Переживи Эту Ночь

                1.


Чёрт его знает, как он здесь снова оказался. Он вдруг просто встал посреди своей комнаты, выйдя, как ему померещилось, из-за шкафа, и повертел саднящей шеей в надежде избавиться от некомфортного ощущения в позвонках.
– Подушку надо нормальную, ерунда это – на скатанной шинели спать. Откуда она вообще взялась, шинель эта... И гарью ещё пахнет.
Развернув голову до предела вправо, он дополнил это движение вытянутой в ту же сторону напряжённой дудочкой губ и с удовлетворением почувствовал где-то под челюстью глухо хрустнувший щелчок, разлившийся облегчением по задеревеневшей шее.
– Вот. Так лучше. Но шинель всё-таки убрать. А сейчас… куда я шёл? Не помню. Не память, а бумажный пакет с дырой. Но ведь шёл же я куда-то, раз сейчас тут стою?!
Он оглянулся по сторонам, надеясь по каким-то признакам освежить цель своего появления посредине комнаты, не увидел ничего подсказывающего и решил вернуться, чтобы начать с самого начала. Однако сразу сообразил, что и это у него не получится, поскольку он понятия не имеет, как сюда попал. Возвращаться за шкаф уже не хотелось, даже мысли такой не было, без упоминания полнейшей физической невозможности засунуть в узкую щель между шкафом и стеной хотя бы ладонь, не говоря о стоящем посреди комнаты мужском теле, которое вдруг поняло, что очень хочет спать. Столкнув лежащую на постели шинель под диван и положив на её место подушку, стоящий в сумерках мужчина быстро разделся и с шумом упал спиной в белую простыню.


Так плохо Бу не спал уже давно. Ночь наваливалась на него потными мыслями, от которых он в полусне отмахивался горячей ладонью. Вокруг летали обрывки фраз и даже целые диалоги, эхом раздающиеся в ушах и уходящие затем в чьи-то не очень опрятные рты. Вся эта странная ерунда крутилась вокруг его лохматой и разноцветной головы, всячески стараясь войти с ним в непонятный для него контакт, от которого Бу сначала лениво отбивался раздражёнными словами: "Да пошли вы... чего вам… надоели...", а затем подключил ещё и растопыренную левую пятерню, на которой до этого давно и очень неудобно лежал. В очередной раз нервным движением отогнав какую-то смеющуюся рыжую сволочь, Бу безжизненно уронил почти невидимую в темноте руку мимо края дивана на прохладный пол и застыл в коротком чувстве умиротворения, ощущая тыльной стороной ладони крошки от съеденного ещё вчера утром бутерброда. Вчера он завтракал в постели, равнодушно стряхивая мелкие булочные останки прямо на пол, справедливо полагая, что почему бы и нет. И сейчас он лежал, расплющив по подушке усталое от неопределённости лицо, и легко водил пальцами в разные стороны, отгоняя очередные надоедливые тени и выдувая через губы очередное "Да пошли вы..." вместе со слюнявым пузырём. А ещё через несколько минут этой бесполезной жизни пальцы Бу осторожно лизнул чей-то язык.
Бу застыл, остановив болтающуюся руку, и полностью открыл слезящиеся от бессонницы глаза. По его спине разлился такой мороз, что даже пятки, по ощущениям, покрылись снегом, а сердце заколотилось настолько мощно, что Бу пришлось закрыть до сих пор кого-то и куда-то посылающий рот, чтобы не выплюнуть ухающий кусок мяса на подушку. А между тем его пальцы лизнули ещё раз.

Бу жил один. У него не было собаки, кошки или другой живности, чей язык мог бы каким-то манером отреагировать на хозяйскую руку. У него не было птиц, черепах или морских свинок, по углам не шипели змеи и не царапались в стенки спичечных коробков мощные жуки. В его квартире не было даже зеркала, разбитого не так давно, чтобы не смотреть на жуткую в своей странности физиономию, заслуживающую, возможно, дорогого шампанского и хмельных девственниц, хотя Бу понимал, что это лишь капризы человека, слегка не вышедшего лицом, если не сказать грубее. Да, он хотел чего-то лучшего, как всякий нормальный мужчина и любая такая же женщина, но по странному стечению обстоятельств не мог позволить себе даже подходящей обуви, поскольку ноги Бу неведомым образом выросли разного размера - одна ступня тридцать восьмого, а другая сорок третьего, что принуждало его покупать две обувные пары, а это была дополнительная статья расхода, несколько отдалявшая его от прелестей роскошной жизни среди пальмовых рощ, в брызгах дорогого шампанского и нежности девичьих тел. Но и это были обычные отговорки. Цена туфлей или мокасин не играла роли. Просто он никак не мог привыкнуть к тому, насколько сильно его внешность отличается от тех, кто ходит по улице с открытым лицом, в шортах и майке, обувая летом не резиновые безразмерные сапоги, а обычные плетёные сандалии. Несколько раз, будучи в отвратительном настроении, Бу выходил на прогулку в резиновом костюме химзащиты, презрительно посмеиваясь через запотевающие стёкла противогаза над шарахающимися от него людьми. Но от подобных демаршей ему становилось только хуже, поэтому одевался он таким странным образом всего пару раз, проклиная затем на чём свет стоит эту дурацкую затею. Бу ненавидел скрываться. Не любил прятать лицо и пеленать тело. И когда он всё-таки выходил в свет, то старался всегда смотреть прямо перед собой, не обращая внимания на следующий за ним шёпот.

Достойное шёпота у него было всё. Волосы, спускающиеся спокойными чернильными прядями с одной стороны, по странной усмешке природы падали непослушными каштановыми локонами с другой, а сзади выбивался рыжеватый клок, про который Бу долгое время даже не знал. Ему рассказала об этом женщина, одна из тех странных существ, что попадали в его жизнь настолько фантастически редко и непонятным образом, что Бу честно не мог вспомнить, откуда они приходили и куда девались потом. Так вот именно одна из них однажды сказала Бу, что сзади у него колосится объёмная и сильная рыжая прядь, похожая на спрятавшуюся в голове безбожную мысль недавно сгоревшего еретика.

Лицо Бу могло поразить любого художника или поэта, заставляя создавать непостижимые для обычного человека сюрреалистические сюжеты, поскольку обычные люди считали Бу либо уродом, либо забывшим смыть грим чудаковатым артистом. Его высокий лоб мыслителя чистыми висками переходил в монгольские скулы и раздавленный нос воина, под которым, между впалых щёк аскета, откуда-то взялось чудо красивейших в своей пластике губ, всегда сжатых капризно или упрямо, подтверждавших уверенность сильного, но, совершенно очевидно, женского подбородка. Даже глаза Бу светились различным цветом, серебрясь голубовато-серым справа и затягивая в дыру практически угольного левого, который однажды вспыхнул угрюмым красным, когда оказалось, что его левый сорок третий размер перешёл в сорок четвёртый, а это уже вообще чёрт знает что.
Мускулистые сухие руки оканчивались длинными пальцами музыканта, а кожа тела менялась от почти смуглых лица и плеч, опоясывая его грудь розовеющей на солнце светлой полосой, до мраморных разводов на разных по размеру ступнях. Это была внешность человека, которого безалаберный создатель торопился сшить из того, что было под руками, и Бу часто подолгу таращился на своё отражение, вглядываясь в собственные разноцветные глаза, а однажды вечером, после бесполезных размышлений понять причину и смысл своего существования, его в считанные мгновения скрутила жуткая в своей мрачности депрессия, после чего он, широко размахнувшись, изо всех сил ударил по зеркалу кулаком.
Зеркало разбилось, конечно. Порезанная рука болела потом недолго, через несколько дней раны полностью исчезли, заменив когда-то матовую тёмную кожу на прозрачную кальку, под которой пульсировали голубые дорожки вен.

