Пара недель осталось до празднования очередной год

ПОБЕДА
Московское утро в этот майский день было напоено теплотой весеннего солнца. По крайней мере, именно таким оно отпечаталось в памяти. А иным и быть не могло, потому что Победа! Победа над фашистской Германией. Да еще какая! С полнейшей капитуляцией. Объявленная по радио Левитаном, она делала этот день при любой погоде жарким, светлым, праздничным.
«Как мы им жопу надрали!» – то и дело слышались возгласы из ребячьих стаек, сновавших по всей Баррикадной площади среди ликующей толпы. Люди знакомые, незнакомые обнимались от счастья, пели, танцевали под трофейный немецкий аккордеон либо гармошку, где вальс или танго, а где русского вприсядку.
Веньке с ребятами было неинтересно толкаться среди вальсирующих, которые, по словам Левки Каралика, только и знают, что обжиматься. Поэтому они группировались вокруг пляшущих. Именно там и было настоящее веселье. Гармонист наяривал русского. А в центре образованного хлопающими людьми круга перебирала ножками солдатка, размахивая платочком над головой, перед которой выделывали коленца парни в гимнастерках со звенящими медалями или ходили поочередно гоголями.
А в одном таком круге неожиданно отличился Славка Горшков. Ему, видимо, надоело пассивно присутствовать, и он, недолго думая, выскочил на площадку перед идущим вприсядку военным, выхватил из кармана штанов большую тряпку, заменявшую ему платок, и, покручивая ею над головой, начал семенить ногами вокруг опешившего танцора. Хохот раздался оглушительный. Семилетнего Славку затаскали по рукам, награждая поцелуями и конфетами, которыми у него набились полные карманы. Но этим лафа его и толпившихся рядом с ним ребят (конфеты перепадали и им) не закончилась. Один из офицеров, – полная грудь орденов, – выхватив из очередных объятий маленького танцора, потащил его к ближайшей мороженице, зазывно махнув остальным мальчишкам рукой, чтоб следовали за ним.
В те дни мороженое на улицах продавали не с больших передвижных прилавков с тентами от солнца, какими их показывали в довоенных фильмах (может, они в парке Горького от тех дней и остались), а из небольших овальных фанерных ящичков на подшипниках, которые продавщицы катили за собой. В них находились пара жестяных туб, переложенных искусственным льдом, две разного размера ручные пресс-формы для формирования порций, да упаковки с круглыми вафельными коржиками. Заложив в пресс-форму вафлю нужного размера, продавщица затем обычной ложкой набивала ее мороженым вровень с обрезом, нашлепывала сверху такую же вафлю, выдавливала. И – на тебе! Ешь, не хочу!
– Сколько? – требовательно спросил офицер, держа Славку за руку.
– Большая пятьдесят рублей, маленькая тридцать, – привычно ответила продавщица.
– Я не про цену. Сколько порций в твоем «буфете»? Все заберу.
Продавщица непонимающе вытаращила на офицера глаза. Насторожились в ожидании счастливой для них развязки и толпящиеся за военным ребята. «Неужели, – пробежала меж ними завистливая мыслишка, – Славке одному обломится такое богатство?»
– Интересно, Говнюк один жрать будет, или с нами поделится? – процедил, глотая слюну, Мишка, младший из Караликов.
– Да в него все, что есть в ящике, влезет, – иронично заметил старший из ребят, Жека Штомпель из дома № 19. Он уже перешел в четвертый класс и оказался в малышовой компании чисто случайно.
– Так я не знаю, сколько у меня порций осталось, – виновато проговорила мороженица.
– А ты отоваривай каждого из огольцов. Всех и угощай. – И увидев, что она было потянулась за маленькой пресс-формой, перебил: – Не маленькими, большими. А я рядом постою, пока ты до дна мороженое не выгребешь, тогда и расплачусь.
– Ну, малышня, марш в очередь. Поначалу отпускается по одной порции в руки. Две только этому пацану, за танец, – сказал он и потрепал Славкины вихры, которые еще не успели подстричь перед школой.
Мороженого хватило на всех по три или по четыре порции каждому. И хотя ребята налопались под завязку, глаза требовали еще. А поэтому однозначно решили, что им с мороженицей, уже успевшей распродать часть своего содержимого, не повезло – вот если бы ее только выгрузили из машины с полным ящиком, тогда в самый раз.
А какой же сумасшедший по красоте и продолжительности был устроенный в честь Победы салют, который и взрослые, и ребята наблюдали с крыши дома. Веня также любовался им с крыши, хотя рвался на пустырь к Конюшкам, где загодя была развернута батарея салютных орудий.
– Пап, мам, – начал он приставать к родителям с самого обеда, – можно, я вечером сбегаю туда поглядеть, как из пушек будут шарахать?
– Размечтался! С крыши посмотришь.
И в этом своем решении они не были одинокими. В этот вечер никому из ребят родители отлучиться не позволили.
– Мало ли, – объясняли они свое категоричное «нет», – что могут сотворить по пьянке люди, да еще с оружием.
И оказались правы. Вечером и ночью стреляли во многих местах. В том числе совсем близко от их дома, в каком-то ближайшем дворе по Малой Грузинской улице.
Разобидевшись на родителей, что не пустили поглазеть салют, где шарахают ракетами, Венька поначалу не хотел лезть на крышу. Но потом, как бы сделав одолжение, милостиво согласился подняться на нее вместе с отцом.
Как же было здорово смотреть оттуда в черноту неба, периодически, с короткими промежутками времени, озаряющуюся бело-красно-зеленым разноцветьем орудийного салюта, мелькающими звездочками ракет с пролетающих самолетов, огненными штрихами трассирующих пуль.
Август 45-го года Венька провел вместе с маленьким братом в Мариуполе, у маминой подруги, хотя упрашивал отца взять с собой на хутор к тетке Стефаниде, у которой тот по-прежнему квартировал. Ему очень хотелось повидаться с Казиком, к которому привязался, повозиться с бывшей своей собакой.
– Пап, – лез он к отцу всякий раз, когда тот оказывался в Москве по заводским делам. – Чего тебе стоит меня забрать с собой к бабке Стефе. Я буду себя хорошо вести.
Но отец был непреклонен.
– А кто здесь будет вместо меня? – говорил он в ответ, стараясь выглядеть как можно серьезнее. – Кто будет помогать маме, приглядывать за братом?
Видит бог, как Венька ненавидел в эти мгновения своего младшего брата.
– Ну зачем, – твердил он смеющимся родителям, – вам надо было его рожать. Что вам, меня было мало?
– Много, даже слишком много, – обычно отвечали они, улыбаясь друг другу.