Ещё раз о Прометее

За какой-то незначительный проступок, связанный с личным самолюбием (слово «личный» в те времена как раз входило в моду и пририсовывалось к чему угодно), Зевс навеки приковал его к скале, – вовсе не из вредности, а по необходимости: может быть, это было единственное, что он мог сделать с ним; а это он мог сделать. Положение было неутешительным: ежедневно прилетал орёл и выклёвывал его печень, которая к завтрашнему дню регенерировала – предполагалось, что так до бесконечности.

Однако вскоре (если это слово ещё имело смысл – даже на этих развалинах) ему начало казаться, что это материальное может перестать быть его реальностью; потому он создал свою реальность – внутри себя. Каким образом – вопрос не ко мне. Тело его осталось на прежнем месте, но он ушёл из него – и поэтому – из того мира.

Реальность внутри него по ощущениям была такой же реальной, как та реальная, из которой он ушёл; и со временем он стал всего лишь одним из тех, кто ходит по земле, которую он создал и которой, таким образом, владел – к настоящему моменту ничего не зная и не помня об этом.

Владеть, конечно, можно по-разному: можно, например, сказать, что мы владеем цепью, которой мы прикованы к стене – стоит только определить её как «нашу», – или, например, раковой опухолью – по той же причине.

Он стал одним из многих; одним из всех. Он почти не помнил прежнего себя – и лишь иногда видел его во снах, неизменно приходящих ему в его новых и новых обличиях, – видел себя таким, какой он есть, но, конечно, не верил в это.

Но в какой-то момент он (один из себя) увидел, что его преследуют: на часах вечное 12:12 (13:13, 14:14)... а солнце, вероятно, не заходит на востоке потому, что это было бы слишком откровенным признанием фальшивки окружающего и его самого. Знаки, которые, может быть, ничего не значили, конечно, не значили ничего.

Он сам не верил в это, но ему казалось, что весь настоящий мир, который он когда-то создал (но теперь не знал об этом, а, как он думал, лишь воображал), постепенно населили (ещё одни) имитации людей – шпионы. Какое-то время он игнорировал этот факт в силу своего прекрасного, позитивного характера.

Ведь неприлично сообщать людям, мыслям, чувствам и общественным учреждениям, что они – подделка.

С другой стороны – теперь не надо было скрываться (он чувствовал это интуитивно, спонтанно, ненаучно!). А иными словами – не надо было больше рождаться снова и снова: стрелка (здесь) подходила к нулю.

Затем он начал потихоньку всё это осознавать, ужасаясь состоянию своей психики и всё же будучи теперь лишь отчасти тем, кем он был сейчас. Временами же он начинал быть тем, кем он был всегда. А это значило: он снова начинал быть тем и там: на прежнем месте, на скале, прикованный к ней кем-то за какой-то проступок, сведения о котором, может быть, и верны, но что касается повода для наказания за этот проступок – он нуждался в прояснении.

Разумеется, шпионы не просто сталкивались с ним на улице и, рассыпав апельсины из прижимаемого к груди пакета, шепча извинения, уходили как будто бы восвояси, чтобы следить дальше – издалека. Но, напротив, как ему казалось, они теперь – со временем, со временем! – стали искаь с ним встреч другого рода: так сказать, проясняющих его ситуацию. Они подходили, заигрывали, кокетничали, интриговали, навязывались в друзья, в оппоненты, в любовницы… и если раньше всё это выражалось не в прямых словах или поступках, то с какого-то моментастало приобретать открытый и, более того, вызывающий характер. Они как будто бросали вызов ему, и вызов этот всё более становился похож на вызов порабощённых, угнетаемых, взывающих к справедливости под видом взывания к жалости, признанию и даже к почитанию.

И ещё они требовали любви – и нельзя было разобраться, хотят ли они того или врут о том. Да они и сами этого не понимали.

Некоторые теперь назойливо и прямо на улице обращались к нему уже не в прямых словах, а всё больше путём проговаривания туманных построений, притчами. Так что даже он стал думать, что все притчи в мире, вся мифология, все эти байки, все эти подмётные и ненужные переносные смыслы, а, вернее, конструкции, светские, церковные, даже логические, как будто изобретены специально для него. Но для чего всё-таки? И: но кем?! Он был уверен, что сам этого не делал. Что-то в этом мире завелось, и это его беспокоило.

Возможно, что-то создало – создавало – включило машину создания подобного, вот этого, чтобы в итоге заманить его обратно в ловушку (но он только-только начинал смутно понимать – в какого рода ловушку) и тем самым хотя бы ценой собственной гибели умерить безостановочное и невольное вытаптывание им им же созданного мира: собственная форма водворения в небытие, вероятно, казалась, более… хотя бы более значительной. И стоит ли упоминать, что они – эти шпионы – старались придать иллюзии значимость, этакий оттенок величественного «упадка и разрушения», выдавая её, теперь уже свою и сползающую с него иллюзию за нечто эксклюзивное, а на худой конец что-то якобы обеспечивающее для людей бессмертие, безостановочное возрождение и прочее в том же роде.

И, так как созданный им мир таким образом стал истлевать прямо на нём, и его, этого мира, обитатели, чем больше тщились кричать и действовать – тем более скатывались к несуществованию, его, собственно, и породившему, – то и он, в силу чего-то вроде инерции, всё более оказывался там, где был всегда: в том месте, которое никогда не покидал и которое хотя и было таким же глупым обманом, как всё остальное им представленное, но которое именно в силу глупости представленного он имел право заменить в следующий раз чем-нибудь более изысканным или, по крайней мере, чем-нибудь более надёжным.

Но о «следующем разе» мы с вами, конечно, никогда не узнаем.