Домой, детская комната, или северная малина...

  В то зимнее тёмное утро я долго искал ребят. Сперва во всех трёх комнатах подвала дома 11/ 4, где на горячих, толстых, обитых стекловатой, деревом и чем-то ещё, трубах, которые проходили приблизительно на высоте метра от песчанного пола, лежали матрасы и диваны, покрытые одеялами, на которых можно было валяться грея кости, как на русской печи, курить, играть в карты и слушать музыку с кассетника, подключённого кустарным методом в неприспособленном для использования электротехники помещении. Так же в комнатах обязательно были какие-то кресла, стулья, какой-нибудь шкаф, стол. Вся мебель нами тащилась со дворов, куда она была вынесена для мусорных машин счастливыми гражданами, сумевшими взять в кредит что-то новое в пустых мебельных магазинах, по блату. Стены были обклеены винно-водочными этикетками, снятыми с опустошенных во время многочисленных советских праздников, нашими родителями, бутылок, способом погружения их в тазики с горячей водой. А так же картинками с разрезанных сигаретных пачек. Ценились рисунки склееные с импортных бормотух и папирос. Таковы были нехитрые узоры обоев этих злачных мест, в которые маменькины сынки и взрослые спускаться не решались, даже вечно пьяные сантехники старались обходить нашу малину стороной, репутации
пацанов, на не своих, нагоняли ужас и трепет...
 
 Проверил я и колодец, где также на огненных трубах кипели диваны. Яма этого теплоцентра лежала в аккурат располовиненная забором бегущим вдоль территории какой-то стройки, где позже выросла городская прокуратура. Интересно знают ли теперешние полицейские, какие будущие криминальные личности загорали у них под носом? Вход в люк, для сохранения тепла закрывался стыренными со стройки, и превращёнными в ненужные, благодаря обламыванию держалок, носилками.
И там на этот раз было пусто, даже нашего чёрного пса Дика поблизости не оказалось.
 Пошатавшись по улицам, подъездам, дворам, и магазинам, где имелась возможность обнаружить своих корефанов, я ни с чем вернулся домой, дабы позавтракать, согревшись чайком.
 
Отец был в рейсе, сестрёнки тоже, каждая на своей службе, мама спала после ночи. 
 Поставив чайник на электрическую Нину, я отрезал в толщину двери, корку серого хлеба, и достал из кухонного пенала пиалу с засахаренным вишнёвым вареньем. Варенье мастырил мой родитель, во время отпуска на юге, и слал по почте, предварительно заливая в купленные на рынке, прозрачные полиэтиленовые  пакеты, помещая их для страховки ещё в два таких же, слегка их надув, скручивая на выходе и фиксируя резинками. В почтовых ящиках груз обкладывался снизу, сверху и по бокам, старыми смятыми газетами. Забавно, но переправляемая таким образом по железке, за три с половиной тысячи километров, сладкая жидкая субстанция, всегда доставлялась к северному столу в целости и сохранности.
 
 Намазав густой вишнёвый джем на краюху и уместив её в блюдце, глотая слюну в предвкушении удовольствия, я достал папину небьющуюся кружку, которая в отсутствии отца неизменно закреплялась за мной, налил в заварочный чайник со спитым краснодарским, кипятку, тут же, не жалея заварки, через вставное ситечко, переместил к себе в посуду, и уселся на батин кухонный трон(старое застеленное ковром кресло с подушкой). Ел медленно, откусывая маленькими кусочками, слизывая вишню и снова намазывая, чтобы мякиш пропитывался до корки и превратился в торт, и отхлёбывал горячую, слегка тёмную воду.
Чуть позже, смотря всю эту апокалиптическую фантастику типа "Безумного Макса", где вода была покупной, никто и не думал, что все уличные водопроводные колонки в скором времени демонтируют, в квартирах установят счётчики, промоют народу мозги необходимостью запасаться фильтрами и дистилляторами, а чистая вода перетечёт на прилавки магазинов, упакованная в пластик. Как говорится, абзац подкрался незаметно...
 Всё же вопрос, куда могли деться пацаны, меня сильно занимал, ибо двое из них находились в розыске, а ещё двое состояли на учёте в детской комнате милиции.

