Белый дом

Кровать, накрытая белой простынёй, вызывает ужас; спишь как мёртвый. Не знаешь – проснёшься или так и останешься в спячке. Так же безмолвно, в белоснежной пос­тели, лежал и Рамин, укутавшись белой простынёй. Для того ли она растила его двадцать девять лет, холила и лелеяла поодаль от всяческих забот, чтобы теперь глядеть, как он разлёгся в постели? Еще хуже было то, что и сделать она ничего не могла, кроме как просто сидеть и смотреть на него. В голове у Зиньят-ханум, сидевшей, сложив ноги, на бело-полосатом диване рядом с сыном, бродили страшные мысли. Ещё хорошо, что она была дома не одна; невестка и шестилетняя внучка Ягмур заперлись в своей комнате. И сидели там безмолвно – подобному состоянию им было не привыкать.

Кровать вызывала у Зиньят-ханум страх. Именно так же эта кровать увела и её мужа – тот заснул и не проснулся. Все твердили в один голос: «Какая лёгкая, прекрасная смерть!» Все, кроме неё; те тридцать лет, которые она прожила с мужем, казались ей всего тридцатью днями. Тридцать дней! А куда же исчезли остальные дни, месяца, года? Теперь она была вынуждена найти ответы на эти вопросы. Чувство страха, овладевшее всей её душой, вскоре сменилось чувством безнадёжности и унынья. Она не хотела связывать нынешнее состояние сына ни с собой, ни с покойным мужем. На самом деле, она желала уничтожить неизвестного виновника этой неизлечимой болезни, приведшего сына к смертному ложу, в колыбели своих заключи­тельных рассуждений, полных гнева и ненависти. Ей казалось, что это ей снится – вот проснётся и позабудет обо всём; и жизнь её сына, внучки, дочери, для её семьи вновь станет такой же радостной и беззаботной, как и прежде. Ведь она ничего плохого никому не делала... Ни в чём ни перед кем не провинилась... Неужели она родила сына для этих терзаний? Нет же, нет! Это не судьба, предписанная Всевышним! Это может придти в голову только дьяволу! В такие минуты мать направляла свой гнев и обвинения также и к дьяволам...

Кровать неожиданно скрипнула. Парень повернулся на бок и глубоко вздохнул. «Твой вздох – моё горе, сыночек!» – промолвила мать. В этот момент она почувствовала боль в сердце, и в душу вновь прибрались волнения. Ну вот, сейчас проснётся и начнёт рвать и метать; побежит на кухню, пороется там в хлебнице, затем схватит задвижки шифоньера и вышвырнет на улицу. Зарычит на жену, затем заорёт на несчастную мать; округлив глаза, как взбе­шённый зверь, будет требовать у них найти его шприцы. Такое уже случалось несколько раз. Каждый раз они пытались спрятать его шприцы. Не получалось. Как можно прятать шприцы от человека в приступе «ломки»?! Зиньят-ханум, засовывая их подальше, надеялась, что сын хотя бы на один день забудет про эту гадость. Забудет, как же! Отобрав шприцы у матери, сын спрятал их под подушку. Затем, взяв один, уколол себя прямо в вену, у неё же на глазах. Не прошло и десяти минут, как его одурманило. Закружился весь мир (да хоть бы он рухнул!) Поплыло всё в комнате. Глаза заблестели, опьянели. «Я сплю!» – сказал он, и свалился на кровать. Таким образом, уже год, как судьба Рамина была сломлена; в доме начались чёрные дни, и она решила спрятать сына от окружающего мира...

Кровать скрипнула вновь. Глаза парня были одурманены, покраснели и заблес­тели. Под глазами появились отёки. Он дышал с трудом. Наблюдая за физическими изменениями, происходящими у сына, мать побеспокоилась ещё больше. Будь она одна, у неё со страху отнялись бы ноги. Ведь за этот год она ничего такого не наблюдала; правда, за последние дни её сын сильно отощал; кожа рук высохла. Губы часто увлажнялись; в полусонном состоянии он порой облизывал их; через некоторое время он ещё пару раз поворошился в постели и остался неподвижным.

Мать уже устала от беспокойства и страха, которых внушало это состояние. Но причину своей усталости она не поняла. От чего же она устала? От взгляда на одурманенного сына, или его нынешнего состояния? Может, она устала от жизни, повлекшей сына в эту стезю? Как можно устать от жизни? Все обвиняют жизнь – может, и жизнь сама от кого-то устаёт?

