Икона

               
Бабушка Анна всю свою жизнь безвыездно прожила в заветлужской деревеньке
 Пустынь.  Деревня оправдывала своё название, так как на прошлую зиму оставалась
 «ночевальщицей» в ней, занесённой сугробами по самые избяные трубы, как раз
 бабушка  Анна, в единственном своём старушечьем числе.
 
               После того, как в один год по её словам «умерли от вина» зять Николай и дочь Вера, все её помыслы были направлены на то, чтобы вывести в люди внука Пашку.

 Сейчас старухе уже за восемьдесят. В лето «вытаивали» по её же словам ещё две её ровесницы – коренные  пустынчанки, привозили их дети да внуки из городских тёплых квартир, где были невиданные в деревне  удобства – и  туалет, и душ, и ванна.
 
              Кроме трёх старух жили летом в Пустыни ещё четыре семейства дачников.
 
 До ближайшей деревни было пять вёрст. Последние три года предлагали
бабушке  Анне поселиться в Доме милосердия или в Доме престарелых, как называли его раньше.  Приезжали, и не раз, к ней уважительные женщины из районной соцзащиты и

 настойчиво уговаривали поселиться в тёплом чистом и светлом казённом доме. Доводы

старухи за то, чтобы остаться в деревне к концу их разговора начинали не на шутку
беспокоить приезжих и даже немножко раздражать:

              «Нет уж, девоньки, никуда мне отсюда сниматься негоже. Всё у меня тут своё, всё
 родное да обжитое». – Да, бабуль, - спорила с ней, видать, старшая по должности
чиновница, - что хоть за добро этакое тебя тут держит, да и ни  сельмага, ни почты в
Пустыни не стало?

           - Как это что? -  не раздумывая, толковала баба Аня, - вот хоть и плохонькая, да
 
изба моя, коза Зайка опять же, кот вот поглядите - ка, всё ко мне жмётся. Да и вся родова

моя вон рядом, за сосенками на бугорочке упокоилась. Куда уж мне теперь отсюда
сниматься?  Колонка водяная хоть одна да исправная пока. А хлебушка - то может
 привезёте, хоть разок на неделе, а то и сама ещё не разучилась квашонку творить.

                Когда представители местной власти, подозревая что бабулька «покруживает

на старости лет и не совсем с головушкой дружит», приступали к ней с уговорами
 понастырней, пускала в ход старуха свой главный козырь. Горестно склонив свою
 седенькую, в старинном чёрном платочке головку и подперев её сухими, похожими на
жгуты  ржаной соломы руками она со слезой в голосе тихонько выговаривала:

 «А силОм –
 то, чай, сейчас не забирают, не прежние времена». После таких слов её гостям ничего
 
больше не оставалось , как отправляться восвояси, пообещав осматривать упрямую
 подопечную дважды в неделю.
      В старой прадедовской избе было одно жило, или комната по – современному. Третью
 часть площади занимала «боярыня» - русская печь, вход к которой отгорожен был
крашеной дощатой перегородкой с цветастой ситцевой  занавесочкой. У порога
часовым на посту возвышался подтопок. Блестящие шары на железных стойках кровати и

начищенный до яркого блеска самовар на столе придавали внутреннему  убранству почти

праздничный вид, который портила лишь  колченогая лавка под двумя подслеповатыми

окошками, зимние рамы которых не выставлялись, как сейчас, - в октябре, так и летом.
 Из
красного угла избёнки, где под иконой на цепочке висела самодельная лампада, взирали
на  входящего строгие и одновременно милостивые глаза Николая Угодника. На
почерневшей от времени доске изображён был седой старец, высокий лоб которого
изборождён глубокими морщинами. Правой рукой Святитель благословлял, а левой
держал закрытое Евангелие. Поверх его головы, на облачках можно было увидеть Христа
 
 и Богоматерь. Анне Рябининой досталась эта икона по наследству от матери. Теперь уж

никто и не скажет на каком церковном или монастырском  иконостасе и в кои веки был

