Детство и самолёты

               
                Посвящается внуку Ивану

        Когда бабушка вела меня за руку в детсад – в воздухе всегда стоял далёкий, но громкий гул работающих двигателей самолётов. Они ревели ровно и убедительно, давая всем понять, что за нашей спиной всегда на страже надёжные защитники с крыльями. В нашем городе находился один из самых главных аэродромов страны для тяжёлых бомбардировщиков. И все очень гордились этим  обстоятельством, особенно в послевоенные годы. Люди, которые жили в непосредственной близости с аэродромом, рассказывали, что во время взлёта и приземления самолётов окна в домах сильно дребезжали и даже пытались выпасть. Но жители укрепляли их толстыми рейками, и порядок восстанавливался. «Раз нужно взлетать – пусть взлетают, а тем более – приземляются!» – говорили патриоты родной земли. И самолёты наверняка чувствовали нашу земную любовь к ним даже в высоком небе…
        Бабушка доводила меня по нашей прямой Петровской улице до детского сада, сдавала меня с рук на руки воспитательнице Антонине Петровне и, погрозив мне пальцем на прощанье: «Не шали…», шла пешком через весь город на свою далёкую засолочную базу, где она работала мастером по засолке. Три с половиной километра туда и вечером обратно. Автобусы тогда были редкостью. И вполне нормальным было ходить на работу пешком, и иногда очень далеко…
        Я же вливалась в пёструю толпу своих сверстников, и мы начинали какую-нибудь игру до завтрака. Чаще всего мы играли, конечно, в войну. Причём каждый раз мы пытались изображать какой-нибудь вид войск Красной армии. То мы играли в танкистов, бегали по территории детсада и рычали изо всех силёнок. Потом был день артиллерии, и мы, при криках: «Ба - бах!», швыряли снаряды в виде камушков. И очень ценились прицельные «выстрелы» в квадратики на заборе. Воспитательница грудью вставала на защиту забора, и приходилось останавливать боевые действия. Но самой любимой была игра в партизаны. С прятками в жидких кустах смородины, со штабом в песочнице и разведкой. И с подрывом поездов (это когда кто-то из нас изображал идущий поезд, подавая звуки «ту-ту», и по сигналу о взрыве падал как подкошенный в песок).
        Но больше всего мне нравились музыкальные занятия. К нам приходил Алексей Егорович с баяном и красным носом, и мы садились в кружок вокруг него. Это был добрейшей души человек, и все дети очень любили его и пели громко и с азартом. Алексей Егорович разучивал с нами популярные в то время песни, которые ему самому нравились. Я помню, как мы вдохновенно чеканили песню:
                …На посту пограничник стоит.
                Ночь темна и кругом тишина.
                Спит советская наша страна.
Мы и играть стали в пограничников. А некоторые из нас замечательно изображали служебных овчарок, очень правдоподобно гавкали и даже пытались кусаться – поэтому в «шпионы» никто не хотел идти.
        А однажды Алексей Егорович стал с нами разучивать песню «Чижик - пыжик». Мы были от неё в восторге, но нашей воспитательнице песня не пришлась по душе:
– Что это за «водку пил», да ещё и «выпил рюмку, выпил две». Дети не должны петь про алкоголь, что за безобразие?
Алексей Егорович выразил протест:
– Так это же шуточная песня, причём народная… Фольклор!..
Мы пришли в восторг от последнего непонятного слова. Но Антонина Петровна заподозрила в этом слове, видимо, что-то неприличное и категорично заявила:
– Про чижика петь не будете! Будто других птиц на свете больше нет!
Тогда наш любимый музыкальный руководитель придвинулся поближе, пошушукался с нами, и мы начали разучивать песню «Весёлые гуси». То они лапы вытягивали, то шеи, а то сбежали от бабки, и она плакала: «Ой, пропали гуси…» Ну, хоть бы уж и пропали они насовсем. Так нет – нашлись эти противные весёлые гуси. А мы пели про них такими вредными и ехидными голосами в сторону Антонины Петровны – она же хотела песню про птиц – пусть слушает.
        Но на следующее занятие Алексей Егорович сказал, что мы будем разучивать песню про паровоз. Мы возликовали. Такая прекрасная песня:
                Наш паровоз вперёд лети.