Цвет лица у парня менялся так же быстро, как и рассуждения матери – его дыхание затруднялось, как на смертном одре. Мать растерялась. Она бросилась в комнату невестки. Невестка уже привыкла к беспричинной панике свекрови. Поэтому её возбужденное состояние не очень-то затронуло её.

- Доченька, мне страшно... – промолвила мать с волнением. – Что делать?

- Не знаю... Мне всё надоело... Заберу ребёнка, и уеду... Ну сколько это можно скрывать?

- Может, ещё раз позвонишь Лятафет, пускай приедут с Мамедом... Ему действительно плохо!

Ягмур, «баюкающая» в своей кроватке куклу, взглянула беспокойными глазами сперва на бабушку, затем на мать. Ещё позавчера она почувствовала, что с её отцом происходит нечто нехорошее. С позавчерашнего дня девочка молчала, как и её мать, и, спрятавшись в углу, игралась со своей куклой. Взяв куклу, Ягмур тихонько вошла в комнату, где спал отец. Там пристроилась на углу бело-полосатого дивана, прислушиваясь к раздающемуся из-под белой простыни отрывистому дыханию отца…

На сердитом и печальном лице невестки Зиньят-ханум ощутила к себе злость и ненависть. Невестка молча вела со свекровью приблизительно такую злобную «беседу»:

Невестка: «Это вы во всём виноваты... Этот «ребёнок», которого вы холите и лелеете вот уже двадцать девять лет – мой муж, понимаете? Он уже не дитя! Всю ответственность за омерзительную участь моего мужа несёте вы! Да-да, это вы во всём виноваты. Как можно проявлять к сыну столько безудержной заботливости, так баловать его?»

Свекровь: «А в чём ты меня обвиняешь? В моих ласках и милосердию к родному сыну? Доченька, может нам следует поделить эту вину пополам? По-видимому, твоя любовь не удовлетворила потребность его души... Может, именно из-за этого он дошёл до такого состояния, как ты думаешь?»

Невестка: «Во всяком случае, это не я родила вашего сына. Его проблемы родились вместе с ним. Ваша чрезмерная любовь стала причиной его избалованности. Если бы вы вовремя пресекли прихоти и баловство вашего сына, то ничего этого не произошло бы...»

В этой момент Зиньят-ханум была не в силах отвечать невестке, терзаясь в заполнившей дом угнетающей тьме. Она была уверенна в своей невиновности; ведь никакая в мире сила не способна погасить материнскую любовь к своему чаду. Никакая сила, кто бы что ни говорил... Ревность невестки не может быть судьбоносна для неё. Всё в руках Всевышнего.

Неожиданно, после некоторых раздумий, на её лице появился слабый проблеск надежды. Она ринулась к дверям и постучалась в дверь к соседям.

- Анна Николаевна, Рамину совсем плохо... Ему даже хуже, чем утром... – с жалостью взглянула она на русскую женщину, с которой соседствовала вот уже тридцать лет.

- Зиночка, я сейчас, дорогая! Сейчас при­ду... – промолвила Анна Николаевна, и, выйдя наружу с несоответствующей своему возрасту резвостью, заперла дверь и зашла к соседке.

Анна Николаевна была высокой, худощавой женщиной. Её быстрые движения, бодрый голос, переменчивое настроение и присущий молодым женщинам макияж совсем не соответствовали возрасту этой восьмидесятилетней женщины. Ещё с двадцати лет Анна Николаевна ра­ботала медсестрой – изначально в больнице име­ни Семашко, затем в других, различных больницах города. У неё были странные черты: порой она уходила в себя, целыми днями запиралась дома и никому не открывала двери. То она обижалась на кого-то, то обнимала этого человека и окутывала поцелуями. Несколько лет назад её муж – Михаил Петрович – умер от воспаления. Со­седи собрались и должным образом проводили покойного в последний путь. Больше всего на похоронах Михаила Петровича суетился покойный Нариман – муж Зиньят-ханум. Он заказал гроб, уладил мелочи, связанные с похоронами. Об этом не узнали ни Анна Николаевна, ни её дочь Таня. После поминок Анна Николаевна пришла к Зиньят, и вместо благодарности стала жаловаться: «Зин, твой муж без моего ведома потратил большие деньги. Прошу тебя, пускай он предоставит мне все чеки и квитанции расходов – я намерена вернуть долг...» Зиньят-ханум долго уговаривала соседку не беспокоиться о расходах, ссылаясь на добрососедские отношения, но та не унималась, и вконец вернулась к себе с недовольным лицом. Утром она явилась вновь, с теми же претензиями, и, в конце-концов, ей удалось расплатиться за гроб покойного мужа. Спустя три месяца после этого случая Анна Николаевна всерьёз поссорилась со своей дочерью Таней – никто из соседей до сих пор не знает причину их ссоры – и через пару дней Таня собрала вещи и переехала в город Ульяновск. С тех пор о Тане не было ни слуху ни духу. По-видимому, уход дочери оказался Анне Николаевной по душе. Женщина выглядела бодрой, радостной. Она часто делилась воспоминаниями о себе, о бывших сослуживцах, и порой хвасталась тем, что нынешние врачи ей «и в подметки не годятся». Эта женщина, выглядевшая намного моложе своего возраста, порой не пренебрегала и шутками. Зиньят помнила, как однажды её покойный муж спросил у Анны Николаевны о секрете её вечной молодости. Этот вопрос мужа не очень-то и понравился Зиньят-ханум, но ответ русской женщины заставил её призадуматься:

