Костыли. Эссе

– Вам теперь ежедневно нужно будет принимать лозартан для снижения тонуса сосудов и нипертен для уменьшения частоты пульса. А на ночь – аспирин «Кардио» для снижения вязкости крови. С гипертонией шутить нельзя.
– Доктор, это что – теперь пожизненно? Как костыли?
– Да…

Из разговора врача-кардиолога и его пациента.


Мужчина, с которым ещё полчаса назад мы ехали одним купейным вагоном, лежал на зелёной траве в междупутье. Мы с братишкой только краем глаза смогли увидеть окровавленное и бездыханное тело, вокруг которого деловито сновали врачи и санитары. Лицо его было мертвенно бледным, веки смежены; рот застыл в гримасе страдания.

Минут за тридцать до несчастья, когда поезд неторопливо двигался где-то в пригородах Москвы, проезжая: то запылённые промышленные зоны, то многоэтажки предместий, то платформы остановок электричек, то мосты путепроводов, восьмилетний брат Бориска и я глазели на проплывающий пейзаж, предвкушая скорое свидание с суматошной столицей.

Когда надоедало душное купе, мы вылезали в коридор и смотрели-смотрели в окно…

Высокий и худой, этот мужчина ехал с нами от самого Оренбурга и всю дорогу с кем-то ругался или просто громко разговаривал. Впечатление он производил неприятное, но мы старались особенно его не замечать, принимая это соседство, как временное природное явление, которое скоро окончится, да, к тому же, нас мало касается.

Когда поезд неторопливо перемещался вдоль бетонной площадки очередной пригородной станции, зашипел аварийный тормоз и вагон остановился.

По встревоженным голосам, раздающимся снаружи, мы поняли, что стоп-кран был сорван по какой-то серьёзной причине.


Попытки рассмотреть что-нибудь, выглядывая из окна, были тщетны. Кроме суетящихся людей у края платформы, ничего не было видно.

Отец, тоже попытавшись что-то разглядеть в окно, сказал нам, что пойдёт узнать, что произошло; а когда мы попытались собраться с ним, запретил и приказал сидеть на месте и никуда не двигаться, и пообещал, что сейчас вернётся.

Прошло минут десять или пятнадцать напряжённого ожидания. Папа шёл по узкому длинному коридору с озабоченным видом.

– Что там? Что случилось? – стали мы наперебой его выспрашивать.

Он завёл нас в купе, рассадил по сиденьям и сказал, что тот мужик, который был всю дорогу чем-то недоволен, сильно травмирован.

– Он что – попал под поезд? – не отставали мы.

– Да нет, – пояснил наконец батяня, поняв, что отбиваться от нас обиняками бесполезно. – Да, там такая невероятная история приключилась, – продолжал он, – В общем, когда поезд ехал вдоль платформы, этот дядька открыл дверь тамбура и стоял, смотрел. Дальше я толком не понял, что произошло, но сказали, что от края перрона оторвался и отошёл в сторону пути железный кант, уголок. Он зацепился за вагон, загнулся и другим концом с приваренным выступом, со всего маху, жахнул как раз в открытую дверь, когда мужик там стоял, пробил ему бедро насквозь! и метров сто поезд волок бедолагу, висящего на этой железяке, пока кто-то не увидел. Вот такие дела.

Поезд потихоньку тронулся, и мы бросились к окну. Когда платформа закончилась, были видны: страшно изуродованное окровавленное тело и работающие медики. Неподалёку рядом с насыпью стоял санитарный РАФик с включёнными проблесковыми маячками.

Судя по тому, что никто не торопился нести пострадавшего к машине, он уже был не жилец.

***

Много лет спустя, вспоминая этот случай, я думаю о том, что в ту секунду обречённый мог находиться совсем в другом месте, или даже на двадцать-тридцать сантиметров левее или правее.

Что это? Судьба?

Как будто какой-то могущественный «судия» подводил исподволь человека к роковой точке, отрывал бездушную железяку с приваренным к ней выступом, рассчитывал до миллиметра траекторию движения… Жестокая, но… справедливая судьба как будто старалась ликвидировать провинившегося перед ней, не считаясь с неизбежными муками и безобразным видом истерзанной плоти.

***

Вспоминая иногда эту историю, я вспоминаю и другой случай, произошедший со мной и с нами за несколько лет до этого.

Тоже – поезд, тоже – купейный вагон, только дело было поздней осенью или зимой.

Воинский эшелон. Передислоцируется ракетный полк: с семьями, домашним скарбом в товарных вагонах и с боевым знаменем. Было даже организовано горячее трёхразовое питание из полевых солдатских кухонь.

