Больное воображение

                1

      Всякий раз, когда я вспоминаю эту рассказанную мне случайным попутчиком историю, я не перестаю удивляться: что в ней такого, что заставляет мою память прокручивать её снова и снова? Двух суток путешествия в ограниченном пространстве, коим явилось купе железнодорожного вагона, было вполне достаточно, чтобы не только услышать рассказ в мельчайших подробностях, но и задать вопросы, проливавшие свет на возникавшие неясности. Правда, поначалу не было никаких вопросов, а было желание скоротать время, особенно на чрезмерно затянутых остановках, которых, казалось, было больше, чем самого движения. Меня всегда разбирало любопытство взглянуть на тех, кто составляет расписания поездов, чтобы понять, как может выглядеть человек, заботящийся о бездушной машине больше, чем о живых пассажирах, выбравших для себя такой способ передвижения, и которым, если и нравится путешествовать именно так, то всё же ехать, а никак не стоять на бессмысленных полустанках, где, в отличие от крупных и узловых станций, с поездом никто и не думает пестаться, как то, постукивать по ножкам, сиречь колесикам, или предлагать ему дринк, сиречь техническую водичку для чистки зубов путешествующих и смыва унитазов, ими периодически навещаемых. Я успокаивал себя тем, что остановка может быть вызвана ожиданием встречного поезда, но зачастую, сколько бы мы не стояли, никаких встречных не приходило, и тогда единственной правдоподобной версией казался выбор составителем расписания наобум, так чтобы продолжительность торчания на разных станциях отличалась, ни в коем случае не повторялась и, уж, тем более, не попахивала никакой логикой.

     Итак, времени было предостаточно, а в такой ситуации любой, даже самый несловоохотливый пассажир не выдержит и даст вольную своему речевому аппарату. Попутчик, в самом деле, по своей натуре не был болтлив, и прежде чем поезд не прибыл на станцию Буй, похоже, даже и не задавался вопросом, не глухонемой ли у него, часом, сосед? Я запомнил это название станции, поскольку в тот момент солнце уже село, а фонарь, освещавший фасад станции ещё не был включён, и мне были видны только две последние буквы названия. Моя русскость подсказывала мне нечто такое, чего не могло быть в принципе, и я поначалу даже, чуть было, не расстроился, едва не впав в столь характерное для меня состояние вечного тяготения ко всякого рода утопиям, а потом просто взял и представил, что этакое краткое и красноречивое название таки изваяно на фасаде, и эта картинка, хоть и из мира фантазий, меня развеселила. Сосед по купе бросил на здание вокзала беглый взгляд и уныло произнес: "Считаете, двадцать первая буква классического латинского алфавита смотрелась бы здесь не хуже, чем вторая русского?" Совпадение наших мыслей, хоть и не слишком умных, расположило меня развязать язык, но, прежде я решил в уме посчитать: какой порядковый номер в латыни имеет буква, которую мы оба не возражали бы видеть во главе вывески на вокзальном фасаде, да и на торцах она пришлась бы кстати? И тут оказалось, что хотя эта латинская буква занимала в алфавите и одну из последних позиций, но совсем не двадцать первую.

     Я не собирался сразу же выдавать одну из главных черт своего характера – занудство, но мне не хотелось потворствовать невежеству, молча соглашаясь с ошибкой собеседника, а, тем более, поддакивать его малограмотности.

     - Прошу прощения, - как можно более дружелюбно сказал я сидящему напротив меня попутчику, большую часть времени уткнувшемуся в журнал, - но вынужден поправить вас: «икс» занимает в латинском алфавите не двадцать первую позицию, а двадцать четвёртую.
      - Нет, ничего, - он на мгновение оторвался от журнала, - пустяки. Не стоит извиняться, хотя вы и не правы.
      - Что значит «не прав»? – уставился я на него с недоумением. – Я пересчитал в уме три раза, прежде чем осмелился заявить с такой уверенностью.
      - А значит то, что неправы и всё, - отрезал он.

      «Как хорошо, что он до сих пор молчал! – подумал я. – Неприятный тип! Даже считать в уме не умеет! Представляю, каков уровень его образования. Скорее всего, никакой!»

      Собеседник, поймав мой взгляд, полный скепсиса, как ни в чём бывало, продолжал:

      - В конце концов, важно не то, какая это буква по счёту, а то, что вы меня правильно поняли.

      Пора было угомониться и пойти на мировую, но моя принципиальность и не собиралась идти ни на какие уступки.

