий интерес к находке. Надо сказать, что я никогда не знал хозяйской ласки. И тогда, вместо того, чтобы пожалеть меня, ужаленного змеёй, хозяин, как понял я по голосу, меня же ещё и отругал.
Тем временем ноги мои подкосились, глаза опухли, а потом и совсем закрылись. Голова стала словно большой, туго надутый и болью гудящий мячик.

            Хозяин поворчал, но перенёс всё-таки меня в машину и положил на ту же брезентуху, расстелив её между сиденьями.
        Очнулся я от того, что кто-то осторожно гладил меня по голове. Это была дочь хозяина. Её руки я знал и любил до безумия со щенячьего возраста.
Это она упросила отца взять меня, ещё полуслепого у соседей, которые хотели избавиться от всего приплода моей матери Найды.
 Она же и выревела, чтобы тот свозил меня в ветлечебницу. Это от её поглаживания, а не только от трёх болючих уколов поправился я тогда…

         А сейчас даже внутри тёплой, укутанной большим сугробом будки мне было очень холодно. Я научился цепью плотно прижимать полотняную занавеску, которая защищала от ветра моё убежище. Но согреть его своим дыханием, как раньше, уже не получалось.
 Из тяжёлого забытья вывел какой-то грохот.  Бабаханье и шипящий свист продолжались довольно долго. Когда всё утихло, я с большим усилием выполз из будки. Задние ноги вовсе не слушались. Было утро. Взрывы были мирными. Просто люди встречали Новый год.
            И она подошла ко мне.  Отстегнула карабин. Сидела надо мной, гладила и безутешно плакала. Кроме запаха сладких духов, её перчатка источала
ароматы и леса, и сенокоса. Мне становилось всё теплей и уютней.  Я, кажется, даже был счастлив.
           Меня оставили одного и я потихоньку уполз в тесный закуток между забором и баней.