                В коммуне остановка.
                Другого нет у нас пути.
                В руках у нас винтовка!
Мы просто взвыли от счастья. Тут тебе и паровоз, и коммуна, и главное – винтовки в руках. Вот уж мы орали во всю возможность детского горла. А что? Имели полное право как юные коммунары выразить свой жизненный восторг в песне, которую пела тогда вся страна.
        Я также помню, как на детском утреннике однажды присутствовал мой папа. Он сидел рядом с Алексеем Егоровичем и восторгался его игрой. Он ведь тоже был баянистом, в некотором роде. Но он не был таким же виртуозом, и играл по слуху, а не по нотам.
– Ты, конечно, Егорыч, в музыке – мастер и ас! Вон по нотам как шпаришь.
– Так я же профи, Максимыч. Я ж консу окончил. Я могу и по нотам, и по слуху, - говорил Егорыч, не прекращая играть нам танцевальную музыку.
Мы все танцевали по одному – кто как мог. Я же вовсю старалась, изображая вальс разными там плавными движениями.
– Максимыч, а ты глянь, как правильно дочка твоя танцует. И темп держит, и в ритм укладывается. Музыкальная девчонка растёт! Имей в виду… –  добрым голосом говорил Егорыч. И эта мысль именно тогда глубоко запала в папину голову.
        Он нечасто приходил за мной, но каждый раз это было знаменательным событием для работниц детсада. Когда за мной приходила мама или бабушка – это было заурядным явлением. Просто кто-то стоял и смотрел, как меня уводят. Но когда приходил отец – вылетали все: и директриса, и кухарка, и воспитательница, и даже медсестра. Они стояли и открыто любовались высоким красавцем, мужчиной с выправкой, в военной форме и блестящих сапогах. И надо отметить кудрявые тёмные волосы с проскальзывающей сединой, блестящие карие глаза и благородные манеры офицера…
        Однажды он пришёл и увидел меня сидящей за столом перед стаканом молока. Прибежали все сотрудницы. Папа многозначительно посмотрел на всех и сказал строгим голосом:
– Здравствуйте.
И тут они все заверещали. В основном жаловались на то, что я сегодня Борьку стукнула, и что не хочу пить молоко сладкое. Папа посмотрел на меня:
– Давно сидишь?
Я тут же изобразила обиженный вид, навернула слёзы на глаза и, набравшись наглости, сказала:
– С утра…
Папа перевёл глаза на женщин:
– Как это с утра?
Все стали меня укорять за неправду и объяснять отцу, что я сижу так всего час, после ужина, и что никогда не пью сладкое молоко как все.
– Ну, так дайте не сладкого, – сказал папа.
И кухарка бойко ответила, что в садик доставляется уже сладкое молоко.
– Ну, так налейте ей просто чаю! – наставил её отец.
Кухарка сразу же сорвалась с места, подхватила мой многострадальный стакан с молоком, унеслась на кухню и тут же примчалась со стаканом чая.
– Это чай? – строго спросил папа, разглядывая светло-жёлтую жидкость.
Женщины с полным восторгом смотрели на него – как на хозяина положения. Он, это отлично понимая, вдруг сказал так:
– Это не чай. Это писи сиротки Хаси!
Вот так и сказал, чем поверг тётенек в восхищённое изумление. Да уж, в чае он разбирался, и от мамы дома требовал чёрного «крепака».
– Да, наверно, ещё и не горячий, – подлил папа огонь в ситуацию и вопросительно посмотрел на меня. Я тут же отхлебнула из стакана и ядовито доложила:
– Чуть тёплый и совершенно не сладкий!
Папа подошёл и вытащил меня из-за стола:
– Пошли, доча! Здесь даже не знают, куда положено класть сахар, а куда нет. Никакого порядка!
Тишина стояла полная восторга и обожания. Никто даже и не пытался возразить, все стояли загипнотизированные обаянием моего отца. Я гордо взяла его за руку, и мы с достоинством удалились.
Мы вышли на улицу, и пошли домой. Загудели в небе самолёты, возвращавшиеся после дневных дел на аэродром. Папа прислушался и удовлетворённо кивнул головой.
– А что это за Борька, и за что ты его стукнула? – спросил отец.