- Знаете, Нариман Гасанович, я мало ем... И ем только то, что мне нужно. И еще я много хожу пешком...

- Анна Николаевна, – вставила Зиньят, не сдержавшись – Мы ведь тоже мало едим...

- Зина, милочка, вы едите много, очень много... Нельзя так! Уже тридцать семь лет, как я отказалась от хлеба; ем сладкий перец, баклажан, чеснок... Яблоки, айву, смородину, ежевику... кефир, творог... это и есть моё меню – дальше перечислить?

В тот день и Зиньят, и её муж пришли к выводу, что у этой женщины, работающей под началом такого известного врача, как Топчу­башев, есть чему научиться.

А сегодня Зиньят-ханум, полностью обеску­раженная безнадежным состоянием сына, во второй раз обращалась к Анне Николаевне. Утром старая медсестра уже побывала у них. И теперь она тихонько, на цыпочках, подошла к кровати и шепнула ласковым голосом:

- Раминчик, что с тобой, милок? Ты ведь не был таким! Дай-ка мне взглянуть на тебя...

- Ох... Нариман, Нариман... На кого же ты меня оставил? – вздохнула Зиньят-ханум.

- Зиночка, его ведь нужно отвезти в нар­кодиспансер... Сколько раз можно говорить об этом? Вы же гробите его... Чего вы боитесь? Ведь жалко же парня!

- Ей-Богу, Анна Николаевна, боюсь... боюсь посрамиться... Как-никак, нас уважают... Если узнают об этом, будут говорить везде и всюду... Слухи всякие пойдут!

- Да какие слухи, милочка? Это всё ерунда... Было, и былью заросло... Главное – здоровье! Парень погибает... А вы стоите и смотрите... Где Лятафет? Я ведь ей говорил несколько раз... А жена-то что говорит?

- ...

- Какой ужас! Послушай, Зина, обязательно отвези его в диспансер... Иначе он умрёт, клянусь Девой Марией! – Анна Николаевна подняла рыхлую правую руку Рамина, и, увидев его посиневшие вены и опухшие отёки, промолвила слово «умрёт» с таким торжеством, словно сообщала что-то радостное.

 

На лице Ягмур, услышавшей слова соседки и глядя на состояние отца с нескрываемым волнением, появился ужас; это трепетное, печальное слово взбудоражило ребёнку сердце. Девочка прислонилась к стене и прижала к груди куклу; её прослезившиеся черные глаза пооче­редно смотрели то на бабушку, то на бывшую медсестру, то на отца, неподвижно лежавшего на кровати. Её детские взгляды были не по возрасту серьёзны; угнетающий трепет, царящий в комнате, взволновал нежную душу маленькой девочки. Бабушка громко вздохнула. Услышав последние слова Анны Николаевны, полные упрёков, она как будто очнулась, и, словно услышав ужасающую весть, ринулась на кухню и схватила телефонную трубку. Но звонить не стала. Вернулась к соседке. «Что же делать?» – промолвила она про себя. «Анна вторит невестке. Она воспользуется этим... Ну что же делать?»

В это время зазвонил телефон. Зиньят-ханум, словно ожидавшая этого звонка, тут же кинулась к телефону.

- Ало, – промолвила она с дрожащим голосом.

- Ну как он?

- Ах, Лятиш, доченька, это ты? Ну как-как... Как всегда... Одурманен... Анна Ни­колаевна говорит, что умрёт...

- Уж лучше умереть, чем так жить...

- Доченька, не надо так про своего брата!

- Да, он мой брат, но он не мужчина! Бесстыжий ублюдок!

- Ну доченька, ты же отца ругаешь... Имей уважение...

- Твой сын осрамил память покойного отца!

- Ну доченька, почему ты винишь во всём меня?

