Тополь серебристый

Тополь серебристый

Рассказ

     Каждое лето войны было знойным, а зима обжигала жгучими холодами. Но наступившая в конце июня жара была особенно нестерпимой. Настя поправила платок, мокрый от пота на лбу, смахнула с носа набежавшие капли, подняла и забросила на копёшку, завершая её,  очередной навильник духмяного сена. Сердце от горячего воздуха зашлось и трепетало, как птенец в руке. Остановилась для передыху, опёршись на черенок вил, да так и застыла в таком положении, увидев бегущего к ней от хутора сына Петьку. У неё с утра поселилась необъяснимая тревога на душе, чувствующей недоброе. А тут бегущий сынок.
     - Мамка, мамка, быстрей домой. Там Валька сдохла,  - выпалил запыхавшийся мальчонка.
     Анастасия, осев на копну, судорожно глотнула пылкий воздух.
     - Что ты мелешь? Кто сдох?
     - Валька с повети на погребку провалилась. Не дышит совсем. Там с ней тётя Маруся. Меня к тебе послала, - через частое дыхание скороговорил сын.
     Воткнув вилы в копну и подобрав подол юбки, Анастасия стремглав кинулась к хутору. Петька, быстро перебирая босыми ножонками, еле поспевал следом.
     Дочь лежала в летнике на широкой лавке. Бездыханная. Анастасия грохнулась перед ней на колени и запричитала, то поднимая к небу натруженные, сгоревшие на солнце руки, то опуская их на худенькое тельце дочурки.
     Мария, сноха, жена брата, суетилась вокруг и пыталась её успокоить, поглаживая дрожащей рукой по трясущейся голове золовки, уткнувшейся в животик Валюшки.
     - Успокойся, успокойся. На всё воля Господня. Видно, такой уж её век, - через рыдания приговаривала она, автоматически, не вдумываясь в значение произносимых слов.

      После похорон, сидя за столом и зажав голову руками, Анастасия всё твердила:
     - За что, ну за что, Божечка?
     А на ум приходила мысль о том, как она смотрела недавно на играющих во дворе детей, а в голову закрадывалось:
     - Господи, если нужна тебе там, на небе, душа, забери одну. Только пусть Миша придёт с этой треклятой войны живым. Пусть возвернётся.
     И мысль об этом жгла измученный мозг, не давая успокоения.
     Ночью, несмотря на усталость, всё не могла заснуть и перебирала в памяти прошедшее.
     Вот бегут они с Мишей по степи. Им по четырнадцать. Жарко. Степь серебрится цветущим ковылём и дурманит запахом поддеваемой ногами богородской травы. В небе заливается жаворонок, недалеко посвистывает суслик, столбиком стоящий у норки на своём холмике. А она бежит навстречу освежающему дуновению и кричит:
     - Мишка, коротышка, голова вся в шишках.
     А Миша, обиженно дуя губы, выговаривает в её сторону:
     - Вот не возьмут тебя, дылду, замуж, тогда посмотрим. Ещё и не так я порадуюсь.
     - Возьмут, возьмут. Я хорошенькая. А вот на тебя ещё посмотрят, выходить за тебя али нет, - хохотала она.
     Мишуня ей нравился, да уж больно маловат ростом. В пупок дышит. Прояви антирес, подружки засмеют. Вот и дразнилась, чтобы чего не заподозрили.

     Оспа. Настя тянет руки к лицу, чтобы унять нестерпимый зуд, а Миша их удерживает.
     - Потерпи, Настенька. Потерпи, моя хорошая. Всё пройдёт. Всё обойдётся.
     - Уходил бы ты. А то заразишься от меня, тоже заболеешь.
     - Ничего, не заболею. Докторша сказала, мне не грозит.
     Миша привитый. А вот Настю как-то по случаю забыли. Вот и накрыла зараза в девятнадцать лет. И не только её. На хуторе уже пять человек померли, кто наплевательски к рейдовой вакцинации отнёсся. Тех, кого рожали в роддоме, сразу прививали. А уж кого принимала повитуха, отпускались на волю судьбы. Настю Бог миловал. Кризис прошёл. Она выздоровела, поправилась, но отметины на лице остались.
     Деревенское бытие безжалостно. Потому и закрепилось за ней с той поры прозвище: Настя Рябая.
     Она от обиды плакала, а Миша её успокаивал:
     - Не переживай, всё равно ты самая красивая.
     - Ага, красивая, теперь никто меня замуж не возьмёт.
     - Я женюсь, если пойдёшь, ты мне любая, а оспинки у тебя на щеках, как ямочки, - привлекая к себе плачущую Настю и целуя её в волосы.
     К осени сыграли свадьбу. Около дома, что достался им от родителей Анастасии, переехавших во вновь отстроенный, они в честь своей свадьбы посадили тополь. Михаил принёс отросток с берега реки. Тополь оказался серебристым.
     Дочку Анастасия родила сразу, а сына за год до войны.
     На Михаиле от призыва была бронь, как на механизаторе. Но в начале 43-его всех оставшихся мужиков подобрали подчистую. Вот и молила она Бога о его возвращении, больше просить было некого.
     Так и заснула, вконец сморенная, молясь и перебирая в памяти картины прошлого.
 