– За дело. Пусть он Машку из младшей группы не обижает, – объяснила я, и папа строго сказал, что стукать никого не надо, а надо воспитательнице доложить.
– Ведь тебя же никто не обижает…
– Ещё как обижает!
– Кто? – удивлённо спросил папа.
– Как кто… Толька Косарев. Он всех девчонок обижает, его все боятся. Он вчера бантик мой красивый вырвал из волос и бросил в грязь, –  доложила я.
– А где он живёт?
– Да вон в том доме с синими ставнями.
       Папа спокойно шёл, и когда мы подошли к этому дому, он остановился и громко постучал в окно. Кто-то вышел на крыльцо и спросил женским голосом:
– Кто там?
Папа командирским голосом сказал:
– Мне нужен Анатолий Косарев.
Женщина, не открывая калитки, стала причитать:
– Вот паразит проклятый, опять что-то натворил.
И закричала:
– Толька! А ну выходи, гадёныш! К тебе пришли!
И через некоторое время калитка открылась, и появился Толька. Увидев отца, он попятился, но калитку папа закрыл и, не повышая голоса, сказал:
– Тебе кто дал право обижать мою дочь?
Толька молча опустил голову.
– Так вот, если ты ещё хоть раз подойдёшь к ней – пеняй на себя. Ты понял?
Мальчишка кивнул своей лохматой головой.
– Не слышу! – громко сказал папа.
– Понял… – внятно ответил мой обидчик.
– То-то же… – отец взял меня за руку, и не спеша мы последовали по своей улице домой.
И после этого наставления Толька, увидев меня, залезал на свой забор и строил мне злые рожи, кричал всякие дразнилки – типа «выбражуля» или «курица длинноногая», но больше никогда не подходил. Видимо, папа произвёл на него очень сильное впечатление.
         Жизнь шла своим чередом и преподносила всем множество сюрпризов. И не всегда приятных. А я была, как постепенно выяснялось, трудным ребёнком. Мама иногда говорила, что я «ходячее стихийное бедствие». Со мной всё время что-то случалось нехорошее. То я упаду просто на ровном месте ни с того, ни с сего. То зацеплюсь платьем за какой-нибудь ржавый гвоздь, торчащий из забора. Но это ещё что. Это мелочи. А вот то, что я чуть не утонула весной – это уже посерьёзнее будет.
Пошли мы раз с ребятами побегать по плотам.  А надо сказать, что Волга после зимы разливалась очень мощно и затапливала ближние к ней улицы основательно. По Бережной и Вольской плавали лодки, и люди привычно каждую весну довольно лихо управлялись с этим видом водного транспорта. Ставились мостки, чтобы из лодки можно было выйти на сухую землю и идти себе по делам.
        А детям было полное раздолье, чтобы попускать бумажные и деревянные кораблики, а то и поплавать на большой лодке, если взрослые разрешали. И как только в наши шаловливые ручонки попадала настоящая лодка – мы спуску ей не давали: учились грести, тормозить вёслами. А главное – доплывали до плотов, которые в связи с разливом собирались не возле лесозавода, как им было положено, а так как им хотелось – где было поглубже и повольготнее то есть на Бережной улице возле нас. Мы причаливали лодку к первому плоту, цепляли её верёвкой за удобное бревно и вылезали всей стайкой на деревянную поверхность. Игра состояла в том, что нужно было быстрее всех добежать от начала до конца плотов. А брёвна были мокрые и очень скользкие, и бежать по ним было непросто. И тот, кто добежит и первый постучит по краю плота – тот и победитель. А победителем хотел быть каждый...
        Вот я и побежала в общей цепочке. И не в первый раз, надо сказать. Сначала всё пошло нормально. Но вдруг я поскользнулась и упала прямо в отверстие между двумя плотами и мгновенно ушла под воду. От неожиданности и ужаса происшедшего – меня просто заклинило. Надо мной были брёвна, и выныривать было некуда. Разноцветные круги поплыли перед глазами (до сих пор их помню). Я старалась не разжимать рот, чтоб не нахлебаться воды, но дышать было нечем… Пришла в голову мысль, что это всё – прощай мамочка, а главное папочка. Но как силён у человека инстинкт самосохранения! Я, опустившись на дно, увидела над собой оконце просвета и, сильно оттолкнувшись от дна, устремилась к нему. Хорошо, что было не глубоко и, я вынырнула в тот самый проём, куда и упала. И судорожно задышала.