      - Правильно я понимаю, что вы согласны с тем, что ошиблись? – произнёс я, стараясь подчеркнуть свою вежливость, и, в то же время, скрыть несносность своей натуры.
      - Нет, я же уже сказал, - отвечал он тем же невозмутимым тоном. – Ошиблись вы, но давайте не будем больше об этом. Проехали!
      - Нет, мы всё ещё стоим на этой станции… - огрызнулся я, будучи абсолютно уверен в своей правоте. – Я понимаю: всегда неприятно чувствовать себя неправым…
      - Да, это так, - он кивнул, и я уже, было, подумал, что это капитуляция. – Но в данном случае прав я, а вы – нет. Но это не имеет никакого значения. Уверяю вас.
      - Как же так? Впрочем, ладно… - я махнул рукой, решив прибегнуть к пересчёту в последний раз.
      - Скажите мне… только честно, - он пристально посмотрел на меня, - когда я зашёл в купе, вы расстроились, что будете теперь ехать не один?
      - Да, пожалуй… - машинально отвечал я, уверенно продвигаясь по алфавиту. – Но вы… оказались комфортным попутчиком. Не приставали с расспросами, не предлагали вместе отгадывать кроссворды, так что вскоре я успокоился.
      - Я, откровенно говоря, тоже предпочёл бы ехать один, но… - он закрыл журнал. - Отвечу вам вашей же любезностью: вы тоже не относитесь к разряду докучливых.
      - Спасибо! – проворчал я едва ли довольным тоном. Мой очередной подсчёт снова показал, что яблоко нашего раздора находится именно на двадцать четвёртом месте латиницы. - А если бы вы… - мне захотелось огорошить его встречным вопросом, -  зашли в купе, и вместо меня увидели симпатичную молодую женщину?
      - Вероятно, я обрадовался бы ещё меньше…
      - Вот как? Почему?
      - Это долгая история, и не думаю, что она вам может быть интересна.
      - Мне она, может быть, и неинтересна, - парировал я, всё ещё злясь на то, что он так и не согласился признать своё невежество, - но у моих читателей нет проблем с аппетитом, и они требуют всё новых и новых порций моей стряпни…
      - Вы свободный художник?
      - Уже нет. Свободным был тогда, тогда обивал пороги издательств с просьбами хоть что-нибудь напечатать. Но везде я слышал одно и то же: отказ. Вот когда я был совершенно свободен! Всем было хорошо и без меня. А сейчас… издатели меня из-под земли достанут, если я сорву им план выхода в тираж моей новой книги.
     - Получается, вы заложник собственного таланта?
     - Да, какой там талант! – бросил я в сердцах. – Так, пишу ни о чём… Глупости, одним словом…
     - Раз покупают и читают, значит не совсем глупости! – подбодрил он меня.
     - Теперь, когда в мире написано столько книг, кажется, что уже никому не придёт в голову писать что-то ещё. И что бы вы думали? Ещё как приходит! Бери, читай написанное, умник! Так нет, он туда же! Он метит в бумагомараки! Он норовит что-то сказать. Хочешь – говори вслух, но писать-то зачем?
     - Это смешно, - он сдвинул занавески. – Если бы не скверное настроение, я бы наверняка смеялся. Честно. Пойду попрошу у проводника чаю. Вы пьёте с сахаром?
     - Да, если можно, попросите четыре куска.

                2
               
     Перрон, а вместе с ним и станция, пришли в неспешное движение. Теперь фонарь на фасаде был включён, и он, казалось, нарочито сильнее подсвечивал именно первую букву названия, словно, намекая на то, что место занято, вакансии нет, и если кому-то взбрело что-то добавлять, или переставлять, или заменять, то пусть это делает в своей собственной квартире и там же и взирает на сотворенную глупость, а на общественное место нечего покушаться. Я не собирался перечить фонарю, предоставив ему право самому решать, что и как подсвечивать, мысленно пожелав ему включаться пораньше, дабы не давать таким типам, как я, повода для инсинуаций. На последних метрах перрона фонарь подмигнул мне, и я, решив, что инцидент исчерпан, стал дожидаться соседа по купе, который вот уже минут пять, как ушёл за чаем.

     Я подождал ещё столько же, и это было максимумом, который могла выдержать моя природная нетерпеливость. Проводник как раз разводила огонь в печке бойлера, и на вопрос, заказывал ли мой сосед чай, она лишь пожала плечами, чем вызвала у меня совершенное недоумение.

to be continued