Так вот, Бу жил один. И наличие тёплого рта под кроватью, посасывающего сейчас его холодеющие от ужаса пальцы, не укладывалось в представление о чужих губах, искристой пене на невинных ягодицах и прочей мелочи достойного роскоши человека, живущего не так, как ему хотелось, а лишь как у него получалось, без явной возможности что-либо изменить. А поэтому он лежал на животе, стараясь не дышать, и чувствовал, как пальцы его левой руки тепло полощутся чьим-то заботливым ртом, в то время, как по его спине ручьём стекает противный холодный пот, разливающийся маленьким озером в углублении на пояснице.
Бу пытался думать. У него не получалось. Он снова напрягал свою думательную волю, однако ничего не выходило из-за визгливой дрели где-то за ушами, шумно жужжащей между висками и затылком, не пуская в голову ни одну приличную мысль.
Не придумав ничего вразумительного, Бу потянул ладонь на себя. Он сделал это едва заметно, как ему казалось, настолько мягко и осторожно, что даже сам не почувствовал своего движения. Но именно в этот момент тёплые губы, обнимающие его пальцы, сменились крепкой зубной хваткой, агрессивно рассекающей только что ласкаемые сухожилия. Это было так больно, что Бу почувствовал себя летящим по долгому склону, держа в руке мятое цинковое ведро, полное горящего угля, оставляющего в его глазах бесцветную радугу. Кисть свою он уже не чувствовал, но зато крайне ощутимо понимал, что вся его рука сантиметр за сантиметром заглатывается в какой-то сырой и горячий чулок, после чего в голове Бу с новой силой взорвался огненный шар, сопровождаемый хрустом его собственных ломаемых костей.

Через пару минут Бу пришел в себя оттого, что его плечо дёргалось. Это было похоже на нетерпеливое движение кого-то, находящегося рядом, раздражённого тем, что хозяин плеча слишком медленно двигается. Бу открыл глаза и обнаружил, что почти наполовину свесился с дивана и лежит головой на полу, по которому из открытого окна тянет прохладным ветром. Плечо дёрнулось снова, и Бу, посмотрев на него скошенным взглядом, с трудом разглядел в сумерках рваные края того места, где недавно была его рука. В голове на разные тона дудела какая-то дурацкая сирена, из-за которой было невозможно собраться с мыслями, чтобы хоть что-то понять и, возможно, что-нибудь сделать. Бу отдавал себе отчёт, что находится под воздействием шока, хотя не мог сообразить, как обычная бессонная ночь в собственной квартире могла привести к тому, что сейчас он лежит щекой на вчерашних булочных крошках, смешанных с редкими кляксами собственной крови, без единой внятной мысли какого чёрта здесь происходит.
Бессильно подтянув к порванному плечу свою правую руку, Бу подёргал торчащие в разные стороны кусочки мяса и удивился, что делает это совершенно свободно, почувствовав к себе нечто вроде уважения. "Во это да... могу же, оказывается… если захочу... как, мать вашу, даже не знаю... этот самый... в разведку идти...". С кем ему надлежало пойти в разведку, Бу придумать не успел, вытаскивая из разорванного плеча длинную нитку сухожилия, так остро шарахнувшую где-то глубоко внутри его нервы, что Бу застонал протяжно, пугаясь звука собственного голоса: "Жажжааа...аах!!! Да что же это… нехо... аммах! Дрянь!!!"
Почувствовав движение под диваном, он повернул туда лицо, но ничего не увидел, кроме освещённой сумерками серой полоски противоположного края и пары домашних тапок, один - сорокового, другой - почти пятидесятого размера. На вырост, как Бу говорил сам себе. На всякий случай. Сейчас их разница была такой очевидной, что Бу, понимая всю нелепость происходящего, горько усмехнулся и протянул к ближнему тапку правую руку. Он не отдавал себе отчёта вообще ни в чём, для этого у него в голове было слишком шумно, и просто делал то, что мог, свешиваясь с дивана и уперевшись головой в усыпанный крошками пол. Он не смог бы достать в этом положении свои тапки, они находились далеко, но сейчас ему это не приходило в голову, он просто лежал щекой на прохладном полу, чувствуя сотрясающий всё тело пульс и липкую лужицу под еле шевелящимися губами. И в тот момент, когда он уже почти принял решение перестать тянуться за тапками и заняться чем-нибудь более продуктивным, его правая рука ткнулась во что-то тёплое и, казалось, жидкое, сразу разлившееся по всей длине от пальцев до напряжённо выпрямленного локтя. С запоздалым отчаянием вытягивая руку назад, Бу даже не услышал, а именно почувствовал омерзительный треск, отдавшийся вибрацией по всему телу и погасивший отсветы новой бомбы, яростным взрывом выбивающей из под его век длинные солёные нити.



                2.