Небьющаяся кружка моего отца была подарена ему его канадским другом Питом, сыном русских эмигрантов. На белизне её лица был изображён какой-то, видимо тоже канадский, трактор. Она была действительно небьющейся в течении многих лет, и пользовалась неизменной популярностью у всех кто посещал нашу маленькую, уютную двухкомнатную квартиру в типовой девятиэтажке, построенной на лапландских болотах, где до этого аборигены собирали морошку, или как ещё её называют, северную малину.
Каждый норовил проверить волшебный кухонный инвентарь, сперва отхлебнув из него чайку, а потом как бы случайно уронив его на пол. Cей фокус не давал сбоев много лет, и посетители уходили довольные, рассказывая потом об этом заморском чуде всем своим, и сарафанное радио гремело, как кремлёвские куранты, разнося славу о сём предмете и умножая количество желающих попасть к нам в гости.
Однажды мама мыла этот трактор в раковине, он выскользнул из её маленьких ручек, и бесшумно слетев, как бантик с головы Дюймовочки, рассыпался на множество разных деталей. Буквально через минуту в коридоре зазвонил телефон, и голос с сильным английским акцентом принёс печальную весть, Пита не стало.

Школьные занятия начинались в 14.00, из дома надо было выходить в 13.52, а это значило что у меня в запасе оставалось ещё три часа и целых семь минут, чтобы решить вопрос об исчезновении братвы.
Но такой подлости моя, тогда ещё неиспорченная телефонами шишковидная железа, не ожидала.
 Проснувшаяся раньше обычного мама, и заставшая меня задумчиво сидящим в уличной одежде на кухне со сладким бутербродом в руке, решила проверить мой дневник, и не обнаружив в тетрадях выполненного домашнего задания, совершенно не обращая внимания на значимость моих важных отговорок, усадила меня за письменный стол. Деваться было некуда, за пол часа я сделал все письменные уроки, кое-как сумел отмазаться от устных, кроме какого-то стихотворения, которое нужно было знать наизусть. Чем дольше я его учил, тем яснее обламывалась моя прогулка перед школой. Всё же к тринадцати пятнадцати Пушкин был сдан, и на оставшиеся тридцать семь минут я рассчитывал, как гениальный поэт на счастливый исход собственной трагической дуэли. 
Всё же мама на отрез отказалась меня отпускать во двор на столь короткое время, закрыв двери на нижний замок и спрятав ключ у себя в халате.
Когда надзиратель переместился в душ, я похитил из её кармана желанную свободу, и только пятки сверкали. В школу я твёрдо решил сегодня не ходить.

 Из разыскиваемых мною членов банды, в школу не ходил никто. И я им страшно завидовал, ибо школу терпеть не мог, а не бросал её только из сочувствия к своим домашним, хотя до сих пор не понимаю, почему они так превозносили важность её посещения.
Помнится, всё же доучившись до экзаменов восьмого класса, и поняв, что в геометрии и химии я разбираюсь, как Наталья Павловна в ведении домашнего хозяйства, я признался в этом родакам. Беспокоящаяся мама наняла мне двух репетиторов женского пола, и в течении месяца я изучил эти два предмета так тщательно, что оба сдал на пятёрки, и был зачислен в 9 класс с математическим уклоном. И это при всём том, что занятия проходили три раза в неделю, и  ко всему прочему, у педагога по геометрии, молоденькой, стройной, длинноногой блондинки, с неизменным глубоким разрезом на груди, я всё время думал о том же, о чём думал рядовой Иванов, глядя на кучу кирпича.
Вот и решайте,зачем три года тратить на то, что можно изучить в течение месяца, за двенадцать уроков, пялясь в упор на классные сиськи и ножки, растущие из подмышек?
Всё же в конце концов, за месяц до окончания десятого класса, я встал посередине занятия, вышел из кабинета, и более в школу не возвращался, как меня не уговаривали некоторые любимые и уважаемые мною педагоги. Пол месяца спустя так же поступил и один мой друг, как-нибудь я расскажу о короткой жизни этого великого человека.