этот образ новоявленным.  Отказываясь от переезда в дом милосердия, ни словом не
упоминала эту икону старуха, но ей казалось, что взяв образ с собой на новое казённое
местожительство, совершит она грех великий. Своего родного Николая Чудотворца не
могла она представить в чужом углу. Это означало бы и утрату последней надежды на
встречу с внуком Павлушкой,  которого просто удерживают злые люди за огнём и дымом
той далёкой войны, на которой он сгинул…               

Сколько помнил себя Пашка Рябинин, жил он у бабушки Анны. Называл её с малолетства

«бабаней», совместив в этом слове и имя её и «звание». Родители работали в местном,

крепком ещё тогда колхозе «Ильич», даже на одной ферме. Отец был слесарем, мать –
дояркой. Отец попивал, но пока колхоз держался на плаву на семью это негативно не
сильно влияло. С матерью ругался, потом мирился. Постепенно мать также
пристрастилась к выпивке.

 Пашка жил у бабани… 
             Обещанный газетой «Правда» коммунизм оказался большой ложью. Развалился
огромный и, казалось, воистину нерушимый Союз. Заезжие коммерсанты при шёлковых
галстуках и бабочках под стук деревянного молоточка о трибуну поделили колхозную
землю на паи, которые, как потом оказалось, ничего и не стоили. При всём при этом,
быстро и аккуратно, под  протокольчик  оформили «чубайсята» землицу на себя
 да на последнего председателя. Анна Рябинина уже потом от людей узнала, что и её
корявая подпись значится в тех «земельных» бумагах с гербовыми печатями. А кто её
 поставил  узнавать она, конечно, не стала. На этот счёт говорила старая, что пай её давно
ей намерен на пустынском погосте. И при этом нахваливала сухой суглинистый бугор в
 полуверсте  от деревни, как будто было это местом отдыха на подобии Мальдив или
 турецкой Антальи.  Как раз в это безвременье в один год похоронил Павел и мать и отца.
 И хоть по мнению всех деревенских умерли они, как и многие «от вина», он никогда не
слыхивал от бабушки слов в их осуждение. «Какие бы ни были, родители они твои, их
могилки, наказываю тебе, - не забывай. Царство им небесное уготовано или что другое,-
то не нашего ума дело. Страдальцы они и молиться за них надо», - не раз говорила она
 внуку.  И тут же, перекрестившись на образ Николая Угодника приговаривала «Прости,
 Господи души их грешные и помяни во царствии своём».
              К этому же времени подошла пора определяться по жизни Павлухе. Своё будущее
житьё – бытьё парнишка начал обдумывать уже лет в тринадцать. Он пока ещё только
мечтал о том, как всё сложиться, но уже точно знал, что жить как родители и бабаня он не
 будет.  Во – первых он планировал выучиться и заработать много денег. Потом ему
 представлялся  двухэтажный,  из красного кирпича дом, который построит он  в большом,
похожем на яблоневый сад посёлке. И уж если и будет в хозяйстве козушка, пусть даже
похожая на бабкину Зайку, то у неё будет свой тёплый сарайчик, чтобы в зиму козлятам не 
скакать в четырёх или даже пяти комнатах по подоконникам и кроватям и рассыпать
 повсюду свой уж очень пахучий «горошек». Спроектировать своё будущее жилище от
фундамента до металлических распашных ворот и калитки в них с завитушками -птичками
хозяин предполагал, конечно, сам. А в том, что выпускник средней школы Рябинин
будет архитектором или дизайнером не сомневались ни учителя ни одноклассники. 
         С младших классов подметили учителя способности Павлушки лепить из пластилина,
 рисовать, а потом и чертить. В восьмом классе он серьёзно увлёкся резьбой по дереву.
Его поделки и картины привлекали внимание специалистов не только на районных,
но и областных выставках.
         «Прямая дорога тебе парень в архитектурный институт на дизайнерское отделение»,-
не раз он слышал от учителей и директора школы. И бабуля по своему, но тоже