Мне было восемь с половиной лет, братишке – без малого шесть.

За окнами проплывал сумрачный зимний пейзаж: заснеженные поля и перелески среднего Урала, унылые посёлки с деревянными чёрными от старости домами с заснеженными крышами; небо, затянутое белыми снеговыми облаками.

Я стоял, как обычно, в проходе и «зырил» в окно. Особенно мне нравилось, когда на грузовых платформах провозили новенькие разноцветные машины и всякую прочую технику.

Рядом со мной стояла чья-то бабушка с младенцем на руках. Свободной рукой она держала стеклянную банку, в которой бултыхалось что-то молочное.

Все красивые машины за окном проехали, и я открыл дверь купе (этому нехитрому действу меня научил в этой поездке отец), вошёл и так же энергично захлопнул её за собой.

В это мгновение за дверью послышался сильный звук разбитого стекла и что-то увесисто ударилось в неё снаружи на уровне моей головы.

Сначала мне показалось, что бабушка от неожиданности выронила из руки и разбила стеклянную банку.

Мама тут же раскрыла настежь дверь, и я выглянул в коридор, и увидел трясущуюся бабулю, прижимающую к себе ребёнка. Банку по-прежнему она держала в руке.

Окно напротив нашей двери было разбито чем-то тяжёлым. Занавески трепались сильным воздушным потоком. На полу валялись неровные осколки стекла. Ветер заносил в вагон снежинки, которые кружась ложились на пол.

Мама, отстранив меня, вышла в проход и… ахнула, глядя вниз. На полу рядом с порогом, валялся тяжёлый четырёхгранный, заострённый стальной костыль, которым приколачивают рельсы к шпалам.

Бабушка немедленно удалилась. А мама затащила меня в наше купе и, заперев дверь, ни с того, ни с сего, стала нервно шлёпать меня по попе.

Возмутившись спонтанной несправедливостью, я закричал: «За что?!». Мама вдруг заплакала и обняла меня, почему-то укоряя за то, что я мог погибнуть.

Удивительно, но в тот момент я не винил мать, потому что остро вдруг понял своим детским умишком её чувства. Боря удивлённо смотрел на нас.

Оставив меня, мама снова открыла дверь.

Ледяной вихрь сразу же проник в помещение и заполнил его. Кто-то «дёрнул» стоп-кран; поезд запоздало остановился среди запорошенных путей и сумрачных станционных домов, стоящих в отдалении. Обвешанные чёрными проводами мощные бетонные опоры, бесполезными, как будто только что проснувшимися часовыми, стояли на своих постах вдоль путей.

В вагон деловито вошёл строгий офицер в серой шинели с чёрными бархатными петлицами, в зимней цигейковой шапке. Он был опоясан кожаной портупеей, на которой справа была приделана пистолетная кобура. На левой руке у него была надета кумачёвая повязка с белой надписью «КОМЕНДАНТ».

Осмотрев место происшествия, комендант эшелона забрал орудие преступления и вышел, что-то поручив проводнику.

Хулигана, запустившего костылём в наше окно, так и не поймали. И через двадцать минут поезд потихоньку тронулся.

Проводник заткнул широкую пробоину ватной подушкой. И, угрюмо собрав осколки в ведро, елозил веником по ковровой дорожке.

Подушка помогала мало. В вагоне было холодно, потому мы спали одетыми.

Наутро проснувшись, я вышел в коридор. Нет, это был не сон: подушка закрывала дыру с неровными краями. Я посмотрел в окно – пейзаж сильно не изменился, только на щебёночном грунте в промежутках между путями тут и там были расставлены высокие, около метра, штабеля шпальных костылей.

И тут я впал в какую-то панику: мне вдруг ясно привиделось: тяжёлые железные костыли взлетают, как гигантские пчёлы, и летят в наше окно.

 Я забежал в купе. Умиротворённый облик мамы, читающей книжку, успокоил меня, однако больше в окна я старался не глазеть.

На следующий день нас притянули на станцию назначения. Откуда-то появился отец – видимо он был на дежурстве. Хлопоты по вселению в выделенную нам трёхкомнатную квартиру отвлекли нас от недавнего происшествия и вскоре совсем сгладили его остроту.

Я иногда думаю: ведь кто-то же поставил тогда между увесистой железякой и моей детской головкой прочную дверь купе. Мой таинственный ангел-хранитель ведёт меня по моей «рябенькой» жизни, насылая всего понемножку: и хорошего, и плохого (чтоб не расслаблялся), с каждым новым испытанием всё больше и больше закаляя мою волю и выковывая терпеливость.