Память

(с глубокой благодарностью и симпатией к N.G.)
Мы сидим на террасе летнего кафе. Я заказал «обычный, без сахара и бутылку воды», она, как всегда, заказала «дабл, горький», от воды отказалась. Официант уточнил - «Американо?, эспрессо?». «Non, - улыбнулась она. Haykakan (армянский)».
За её плечом высится стела на холме — расщеплённый на две половины шпиль, символизирующий то ли разделённую надвое Армению, то ли что-то ещё . Я знаю, что рядом со стелой, чуть левее двенадцать колонн, склонённых друг к другу — 12 вилайетов, подвергшихся уничтожению, а может, и мне в голову это пришло только сейчас — 12 апостолов, склонённых в скорби обще христианской трагедии. Колонны не видны — в этом году зелень пышная и деревья парка перекрывают комплекс.
Я машинально пошутил: «Haykakan? Армянский? Это же турецкий кофе, на самом деле». «Офф, - выдохнула она. - Ты же знаешь, я никогда не думала об этом. Меня никогда не интересовала ни политика, ни турки, ни геноцид. Район Парижа, где мой дом — турецкий. Я покупаю у них лаваш и сок «Ararat». И они милы со мной и очень предупредительны».
Я знаю, и меня это коробит. Я знаю сколько сил было положено нашими отцами на то, чтобы эта стела и 12 плит, те что сейчас за её спиной, были бы там, где они есть, я сам участвовал в демонстрациях за то, чтобы нам разрешали ежегодно приходить к этому месту, чтобы почтить память безвинно убиенных, я знаю, что и сейчас ещё эта тема вызывает жаркие споры во всём мире! А ей всё равно, видишь ли! Её «это не интересует»! Но она так лучезарно щурится на солнце, она так жизнерадостна и жизнелюбива, что мне не хочется заострять на этом — на плохом и тягостном — внимания. И я это делаю — я не заостряю.
— Как Аревик? - спрашиваю я её о дочери, чтобы сменить тему (Аревик - армянское женское имя, буквально: Солнышко). - Кстати, давно хотел спросить: ты говоришь с ней по-армянски?». «Non. Практически нет. Это сложно, когда язык не нужен, то сложно…  de parler… его поддерживать. Она иногда употребляет какие-то слова, когда хочет, чтобы её не поняли окружающие, а только я. Но у нас такая близость, что нам не нужно и этого».
И дальше она стала долго рассказывать, долго и подробно о том, как проходила её беременность, какую музыку и на каком месяце она давала ей слушать, прислоняя наушники к растущему животу, какие потом читала книжки, когда этот живот разродился и чудесным образом превратился в симпатичную дочурку.
— Мы понимаем друг друга с полуслова, с полувзгляда. Мы не мать и дочь, мы одно целое и кажется, что мы до сих пор… sont li;es… сцеплены пуповиной.
Она отпивает из чашечки и через какое-то мгновенье во взгляде, ещё вот только сейчас сияющем улыбкой, появляется тень, как быстро набежавшая неожиданная туча на чистом небосводе...
- В прошлом году эти турки, твои турки — она подчёркивает слово «твои» и, хотя это несправедливо по отношению ко мне, но я понимаю отчего она так говорит — в прошлом году они чуть было не разбили нас надвое, на два разных человека!
Турок она вносит на мой счёт потому, что я всегда, вовремя и не вовремя лезу с этой темой — с темой геноцида. Для меня важной, основополагающей, для неё — раздражающей, отвлекающей её от этого солнца, от жизни, от её театра, о котором она готова говорить день и ночь, посвящая ему всё своё время... Что делать, в этом мы разные. Может и не только в этом. Как знать, может, если тогда, лет двадцать назад, она не сбежала бы от меня в Париж, у нас всё равно ничего бы не получилось... Как знать... Но сейчас она вдруг сама затрагивает тему, от которой раньше яростно отбивалась. И я, чтобы не «вспугнуть», делаю вид, что отвлекаюсь — наливаю себе из бутылки в прозрачный высокий стакан, беру его в руки и, делая маленький глоток, полной грудью вдыхаю аромат воды, оттуда, из стакана. Вода смешивается с запахом воздуха и я ощущаю, как пахнет чистота...
Она понимает, что я жду продолжения. Несмотря на время, нас разделяющее, мы по-прежнему тонко чувствуем друг друга, слишком хорошо для того, чтобы она сомневалась в моём внимании и ожидании продолжения рассказа.