- Ты виновата больше всех, мама! С самого детства ты испортила его, приучила к лени! Лишила его свободы!

- Эх... свобода... Думаешь, свобода – это хорошо? Доченька... – не удержала Зиньят-ханум слёзы. – Ведь я же...

- Да, ты, мама, ты! У него прекрасная жена, прелестная дочь! Вы и их угнетаете... Я же еще тогда говорила тебе, что их вовремя нужно отделить – пускай живут отдельно, себе на радость! Я же говорила!

- Говорила... доченька... но он мой единственный сын!

- Мама, не выводи меня из себя, а то сейчас опять трубку брошу... Надоело мне всё!

Проливая слёзы, Зиньят-ханум повесила трубку сама. В комнате воцарилась мёртвая тишина. Анна Николаевна, как пришла на цыпочках, так же тихонько и ушла, решив, что здесь ей больше делать нечего. В эти минуты Зиньят думала только о муже: «Будь Нариман жив...» Верно, будь её муж жив, вряд ли сын пристрастился бы к наркотикам... Вряд ли невестка дерзила бы ей при ребёнке... Вряд ли дочь говорила бы с ней в таком тоне... Если бы был жив муж...

Но муж давно умер, и даже будь он жив, неизвестно, как бы сложились обстоятельства. Терзаясь в этих неоднозначных мыслях, Зиньят-ханум облокотилась рядом с внучкой.

Сын поворошился в постели, буркнул что-то невнятное, и вдруг вскочил с места. Зиньят-ханум вздрогнула:

- Что с тобой, сынок? Кошмар приснился? – осторожно спросила она.

- Да... Мне приснился белый дом... – ответил сын, натягивая простыню.

- Бисмиллахир-рахманир-рахим! – ударила мать по своим коленям. – Это не к добру, совсем не к добру!.. «Белый дом» означает могилу... – невольно начала причитать она, глядя на расположившуюся рядышком внучку. Затем она встала, направилась к кровати, и нагнулась к сыну, который порывисто дышал под белой простынёй:

- Сынок, Рамин, заснул? Шприц не нужен? – осторожно спросила она.

Ответа не последовало. Сын, который всего минуту назад вскочивший с места, спал крепким сном... Это потревожило мать. Она поспешила к телефону.

- Ало... доченька... Лятиш...

- Ну что еще, мать? Героин закончился?

- Да нет, доченька, состояние брата ухуд­шилось... Только что он неожиданно проснулся, говорит, что ему приснился белый дом!

- Белый дом? А Буш ему часом не снился? Знаешь что, мама, больше не просите у нас денег... Я больше не могу смотреть мужу в глаза... Звонила Анна Николаевна, если хотите, отвезите его в наркодиспансер... и дело с концом... Зачем же столько мучиться?

- Доченька, послушай... Наркотики у него есть... В тот день пошёл и продал мои серьги...

- А он скоро и дом твой продаст! – послышался из трубки сердитый голос.

В телефоне воцарилось молчание...

Поздно ночью погас свет. Из кухни раздался такой необычный шум, что Зиньят-ханум вскочила с места. Больше неё испугался ребёнок. Невестка, копошась на кухне, шепнула что-то невнятное, затем со злостью пошарила в ящиках шкафа. Вытащила из нижнего лампу, зажгла её и отнесла в комнату Рамина. Рамин храпел. Спустя немного, храп прекратился. Рамин резко отбросил с себя простыню.

- Сынок, нам свет отключили, не бойся! Мы зажгли лампу... – осторожно сказала Зиньят-ханум.

- Мама, я чуть не задохнулся... Меня словно волочат к белому дому...

- Это просто сон, сыночек... Не бойся... Осторожно, упадёшь!

- Мне опять приснился белый дом, мама... – повторил парень.

Зиньят-ханум дважды ударила себе по коленям...

Чуть свет Рамин снова вскочил с постели спросонья, и, отбросив простыню, начал кор­читься, жалуясь, что его душат, порывисто пов­торяя, что ему приснился белый дом; покор­чившись немного, он заново свалился на кровать. Голос отца, раздающийся в мёртвой тишине полумрачной комнаты, разбудил и Ягмур, которая дремала рядом с бабушкой; девочка схватила упавшую с дивана на пол куклу, и, прижав её к груди, изумленно взглянула на бабушку. Из кровати, накрытой белой простынёй, раздавался хрип. Невестка чуть ли не вбежала в комнату. Зиньят-ханум, моля о помощи Всевышнего, встала с места и пошла звать Анну Николаевну. Следя за тревожными движениями бабушки, Ягмур осознавала, что произойдёт что-то страшное. Неужели её отец действительно умрёт? А кто же тогда будет её отцом? Увидев в свете лампы округлившиеся глаза отца, она почувствовала озноб, у неё начали дрожать нежные руки и пухлые пальчики, обнявшие за талию белокурую куклу...

