Ася

Меня везут на каталке, мелькают яркие лампы, коридор убегает, я словно падаю куда-то головой вниз, все ниже и ниже.
- Мама! - кричу я, но её бледное от слез лицо осталась за дверью. Все вокруг белое и запах какой-то ненастоящий, безжизненный.
- Настя! Настя, посмотри на меня.
Ко мне склоняется мужчина в синей пижаме и в такой же шапочке. Я вою и хочу спрыгнуть с каталки, но меня цепко держит медсестра:
- Тихо, девочка, сейчас перестанет болеть.
- Мне не больно! Я хочу маму!
Меня никто не слушает. Толстая медсестра наваливается на меня, выворачивает руку.
Я чувствую укол и глохну от собственного визга. Потом тело становится совсем слабым и безвольным.

Я сломала ногу, когда прыгала с зонтиком со шкафа. Такая глупость была простительна только потому, что мне едва исполнилось шесть лет.
Ногу накрепко заковали в железные скобы и подвесили. Я могла лежать только на спине и скучать. Родителей не пускали, я получала от них только передачки. Ярко оранжевые мандарины, моё любимое печенье и шоколадные конфеты в блестящих бумажках.
- Опять Тихонова, - говорила толстая нянька. - Уф! Замучилась я с тобой. То мандарины килограммами носи, то постель перестилай. И что ты за ребенок такой? Вертишься, вертишься... Простыня сбита, всё перепутано. Прямо не Тихонова, а Вертинская какая-то. Шило у тебя в одном месте. Вот другие детки: лежат себе спокойненько, книжки читают. Принести книжки-то?
Я мотала головой, мне было стыдно. Я знала все буквы, но читать еще не могла.

В палате вместе со мной лежала девочка старше. Она тоже не могла ходить, но умела читать. Ей приносили книжки, она важно листала их, а я прямо вся заходилась от зависти. Причины были. Кроме того, что Нонна умела читать, она, во-первых лежала у окна и могла видеть, что происходит в мире. Во-вторых, могла переворачиваться на бок. А главное - к ней каждый день ходила самая настоящая учительница. Нонне ставили на кровать специальную доску с ножками и она писала. Я тоже хотела так, но мне сказали что дошколятам учительница не положена.
Тогда я упросила Нонну учить меня.
Нонна давала задания, а я, высунув от напряжения язык и часто прорывая карандашом бумагу, старательно выводила: "мама", "папа", Нона".
«Учительница» сердилась:
- В моем имени три буквы "н". В первом слоге две и во втором.
Я не понимала, что такое слоги.
- Это так просто, - говорила Нонна. - Сколько гласных, столько и слогов.
Я впадала в ступор. Что такое "гласные" я тоже не знала.
- Что можно петь, то и гласные. Понятно?
- Понятно, - кивала я и тут же пробовала знакомые буквы на голос.
- А-а-а! О-о-о! К... - спотыкалась и снова тянула: - С-с-с! Р-р-р!
В слове "Ася" у меня получалось три слога.
На самом деле моё имя Анастасия. Когда я была совсем маленькая, то называла себя Ася. С тех пор так меня и зовут.

Когда «урок» заканчивался, Нонна читала вслух. У неё получалось медленно и складно. Потом пробовала я. У меня не получалось никак. Читать я не могла и просто рассказывала Нонне про свою жизнь. Ей нравились эти истории.
- Папа говорит, что мама с бабушкой постоянно сверлят друг друга. Но это он так шутит. Я нигде не видела опилок. Ну, что ещё? Мы живем в большой квартире, у нас огромные окна, прямо в полстены. Однажды я залезла на окно, протиснулась между рамами  и показывала моды.
- Кому?
- Ну, тем, кто за окном. Там собралось много народу, махали мне руками.
- А потом?
- А потом в комнату пришел папа и уговорил меня показывать моды на столе. Сказал, что из окна плохо видно такую красоту. Потому, что пятый этаж.
Я не стала рассказывать, что мама после кричала и плакала и говорила бабушке, что ребенка нельзя на неё оставить ни на минуту. А бабушка маме: " Шалындать надо меньше!"
 Мысли мои переключались на бабушку.
- У неё в комнате на всех шкафах красивые салфетки, а на стене - иконы. А ещё у меня был дедушка. Он умер, давно. Он был ученым и что-то изобрел, но я его совсем не помню. А у тебя есть дедушка?
- Нет.
- А бабушка?
- Отстань. Расскажи лучше ещё.
Я снова и снова рассказывала:
- У меня очень красивая мама. Все говорят, что она похожа на заграничную артистку. У неё белые волосы и красные губы.
Я вдруг вспомнила мамины губы: теплые, мягкие и как она целует меня этими губами. Мне захотелось плакать. Я отвернула лицо к стенке.
- А папа? - не унималась Нонна. Я приободрилась.
- Папа веселый. Больше всего на свет он любит свою геологию и нас с  мамой. Но нас немножко больше. Он сейчас в экспедиции, еще не вернулся.