Наряд выглядел на самом деле странно. Одна половина его была сшита как чёрный костюм, а другая сверху до низу представляла собой довольно вульгарное красное платье с невероятным вырезом сбоку, похожим на след от сабли. Того, кто набрался бы смелости надеть это безумное произведение, проходящие по разные стороны люди воспринимали бы либо солидным испанским идальго, либо разгульной и уверенной в себе девкой, танцующей фламенко. Бу не был испанцем. И умеющей танцевать женщиной он тоже не являлся. Ему просто понравилась сама идея, и он стоял напротив витрины, в деталях рассматривая женское откровенное декольте, искусно переходящее в строгую мужскую чёрную рубашку с такими же по цвету перламутровыми пуговицами. Раздавшийся рядом голос отвлёк его от созерцания:
– Вам нравится?
Бу повернулся и увидел молодую девушку со светлыми короткими волосами, разлетающимися вокруг женской головки словно маленькие белые змеи. Помедлив с ответом чуть больше положенного, Бу спохватился и, с трудом отвлекаясь от шевелящихся рептилий, обратил своё внимание на смеющиеся тёмные глаза.
– Да... мне... да. Понравилось. А вам? Вы кто?
– Меня зовут Бу. И мне понравилось. Замечательный костюм. Сам себе и жених и невеста. И никаких тебе волнений по поводу первой брачной ночи. Идея просто шикарная!
– Да... – задумчиво пробормотал Бу, не совсем понимая, что его вдруг так обеспокоило. – Да... сам себе... жених и... кто? Как вы сказали, вас зовут?
– Бу. Странное имя, да? Бум! – выкрикнула девушка резко, вскидывая распяленные пятерни и засмеявшись. – Страшно? Это мне по наследству досталось.
– Ам...
– Вам нехорошо? – девушка заботливо вглядывалась в раскрытые разноцветные глаза Бу и даже, как ему показалось, своими длинными пальцами попробовала приоткрыть его дрожащие веки. – С вами всё в порядке?
– Дам... да... ну, в том смысле, что... в норме. Но, знаете... я не понимаю. Этого просто не может быть.
– Кто вам сказал, что не может? Я же здесь, и меня зовут Бу. Вот. А вас?
– А меня... Бу. Даже не знаю... Так меня зовут... в общем.
Белые змеи возбуждённо зашевелились и уставились Бу в оба глаза, переводя свои светящиеся малюсенькие головки с голубого озера на полыхающий чёрно-красным цветом океан. Девушка выглядела ошеломлённой, если бы удалось посмотреть ей в лицо, но всё внимание забирали на себя её белые живые локоны, занимающие, казалось, всю улицу. Женский голос вывел Бу из столбняка:
– Значит... вас зовут Бу. А меня... и меня. Так это же здорово! Колдовство какое-то! Если вы не врёте. Но вы же не умеете врать, правда? Я вижу, что не умеете. Потому что это было бы чудовищно, если бы вы врали мне! Вы мне так понравились, когда я смотрела на вас, разглядывающего этот костюм. Вы не врёте?
– Нет, – Бу подумал пару секунд и добавил ещё более уверенно: – Я не умею врать. У меня глаза начинают болеть. А я этого не хочу.
Это была неправда. Или не совсем правда. При необходимости Бу умел соврать всё, что угодно, включая то, что угодно не было, доводя порой ситуацию до абсолютной фантастики, рассказывая сюжеты, по которым человеческая природа просто не способна существовать. Таким образом он однажды, на вопрос о причине его опоздания к началу какого-то собеседования, ничего не сочиняя, ответил, что не смог осилить зажавших его в автобусе людей, из последних сил пытаясь пролезть через стоящую перед ним очень полную женщину, случайно раздел её практически догола, запутался в невообразимом по размеру бюстгальтере и был выброшен взбешённой толстухой из автобуса через водительское стекло со словами: "Не надо страсти бессловесной!" После чего, согласно повествованию, Бу пешком шагал до места собеседования, пытаясь вспомнить, из какого литературного произведения были вырваны сказанные женщиной строчки, так погрузившись в этот процесс, что прошёл мимо нужного ему здания, затем вообще вышел из города и через долгое время безостановочного пути оказался в заброшенной деревне с кучей странных каменных пирамид и заросших папоротниками улиц, на которых не было ни единого человека, способного подсказать дорогу назад. Эту историю Бу рассказывал, вытаскивая из своих разноцветных волос осколки автомобильного стекла, происхождение которых объяснить не мог. Так что с враньём он дружил, безуспешно уверяя редких слушателей в правдивости своих историй, но сейчас ему хотелось сказать что-то убедительное, доказывая девушке, что он её действительно не обманывает. И, чтобы ещё более успокоить свою неожиданную тёзку, Бу указал на висящий за витриной костюм и произнёс:
– Тут скоро шествие какое-то, костёр зажгли, видите? Пойдёмте?
Девушка тоже посмотрела в витрину, в которой на самом деле отражался жаркий свет близкого костра, разведённого прямо на улице недалеко от места, где они стояли.
– Этот карнавал многочисленней, чем обычно, – сказала она, – много людей. Очень много. И пахнет как-будто инквизицией. Вы будете покупать этот костюм?



                3.

Придя в себя в очередной раз, Бу обнаружил, что лежит щекой в уже подсыхающих кляксах, и повернул голову, пытаясь себя оглядеть. Он по-прежнему свешивался с дивана, чертовски неудобно упираясь в пол лицом в конечном движении смертельно пьяного человека. При этом было невозможно помочь себе руками, чтобы изменить положение тела на более приемлемое, поскольку с обеих сторон туловища остались лишь не слишком аккуратные культи. А ещё снова очень хотелось спать. Скрипя об пол кожей лба, Бу повернул голову и с раздражением посмотрел под диван. Ничего там не обнаружив, он выгнул спину и попытался подтянуть себя наверх, упираясь коленями в смятую постель. Это ему почти удалось, и Бу даже успел удивиться, насколько легче стало тело без рук, хотя придерживать соскальзывающее с края дивана туловище было всё-таки нечем, и он несколько раз подряд снова стукался лбом об пол, пока не придумал помогать себе зубами, закусывая ими диванную ткань. Дело пошло. Бу впивался ртом в диванный бок, подтягивал колени к животу, вытаскивая безрукое тело, быстро перекусывал грубую ткань чуть выше, теряя при неминуемом соскальзывании пять сантиметров, но выигрывая десять. Сам себе он напоминал червяка на стиральной доске, но уже через пару минут такого дёрганого движения Бу полностью лежал на диване, перевернувшись на спину и тяжело хватая ртом воздух. Он смотрел в качающийся потолок, прислушиваясь к шуму в голове и с тревогой закидывая подбородок вверх, пытаясь понять, насколько ещё в состоянии двигаться. С удивлением он обнаружил, что двигаться может вполне исправно, ему даже захотелось встать и просто пройтись по комнате, чтобы удостовериться в собственных возможностях. Была в нём какая-то весёлая злость, почти бравада, которая подсказывала ему, что сейчас он способен вообще на всё, включая немедленное возвращение потерянных рук. Придя к такой мысли, Бу обратил внимание, что из-под дивана раздаются тихие хлюпающие звуки, даже журчание, напомнившее ему, что он хочет в туалет. Это напоминание, такое простое в обычное время, сейчас казалось неуместным, смешным и издевательским одновременно. "Приехали... что же теперь... эту сволочь просить, чтобы мне отлить помогла?" Он не успел придумать, какую сволочь он собрался просить о помощи, как увидел, что тот край, откуда он только что вылез, сминается книзу, словно его сжимали большие невидимые пальцы. Ткань дивана натягивалась, доставая напряжёнными складками до трясущегося в мелкой лихорадке Бу, до его липкой от испарины спины, и он не сразу заметил, что вместе с тканью ближе к диванному краю сползал и сам, а когда он это понял, было уже поздно. Бу равнодушно смотрел, как, подобно диванному покрытию, его кожа сгущённым молоком потекла вниз, обнажая трясущиеся мышцы. Боли уже не было. Наоборот, было приятно чувствовать странное в своей неизведанности ощущение, словно чьи-то заботливые, но сильные женские руки раздевали сильно выпившего мужчину. Однако время от времени какая-нибудь лопнувшая жилка отзывалась во всём теле пронзительной вспышкой, сопровождающейся судорожным скрипом зубов, после которого бессильно отпадающая челюсть ныла от дёсен до самых ключиц. Но только когда Бу увидел, как из его ближнего к краю потного бока одно за другим с тихим треском выламываются рёбра, он, наконец, понял, что всё происходящее прекратится лишь тогда, когда на диване не останется совсем ничего.



                4.

– Видишь, сколько их? Много. На каждом подиуме по одной Королеве. По числу месяцев. А в прошлом году... не помню... или эта, или следующая... вон та! – Бу указал напряжённым пальцем на миниатюрную фигурку с огромными грудями, закрытыми такими же по размеру ракушками. – Да, это она... была Королевой Карнавала. Хотел я её тогда с собой забрать... а потом решил, зачем мне Королева, если однажды я мог завладеть целым Королевством?
– У тебя было Королевство? Где? Расскажи! Какой ты!
Девушка смотрела в его невероятное лицо, держа сжатые кулачки возле подбородка и восторженно улыбаясь сердцевидными губами и всеми довольными змеиными головками. Бу снова немного замешкался, потому что ему требовалось время переключиться с близости этой женщины на собственные мысли, которые вели себя совершенно непредсказуемо. Сейчас он на короткое время перестал думать совсем, глубоко вдыхая носом воздух и задерживая где-то внутри запах своей спутницы. Он специально доверительно наклонял голову к почти обнажённому плечу, прикрытому лишь тонкими лямками из лёгкой ситцевой ткани, чтобы затем полной грудью вдохнуть в себя запах какого-то странного парфюма, от которого у него кружилась голова. Так необычайно и одновременно хорошо он не чувствовал себя никогда. Это было ощущение совершенного комфорта, когда собственное уродство казалось естественной грацией согретого лучами солнца крокодила, и уместность такого чувства сейчас была очевидной, настолько всеобъемлющей и безусловной, что казалась роковой. И такой она была именно из-за стоящей напротив молодой женщины. Только из-за неё.
В очередной раз осторожно проведя носом в двух сантиметрах от тонкой шеи и снова делая незаметный вздох, Бу произнёс:
– Не танцевал… давно... ты хочешь? Только, если не будешь шутить над моим стилем. Я не умею танцевать. Делал это всего один раз, и тот неожиданный танец едва не стоил мне жизни. Мне, а может быть той, с которой я был в паре. Хотя, я не знаю. Не знаю, что с ней стало.

