Бунт

  «Ну и как тебя обзывают?»,-бритый наголо зэк, с виду азербайджанец    невысокого роста, но широченный в плечах, спросил новенького без акцента по-русски и негромко из правого дальнего угла камеры. В ней, забитой голыми по пояс и застывшими, как в киношном стоп-кадре, на двухъярусных нарах молодыми сидельцами, притихшими в предвкушении чего-то интересного, вопрос этот услышали все.  «Иван Ромашов, меня зовут»,- без видимого смущения, даже с неким вызовом доложил совсем ещё юный, только что переведённый из КПЗ в камеру следственного изолятора парнишка.
           Среднего роста, крепенькому, постриженному под ноль, с застаревшим желтовато--синюшным фингалом под глазом, ем первоходку, всё здесь было впервой. Это был городской Бакинский СИЗО в младенческие годы брежневского застоя, когда, навек нерушимый советский режим, по мнению и мудрых учёных, и рядовых заключённых, дрогнул и принял образ более или менее по-человечески одушевлённый. Хотя актуальным ещё оставался лозунг тюремных контор: «Если у Вас нет судимости, то это не ваша заслуга, а наша недоработка».   Севяр, так звали смотрящего, а по тюремному на русский манер просто Север, не меняя своей позы на шконке, дал сигнал к началу традиционного тюремного развлечения: посвящению в настоящего зека, или прописке.  Он быстро на своём, непонятном новичку языке кратко оговорил условия испытания с семерыми своими сокамерниками, предварительно уточнив, не по стрёмной ли статье нарисовался  фраерок на хате. Так как у Иванки не было пока своего погоняла, он обозвал его Пряником, что, в сущности, и означало «первоходок». Поманив парнишку фиолетовым от наколок пальцем и употребляя для большей ясности «гражданские» слова, смотрящий изрёк:
 -Ну а на допросе ты, пряник, нас при случае куму выдашь с потрохами или как?
  - А зачем мне это надо?
- Слушай, пионэр, тут я допрашиваю,- повысил голос Север,- а ты отвечай по ходу, по уму- по мысли.
 - Нет, никого не продам.
- А вот это мы сейчас и проверим, а чтобы за базар грамотно отвечал, будут тебе, Пряник, два урока: «Король»» и «Чефир-бак». Кидай своё шмотьё вон на ту верхнюю шконку и ложись на неё пузом, как на биксу, на девку по- вашему. Ромашов, изрядно струхнув, послушно направился к указанной койке. Раскинув на ней тощий с подпалинами матрас и одеяло, улёгся, как было велено.  Ближайшие зеки вчетвером, будто бы на роликах, шустро подкатились к нему. Присели на корточки под кроватью. Один из них, по прозвищу Мелкий, с улыбкой голодного крокодильчика и с багровым шрамом поперёк лба выдвинул напротив уставившихся в деревянный щелястый пол глаз новичка шахматную фигуру-короля.
. -Ну-ка, фраерок, снимай   чикитайку и ныряй! -  скороговоркой и как будто чужим писклявым голоском скомандовал Мелкий, которому доверено было солировать в квартете «затейников». Ивану показалось, что вся его кожа с пяток до макушки взялась мелкой рябью:
- Как это нырять?  Куда?
 - А вот в короля башкой попадай, точненько в его корону. А руки, Пряничек, по швам вытянуть надо,- спокойно и вразумительно пояснил писклявый.
 Испытуемый прикинул, как можно в три прыжка перелететь в угол и поставленным в секции бокса ударом «выключить» Севера, а потом отмахаться и от остальных, но реальность ситуации была явно не в его пользу.
Поняв, что сопротивляться бесполезно, он сдвинул с головы помятую казённую панамку, которую, оказывается, называют чикитайкой, невольно прикрыл глаза и съехал со шконки вниз головой. Смех и свист и даже одобрительное: «Мужичком будет Пряник!» - подняли его с крашенных уже в десяток слоёв узких половиц. Как он сообразил, удар головой смягчило свёрнутое вдвое одеяло, которое в последний момент натянули над шахматной фигурой шутники. Отряхнувшись и немного уняв дрожь, Ванька покорно подошёл к «смотрящему» на вторую часть испытания, к которому был приговорён. Его поставили к стене, приказав держать руки за спиной. Надо было просто, как на уроке, отвечать на вопросы. Это был экзамен по блатному жаргону- фене.             