В 14.15 я обнаружил троих в комнатке нашего подвала, валяющимися на трубах и режущихся в карты. Мне были предложены домашние котлеты, которые Серёга Бах украл прямо с плиты в своей квартире, проследив когда его мачеха вышла за хлебом, и вытащив ключ из под коврика, лежащего перед дверью, в пять минут обнёс собственное жильё на домашнюю стряпню. К котлетам прилагались солёные огурцы и свежайшая, ещё тёплая булочка за одиннадцать копеек. Несмотря на то, что все знали о моём харчевании дома и в школе, всё же положенная пайка неизменно оставалась не тронутой.
  Я жрал и думал, когда они меня спросят почему я не в школе. Теперь я ощущал себя совсем на ровне с ними, сбежавшим из дома, прогуливающим школу беспризорником. А пацаны даже не замечали мои изменения, как будто так всегда было.
 Вообще-то они редко забирались в свои квартиры в поисках жратвы. Мы ходили кормиться в стекляшку, в местный продуктовый магазин, откуда в сапогах и рукавах одежды выносилось всё подряд: спички, разнообразные рыбные консервы(мясные тогда были дефицит), хлеб, рогалики, конфеты, пирожки тошнотики, и самый настоящий деликатесс, почищенные варёные креветки в собственном соку, упакованные в прозрачные пакетики. Стоили они по тем временам рубль восемьдесят, это были огромные деньги. Мы разогревали лакомство в теплоцентре нашего колодца, на куске, специально для этого дела оголённой трубы, которая служила нам плитой, переливали содержимое в кем-то принесённую миску, и макая туда корки серого вкуснейшего хлеба, трескали блюдо, которое не у каждого дома появлялось даже по воскресеньям. Этими морскими тараканами кормили даже упомянутого выше пса Дика.
 Хлеб так же тырился, потому как по нашим сугробам по пояс, к хлебозаводу зимой было пробраться проблематично, не рискуя провалится в какую-нибудь засыпанную снегом яму.  Курево приходилось покупать, так как оно лежало за закрытым стеклом прилавка кафетерия, и выдавалось на руки только после оплаты в кассу, по чеку. Хотя ранее мы с Санькой-Шкетом нашли одну хитрую лазейку, и пачки четыреста семьдесят пятых сигарет стали покидать стекляшку со скоростью размножающихся кроликов. Только два месяца спустя была обнаружена утечка и шалман прикрыли. Может как-нибудь и расскажу в подробностях. 
 Помнится когда мы вынесли самую первую нашу консерву, это был какой-то рыбный паштет из сайры. Ножа и консервной открывашки ни у кого не оказалось, и мы не смогли придумать ничего лучше, как отломать с одной стороны острую железяку от перилины в подъезде близлежащего дома, ещё с лифтами старого сталинского образца, открыть об неё наш обед и намазывая пальцем на разломанный на шестерых хлеб, уплетать за обе щеки. Пожалуй это был самый невероятный, самый запомнившийся вкус детства. Вкус адреналина.  Копчёную, солёную скумбрию и селёдку тоже было вынести проблематично, поскольку никто не рисковал запихивать сии, вкусные на тарелках, ароматы, в рукава или сапоги, рискуя приобрести какую-либо рыбную кличку или даже что-нибудь позабористей и позапашистей.
 