Однажды он увидел нечто замечательное, оставшееся в памяти силуэтами плавающих в воздухе тел. В тот вечер Бу, как это было уже неоднократно, неожиданно для себя оказался среди грандиозного костюмированного бала, и его внимание сразу было привлечено фигуркой в красном развевающемся платье, похожем на сбежавший из костра язык пламени, бешено крутящийся на отполированном паркете. Женщина танцевала плавно и сильно, изредка останавливаясь напротив одного из мужчин, окружавших зал плотным чёрным кольцом. Она указывала на кого-либо затянутой в длинную перчатку рукой, и её избранник выходил в круг, сразу вступая с ней в танцевальную дуэль, двигаясь всё быстрее и быстрее, пока обе фигуры не сливались в чёрно-красной паутине постоянно меняющихся движений.
Когда Бу увидел первый танец, он просто зачарованно провожал взглядом танцующую пару, откровенно любуясь её слаженностью и мастерством, до тех самых пор, пока не обратил внимание на лица наблюдавших за танцем мужчин. Эти лица были поразительны.
Ни единого следа радости или воодушевления не было на них. Сдвинутые брови и крепко сжатые рты могли бы показаться каменными, настолько неподвижно следили многочисленные прищуренные глаза за происходящим внутри полированного круга.
Вдруг чёрная шеренга тревожно зашевелилась, и Бу, следуя за общим движением, снова посмотрел на танцующих людей, сразу прикипев взглядом к измождённым глазам мужчины, изо всех сил пытавшегося не отстать от скользящей вокруг него женщины. Его движения стали ломаными и неточными, он не попадал в такт и уже не всегда вовремя подставлял свою руку. Казалось, женщина не замечает этого, кружась вокруг теряющего силы партнёра с той же лёгкостью и грацией, с какой вступила с ним в этот танец, по-прежнему улыбаясь уголками губ и не сводя с усталого мужского лица пронзительного взгляда.
А затем танцор упал. По окружающему зал мужскому кольцу прошла единая волна, заставившая Бу на несколько мгновений перевести свой взгляд на траурные лица, а когда он снова посмотрел в танцевальный круг, от танцора оставалась лишь узкая ладонь, торчащая из полированного паркета. Человеческая кожа быстро сливалась с ртутью паркетного дерева или камня, и только сейчас Бу увидел, что весь сверкающий пол состоял из тесно лежащих мужских фигур, настолько плотно прилегающих друг к другу, что это выглядело монолитом, одним целым, образующим весь этот танцевальный круг, этот зал и даже этот дворец. Взволнованно озирающемуся по сторонам Бу открылись зажатые в стенах лица, горящие в пёстрых витражах глаза и в последнем движении изогнутые спины поддерживающих исполинский купол колонн. Это было Царство Танцующей Королевы, созданное из тех, кто приходил на её бал. Из своих подданных она строила своё Королевство.
Бу стало неуютно. Он как-то сразу и удушливо вспотел, безуспешно оглядываясь в поисках выхода, но не находя ничего, кроме сплошных стен и молчаливо стоящего круга мужчин в чёрных танцевальных костюмах. Бесцельным взглядом провожая слившуюся с зеркальным полом и ставшую невидимой ладонь, Бу поднял глаза и увидел Танцующую Королеву, в безостановочном движении смотрящую на него. А в следующее мгновение она небрежным движением руки выбросила в его сторону приглашающий жест.