            Выросшему в грязноватых лабиринтах дворов жуликоватого горьковского микрорайона Гордеевка, ему с первой песочницы была доступна похабщина. Первые в жизни слова из матерного лексикона он с малолетства выговаривал чище, чем обыкновенные. То было время, о котором ещё говорили, что тогда полстраны сидело, а полстраны охраняло. Да и сам воздух Московского вокзала и обширного Центрального рынка, вблизи которых рос Ванюшка Ромашов, кажется, насыщен был всесоюзными зонными миазмами и лагерным говорком. Но тут было другое дело. Скорее всего попал он в камеру к непростым «малолеткам», как их называли на зонах, а уже прошедшим спецприёмники и явно побывавшим в колониях.  Да и старше возрастом по виду были большинство Ивановых сокамерников. Так, что надо было держать ещё один экзамен.
       Писклявый стоял рядом с ним. В руках у него была полулитровая донельзя закопчённая кружка. Это и был чифир-бак. Север задавал вопросы:
 -А ну-ка, Пионэр, скажи: «взять на красный галстук». Это как?
 – Ножом по шее заехать,-  почти не думая, выпалил новичок.
 – Ух ты, баклан, сообразительный! - одобрил смотрящий.
Игра продолжалась. Кто-то из сидельцев выкрикивал букву. Экзаменующий подбирал слово. Пионер, он же Пряник, он же гражданин следственно-арестованный по статье сто сорок пятой, части второй УК (разбой с грабежом) Ромашов Иван Александрович, старался угадать значение блатных слов, чтобы благополучно быть прописанным в камере. На букву «Б» попалось слово «баклан», которым его уже обзывали. И тут на простом, кажется, понятии, он «срезался», переведя его как «птица». Последовал дружный хохот в камере и не очень-то и сильный удар чифир-баком по голове. «Слушай сюда, бивень,- пояснял Север терпеливо,- баклан - ты сам и есть, хулиган и первоходок. А не будешь Бивнем тупым, значит, со временем, может, и в авторитетного вора вырастешь. Ванюшке же не хотелось быть ни авторитетом, ни вором вообще. Он больше всего хотел, чтобы его оставили в покое и можно было обдумать, что же произошло с ним за последнюю неделю. Он ещё легко сумел истолковать слово «воронок», так как в детстве в той же Гордеевке частенько видел автомобили с решётками для перевозки арестантов. 
      Прописанный по всем тюремным правилам в душной камере, где томились девять человек подследственных, малолетний гражданин Ромашов огляделся с верхотуры своего второго яруса. Параша, задёрнутая тряпицей, находилась рядом, но в неё никто не ходил. А ему, как раз, невтерпёж захотелось в туалет.  Решил терпеть. Как он уже усвоил, по надобности выводили утром и вечером. Национальные верования большинства из сидельцев не позволяли справлять нужду там же, где принимают пищу и пьют чай. Изредка кто-то из них подходил к смотровому глазку камеры и громыхал в дверь, требуя от вертухая сопроводить до туалета. Поджав коленки и отвернувшись к стене от этой страшной во всей своей наготе вонючей реальности, Иван старался хоть как-то успокоиться и привести мысли в порядок.   
         Ему казалось, что очень уж неожиданно и жестоко и в то же время как бы само собой получилось то, от чего его так трепетно до сих пор старалась оградить мать. И это у неё получалось. Во дворах хулиганистой, но от этого не менее любимой Гордеевки они пацанами часто слышали от взрослых: «По вам, жульё, по всем тюрьма навзрыд плачет». Его мать, как и многие другие, была матерью-одиночкой с разными по времени перерывами. В поисках своей лучшей женской доли и с желанием уберечь сына от дурного влияния горьковской Гордеевки подалась она с сыном-шестиклассником в столицу алиевского Азербайджана, город Баку. Работала в паспортном столе. У Ванюшки появился отчим, потом сестрёнка. Учеба в школе приносила, кажется, всего одну неприятность: он стеснялся своей фотографии на доске почёта, которые тогда были в моде. На обширном стенде при входе на второй этаж красовался он в единственном числе среди девчонок. Доходило до того, что отличник и боксёр-разрядник Ваня Ромашов аккуратненько вынимал своё фото из уголков с красивым орнаментом, чтобы избежать подначек приятелей. Очень хорошо рисовал. Вспомнилось, как мать впервые купила ему акварельные краски. Они были похожи на крупные и яркие пуговицы, наклеенные на блестящую картонку-мольберт. У юного художника тогда даже дыхание перехватило. Предвкушение какого-то необыкновенного чудесного действа и даже запахи праздника запомнились, на всю жизнь. Без разрешения матери и отчима после восьмого класса устроился автослесарем и поступил учиться на заочное отделение Бакинского морского техникума на штурманское отделение Быстрее хотелось быть самостоятельным. Полосатая тельняшка, брюки-клёш, дальние походы – мало ли пацанов мечтали об этом!  Был уже за плечами и рейс матроса- практиканта Ивана Ромашова на нефтеналивном танкере «Ульяна Громова», и глубокое разочарование в избранной стезе. Да ещё Верочка- красотулечка помогла. Очень уж матросик скучал по подружке.  В учётной карточке комсомольца Ромашова указаны были два сданных Ленинских зачёта, правда неизвестно когда и кому. 