Я поинтересовался, а где остальные двое. И вот тут Куча повернулся и сказал
- Носка больше нет.-
- Как нет-, не въехал я, хотя холодок по спине пробежал.
- Мы его убили-, добавил мрачно Лёкоша.
Я видимо побледнел.
- Да ты не волнуйся, тебя мы не убьём, ты же свой, ты же нас не сдашь.- процедил Бах, и затянувшись примой, выпустил в мою сторону пять ядовито фиолетовых, красивых ровных колец.
-Не сдам-,  буркнул я, - только я вам не верю, зачем понадобилось  Носка убивать?-
-У нас не было вариантов-,  продолжил Бах, - он попал под поезд и его разрезало пополам, он ещё живой был, мы ждали, а он лежит мучается...-
-Нахрена вы зимой пошли цепляться?-, не понял я, - мы ведь никогда зимой не цеплялись,табу?-
- Да мы и не пошли, были в одном месте за железкой, а когда возвращались, как раз состав пошёл, ну Носок и решил прокатиться, подскользнулся и вот...-
Я молчал.
- Мы его ломиком, каждый по разу, добили, чтоб не мучился, по дружески...-,  вставил Лёкоша.
- Я ломик не трогал-, сказал Куча.
-Какая разница, ты ведь предложил, твоя была идея, значит тоже участвовал!-,  оборвал его Бах.
У меня перед глазами, как на киноплёнке, пробежал погибший Носок, чёткая картинка как он стоит на поребрике балкона своего девятого этажа, одной рукой зацепившись за карниз крыши, а в другой держит свою "весну312", из которой гремят Земляне
"Каскадёры, каскадёры, мы у случая прекрасного в гостях...", и ещё пританцовывает.
  Как он летом зацепился на большой скорости с боку за ящик* короткача** , и его болтануло под колесо, которое проехало его повыше пояса, оставив тёмную полосу на куртке, однако под поезд его в тот раз не затянуло. "Каскадёры, каскадёры, ведь опасность это, в общем-то, пустяк..."
И как мы вместе с ним бежали по крышам на полном ходу движущегося товарняка и он пошатнулся и еле удержался, чтобы не свалиться вниз...
 "Это наша судьба..."- всё звучал хриплый голос Скачкова у меня в ушах.
-А где Шкет?- спросил я.
-Шкета тоже убили-  сказал Бах.
-Он за носка заступался- продолжил Куча.
И тут они все трое заржали, и начали наперебой рассказывать, как их почикали в магазине на воровстве креветок, и вызвали ментов, вернее они уже там в засаде сидели, у них пересчёт был, ну и всех увезли в отделение.
-Мы тебя ждали, ждали, а тебя всё нет и нет, жрать то охота, вот и пошли без тебя-
-Блин, я ведь заходил в стекляшку, пока вас искал.-
-Ну вот, тебе повезло.-
-Шкета, мы скорее всего долго не увидим-
-За ним из интерната приехали, и сказали, что за постоянные побеги его повезут в другой город-
- В какой правда не сказали-
-А за Носком мать пришла-
-Расплакалась там, менты её успокаивали-
- А мы, воспользовавшись случаем, под шумок слиняли-
-Ну и рожа у тебя была, когда мы про Носка заливали-
-Картины маслом с тебя писать можно было-
-Ага, видел бы ты себя-
Все дружно ржали, и я тоже, радуясь чудесному воскрешению кореша.
У меня промелькнуло в голове, на всякий случай сбегать к Носку домой, проверить, жив ли он.
Но поскольку никто из нас не знал его имени, я вспомнил историю, произошедшую с Лёкошей.
Когда он позвонив к нему в дверь, понял, что если откроет его мать, он не сможет выразить кого позвать, и начал спускаться вниз по лестнице,
когда дверь отворилась, и у них имел место быть следующий диалог:
-Кто там?-
-Носок дома?-
- Носка нет!-
И я решил избежать сего словоблудства и дождаться, пока тот не объявится сам.


Теперь, я думаю, самое время описать всех членов банды и самого себя тоже...
Каждый читающий сиё бессмысленное творение уже нарисовал самому себе внешность каждого персонажа,
 и теперь можно сравнить фас, профиль, отпечатки пальцев.