Бу вошёл в круг. И сразу увидел, как изменился взгляд смотрящей на него женщины. Её улыбка превратилась в такую же каменную щель, как на лицах стоящих вокруг мужчин, молчаливо и даже скорбно наблюдавших за происходящим. И сейчас весь этот безмолвный строй сделал один короткий шаг вперёд, сжимая тёмное кольцо. Танцующая Королева замедлила своё движение, затем опять поплыла в красном вращающемся танце, но через несколько мгновений остановилась снова, не сводя с лица Бу ставшего тревожным взгляда. Ей было страшно. Это невероятно, видеть, как могущественная Королева испытывает очевидный страх перед потеющим от непонятного спектакля человеком. Было в этом что-то противоречивое, неправильное, требующее немедленного объяснения, которое тут же появилось прядью чёрных волос, выросших из одного мокрого виска Бу и смоляным локоном упавших на его плечо. А вслед за этим по его правой руке, поверх недавних ран, натянулась прозрачная плёнка тончайшей девичьей кожи, через которую слабой синевой виднелись реки пульсирующих вен. И в то же время волосы Танцующей Королевы сжались и пожухли, собираясь в неопрятный колтун из скатанной в дорожной пыли шерсти, а её руки, с которых змеями сползли длинные перчатки, покрылись затянувшимися порезами, от которых Бу не мог отвести свой взгляд.
– Я взял её за правую руку, так осторожно, как только мог, потому что шрамы там были глубже, и в медленном танце повёл по сужающемуся кругу. Она слушалась меня, словно маленькая девочка, безропотно и даже обречённо, переступив через упавшие на пол перчатки грациозным королевским движением, и мне стоило немалых трудов избавиться от невыносимого в своей разрушительности ощущения, что я могу сделать с ней всё, что захочу. До меня доходил ровный шум, производимый короткими шагами сотен или даже тысяч мужских ног, но это было не так интересно и захватывающе, как держать за руку женщину, судьба которой зависела только от меня. Мне было позволено всё. От права закончить танец прямо сейчас, до возможности начать любой марафон на этой танцевальной площадке или в королевской постели, наблюдая постепенное и неотвратимое исчезновение настолько поразившего меня человека. Я мог проявить милосердие и был в состоянии её убить, если бы пробыл рядом с ней чуть дольше. Но я не хотел и не мог выбирать. Да и времени для выбора у меня не было. Потому что я не заметил, как тёмный круг мужских тел сжался вокруг нас разлившейся смолой, выдавливая её ладонь из моей руки. После этого я ничего не помню.
– Они освободили её?
– Да. Освободили свою Танцующую Королеву. Её безропотные подданные. Без неё их жизнь не имела смысла, не было постоянного вызова на Поединок, пусть даже с женщиной, но женщиной могущественной, это было Состязание, в котором им предстояло умереть, потому что другой формы жизни в этом Королевстве просто не существовало. А без них не было её Королевства. Они рождались, жили и умирали танцорами, подданными, строительным материалом, едой, наконец. Ужасная история, правда?
Бу специально не называл смотрящую на него девушку по имени, поскольку не мог его выговорить, не оборачиваясь при этом на самого себя. А ещё он подумал, что ему не просто нравится эта молодая женщина, всё гораздо глубже и серьёзней, хотя это не могло быть правдой, потому что он не представлял рядом с ней себя, странного человека с цирковым лицом, часто впадающего то в страх, то в злобу, то в тоску. Это было хоть и дурацкое, но восхитительное чувство, похожее на сытое и в то же время голодное бурление в животе, когда ты почему-то думаешь, что небезразличен. А девушка смотрела на него постоянно разгорающимися глазами, от которых всё вокруг словно погружалось в темноту, задумчиво повторив его последние слова:
– Ужасная история... нет! Прекрасная история, Бу! И, конечно, я тоже танцую! Ещё как! Ты себе не представляешь, как я могу! Но только это не фламенко в обмен на жизнь. Совсем наоборот.
Бу улыбался счастливой улыбкой, но в какой-то момент, смотря в шевелящийся перед ним светлый змеиный ореол, он вдруг почувствовал безотчётную тоску, непонятную и настолько сильную, что схватился за грудь, удивляясь силе сердечных ударов.
– Ты что? – её голос входил в него так же успокаивающе, как и её запах. – Тебе плохо?
– Нет, мне хорошо. Просто что-то плохо стало, но мне очень хорошо... только вот не до танцев совсем... сейчас будет.
Он снова улыбнулся побледневшими губами и, не отпуская правую руку от шевелящейся груди, другой ладонью успокаивающе провёл по её щеке. Он даже не пытался задать себе вопрос, понравится ли это движение стоящей перед ним женщине, с которой он был знаком всего несколько минут. Нет, он вообще не задавал себе вопросов, а лишь делал то, что настоятельно требовал вдыхаемый им воздух, потому что всё это было обязано принадлежать ему. Абсолютно всё. Эта женщина с её странными волосами и его собственным именем, лечебным запахом кожи и совершенно немыслимым для него появлением, но единственное, что он сейчас точно знал – ничего этого скоро не будет. Он не понимал, откуда приходит это ощущение, не мог разобраться в причине таких мыслей, он просто совершенно точно это знал. Что-то было в ней. То, что он прежде не встречал. Красивое, доступное, но с какой-то странной силой, которая обнимала его внутренности ласковыми объятиями, не делая ему больно, но не позволяя почувствовать себя свободным.
А девушка смотрела на него, прижимаясь к его руке встречным движением головы, и это было так просто, словно она с рожденья ходила вот так, с его ладонью на своей щеке:
– Я Королева Карнавала, ты знаешь это?
В первые секунды Бу даже не понял, о чём ему говорят. Магия её близости и переходящее в его ладонь женское тепло не давали сосредоточиться, было плевать решительно на всё, но затем он всё-таки ещё раз прокрутил услышанное и задал совершенно бестолковый, но резонный вопрос:
– Чего?
Ещё через пару секунд его фраза оформилась в нечто более конкретное:
– В смысле, что ты сказала? Что-то я вообще понимать перестал. Ты говоришь… а как же... Королева? Сегодня?! Здесь?!
– Да. Именно на этом шествии. Через час я должна быть готова. Ты будешь на меня смотреть?
Такой вопрос даже при обычной расстановке дел показался бы неуместным, а сейчас Бу таращился в шевелящееся свечение вокруг почти чёрного лица с горящими отверстиями глаз и прислушивался к упоительному ощущению причастности к чему-то нескончаемо сказочному. Он знает эту женщину. Она – Королева Карнавала. И через несколько минут он будет смотреть на неё из веселящейся толпы, но не случайным прохожим, не безымянной частью безликой общей массы, а как мужчина, который дотрагивался своими пальцами до её кожи. Он уже забыл про странный двуполый костюм, ему стало неинтересно вспоминать историю в Царстве Фламенко – всё это было неважно. И только одно тревожное ощущение не покидало его грудь – он так и не понимал причин, не видел оснований, но всей своей стягивающейся на скулах кожей чувствовал приближение чего-то злого и жаркого, словно дыхание недавно загоревшегося костра.



                5.

Движения под диваном почему-то затихли, и на какое-то время Бу даже успел подумать, что это ерунда какая-то, обычная дрянь, и очень несправедливо, что дрянь эта за каким-то хреном не может закончиться прямо сейчас, пока он ещё в силах послать всё к чёртовой матери, сходить, наконец, в туалет, а затем просто поспать. Его мысли плясали, словно сумасшедшие блохи, перескакивая с разумного на безумное, смешиваясь в нечто лишённое смысла с металлическим привкусом на языке, и в очередной раз невнятным бормотанием посылая кого-то неизвестного в непонятном материнском направлении, Бу вдруг открыл рот и задумчиво выдул несколько розовых пузырей:
– А ведь я даже маму свою не помню. Отца, вроде... хотя тоже нет. Мало очень. Знаю, что он сына хотел.

Папа был странным, вечно во всём сомневающимся, но именно поэтому абсолютно во всём уверенным человеком. Это по-настоящему грозовая смесь, когда кто-то настолько жестоко подвергает сомнению всё происходящее, что уверен в собственных заключениях ещё до того, как они подтвердятся или наоборот. Во время еды он принюхивался ко всем блюдам, осторожно пробовал на вкус хлеб и опускал кончик языка в любую питьевую жидкость, чтобы удостовериться в чём-то, чего он объяснить не мог, но был суров, непреклонен и даже опасен, если его пытались убедить в отсутствии какого-то смысла. "Смысл есть всегда! – внушительно утверждал он, стуча кулаком по столу. – Нужно только его найти! Увидеть его нужно! Думающий человек в любом дерьме смысл отыскать может! Кто его знает, может с хлебом чего-нибудь там, а?! Или чай какой-нибудь заварен, может быть такое?! Конечно, может! А этот суп! Какой же это суп?! Нет, суп нормальный, хотя я не стану утверждать, но вот вы мне скажите – с какой целью! Со смыслом каким?! Что?! Молчите?! То-то же!"
А ещё он очень хотел сына. Так сильно, что возможность рождения девчонки даже не рассматривал. В их селении пацаны не рождались совсем, самому юному было двадцать лет, и это обстоятельство заставляло относиться к мужчинам как к богам, каждому из которых была предоставлена возможность иметь по нескольку наложниц, любовниц или жён, с обязательным обсуждением на сельских собраниях происходящего в постелях, на сеновале, в пашне или близком лесу. Это была почти религия, поскольку от результата встреч голых мужчины и женщины зависело будущее села, и единственное, что как-то успокаивало местное население, среди которого женских душ было девять из десяти - это уверенность в невозможности прихода на их землю какой-нибудь войны.
– Война бывает тогда, когда бабы много мужиков рожают! – говорил мой отец, когда узнал, что мама забеременела, – А у нас пацанов вообще нет! Поэтому войны не будет! А вот мужчина скоро появится!
Он поглаживал растущий мамин живот, примерял на нём свои ладони, счастливо смеялся при этом красивым мужским смехом и говорил, что у его сына ладони такие же большие, как у него, а затем разговаривал со вспученным животом на каком-то странном языке, который никто не понимал. Его готовность к наследнику была непреклонной, и любой разговор о предполагаемой половой альтернативе являлся для него в лучшем случае словесной пустотой, а в худшем он мог запросто вышвырнуть человека из дома, как сделал это однажды со своим давним соседом, у которого было восемь дочерей и одна коза, кормящая молоком весь этот бабий монастырь. Дочери сопровождали своего папу везде, разноголосой стайкой ожидая его возле какой-нибудь пивной, относя потом домой на руках что-то отчаянно горланящее тело. Жена соседа умерла года четыре назад при последних родах, из последних сил вытолкав в свет очередную орущую девчонку, а поскольку всерьёз беседовать за жизнь с тараторящим девичьим курятником было невозможно, сосед почти каждый день приходил к отцу и каждый раз со слезами рассказывал, что сыновья у настоящих мужчин получаются не всегда, иногда выходит нечто совершенно невероятное по шуму, недоразумению и количеству выпиваемого козьего молока. На девятом месяце маминой беременности он, в очередной раз без приглашения придя в гости, снова завёл подобную чушь, не замечая напряжённого отцовского спокойствия. И после сокровенных слов об окружённых бабами настоящих мужчинах и непосильной редкости у них мальчишеских нарождений отец без единого слова ударил своим каменным кулаком по говорящей голове, отправив не успевшего испугаться соседа на тёплый от солнечного света пол. Сосед устало опустился на четвереньки и через пару секунд молитвенного положения завалился набок, а папа взял его под мышки, подтащил к порогу, и вышвырнул прямо в стоящую на улице толпу ожидавших его дочерей. Девочки послушно расступились, не препятствуя вполне ожидаемому полёту, а затем взяли своего родителя на руки и понесли домой, потому что время было обеденное, они хотели кушать, а доить козу кроме их отца никто не имел права. Дёргать чьи-либо сиськи в этом селении было давней мужской традицией, обязанностью и долгом.