— Школа, где учится Аревик, поддерживает отношения с такой же школой… D’Allemagne, Berlin, Германия. Когда ученики становятся взрослыми, в старших классах, то школы посылают учащихся друг к другу в гости. Их дети приезжают в Париж, наши едут к ним. Это такая программа по обмену... Язык, культура... Дети живут в семьях. Их девочка должна приехать к нам, мы будем водить её на экскурсии, вместе гулять, что-то делать вместе по дому. Она учила в школе французский — и мы будем говорить с ней только по-французски. Она лучше узнает язык, нашу страну, наш быт. А потом, через неделю она уедет и наша дочь должна поехать к ним, в Берлин, жить в их семье и с ней будет происходить то же самое, только у них.
- И вот в прошлом году, - продолжает она — нам дали… le num;ro du train.., номер поезда, вагона, каким должна приехать наша гостья и в этот день мы пошли встречать её на вокзал. Всё, что мы знали о ней, это то, что её звали Гунеш  и сначала я ни о чём не подумала (Гунеш - турецкое женское имя, буквально: Солнце). Там не думаешь о таких вещах — мы живём в турецком квартале и... — Я посмотрел на неё и она вспомнила, что уже говорила об этом. — Сначала я ни о чём не подумала. Даже то, что эта девочка с рюкзачком, которая вышла из того вагона, который мы встречали, была очень смуглая, у неё были чёрные волосы и характерные, не европейские черты лица. Мы встретили её очень приветливо, сели в машину, привезли домой. По дороге мы болтали с ней, показывали всё вокруг. И я даже не сразу заметила, как страх начал в меня входить. Я не ждала этого страха, поэтому не заметила, как он начался. Но в какой-то момент я вдруг поняла, что через десять дней моя дочь, такая же смуглая и черноволосая, с такими же характерными чертами лица пересечёт дом её, Гунеш, родителей и её должны будут встретить и приютить турчанка-мать и отец-турок! И как только я осознала это, как только эта мысль приобрела ясные, практические очертания, всё внутри меня похолодело... Я поняла, что земля уходит из-под ног!
Нет, этого не может произойти — моя дочь не может войти в дом турка! Я не знаю, откуда у меня возник этот протест, ты же знаешь, что я никогда не думала об этом... старалась не думать. Но тут вдруг всё на меня нахлынуло. Я бросилась к мужу. Мой муж — француз. Он сказал, чтобы я не волновалась, что это всё дела давно минувших лет, что сейчас всё иначе. Но, чем больше он говорил, тем больше поднималось во мне сознание, что этого не может быть, этого не должно быть никогда!
Я решила говорить с Аревик. Я попыталась ей объяснить. Но мне было сложно, я не знала, как ей это всё объяснить. Ты всегда жил с этими мыслями, ты не можешь понять меня, почему я не находила нужных слов. Но я никогда не думала об этом, поэтому... слов не было. И я попыталась запретить. Я сказала своей дочери то, что никогда в жизни не говорила ей: «Я не разрешаю тебе ехать в тот дом!» Она удивлённо посмотрела на меня — я никогда раньше ничего ей не запрещала — она удивлённо посмотрела на меня и ушла в свою комнату. Она не поняла меня!
На следующий день отчаяние моё стало ещё больше. И я решила говорить с преподавателем. Я пошла в школу, нашла её преподавателя, ту, которая занималась этими вопросами. Это была молодая женщина, juive… еврейка. Она внимательно выслушала меня. Я просила поменять семью, другую семью для моей дочери, всё, что угодно, любую другую, только не турецкую. Она выслушала меня и... не поняла. То есть, она сказала, что поняла меня, но я почувствовала, что это не так. Она поняла мои слова, но не поняла то, что творилось у меня внутри. Она сказала мне: «Вы знаете, я — еврейка. Я родилась в Германии. Поверьте, - сказала она — у меня есть свои «претензии» к немцам, мои дедушки и бабушки пострадали... Но мой родной и любимый язык — немецкий. Мои друзья — немцы. И я не боюсь ездить в Германию».
Шли дни. Мы очень хорошо общались с Гунеш, очень внимательно ухаживали за ней и опекали. Но чем ближе подступала дата отъезда моей дочери, тем мне становилось хуже. По ночам я закатывала истерики мужу, как будто он был в чём-то виноват. Но он очень терпеливо всё выслушивал и пожимал плечами. Во всём мире не было человека, который мог бы меня понять. Наверное, только ты — но тебя не было рядом...