 наставляла на путь истинный: « Учись, стремись Пашка к жизни хорошей. На хлеб и воду
сяду, в нитку вытянусь, а помогать тебе буду. На полпенсии моей рассчитывай, да кроме
смертных, денег я ещё немного прикопила». И он старался. С очень приличным
аттестатом закончил школу. Всю весну и половину лета не поднимал голову от учебников,
рисунков и чертежей. Как и мечталось, подал заявление в архитектурную академию на
дизайнерское отделение. Абитуриент Рябинин успешно, лишь с одной четвёркой сдал
вступительные экзамены. Спокойно ждал зачисления, но в списках себя не обнаружил.
Объяснили ему в приёмной комиссии, что в компьютере был сбой и перескочили строчки
 с фамилиями. И его оценка по «профилю» вовсе не его, а какого- то Рябухина из
городской гимназии со всякими уклонами.
            В большом городе не было у Пашки ни родных, ни знакомых. В высоких каменных
коробках было неуютно. Ветреная осень гоняла по улицам целлофановые пакеты и
выцветшие листовки, оставшиеся от последних выборов. Сколько же под ногами мусора!
На главной улице шустрая и вертлявая, как мартышка, пожилая женщина едва не сбила
его с ног: «Спид – Инфо» ! Молодой человек, газета для Вас!»
Он считал каждый рубль из денег, которые дала ему бабаня. Удалось устроиться в «ЖЭК»
дворником, но после двух недель работы деньги по договору не заплатили. В обещанной
 комнате на первом этаже  аварийного дома также отказали. Что делать?
В ПТУ или колледж какой- то устраиваться он не собирался, да и время было упущено.
Возвращаться в Пустынь? Пашка представил, как на обшарпанном, отслужившем свой век
ПАЗике возвращается домой.  Нет, эта картинка его тоже никак не устраивала. Почти
целый день ходил он по неуютным улицам и переулкам, вокруг общежития студгородка,
где пока нелегально удавалось  ночевать.  На одном из перекрёстков, перед
двухэтажным,  из красных керамблоков  домом вдруг увидел настоящий самолёт.
Обшарпанный, как тот же поселковый автобус, но настоящий. Стоял МИГ, устремлённый в
 небо на постаменте у здания военкомата. Зашёл.
Вот здесь призывника Павла Рябинина, кажется, по – настоящему ждали…
          Покаянные письма писал он бабане из учебки. За то, что не приехал посоветоваться,
 за то, что сам принял решение, хотя без всякой отмазки, по семейным обстоятельствам
была у него законная отсрочка от армейской службы. А бабушка Анна молилась. Она
 молилась истово и строго. Ей иногда казалось, что в оживших глазах Спасителя копятся
настоящие слёзы. Она благодарила его в своих молитвах за сочувствие, понимание и
утешение. Последнее письмо от внука было из города, само название которого было
грозным и часто упоминаемым по радио. Потом, где – то ещё через полгода принесли
Анне  Рябининой двое военкоматских большой казённый пакет от Пашки и
приглушёнными голосами говорили какие- то слова, суть которых она поняла ещё тогда,
когда эти двое в красивых  фуражках только показались в дверном проёме…
               Со временем горечь тех чёрных дней ослабевала, и как бы это не казалось кому –
то странным и удивительным, крепла её уверенность, что пропавшего  на той проклятой
 войне  Пашку она ещё увидит живым.
После Казанской, до больших сугробов собралась бабушка Анна до погоста,- своих
проведать. На обратном пути часто останавливалась и подолгу стояла, опершись на
подожок.  Увидев пересёкший улицу широкий, то ли тракторный, то ли машинный след,
ойкнула. Кое – как дотащилась до избы. Иконы в углу не было.  Было лишь более светлое,
 по её размерам пятно. Старуха присела на лавку, немного отдышалась. Потом вышла во
двор  и  выдала Зайке двойную норму сена. Поманила кота, но тот куда – то
запропастился. В избе облачилась во всё чистое и, почитав, стоя на слабевших ногах
«Отче Наш», потихоньку улеглась на кровать поверх одеяла.