Когда мама начала рожать, пришли две соседки, давно и безуспешно делившие папину постель между собой, и выгнали его из дома, задвинув входную дверь тяжёлым сундуком. Папа покорно разрешил вытолкать себя взашей, смотря на маму умоляющим взглядом, а двум соседкам успел сказать, что если с его сыном что-нибудь случится, он их убьёт. Соседки исправно приняли роды и показали маме здоровую девочку с разноцветными глазами. Правый был прозрачного голубого цвета с серым ободком. Такие глаза были у мамы. А левый горел отцовской демонической краснотой почти чёрного цвета.
Мама испугалась настолько сильно, что стала задыхаться, делая знаки не пускать папу в дом. Но отец, услышав первый детский крик, не стал ломиться в забаррикадированную дверь, а просто влез в открытое окно и, властным жестом остановив бросившихся к нему соседок, осторожно взял из рук мамы тугой кокон, внимательно рассматривая маленькое лицо.
– Надо же... глаза разные... в кого бы это. С ним всё в порядке?
Мама, из последних сил сдерживая колотящееся в груди волнение, прошептала обречённым тоном:
– Ты знаешь... знаешь... такое бывает очень редко… у нашего сыночка, понимаешь, у нашего наследника…
– С ним всё в порядке? – уже несколько угрожающе спросил папа, с непривычным для него спокойствием поглаживая детскую кожу кончиками пальцев.
– Да! – отчаянно выкрикнула мама. – Да, всё хорошо. Но тебе необходимо знать, что у нашего мальчика нету писи!
Мудрая женщина. Всего одной фразой она предотвратила неминуемое трагическое настоящее и создала странное, неожиданное, однако вполне реальное будущее. Именно такие слова не могли стать для папы трагедией, поскольку он понял самое важное, а именно, что с его сыном всё в порядке, только у него почему-то отсутствует член, но это не такая уж большая проблема, тем более, если упомянутой проблемы вообще нет. Дело было не в этом. У моего папы родился долгожданный сын, которого он так настойчиво, уверенно и непримиримо хотел. Это главное. Всё остальное – лишь детали, некоторые из которых ещё могли вырасти, а другие, кто его знает, возможно, ждали подходящего случая их просто пришить.
– Как назовём сына, жена?
Но мама уже настолько переволновалась, что больше говорить не могла. Единственное, что сейчас неслышно плескалось у её губ – это бессловесное "Всё будет хорошо", из чего шипящим выдохом на волю вырывалось только короткое "...бу...". Отец смотрел на умирающую роженицу взглядом, в котором мужской слезой плавились благодарность и ласка, и мама выдохнула облегчённо, делая призывной знак рукой, лишённой к этой секунде уже всяческой силы. Тогда отец подошёл к маме вплотную, переложил куль с ребёнком в одну руку, а другой закрыл уже невидящие мамины глаза.
– Спасибо, – сказал он, – спасибо тебе за сына. И за имя. Пусть так и будет. Бу.



                6.

Она была великолепна. Настолько великолепна, роскошна и удивительна, что Бу даже не сразу вспомнил о договорённости следовать не за колесницей, а находиться перед ней, чтобы видеть больше и самому оставаться на виду. Он стоял, провожая взглядом уходящий поток людей под фантастической роскошью разноцветных перьев, среди которых блестело почти обнажённое тело светящейся женщины с ослепительным ореолом белых волос. Ей подобрали корону, воротником закрывающую сзади голову и шею, но практически не препятствующую белым змеям царствовать среди усыпанных разноцветными камнями декораций. Когда Бу спохватился, что находится гораздо дальше нужного места, ему стоило немалых трудов пробраться через сомкнувшуюся толпу желающих оказаться ближе. Неистово работая локтями, он подобрался вплотную к исполинским лошадям, при этом снова обращая внимание, что видит только шевелящиеся хищные волосы и постоянно горящие глаза. Смотрящие на него. А он, уворачиваясь от чужих размахивающих рук и прикрываясь рукой от фотографических вспышек, любовался укрытой ракушками грудью и раскрашенным животом, на котором разгоралось золотое нарисованное солнце. Лучи этого солнца уходили вниз, к паху, и спускались дальше между ног, скрываясь в коротких сапожках с поющими птичьими головками на носках. Посекундно спотыкаясь, Бу старался не терять из вида укутанный в перьевое окружение тёмный овал лица, с которого он постоянно чувствовал её взгляд. И когда загорелись петарды и бешеным треском стали разрываться звуки фейерверка, он на мгновение прикрыл веки, потому что сочетание горящего огня и её освещённых сзади волос просто ослепляло. А через несколько секунд, растирая ладонями расплескавшуюся от внезапной огненной вспышки фиолетовую кляксу, он снова посмотрел на почти обнажённую фигурку и увидел, что она горит точно таким же костром, в отражении которого Бу рассматривал странный костюм за несколько секунд до того, как впервые услышал её голос.
– Ты горишь, Бу. Ты очень ярко горишь.
Он сказал это, принимая своим лицом её ослепительный свет и обжигающий жар, делающие его правый глаз практически синим, а чёрно-красный левый – полыхающим в унисон принимаемому огню. Бу понял, откуда приходило ощущение скорого опустошения. Оно шло отсюда. И когда сейчас, смотря в ревущий ад горящих перьев и декораций, он называл беловолосую женщину по имени, у него снова появилось чувство, что он говорит сам с собой.


                7.