Лёкоша-невысокий паренёк с могучей кучерявой шевелюрой блондинчика, ясными глазами и очаровательнейшей улыбкой добряка, способного выдавать шуточки со свистом строчащего пулемёта времён Гражданской войны, рождающиеся в его пушистой, как одуванчик голове, с частотой появления анекдотов про Василия Ивановича и Петьку. Забавна история нашего с ним знакомства.
 Я сидел в комнатухе нашего подвала в ожидании Пончика. Но тут с весёлым шумом нарисовался этот невероятно наглый, даже  по моим понятиям,  персонаж. Его сопровождали ещё двое, он был среди них основной. Сразу усевшись на самое блатное место, стащил с себя шапку и благодаря своей причёске, как будто мгновенно вырос. И не дав мне опомнится, начал меня, хозяина, одного из основателей, завсегдатая этого заведения, прессовать бесконечными вопросами, прерывая их шутками и смехом в три голоса. Я уже собирался дать ему по его улыбчивой физиономии. И он как будто это почувствовал и сгладил атмосферу, вставив какую-то приятную для меня шутку и тут же представился сам и представил своё сопровождение. Появился Пончик, который к моему удивлению, оказался знаком с новоприбывшим. Обменявшись рукопожатиями,они дружески обнялись, и заговорили о чём-то общем. С того дня Лёкоша стал появляться каждый день, а его свиту я больше никогда не видел... Правда он и сам как появился, так и исчез. Оказалось, что каждый год он болел затяжными тяжёлыми формами воспаления лёгких, отчего постоянно пропускал школу, а потом и вовсе перестал её посещать, за что и был отправлен на обучение в принудительный интернат, откуда тоже постоянно сбегал. Правда в отличие от Баха, Кучи и Шкета, он, как и я, ходил ночевать домой, родители его особо не напрягали, и сами без появления ментов в интернат не сбагривали. Позднее он снова то появлялся, то исчезал, но так плотно, как в ту зиму, мы с ним уже никогда не общались...
 
Куча..., довольно проблематично нарисовать этого мрачноулыбчивого паренька с хитрой миной, как будто он носит в себе тайну заговора мирового правительства по свержению коммунизма. Могу сказать так, основательный добродушный разгильдяй, таких называли панки, но нам пока это определение не было знакомо. Он был как герой песни популярного тогда эмигранта Вилли Токарева: "Сидел я по два года в четвёртом и шестом, придурок ненормальный решили все потом, в седьмом сидел три года, а выгнали за то, что я на перемене пропил своё пальто..." Сначала он учился на три года старше меня, потом в параллельном классе, а далее и более младших, и запросто мог прийти в свой восьмой с бодуна хлебнувшим пивка, с густой бородой и с засосами на шее. Я уже ушёл из нашей юбилейной, открытой на столетие Ильича, десятелетки, а он всё ещё посещал занятия. Его милая, всегда дорогодёшево накрашенная, в связи с не замужеством и с трудом в советском общепите, родительница, видимо сильно переживала за образование мальчика...
К слову, Вилли Токарев, когда-то работал в ресторане с моей тётей Леной, маминой старшей сестрой, и не единожды с моим папанькой они посиживали за одним столиком, попивая горячительные напитки. В ту пору им была написана и с большим успехом исполнялась песенка с актуальным названием "Мурманчаночка". Тётя Лена, когда я пару лет назад спросил её про Вилли, сказала:"Чаевые всегда хорошие оставлял"...

 Бах-высокий, худенький, смуглый, с чёрными, достаточно длинными волосами, весёлый, как и все мы тогда. Вспоминается, как он где-то раздобыл кассету с новым альбомом группы Bad Boys Blue, я притаранил свой "Романтик" и мы в подвале слушали и все тогда ещё балдели от диско. Этот альбом "Heart Beat", я прямо сейчас включил найдя на Яндексе, мелодичная красивая музыка. Как всё просто сейчас. Тогда челноки и моряки в тихаря это провозили через железный занавес.
  Во дворе, в обычном подъезде типовой хрущёвки, на втором этаже, за обыкновенной обитой материей, ничем не отмеченной дверью, располагалась подпольная студия звукозаписи, о которой знали все меломаны, и тащили туда свои бобины и кассеты, чтобы скопировать всё подпольное новьё, как закордонное, так и наше. Там я записывал "45" Цоя, и много чего ещё. Сколько таких "Зелёных дверей" крутило километры плёнок в бывшем, сейчас разбитом на границы, могучем государстве.
 Нет у меня никакой ностальгии по союзу, тогда была рабская система, и сейчас так же. Пока кто-то на кого-то работает, это ли не рабство?

Носок, очень маленького роста, весьма шустрый чудик. Он страдал клептоманией, и мог запросто на пляже, стянуть у тебя из ботинок часы, и тут же огрести. Доходило до смешного, он воровал магнитофон у одного одноклассника, дарил другому, потерпевший приходил в гости к другу, и обнаруживая своё, бил тому морду. В общем, Носок старший обкрадывал своих, а его брат, Носок младший, потом отдавал ребятам стыренные своим братом вещи. Неоднократно старшого бивали за это поганое занятие, но переучить так и не удалось...

