Кичман

- И не вздумай сказать, что ты не был в бане. - Ротный многозначительно поглядел на меня. Я вспомнил, как он хвастался, что выбивает челюсть с одного удара. Не фиг пялиться... Сегодня в моих интересах уйти со своими - первая ходка...

Идти до гарнизонной гауптвахты было недалеко - сразу за КПП. В подвале здания работал мой земляк - на коммутаторе. О том, что дальше по коридору - тюрьма, я до сих пор как-то не задумывался.

Привели нас как раз к разводу, поставили в отдалении. Руководил разводом сам начгуб, распределяя штрафников по объектам. Один парень заупрямился: - Я не могу на завод. - Это еще почему? - ощерился начгуб. - Меня сегодня забирать придут после обеда. - Тебе еще трое суток, - и повернулся к следующему.

Поначалу, все мы оказались в одной камере. Я осмотрелся. Известковая "шуба" на стенах - не постучишь. Две короткие забетонированные скамейки из металлического профиля. Оказалось, что на ночь на них откидываются деревянные нары. Днем они подняты и заперты на висячий замок. В углу у двери также забетонированный металлический стол, на нем эмалированный чайник и эмалированная кружка. Это питьевая вода. У дальней стенки чуть теплая батарея, короткая, всего четыре секции. Даже на глаз, это не больше половины от потребности. Слава богу, март, самые морозы уже позади. Над батареей, вверху, небольшое зарешеченное оконце. Снаружи оно закрыто металлическим листом в наклон  - видно только узкую полоску неба "в клеточку". Второе зарешеченное окошко над дверью. В него ярко светит лампочка - "балдоха". Солнца в камере нет, но и темноты не бывает. Цементный пол сухой - это за счастье. Есть места, где его специально поливают водой - не сесть. Когда все устроились, я пытаюсь прикинуть, можно ли хоть как-то двигаться в камере. Четыре шага в длину. Два в ширину. Больше не получается. Можно еще приседать - если сильно не махать руками. Сокамерники смотрят неодобрительно, но помалкивают. Теснота требует сдержанности.

На второй день нас раскидали по разным камерам. Я оказался старшим в одной из них. При заходе начальства, обязан громко подать команду и доложиться по форме: рядовой такой-то арестован таким-то на пять суток за нарушение формы одежды. За что арестован? - изумленно переспрашивает начкар. - За нарушение формы одежды, повторяю я серьезным голосом. - Впервые слышу, - начкар машет рукой, - Вольно!

Формально, причина была верной. Сто дней сходка решила отметить срезанием букв с погон. Идея так себе, но на беду, дежурным по части в тот день заступил старшина. И обалдел на поверке. Потребовал, чтобы у утру буквы были. Многие приклеили. Остальных посадили - нашли какую-нибудь приличную причину: пьянка, самоволка. И вот только у меня никаких явных нарушений не было - кроме формы одежды.

Я был уверен, что это - не повод. С тем и уехал - у меня был маршрутный лист - еще до развода в штаб дивизии. Звонок с требованием прибыть - для ареста - стал для меня неожиданностью. Для остальных - тоже. Ну, тем лучше. Не фиг выделяться из коллектива. Рассказывали, правда, что командир дивизии потом лично звонил начгубу - предупреждал, чтоб не вздумали добавить - мастерская осталась без специалиста, но ничего этого я в тот момент не знал. Сидел "как все".

Кормежка оказалась неожиданно приличной - пайку носят от артиллеристов. Видать, там воруют поменьше, чем в столовой ВСО, в которой питается наша рота. На оправку выводят только перед едой. Если сильно приспичит, можно звать караульного, но не факт, что придет.

Лучшее место работы - деревокомбинат. До обеда мы растаскиваем пиломатериалы, после обеда на них же и валяемся. Рабочие нам сочувствуют, особенно женщины. Если еще и с караульными повезет... Караул четко делится на строевой - приходят такие же срочники как мы, отношение самое благожелательное и курсантский. Курсанты - не люди... Училищ два - командное общевойсковое и авиаторы. Эти, вообще, собственной тени боятся: автомат с предохранителя снят, в туалет только все сразу и строем, отойти от группы невозможно даже по делу - сразу истерика...