     Вернулся Михаил с войны в начале 44-ого. С покалеченной ногой, но живой. Поплакали по дочурке и начали жить в новом отсчёте.
     Когда кончилась война, вроде как полегчало, но тут по людским судьбам стеганул неурожай 47-ого. Голод. Выживали кто как мог. На мякине, лебеде и прочем подножном корму. Как-то Михаил, затемно возвращаясь с работы, прихватил с тока пол мешка отходов для птицы. И наткнулся на завфермы Кузьму Ивановича.
     - И что же ты прёшь, Миша, - с ехидцей, на растяжку, пропел заведующий.
     - Да отходов манёха курям. Кормить совсем нечем. А отходы всё равно пропадут, ворох дождём промочило, - заискивающим, несвойственным ему тоном выдохнул Михаил, опуская с плеча мешок.
     Кузьма отличался гадливостью и пререкаться с ним на данный момент было не с руки.
     - Ты мне уши-то не три. Если все тащить будут, что от колхозного добра останется, - начальственно изрёк завфермы, шмыгнув крючковатым турецким носом.
     - Ну да, обеднеет колхоз от пол мешка отходов. Дома детям жрать нечего, с голодухи пухнут, - зло ответил Михаил. Не стерпел. «А, всё равно не спустит, чего уж теперь оглядываться», - подумал он.
     Угадал. Донёс-таки, упырь. Выслужился.
     Несмотря на воинские заслуги и детей, за хищение социалистической собственности всобачили Михаилу три года.

     Через три года, прошагав пол дня пешком от станции по просёлку с тощим мешком за плечами, он стоял на холме, возвышавшимся над хутором. Поклонился родным крестам расположенных на холме могилок, повернулся лицом к хутору и отыскал глазами свой дом. Над крышей переливающимся на ветерке серебром возвышался высокий тополь. «Ишь как вымахал. Давненько моих ног родная земелька не чуяла, коли тополь выше дома взметнул», - подумал он. И ускоренным шагом, ноги сами несли, зашагал к сверкающей на солнце ниже холма реке. Подошёл к перекату, снял сапоги и, войдя в освежающее натоптанные ступни быстрое течение, наклонившись, черпанул в пригоршню чистую прохладную воду. Напившись, плесканул на разгорячённое лицо раз, другой и откинув голову, замер, ощущая холодящие струйки, стекающие на шею и грудь. «Дома, дома», - колотилось в голове. В груди защемило, по губам скользнула солёная влага. Стряхнув оцепенение, Михаил двинулся, не замечая, что вода мочит закатанные штаны, на другой берег.
     Дошёл до родного плетня и, по ходу дотронувшись до шершавой коры тополя, снял кольцо с колышков воротец. Навстречу от сараев уже летел к нему худой, длинношеий мальчишка.
     - Петька. Как вырос-то, - прижимая к себе худенькое, но мускулистое тело сына, прохрипел он сквозь комок, подкативший к горлу. «Да и то, одиннадцатый уже. Мужичок», - подкатила мысль.
     - Мамка-то где?
     - В поле, где ж ещё. Я сейчас сгоняю, - и, крутанувшись на одной ноге, рванул со двора в сторону поля, только пятки засверкали.
     Михаил сел на крылечко и, откинувшись, прислонился к дверному косяку. Сладкая истома разливалась по телу. Скрипнула входная дверь. Из избы вышла дочка, села рядом и, не говоря ни слова, тихонько прислонилась к нему.


Утром, проводив всех на работу, отправился в правление.
     - Ну и куда ж тебя определить, - пожав ему руку, улыбнулся председатель, - с твоей-то ногой ни на трактор, ни в поле.
     - Кузнечить я там, в заключении, выучился. Так что давай меня в кузню, помощником к Степану Михайловичу.
     - Вот и ладненько. А то он у нас  один, без помощника, зашивается. Николай, молотобоец его, служить по весне ушёл, - обрадовался председатель, махнул рукой и склонился над бумагами, давая понять, что разговор окончен.
     «Всё по-старому. Как будто и не забирали меня», - подумал, вышагивая за овраг в сторону мастерских. И, как на грех, на тропинке столкнулся с Кузьмой.
     - Пришёл, значитца, - равнодушно проговорил тот, не глядя Михаилу в глаза.
     - Вернулся, - только и смог произнести. Потом молча обошёл Кузьму, как пень в лесу, и продолжил свой путь в сторону кузницы.
     - А Настёна-то твоя, говорят, погуливала, - не преминул плеснуть желчью в спину.
     - Попридержи свою погань для себя, гнида. А то я ведь зек, могу и сапожничком полоснуть, - повернувшись и опуская руку в карман пиджака.
     - Ты чего удумал? Шутканул я, -  отступая с испугом во взгляде и заискивающим подобием улыбки на физиономии.
     - А вот и не надо. Было ей тут с детьми время крутить. Да и не той породы она, - с брезгливостью отвернувшись от Кузьмы и шагнув в сторону взгорка.
     - Ну-ну, - скривился Кузьма, зло зыркнув ему вслед.