Шкет-худой, даже худее всех нас, так же тощих, рёбра у него торчали наружу, невысокий, с хриплым для десятилетнего мальчишки голосом. Неплохой парень. Однажды мы с ним что-то не поделили, и подрались в подъезде, на площадке между этажами. Сначала я его шандарахнул головой об стену, испугавшись сказал, мол Саня извини. Он ответил, что ничего страшного, драка есть драка, и изловчившись повалил меня на бетонный пол и тоже порядком потрепал. С тех пор он стал наглее по отношению ко мне, и я даже слегка его побаивался, бить мне его не хотелось, поскольку я всё-таки был гораздо крупнее, а он периодически взял в привычку на меня залупаться, пока Пончик, который был в его весовой категории не объяснил подбив ему губу, что так делать не стоит. Но никаких обид друг на друга мы не держали. Шкета мы действительно, не видели после вышеописанной истории целых шесть лет, пока он не окончил школу и не вернулся из интерната. Родители у него бухали, как-то так. Хотя Бах, как-то ездил с кем-то к нему, и приехав рассказывал, что корифан покрупнел и заимел прозвище Арбуз...

Ну а о себе, что рассказывать, если вы поглощаете эту стряпню, то наверняка видели и мою фотографию. Какой я был тогда, мне сложно сказать, поскольку привычки пялиться в зеркала не имел...


Домой в тот трудный день я приволок своё юное, счастливое, с горящими после мороза щеками тело, уже ближе к ночи. Зимними вечерами мы любили сидеть при свечах, в нашей снежной избушке, и травить байки о произошедшем за день. Избушка была вырыта в глубоком, за два метра, сугробе, где-то три на три метра, обязательно чтобы с одной стороны была стена какого-нибудь гаража, вход где-нибудь с боку, сверху клались доски, далее листы от разорванных картонных коробок, всё это сверху засыпалось снегом и заливалось водой, избушка леденела, и потом обрастала уже свежевыпавшим пухом, вход был выложен в виде тоннеля, выброшенными после старого нового года, ёлками. Внутри ставились деревянные скамейки, так же как и крыша сделанные из досок, и стол...

Мама, как это не странно, спокойно отреагировала на мой прогул занятий, ничего не сказав. О чём они там на кухне беседовали с подругой Ниной, я не знаю... Но всё же я почувствовал, что она расстроена, и решил больше школу не прогуливать, ну не то чтобы совсем не прогуливать, а не все уроки сразу.

Год этот выдался весьма насыщенным.
   
  Прошедшей осенью, прийдя после поездов к нам в подвал, мы обнаружили двух чужих...

 Этих девятнадцатилетних беглых солдат, нашли, кто-то из наших пацанов, в сопках. Они сбежали из Североморска, и естественно были в розыске. Один из них хромал простреленной ногой.
Какова была причина их побега, я не помню, не припоминаю также, чтобы они что-то рассказывали о дедовщине.
Мы им раздобыли гражданскую одежду, таскали  жратву, и где-то на месяц приютили в своей компании. Когда нога зажила, они решили отправиться  к себе на юга на товарняках и электричках, чтобы не нарваться на ментов. Бах, Куча и Шкет ушли в поход с ними. Мы прощались лет на пять. Тогда это казалось вечностью.
Однако не прошло и месяца, как ребята объявились на районе. Всех загребли где-то в средней полосе, дальнейшая судьба беглецов никому неизвестна.
 
В 1992 году я ехал в плацкарте Москва-Ростов-гл. и в тамбуре разговорился со стрельнувшим у меня сигаретку мрачным пареньком.
-Ничего не понимаю, что тут творится, торговля везде, какой-то беспредел, сплошная иностранщина, на вокзале в ларьке голых баб и резиновые члены толкают, куда я попал?- бубнил этот, как-будто давно знакомый мне, голос.
-Я призвался в Армию на север, бежал с корешом, поймали, суд, зона, снова побег,... ещё добавили, и вот только вчера вышел. Еду домой.-

Пассажир этот слегка прихрамывал... Мы всё ходили курить...
 И он повторял
-... домой,...!..., домой...-