В камере накурено. Это, конечно, запрещено, но "с воли" передают сигареты, спички. Все это прячется за окном - с наружной стороны из кладки выбит кирпич. Места "заначек" известны - передаются изустно. Да и первое, что делает арестант, как только за ним захлопывается дверь - обыскивает камеру на предмет где чего "заныкать". Ни одна щель не остается без внимания. В полиэтиленовом пакете сигареты остаются сухими даже в дождь. Шмонают нас ежедневно, но без энтузиазма: в окно никто не выглядывает, почему накурено - не выясняют.

В одну ночь в камеру вламывается наглый сержант-сверхсрочник. Требует встать. Грубо послан. Через час возвращается, уже "по-дружески", с сигаретами: ночь длинная, а его мучают воспоминания. Рассказывает, что был в Чехословакии - в шестьдесят восьмом. Возможно, врет, точный возраст понять трудно. Говорит, был танкистом. Вспоминает, как голодные чешки отдавались за две банки тушенки.

Вечер наполнен рассказами, в том числе о "зоне". Один парень демонстрирует "фокус": затягивается и пускает тонкую струйку дыма из уха. Оказывается, у него перфорация барабанной перепонки. Ехал в госпиталь, не дотянул. Мы советуем ему не заниматься глупостями - не курить и беречь ухо.

Сидеть со своими оказалось легко и приятно: все одного призыва, права и обязанности поровну. Все держатся друг друга против кавказцев из соседних камер, нет бытовых ссор - все вежливы и предупредительны, все понимают, что могло быть хуже.

Много травли "про баб" - отношения, разной степени продвинутости, были до армии почти у всех. Здесь появилось время об этом вспомнить. Обсуждаются достоинства, техники, неожиданно много разговоров о "шариках" в члене - некоторые уверяют о своем желании вставить "к дембелю".

На третий день, пока завтракали, начкар спер мои портянки, сушившиеся в батарее. Одеть сапоги без портянок невозможно - и холодно, и ноги моментально в кровь собьешь. Успел до развода выпроситься на оправку. Проходя через умывальник, спер два вафельных полотенца. Понятно, не замена сукну, но дожить хотя бы до конца срока. Потом уже, в бане, по-тихому, чтоб старшина не увидел, я сменял эти жесткие полотенца на штатные портянки.

Только попав сюда, осознаешь в полной мере, почему срок измеряется не днями, а сутками: ночи, обычно, тяжелее дня. Днем свет, суета, шмоны, вывод на работу, трижды кормят - хоть и не быстро, но время переваливается от одного события к другому, срок идет. Ночью все хуже: это время расправ и страданий. Даже при самом благоприятном раскладе, ночи казались длинными и тоскливыми. Несмотря на усталость, спать на голых нарах, завернувшись в куцую шинель, было и жестко и холодно. Впервые пожалел собственную новенькую шинель, спертую осенними дембелями -  та была длинной, по голенища сапог. Эту старшина выдал из подмены - потертую, порыжевшую и не моего роста - выше колена. Патрули вечно к ней цеплялись.

Деревянные щиты слишком коротки, чтобы можно было вытянуть ноги - только на боку, согнувшись. Поворачиваться приходилось всем одновременно и, даже не просыпаясь, все время чувствуешь в себе то локоть, то колено соседа.

В спертом, без вентиляции, воздухе камеры портянки не успевали просохнуть. Пробовали, по моему примеру, пихать их в еле теплую батарею, но это, кажется, только лишало нас последних остатков тепла - "покрывало" из портянок препятствовало конвекции.

На четвертый день привели группу перепившихся "партизан" - никогда не задумывался, что военная комендатура охотится и за ними. Один особенно буянил и все требовал: - Отдай ложку. Это ложка моего сына!

В ночь, в холод, нашу камеру подняли перегружать ящики с тушенкой  с продуктового склада в командирский уазик. Это было очевидное  воровство, но нам было плевать, жалели только украденных часов сна.

На пятый день, у меня была только одна мысль - не вздумали бы добавить. После обеда за нами пришел сержант. В роте нас встретили радостным свистом и "дембельскими" припевками: - Сосешь ты х... в своей каптерке старшина!