Из всех экспедиций папа привозил мне красивые камни. Они стояли на книжных полках. Это был целый мир. Даже названия этих камней были сказочными: хризолит, лазурит, халцедон, опал. Они так прочно вошли в нашу жизнь, что я запросто могла сказать: «небо сегодня аквамариновое». Я пыталась рассказать это Нонне:
- Вот, например, у меня глаза — яшмовые. Это такие коричневые с вкраплением золотого. А у мамы — малахитовые. Это такой зеленый камень. А ещё в малахите есть белые и темные прожилки и на спиле получаются красивые узоры.
- Мне неинтересно про камни, - говорила Нонна. - Расскажи про папу.
И я начинала заново.

В больнице оказались родительские дни, в такой день ко мне пришла мама. Я чуть не спрыгнула с кровати, помешала привязанная нога. Нянька начала жаловаться:
- Ну, что я говорила? Вертится, никакого покою нет. А если срастется неправильно?
- Мама! Мама! - повторяла я и тянулась к ней из последних сил.
- Ну что ты опять творишь, Настасья? Почему врачей не слушаешься? Лежи ровно. А то будет одна нога короче другой. Ходить не сможешь. Кому ты будешь нужна хромая?
Мама села рядом, провела рукой по волосам.
- Совсем ты у меня запаршивела в этой больнице. Давай хоть причешу.
Я подтянулась на веревке и держалась, пока мама расчесывала мне волосы и заплетала аккуратные косички. Мама у меня безмерно активная. Потом она решила обтереть меня и поменять рубашку. Затем прибрать в моей тумбочке.
- Мамочка, когда ты меня заберешь?
- Ты будешь лежать столько, сколько надо, - отрезала мама. - Пока все не срастется. Что за разговоры? Ты хочешь хромой остаться?

Мне было тогда все равно: буду я хромой или нет. Мне хотелось к маме. После ее ухода я плакала, закрыв лицо руками. Слезы скапливались в глазах, как два горячих озера, текли сквозь пальцы.  Нянька ворчала:
- Говорила, не надо приходить. Расстроят только дитё. На вот, выпей микстуру. Вот. Теперь глазки вытрем. Ну, всё. Не убивайся так.
Нянька была большая, грубая, совсем не похожа ни на маму, ни на бабушку, но я плакала, прижавшись к её толстому боку.
 
Я много думала.  Вспоминала мамины слова. «Ходить не сможешь». Как это? Почему? Нога ведь вся целая. И там где был разлом и операция все зашили и уже зажило. Как это не смогу ходить?
Я вспомнила тети Шуриного соседа, деда Прохора. У него вовсе не было ног, он ездил по деревне на маленькой тележке, отталкиваясь от земли старыми, как он сам, колотушками. Но ведь у меня есть ноги.  Я даже откинула одеяло, чтобы посмотреть на них. Обычные ноги. Белые и тонкие, как макаронины.

- Где здесь Ася Тихонова?
- Папка! Я чуть не подпрыгнула на кровати, гири под потолком закачались.
- Тихо, солнышко. Смотри, порушишь им конструкцию.
- Папка! Вернулся!
- Тише, Аська, не шуми. Я еле прорвался. Строго тут у вас, как в исполкоме.
Папа казался растерянным и бледным.
- Аська, бедная моя! Ножка болит?
Я замотала головой.
- Совсем-совсем не болит. Ты скажи им, чтобы отвязали.
- Потерпи, милая. Доктор сказал неделька осталась.
- Ты заберешь меня?
- Ещё раз сделают рентген, положат новый гипс и я тебя сразу заберу.
- Честно-честно?
- Обещаю. А ты знаешь, что мы скоро переедем? В новую квартиру. У тебя будет такая же комната. Потолки там права ниже, первый этаж, но зато совсем рядом лес. Можно будет сколько угодно гулять.
- А если я хромая буду?
- Да кто тебе сказал такую глупость? Мы еще на перегонки как дунем! А сейчас надо немножко потерпеть. Обещаешь?