Тело вдавливалось в диван, словно всасываемое огромными губами, и Бу почти не прилагал усилий, чтобы избежать этого. Он просто лежал и чувствовал, как вместе с уползающей вниз тканью дивана от него отрываются последние пласты кожи. С этой стороны рёбер уже не было, и зияющий живот открывал месиво кишок. Бу лежал, смотрел в потолок и сухим языком слизывал обильно стекающий по лицу пот. Капли текли так часто, что каждую минуту ему приходилось наклонять голову на бок, чтобы из глазных впадин выливалась собирающаяся в них солёная жидкость. Боли по-прежнему не было, или он просто не чувствовал её, непроизвольно скрипя зубами из-за очередного лопнувшего сухожилия, отдающегося в нём от затылка до ноющего паха. В такие секунды ему казалось, что кто-то наматывает на тонкое сверло нервы по всему телу, связывая их в один орущий узел именно там, возле настороженно холодеющей мошонки, упираясь в дрожащий анус и мгновенно перетягивая всю инквизицию в область подмышек, от которых в этот момент уже ничего не осталось. Выпавшие на простыню чем-то спутанный желудок и прочие селезёнки на короткое время привели Бу в чувство, и он равнодушно смотрел, как что-то тёмное, вылезшее из-за края дивана, зацепило исходящие душным запахом внутренности и одним движением засосало их,словно огромную спагеттину, вместе с оторвавшейся гортанью вытягивая его солёный от пота язык и с размаху ударяя им по ещё целому бедру. Проводя взглядом исчезнувшие кишочки, Бу вдруг обратил внимание, что, несмотря на продолжающееся под диваном тихое журчание, в туалет он уже не хочет. Вся его репродуктивная система была вырвана вместе с ушедшим под диван кишечником, и Бу слабо улыбнулся почти белыми губами, закрывая веки и наслаждаясь внезапно наступившей лёгкостью. Мысленно он оплакивал утерю своей мужской части, доставшейся ему во время испанской корриды, в которой истекающий кровью чёрный бык в последнем движении полутонны трясущегося от смертельного адреналина мяса всё-таки насадил на свой рог какого-то знаменитого матадора. Бу в то время ещё находился в наивности подросткового возраста, и происходящее на арене потрясло его настолько сильно, что он до хрипа кричал вместе со всем стадионом, чего до этого случая и после не делал ни разу. А когда упавший в песок бык испустил дух, поднимая фонтанчики пыли между трясущихся ног ещё живого матадора, Бу вдруг почувствовал невероятную тяжесть в глубине своих чресел, там, где прежде не было ничего, кроме обычной девичьей составляющей, которую папа называл не иначе как "Царапина мужества", всерьёз полагая, что оттуда, как зубы из детской челюсти, в скором времени вырастет достойное его сына орудие. Орудие не выросло, но папа об этом не узнал, не вернувшись с гремящей в то время близкой войны, забравшей и перемоловшей в могильный прах всех взрослых мужчин и оставившей в осиротевшем селе только дочерей, сестёр и вдов, которым пришлось учиться добывать козье и коровье молоко, выдаивая разнообразные сиськи, знавшие до этого только мужские руки.
В первые секунды Бу почувствовал настоящий ужас, когда увидел появление у быка своей "Царапины мужества" взамен исчезающего на глазах у всего стадиона бычьего блага. Стадион удивлённо загудел, люди показывали на арену пальцами, забыв про смертельно раненого матадора, а Бу понял, откуда в его чресла пришла неуёмная тяжесть и что именно формируется сейчас у него между ног. Но в это мгновение умирающий матадор перестал сопротивляться смерти, и человеческая природа взяла своё, наградив Бу соизмеримым мужским великолепием, использовать которое по желаемому назначению ему так ни разу и не удалось. "Ещё бы... с такой рожей... кто ж тебя в себя пустит... хотя... вон та... как же её звали... и волосы красивые.. как ожившие сумерки в молоке. Она мне в глаза смотрела. Так смотрела... И я ей верил".

Под диваном что-то происходило. Кроме звуков ручья оттуда раздавалось мягкое шуршание, словно кто-то складывал вещи в стопку, бросая в одно место мягкое, в другое – твёрдое, а в третьем откладывая различные, ненужные пока, мелочи. Если бы Бу мог говорить, он бы, наверное, попробовал позвать находящееся внизу, он не знал каким образом и какими словами, однако ему было действительно интересно происходящее под ним, распластанным на заляпанной бурыми пятнами простыне и уставившимся в розовеющий от скорого рассвета потолок.
Когда какая-то невидимая рука схватила его практически голый позвоночник, Бу прикусил серые губы и закрыл глаза, ожидая услышать деревянный треск и почувствовать такую же боль, но не произошло ни того, ни другого. Он только понял, что складывается, как раскладушка, поднимаясь грудью и коленями над уровнем мелко трясущегося дивана, сворачиваясь словно эмбрион, следуя за крепкой хваткой снизу и без малейшей возможности этому помешать. В некотором смысле он и не хотел ничему препятствовать, всячески желая как можно более скорого конца, отчасти из-за дурацкой по своей нелогичности мысли, что там, внизу, под диваном, он увидит журчащую и хрустящую неведомую причину и всё, наконец, поймёт. Хруст сломавшегося хребта опередил его мысли о безболезненности, заставив прокусить нижнюю губу и мысленно выматериться непонятными словами, ядовито расплывающимися в колокольной голове, словно выплеснутые в небо зелёные чернила. Его грудная клетка упала обратно на диван, голова обессилено мотанулась вдоль продавленной подушки, а когда Бу изо всех сил опустил глаза, чтобы посмотреть на свои ноги, он увидел только две торчком стоящие ступни, исчезнувшие в диванной складке в этот самый момент. Сейчас на измятой постели находилась лишь его голова, длинной шеей привязанная к разбитому корабельному остову грудной клетки с парой верхних рёбер и сабельными ключицами, под которыми, вяло отдуваясь, устало сжималось и разжималось увитое порванными венами сердце.
"Странно. Если я ещё не умер, то как это, если умереть? – думал Бу, напрасно пытаясь вызвать у себя ощущение паники или страха. – Голову повернуть нечем, вашу мать, пот глаза выел".
Собравшаяся в глазницах солёная влага действительно жгла глаза без малейшей возможности от неё избавиться, поскольку мышц шеи просто не было, и Бу открывал зияющую пустоту рта в беззвучных ругательствах, посекундно облизывая серые одеревеневшие губы несуществующим языком. Очередное движение под черепом он осознанно ждал, думая о нём как об избавлении. К этому моменту ему было неинтересно знать о причинах, разобравших его тело, словно детский конструктор, он просто хотел какого-то окончания, логического завершения этой ночи, после которой он ничего не вспомнит. Но даже это стало ему совершенно безразлично, когда его глазные яблоки вдавились в стенки черепа, обильно протекая то ли потом, то ли сукровицей, бесцветными крупными каплями заливая его способность различать предметы, линии и цвета. С отрешённым отчаянием Бу ждал страшного для себя момента, когда лопнувшие стенки его разноцветных глаз оборвут ему последнюю связь с этим миром, но, словно сжалившись над ним, давление в голове сменилось на осторожное прикосновение к его затылку чего-то тёплого, похожего на губы, в почти ласковом движении начавшего всасывать в себя всё, что от него осталось. Последним на постели оставался левый глаз Бу, выпавший из ушедшей внутрь дивана головы и, словно сразу со всем прощаясь или протестуя, затухающий красным цветом перед окончательным исчезновением под куском накрывшей его простыни.



                8.