За окном светало. Сквозь открытую форточку эта маленькая комната наполнялась прохладным воздухом, который смешивался с запахом валидола. Маленькая Ягмур стояла у кровати отца и смотрела, как врачи скорой помощи, в тусклом свете лампы, шепчутся с друг-другом и копошатся в своих чемоданах с лекарствами. Все, находящиеся в комнате, были на ногах. Её тётя Лятафет с мужем, бабушка, мама, Анна Николаевна, врач скорой помощи и медсестра молча следили за другим врачом – высоким, пожилым мужчиной, который обследовал её отца. Лишь только она, Ягмур, как прежде, молча сидела на углу дивана, сложив ноги и уложив рядом свою куклу. Всё тело девочки находилось в неописуемом напряжении. Интересно, а что произойдёт? В беспокойных глазках искрились молнии, гремел гром, и чёрные, густые тучи, двигаясь вдоль и поперёк, сталкивались и издавали грохот. У девочки жужжало в ушах, она сидела в недоумении.

- Заберите его в диспансер! – обратилась Анна Николаевна к врачам приказным тоном.

Врачи согласились. Услышав это, Рамин с рёвом повернулся лицом вниз и крепко ухватился за белый матрац, мол, только попробуйте! Врачи принялись уговаривать его. Анна Николаевна также повысила голос. А Зиньят-ханум и её дочь, хоть и были против, стояли молча. Рамин начал ругаться:

- Отстаньте, я не поеду! Отпустите меня, сволочи! – сказал он.

Муж Лятафет, осознав, что дело набирает серьёзный и опасный оборот, шагнул вперёд, и сделав знак головой, попросил врачей помочь ему. Напряжение возрастало. Сжавшиеся кулаки Рамина были готовы в любой момент нанести удар. Мамед крепко сжал окостенелые руки Рами­на. А другие врачи схватили Рамина за ноги. Рамин начал сопротивляться как бешенный. Грубые мужские голоса смешались в этой маленькой комнате с тревожными женскими воплями, создавая душераздирающую сцену. Рамин словно объявил войну всему миру – ему казалось, что в данный момент мир состоит из врагов, находящихся вот в этой комнате. И он, ухватившись за матрац обеими руками, с ненавистью обращался к врагам, называя их сволочами и требуя у них оставить его в покое. Маленькая девочка с неимоверным волнением следила, как рьяно сопротивляется её отец, как безумно он бьётся в своей постели; её нежное, невинное личико помрачнело словно чёрная туча в утренней заре. В её глазах потемнело, и вдруг... и вдруг девочка расплакалась навзрыд; её слезы текли по щеке, сопровождаясь робким, жалостным шёпотом:

- Папа-а-а! Нет, не увозите!.. Отпустите его! Оставьте моего папу в покое! Папочка!.. Я... Я люблю тебя...

Описать сложившуюся сцену нелегко. В мире происходит множество прекрасных и отвратительных событий. Например, Габриэль Гарсиа[1] описал самую прекрасную смерть, Антон Павлович[2] воспевал самую красивую женщи­ну на свете, кто-то описал самый приятный голос, самый прелестный поцелуй... и т.д. и т.п. А сегодня эта маленькая девочка проливала самые жалостные слёзы на свете. К сожалению, в тот момент никто не был в состоянии оценить эти необычные цветы печали, разбросанные детскими слезами!

Жалобную мольбу девочки так никто и не услышал…

Неожиданно Рамин, прекратив сопро­тив­ляться, спокойно сказал:

- Отпустите меня, я сам пойду!

Все, кто находились в комнате, замерли от удивления. Рамин встал с постели как вполне разумный человек, взял со стула свой зелёный жилет, накинул на плечи, и, пройдя мимо врачей, шагнул к бело-полосатому дивану. Опустился на корточки возле дочери, и, вытерев рукой слезы с детских щёк, поцеловал её согнутые колени и шепнул голосом, слышимым только ей:

- Доченька, красавица, ангел мой! Не плачь... я же не иду умирать – завтра опять вернусь!

Никто не обратил на это внимание. Маленькая Ягмур чуть успокоилась. После того, как увезли отца, она спокойненько заснула.

Утром Анна Николаевна говорила Зиньят-ханум и матери Ягмур, что наркоманы порой бывают серьёзными и лгунами, а порой – ласковыми и агрессивными одновременно...