     Мать старалась делать всё, чтобы сын не связался с какой-то хулиганской компанией. В пригородном Бакинском микрорайоне он довольно быстро стал уважаем среди сверстников. Но вовсе не за то, что был отличником, неплохим художником и даже не за то, что бренча на гитаре классно подражал Высоцкому. В свои шестнадцать с небольшим лет он всегда старался быть на стороне правды. Насмотревшись на мучения матери с горьким пьяницей – родным своим отцом, на неурядицы в общении с отчимом, Иван мечтал совсем о другой жизни. В ней не было места пьяному ору, грязи и мрази. Но улица, она и есть улица. Дворы и пустыри диктовали и прописывали свои правила поведения, свой устав. При любом споре или какой-то стычке он, стараясь убедить приятелей, всё повторял поговорку, привезённую им с горьковской Гордеевки: «Жильда на правду выйдет!». Любую, даже казалось бы пустяковую несправедливость, принимал в штыки. Умел за себя постоять, но в драки ввязывался редко. Вобщем, почти идеальной характеристики был парень достоин. Да такую ему, собственно и дали, когда она потребовалась приписной военкоматской комиссии. Близкие  приятели,- и азербайджанцы и русские и татары знали, однако, что если уж он ввязывался в драку, то его трудно было остановить. В таком случае его лучший друг осетин Сашка, отмахиваясь от наседавших бойцов-недругов орал на всё межрайонное ристалище: «Уйдите от него! Он убьёт! Он бешеный!»  Во дворе от пацанов, решающих свой каждодневные пацанские заморочки частенько можно было слышать: «Да хоть Ивана Ромашова спроси, это точно, как я говорю и было.» Прошлой осенью стал к нему частенько подходить местный участковый, старлей Джамалов, даже пару раз дома навещал. - Как дела? Чего новенького? То да сё. - ИВАН не понимал, что ему от него надо. А потом пригласили в райотдел и в присутствии того же Джамалова предложили то, что по сути своей дошло до него, как до жирафа, не сразу. А когда дошло, вызвало приступ бешенства, какой и приключался иногда с ним в драках.  Ему, Ивану Ромашову предложили стать «содмильцем», а точнее «сексотом». За мелкие подачки и обещание устроить на непыльную работу он должен был всего-то на всего информировать ментов о поведении людей, его окружающих, а по понятиям дворовой братии просто «закладывать» знакомых и друзей. Сотрудничать и содействовать он категорически отказался. Ему надо было бы потихоньку уйти, поблагодарив за доверие. Но вот этого как раз и не получилось. Он тут же выдал всё, что думали о милиции его отец и отчим и всё, что знал уже сам. На слова Джамалова вдогонку «Пожалеешь ещё!», в порыве благородного гнева не обратил внимания. И, как потом оказалось, зря он пропустил их мимо своих ушей.