Людская паника достигла своего наивысшего градуса, когда улетающие в воздух горящие перья начали опускаться на палатки торговцев и в балконы ближних к площади домов. Огонь окружал беснующуюся толпу, отрезая ей пути по узким прилегающим переулкам, в которых сплошными длинными кострами горели брезентовые и фанерные коммерческие будки. Вместе с бешено крутящимся над площадью пеплом на головы людей начало падать развешенное в узких улочках горящее бельё, и Бу один раз едва успел посторониться, чтобы дать распластаться у своих ног огромному тлеющему пододеяльнику. На секунду Бу даже оторвался взглядом от стоящей на пылающем подиуме прозрачной фигуры, через которую можно было смотреть, как сквозь стеклянную статуэтку. Фигурка была неподвижна, со слабой, почти незаметной, вибрирующей рябью по краям, ласкаемая огненными языками, вылизывающими место под едва видимой грудью, и Бу, ступая прямо по рассыпающимся искрами пододеяльнику и вытирая ладонью слезящиеся от дыма глаза, подошёл на несколько шагов ближе, чтобы понять, что он вообще видит. Медленно, словно во сне передвигая ноги, он оставлял борозды в лежащем на земле пепле, не сводя взгляда с живого стекла или стеклянной воды, переливающейся перед ним. "Есть такая категория женщин, на которых совершенно не получается смотреть безнаказанно. Вот как она. Замечательное в своей яркости создание. И что воодушевляет – на той же самой земле, что и все остальные люди".
Вокруг него в разных направлениях метались что-то воющие толпы, но Бу не прислушивался к звенящим в ушах крикам, ему было абсолютно всё равно, что они кричат, поскольку он вообще никогда не принадлежал к их крикливому миру и чувствовал себя в нём чужим по причине своей абсолютно другой природы, последовательно награждавшей его разными ступнями, руками, кожей и различным цветом волос. Каким-то образом именно сейчас ему становилось понятно, что всё происходящее было случайно придуманной закономерностью, долгое время ожидавшей именно такого случая, когда он наконец увидит в странном костюме своё скорое отражение.
– Случайно придуманная закономерность. Никогда ещё не удавалось. Никому. Вот я например... – он резко нагнулся, чтобы пропустить над головой откуда-то прилетевший болид брызгающего огненными плевками фейерверка, – ...ничего себе... так вот, я уже который год загадываю улететь на Мадагаскар. Очень туда хочу. У меня бабушка оттуда. Она там родилась и умерла там. Я её никогда не видел. Её вообще никто не видел. Даже дедушка.

Чтобы защититься от падающего сверху пепла, Бу поднял с земли настоящую офицерскую шинель из шерстяного сукна, чью принадлежность к карнавалу выдавал только непонятный шеврон, изображающий двух сплетающихся в поцелуе женщин. Раздавшийся треск привлёк его внимание, сразу напоминая Бу стонущее под собственным весом горящее дерево или бревенчатую стену пылающего дома, выбивающую из земли бешеный вихрь освобождённых от заточения искр, в неистовом и рыщущем движении взлетающих над распластавшимся хламом. Этот звук шёл от сцены, от той самой сцены, в пламени которой была практически не видна прозрачная фигурка с шевелящимися краями. Уже понимая, что сейчас произойдёт, Бу боковым зрением увидел своё отражение в той самой зеркальной витрине, в которой пару часов назад рассматривал необычный брачный наряд. Он ещё не понимал, что видит, но странное ощущение какой-то дурацкой невозможности уже прошло по его спине корябающим кожу ознобом, и когда Бу всё-таки повернул голову и прямо посмотрел в отсвечивающее рыжим огнём стекло, он, через погребальный саван горящего пепла и тлеющей ткани, увидел собственное лицо в окружении светящихся волос, внезапно выросших вдоль потных висков и знакомыми белыми змеями взявших его лицо в свои обескровленные ладони. Он не успел дойти до сцены всего пару метров, как её обрушившаяся задняя стена накрыла его вместе с пробегающей мимо молодой женщиной, с силой тяжелоатлета прижимающей к груди маленькую, лохматую, отчаянно хрипящую собачку.



                ***

– Как у тебя это получается?
– Не знаю. Честно, не знаю.
– Ты забираешь целые тела или только их части, взамен тех, что по какой-то причине не устраивали тебя?
– Нет. Это вообще не входит в сферу моих желаний. Так происходит и всё. Я встречаю человека, который мне нравится или который меня напугал, неважно, мне должно быть небезразлично его существование, и в этот момент что-то происходит. Его больше нет, и я уже не прежний. Так происходит всегда, если мне не плевать. Те люди, существование которых мне безразлично, никак не отражаются на моей истории. И сохраняют неизменной свою. Я не могу объяснить.
– Ты встретил меня. Что ты со мной сделал?
– Ничего. Я даже не могу сказать, в какой момент это произошло. Просто я вдруг понял, что после этой встречи меня уже не будет.
– Ты помнишь тех, кого…
– Да... всех.
– Ещё... есть ещё подобные тебе?
– Не знаю... такой силы... скорее, нет.
– Тогда посмотри мне в глаза. Ещё... ближе. Чтобы я отражение своё в тебе видела.
– Меня морозит. Зачем?
– Так значительно упрощается переход души.
– Моей?
– Нет, милый. Теперь уже моей.



                9.

По комнате двигалась женщина. Её движения в темноте были похожи на плавающую в воздухе угольную пыль, которую несильный ветер скручивал в отдельные сочленения, принимавшие привычную форму обнажённого человеческого тела. Плавными скользящими движениями женщина прошла мимо покрытого измятой простынёй дивана, в лёгком наклоне проводя открытой ладонью по широким тёмным мазкам на белой ткани, словно в недовольстве за её неряшливый вид. Когда тёмная фигурка прошла дальше и осветилась утренними сумерками, приникающими в комнату через щель в тяжёлых шторах, стало видно, что за скользящими шагами лёгких ног тянутся тёмные нити, отрывающиеся от чего-то, лежащего на полу. Женщина наклонилась и подняла офицерскую шинель, сразу же широким движением накидывая её на голые плечи. Раздавшийся тихий девичий смех, казалось, осветил комнату на короткое мгновение, собравшись затем вокруг невидимой в сером воздухе головы светлым шевелящимся ореолом, похожим на оживших змей.


                ***

– Зачем ты это сделал? Не нужно было. В этот раз – не нужно.
– Я не хотел. Так всегда происходит. Независимо от моего желания. Я мог бы отдать тебе всё это назад, если бы мог. Но я так не могу. Не умею.
– Тогда я сделаю это сама.
– Не сможешь. Меня уже нет.




Подожди... Да подожди же! Я хочу, чтобы ты набрался терпения. Обычного человеческого терпения и возможности удерживать сердце, разбивающее твою грудь. Хотя оно будет вырываться. К человеку перед тобой. Ну и пусть. Продержись этот день. Не разрушая то, что тебе нравится. Не уничтожая то, что почти полюбил. Постарайся поймать этот момент, не убивая при этом смотрящее на тебя с доверием. Не со страхом, не с желанием причинить боль. С доверием. Продержись. А потом уйдёшь к себе и выдохнешь. Сможешь либо прореветься, если слёзы ещё остались, либо проораться, если последнее дыхание ещё не ушло. Или просто живым мешком с мыслями садись на диван и немного помолчи. Захочешь выпить – выпей. Захочешь сделать глупость – сделай. Не захочешь ничего – не надо. Просто ещё один твой день. Какой бы он ни был, ты до сих пор нечто удивительное и живое. А поэтому чуди. Вместе с окружающими тебя тенями. И требуй. От приходящих к тебе людей. Но так, чтобы не рушились стены. И не сгорали города. Я сложу за тебя пальцы крестиком, чтобы хоть как-то облегчить твоё нахождение рядом. Как в случае с ней. Она сделала это не из злобы к тебе, не желая тебя наказать и не в стремлении тебя измучить. Она тебя спасала. От твоей несовершенной природы, уничтожавшей тех, кто становился твоей частью. Она спасала тебя! Не думай о ней плохо. Просто она оказалась сильнее и сама забрала тебя без остатка. В ответ на нечаянно украденную тобой её часть. Теперь ты можешь делать всё, оправдывая сложенные за тебя крестиком пальцы. Чтобы, собирая ладонью лежащие на полу хлебные крошки, не пережить эту ночь ещё раз.




GC