     В пятидесятых жизнь наладилась. На месте колхоза образовался совхоз, где вместо трудодней платили деньгами. Отстроили новый дом. Вот только годы за трудами и заботами летели стремительно, без остановок. Зима, лето. Год, два, а там и двадцать. Уже и последыш, Коленька, один из троих детей, родившихся после заключения, вымахал на голову выше родителей. Ладненький удался и лицом, и статью.
     Однажды, поздно вечером возвращаясь с берега реки со связкой лозы, из которой вязал кошёлки под гнёзда птице, на высидку, Михаил приметил его сидящим с девочкой на бревне под тополем.
     Утром, за завтраком, спросил:
     - Это ты кого вчера у плетня тискал? Никак, Настька Кузьмы Иваныча?
     - А если и так, то что? Запретишь? – блеснул сын из-под длинных ресниц взглядом тёмно-карих глаз.
     - Ты гляделками не сверкай, а подумай лучше про наши родословные и как оне по жизни пересекались. Что, и через это переступишь? – вперился в него помрачневший Михаил.
     - Как придётся, бать. Что же нам, только на вашу жизнь оглядываться, всё по ней мерить? У нас она своя. – Не поднимая от стола глаз, тихо, но твёрдо ответил Николай.
     «Смотри на него, лицом чисто девица, а характер - репей. Настин, - подумал Михаил и прекратил разговор. - Что толку, у них действительно свои головы. А начнёшь перечить, удила ещё крепче закусит, не свернёшь. Может само собой со временем рассосётся».
     Не рассосалось. Ни учёба в техникуме, ни служба в армии охоту связать жизнь у Николая с Анастасией, как теперь звал невестку Михаил, не отбили. По возвращению сына со службы сыграли свадьбу.
     За столом Кузьма, глядя Михаилу в лицо осоловевшими от выпивки глазами, изрёк:
     - Ладно, Михаил, что было, то быльём поросло. Теперича мы родня, надо как-то мириться.
     - Быльём-то поросло, но память мне ещё не отшибло, Кузьма Иванович. И с тобой ручкаться я не намерен, но детям распрю в их жизнь наводить через то не буду. Пусть хоть на их жизнь наша тенью не ляжет, - задумчиво, глядя на молодых, ответил ему Михаил.

     Сноха попалась шустрая и ласковая.
     «Видно, в бабушку Дуню свою, в Евдокию Васильевну, уродилась, а не в этих злыдней - турчаков черномазых», - часто думал Михаил, глядя, как ловко невестка управляется с хозяйством.
     В восьмидесятых село, лишённое школы, магазина и медпункта, в отсутствии хороших связующих с цивилизацией дорог, стало разъезжаться по городам и весям.
     И Михаил с Настей, собрав нажитые крохи, уехали в город, поближе к детям. С их помощью получили квартирку и наконец-то почувствовали успокоение. При детях и внуках. Прежнюю каторжную жизнь старались не вспоминать. Но на неё не роптали. «Было и в ней немало хорошего, что её чернить. Нам выпало, всё наше и иного в этой жизни уже не будет», - часто говорил Михаил.
     Он к концу своего жизненного пути начал заговариваться. Война и тюрьма наложили на его сознание свою темень. Обе Насти, старая и молодая, как могли, облегчали его последние денёчки. А он всё чаще и всё дальше уходил от реальности, погружаясь во времена юности, когда они с Настей, раскинув руки, бежали по цветущей ковыльной степи навстречу прохладному ветру.
     Анастасии, напротив, редко являлось из прошлого светлое и радостное. Да и то, что вспыхивало в памяти, сразу затуманивалось мазками воспоминаний о болезни, проводах на войну и судах над мужем. Или разом исчезало вместе со звенящим в висках криком сына в тот знойный летний день. Поэтому она, чтобы не бередить душу, запрещала себе даже в мыслях возвращаться в прошлое. Анастасия жила настоящим.

     Бульдозер, сгребающий развалины дома, по недосмотру тракториста резанул краем отвального ножа по комлю тополя. Дерево, уже подточенное временем, застонало и, тряханув сверкающей на солнце кроной, с треском рухнуло в сторону оврага. Безжалостная лопата бульдозера захватила его вместе с мусором и, протащив метров десять, столкнула под яр, подступивший за последние годы почти вплотную к подворью. Тополь покатился вниз, ломая ветви и устилая уклон серебром листвы. Докатился донизу, упёрся, подрагивая, в промоину и успокоился.