Время, проведенное с папой пролетело в одно мгновение. Когда он уходил, я не плакала. Плакала почему-то Нонна.
- Ты чего?
- Ничего.
- К тебе тоже придут.
- Отстань от меня!
- Их просто не пускают. Тебе же передачки передают?
- Дура!
Я не понимала, почему Нонна так злиться.

С приездом папы все поменялось. Папа присылал мне целые тетрадки веселых историй, он рисовал их сам. Теперь я сама могла рассказывать их Нонне. Это были папины приключения в тайге, и в горах, и в пустыне.  Только иногда его герои говорили. Тогда около человечка было нарисовано облако и в нем ровными печатными буквами стояло: ОЙ! УХ! АУ! Я разбирала эти словечки и радовалась, что читаю.
В ответ рисовала маме с папой свои "письма". Они тоже были в картинках и только в конце я старательно выводила: "АСЯ".

 Мы дружили с Нонной, пока не подошло время её выписки. За ней пришла немолодая женщина. Она принесла Нонне одежду и привезла коляску с большими колесами.
- Это кто? - спросила я, когда женщина вышла.
- Воспитательница.
- А родители? - растерялась я.
- У меня нет родителей, - огрызнулась Нонна. - Я детдомовская.
 Больше она со мной не разговаривала.

Нонну одели и посадили в коляску. Все её тело перекосилось на бок и рука двигалась неловко, словно суставы в ней выгнулись в другую сторону. И голова тоже склонялась к одному плечу. Нонна была похожа на сломанную куклу. Тут я впервые испугалась, вцепилась в няньку:
- Почему её выписывают? Она же не поправилась!
- Врачу виднее. Пусти, мне ещё постельное собирать.
- Но её же не вылечили! Она вся гнутая!
Воспитательница посмотрела на меня строго и молча вышла, толкая коляску впереди себя. Нонна на меня не смотрела.
Я осталась одна.
Ко мне никого не подселили и весь вечер я думала о Нонне и о страшном слове «детдомовская».
Детский дом представлялся мне как магазин "детский мир" с большими витринами. И в этих витринах манекенами стоят дети. Их руки подвешены на веревочках, как в фильме про Буратино. Когда на улице темнеет, детей отвязывают и они отправляются спать в огромный сундук. А по улицам ходят взрослые, смотрят на детей в витрине, выбирают, а потом спешат по своим делам.
А Нонну возят на коляске, она никогда не сможет стоять со всеми и её никто не заберет. Она всю жизнь будет пылиться в ящике, как старая никому не нужная кукла.
Мне стало так жалко Нонну!
У меня есть мама и папа, и бабушка. А ещё тетя Шура и дядя Коля. И Витька. А у Нонны - никого. Я уснула в слезах.
На следующий день мне отсоединили проволоку, сняли повязку и сделали рентген. Я переживала, что меня снова привяжут к кровати, но доктор посмотрел снимки и остался доволен. Ногу мне загипсовали, я стала как в сапоге. Торчали только голые пальцы.
- Ну, вот и молодец! Похвалила меня нянька, выдавая маленькие костыли. - Теперь сама сможешь до туалета ходить. Погоди! Куда поскакала? Халат надень. И тапок. Да не прыгай так, скаженная! Не дай Бог ещё чего сломишь.
Тапок был огромный, мне приходилось подволакивать здоровую ногу, чтобы не потерять его. На костылях я освоилась быстро. Первым делом добралась до окна и поразилась перемене. Деревья, кусты и крыши - всё укрылось снегом.
- Уже зима? - поразилась я, но мне никто не ответил. Нянька ушла.
Я отправилась на поиски врача, но меня перехватила медсестра.
- Чего ты всё скачешь? В палату иди.
- Меня загипсовали, почему не забирают?
-Доктор сказал ещё надо понаблюдать.
- Не надо за мной наблюдать. Я буду себя хорошо вести. Честное слово!
- Марш в палату. А то снова на растяжку уложу.