Мне было несколько лестно услышать такое, но я не стал заострять сейчас на этом внимания. Просто долил воды и продолжал слушать.

А она продолжала говорить. Она рассказала, как накануне отъезда дочери она ещё раз подошла к ней и буквально умоляла её отказаться от поездки. Дочь обняла её за плечи: «Ты прости, мам, но это твоя боль. Это не моя боль и я не хочу жить этим. Я хочу поехать в Германию и мне все равно, что это за семья».
- И я смирилась, - продолжает она. — У меня просто не было другого выхода. И тогда, когда поезд отходил от перрона, внутри у меня всё оборвалось. Единственное на чём я настаивала — на постоянной связи. Дочь была внимательна ко мне, она постоянно звонила мне, писала сообщения, отчитывалась чуть ли не о каждом шаге. Представляешь, я вдруг получаю сообщение: «Меня встретил отец Гунеш. Он почему-то сразу спросил, какой я национальности. Я сказала, что мать армянка. Он сказал, что не знает этой национальности. Пошел смотреть в wikipedia...». Что бы с тобой произошло, если бы твой ребёнок прислал бы тебе такое сообщение?! Я была в отчаянии, не понимала, что происходит. Не может быть, чтобы турок не знал про армян, не может быть, чтобы он не помнил! Страшные мысли разрывали меня. Я даже приготовилась к тому, что моя дочь мне больше ничего не напишет, никогда!.. Но она писала, слава Богу, писала.
Но однажды она вдруг не писала мне целый день. Я звонила ей, всё было без ответа. В мыслях самые страшные предположения. Поздно вечером сообщение: «У меня все отлично, мы ездили на экскурсию, мне здесь очень хорошо». И тогда у меня возникает страшный провал, пустота — как у птицы, чьё гнездо разрушил хищник и не забрал яйца из кладки, не повредил их, но дотронулся до них. И птица остывает к этим своим не вылупившимся птенцам, она уже никогда не вернется к гнезду...

Официант несколько раз прошёл мимо нашего столика в томительном ожидании. Мы даже не курили и ему не пришлось менять пепельницу. Такое безделье и бесперспективность чаевых — ведь ему не представлялось возможности хоть на чём-то их заслужить — явно его удручало. Но я уже решил, что чаевые ему оставлю, и неплохие, с лихвой, и перестал за него беспокоиться.
Она долго смотрит вдаль. Она чуть развернулась на стуле и теперь этой далью для неё является та самая стела. Не знаю, смотрит ли она на неё или на небо, закатным фоном эту стелу обрамляющее. Может и просто смотрит в сторону, чтобы не встречаться со мной глазами и чтобы не обнаружить у себя навернувшиеся слёзы.

- В апреле я совершенно случайно попала на восток, - продолжает она не оборачиваясь. — Там, под Lyons, есть маленький городок. Они решили поставить одну пьесу французского автора, женщины армянского происхождения. Я не знаю её, не знакома, но знаю, что для неё тема геноцида имеет большое значение — её семья пережила геноцид, пострадала от него. Поэтому пьеса сильная, потому что написана от первого лица. Пьеса важная, само событие важное: мэр городка, не имеющий никакого отношения к армянам, считает своим долгом ежегодно отмечать эту дату. В ночь на 24 апреля, вечером 23-го, он проводит мероприятия, посвящённые этому событию. Мне предложили эту пьесу поставить и сыграть. Это моноспектакль, то есть нужно прочитать текст в лицах. Действие сопровождается немыми фотокадрами. И на экране сменяют друг друга лица того самого 1915-го года. Ты знаешь, в какой-то момент я встретилась с ними глазами: они смотрели на меня с экрана и я узнала их, я узнала этих людей. Я узнала их боль, я почувствовала это всем нутром моего сознания, всей полнотой своих чувств. Они захлестнули меня эти чувства, сдавили горло, грудь. И я вдруг поняла, что не смогу сказать ни слова. Ни слова по пьесе, по тексту, который был написан кем-то. Только то, что всколыхнулось во мне, то что родилось во мне сто лет назад, то, что уже было задолго до того, как родилась я и о чём я не думала всю свою жизнь, о чём я и не знала, но.., оказывается, помнила — оно сейчас прорвалось из меня наружу, и я стала говорить этот текст, но так, будто он был мой, понимаешь, как будто это я его даже не написала, нет, не сочинила, а как будто он исходит из меня, потому что я слышу голоса этих людей с экрана, я помню их, и помню всё то, что они мне рассказывают...
Какая всё же странная штука, эта человеческая память...
________________________
Геноцид армян  (арм. Hayoc Ceghaspanutyun (Айоц Цегхаспанутьюн), тур. Ermeni soykrm  — геноцид армян) — армянская резня; по-армянски чаще используется выражение(Мец Егхерн) — Великое Злодеяние) — организованная и планомерно осуществляемая политика Османской империи с конца XIX века и до 1923 года. Пиком геноцида является 1915 год. В результате физического уничтожения и депортации гражданского населения в условиях, приводящих к неминуемой смерти, на территории Османской империи от рук турецких головорезов погибло около двух миллионов армян. В 2015 году решением Армянской Апостольской Церкви жертвы геноцида причислены к лику святых …

Памятник жертвам геноцида армян 1915 года был заложен в Ереване на возвышенности Цицернакаберд (Ласточкина крепость) в 1965 году. Представляет собой комплекс из стелы, разделённой надвое, символизирующей Большую и Малую Армению — Западную Армению (ныне территория Турции) и Восточную Армению (ныне Республика Армения) — и 12 наклонных плит, расположенных вокруг вечного огня. Комплекс постоянно открыт для посещения и возложения цветов, но ежегодно 24 апреля в память о трагических событиях проходят траурные шествия, собирающие сотни тысяч армян со всего мира. В шествиях и возложении венков к вечному огню участвуют, как множество иностранных туристов, так и официальные представители других государств …

Июль-август, 2016
Ереван