        В Баку была почти бесснежная зима с лёгким морозцем. Сильный и порывистый февральский ветер, казалось, вымел всю пыль из города. В воздухе носилась мелкая галька. Драка на окраине, рядом со строящейся пятиэтажкой закончилась без особых потерь для обеих сторон. Иван попросил Сашку оставить его одного. Сидел на стопке кирпича, покрытой обрывками рубероида. Успокоившись после бурной разборки, он твёрдо решил для себя, что это было в последний раз. Увидел чью-то шапку, загнанную ветром под доски, запихнул её за пазуху, надеясь найти хозяина и, неторопясь, пошагал до дома. Его взяли ещё рядом со стройкой. Участковый Джамалов подкатил на милицейском газончике вместе с незнакомым напарником в капитанских погонах. «Стой! Руки в гору!»,-всё как полагается при задержании. Поставили к машинной дверке: «Ноги шире плеч!». Нашли в кармане куртки заточку, которой там не было и к почти нескрываемой радости участкового из–за пазухи выпала потёртая уже ондатровая шапка. Нашёлся и потерпевший от разбоя с грабежом и понятые. Всё как положено, в соответствии со всеми кодексами и уставными процедурами. И вот он здесь, у параши, в положении следственно-арестованного.

           Прокурор запросил пять лет. Суд, учитывая все смягчающие обстоятельства и хорошие характеристики, определил срок наказания в три года и восемь месяцев. Сначала была колония для несовершеннолетних в Кузбассе. Позднее Иван никогда и никому не живописал этот АД на Земле. Помогли увлечения боксом и рисованием. Только лозунгов: «На свободу-с чистой совестью!» было намалёвано с десяток. Но больше выжить во всех смыслах помог всё же бокс. Во взрослый лагерь его этапировали почти домой, -в посёлок Дуванный, что находится в солнечном Гобустане Азербайджанской республики. В этом всемирно известном заповеднике, на взрослой зоне, стараниями матери он отсидел всего два месяца. Та два раза писала письма в Верховный Совет СССР с копией депутату и первой в мире женщине-космонавту Валентине Терешковой. Помогло. Срок скостили. Но заключённый Ромашов застал ещё и лагерный бунт в Дуванном.
       
   Плохо ещё спалось на новом месте. Задремать удалось только под утро, кажется, одновременно с разразившимся вдруг оглушительным грохотом и воем. Старенькие бараки колонии заходили ходуном. Это не было землетрясением. Это был рядовой бунт на зоне. Иван спрыгнул со шконки, нашёл глазами друга по малолетке Юрку.  Они стали делать то, что делали все: стучать кружкой и ложкой, ломать перегородки и двери кабинетов администрации, баррикадировать кроватями и тумбочками коридоры. Поначалу было даже весело. Стоял общий гул, грохот и ор от двух с небольшим тысяч взбесившихся зеков.  Со второго этажа тюремная братия плотной толпой хлынула на первый. Многие выбежали на «запретку» под тугие ослепительные конусы света ярых прожекторов. Была разгромлена санчасть. Искали выпивку и таблетки. Спалили кабинет оперчасти. Вдруг послышался перекрывающий всю какофонию металлический скрежет. В проломе искорёженных ворот показалась тупая морда бронетранспортёра. На зону зашёл ОМОН. В белых касках, со щитами и дубинками бойцы плотной массой с грохотом теснили бунтующих. Рвали поводки беснующиеся овчарки. Почему -то только при виде этих псов стало страшно. Очень страшно. Казалось, что все они, исходя злобным хрипом, стремились достать именно его и были уверены, что достанут. Юрки рядом не было. Раздались два подряд взрыва свето-шумовых гранат. Бунт мало-помалу пошёл на спад…  Зеки сидели на корточках во дворе. Какие-то обгорелые тряпки и бумаги летали по зоне. Гарь и дым.  Кричал в мегафон высокий милицейский начальник. Слова генерала били, должно быть, не только по ушам лихорадочно озирающихся заключённых, но и гоняли из стороны в сторону стайки упитанных крыс. «Граждане заключённые, меня разбудили сегодня ночью по тревоге. Не скрываю, что из-за злостного нарушения режима был приказ стереть вашу зону с лица земли. Но я осознаю, что из-за сотни зачинщиков могут погибнуть более двух тысяч невиновных в нарушении   режима. Предлагаю и требую разойтись по блокам и содействовать администрации колонии в наведении порядка. У меня в руках приказ о том, что никакие репрессии к тем из вас, кто не участвовал в организации беспорядков, применяться не будут».
            Заехавшая в тот же день на зону высокая московская комиссия в течение двух недель работала денно и нощно. Но выводы столичной комиссии не касались Ивана Ромашова. Он уже был на свободе. У него было время продумать в деталях, как и над кем будет он чинить суд и расправу. По законам зоны-по понятиям.
  -  -