Я  хорошо помнила мамины слова:
- Язык до Киева доведет. Не бойся спрашивать, если потеряешься. Ты живешь на улице Правды. Запомнила?
Свой адрес я знала наизусть. И дорогу до детского сада в соседнем квартале. И до рынка, куда мы с мамой ходили за продуктами. И походы с бабушкой во Владимирский собор. Всё было рядом. Мне бы только найти улицу Правды.
Я натянула линялый больничный халат, подвернула рукава. Он оказался длинным, как пальто. В коридорах было тихо. Увидела на стене, рядом с моей палатой какой-то план.  Красные стрелочки показывали, что надо идти вдоль всего коридора до полосатой комнаты. Поковыляла туда. Это оказалась не комната, а лестница. Потянуло свежим воздухом. Я так обрадовалась этому сквозняку. Значит выход где-то совсем рядом.
Спускаться неудобно. Я боялась упасть и сломать вторую ногу. Надела костыли на плечи, как ранец, подтягивалась и повисала на перилах. Потом легонько толкалась здоровой ногой и сползала вниз. Площадку приходилось прыгать на одной ноге, а потом снова на перила и снова вниз.
Площадка заканчивается дверью, но эта дверь заперта на висячий замок. А ветер идет из открытой форточки. Окно наполовину закрашено белой краской. На подоконнике воняет банка с окурками. Я отодвигаю её и залезаю на подоконник. Деревья и кусты запорошены снегом. В свете фонарей снег кажется золотым. Жадно дышу колким воздухом, у меня изо рта вылетает пар.
И вдруг понимаю: меня оставили в этой больнице навсегда. Я теперь хромая и никому не нужна, а всех ненужных детей отвозят в детский дом. И я буду пылиться в ящике, как Нонна.
Я приготовилась плакать, как вдруг увидела, что по дороге идет мужчина. Мне показалось...
Потянулась к форточке и закричала что есть силы:
- Папка! Я здесь! Папа! Забери меня!
Мужчина дернулся и еще быстрее заспешил по тропинке прочь от моего окна.
Я ошиблась. Это не папа.
Скоропостижно и окончательно поверив, что меня бросили, я зарыдала.

Меня выписали на другой день.
Папа сам одел меня, как маленькой застегивая все пуговицы. Ногу в гипсе замотали бабушкиным пуховым платком. Впереди меня ждала реабилитация, процедуры на которых настаивал врач, но это потом. После. Папа нес меня на руках и я была счастлива, прижимаясь к его колючему воротнику.
Мы с папой сели в такси. Я жадно смотрела на город за окном и поспешно читала:
- Сто... столовая! Ма... га.. зин! Дом быта! Молоко! Бу... булочная! Промто... товары! Почта! Телеграф! Пирожковая! Обувь, мясо, гастроном! Телефон! Вода!
- А наверху что написано?
- Газировка!
- Газированная, - поправлял папа.
- Там по-письменному, - не сдавалась я.
- Экий живчик у вас, - смеялся водитель.
Мне нравилось одобрение.
- Я научилась и теперь всё-всё могу читать. Вот: парик...махерская! Кулинария! Аптека! Детский мир...
Я вдруг вспомнила Нонну и голос дрогнул. Мы проехали мимо темных  витрин и мне казалось, что там только что стояли дети. Стояли и смотрели сквозь стекло пустыми глазами.
Я замотала головой и прижалась к папе. Мне хотелось рассказать ему про Нонну и детский дом, про брошенных детей, про то, как страшно быть одной. Слова толпились у меня в горле, но сказать я ничего не могла. Папа вдруг обнял меня и прижал к себе.
- Эх, Аська, как же я соскучился по тебе.
Мне стало вдруг спокойно и радостно, словно не было ни перелома, ни вытяжки, ни больницы. Мы ехали по заснеженному городу, от фонарей исходило золотистое сияние. И мне хотелось, чтобы так было всегда: черное небо, яркие фонари, спокойное ворчание мотора,  папка обнимает меня за плечи.  И самое главное — предчувствие, что вот теперь-то всё будет очень хорошо.

Продолжение: http://www.proza.ru/2017/05/02/902