        Ребята уже все собрались у этой лунки и начали вытаскивать меня кто как мог. Кто хватал за косы, кто за руки. Но ничего не получалось – я была мокрая и тяжёлая. И тут с меня стащили пальто, и я смогла ухватиться руками за плот. Чуть отдышавшись, я, лязгая зубами от холода, стала коленками упираться в нижние брёвна и с неимоверными усилиями перевалилась на поверхность плота. Друзья обрадовались и стали поднимать меня в вертикальное положение. Я спаслась. С меня лила вода, я дрожала от холода, но стояла на ногах, хоть и не твёрдо. Пацаны выжали моё пальто и попытались надеть его на меня, но куда там…
        Мы пошли к лодке и мгновенно доехали на ней к дому моей двоюродной бабушки. Она жила тут же на Бережной улице. И когда она меня увидела, то просто закричала от ужаса:
– Инночка! Что с тобой?
Ребята сразу смылись, а баба Настя раздела меня и стала растирать полотенцем. А потом надела на меня свою очень тёплую и большую кофту, положила на кровать и укрыла тяжёлым ватным одеялом с пододеяльником из такого весёлого ситчика с голубыми цветочками, что до сих пор помнится его красота.
        Я стала приходить в себя и осознавать своё положение. Бабуля достала из русской печки тёплую пшённую кашу и положила мне в мисочку. Более вкусной каши я никогда не ела. Согревшись и придя в себя, я представила предстоящий разговор с мамой и заплакала.
– Ты чего плачешь? – спросила баба Настя.
Я ей рассказала, что вообще-то меня мама послала в магазин за солью, а я – вона чего…
– Да-а… Где магазин, а где Волга… – почесала голову старушка и на минуту задумалась.
Потом сделала кулёк из плотной бумаги, насыпала туда соли из банки и стала меня собирать в дорогу до дома. Ещё хорошо, что на ногах у меня были надеты плотно зашнурованные ботинки, и я не сумела их утопить при подводном плавании. Бабуля надела на меня стеганую телогрейку, сложила всё мокрое в авоську и повела меня по мосткам на улицу Петровскую. Это было рядом.
        Мама, когда увидела меня – чуть не упала в обморок.
– Ну, что на сей раз случилось? Я же тебя за солью послала, а ты побежала на Волгу на лодке кататься? Так это ты из лодки выпала, что ли? - кричала мама.
Я молча кивнула, а бабушка, тоже молча, протянула ей кулёк с солью и авоську с мокрой одеждой, и пошла потихоньку к себе. Мама, медсестра по профессии, сделала мне укол пенициллина на всякий случай (тогда все верили в непоколебимую силу антибиотиков во всех случаях жизни), намазала мне коленки зелёнкой и уложила в кровать, надев мне на ноги толстые носки. Я так и покатилась спать.
        Я не знаю, что она рассказала отцу, но он каким-то образом всё же узнал, что упала я не с лодки. Одно слово – разведчик! Утром он сказал мне твёрдым голосом, чтобы я ни в коем случае никогда больше даже не прикасалась к плотам.
– Да я и сама не хочу. Больно надо… Там ужас как скользко… – ответила я сквозь зубы.
– И чтоб дома сидела и никуда не ходила, – сурово сказал папа и ушёл на работу. А я и не ходила никуда. Целых два дня… Но оставлять меня дома одну было опасно. И меня опять повели в родной детский сад.
        Ничего особенно интересного в детсаду не происходило, но то, что детей старших групп, к которым относилась и я, воспитатели могли, по договорённости с родителями, отпускать в конце дня домой одних – пришлось мне очень по душе. И сразу после обеда я стала ходить за воспитательницей и канючить, что вся семья работает допоздна просто на измор, и забирать меня из садика для них целая проблема. И почему же, собственно, я, как и другие старшие дети, не могу самостоятельно пойти домой по совершенно прямой улице? Антонина Петровна подозрительно посмотрела на меня и подумала о том, что меня почти всегда забирали последней, и из-за этого они вынуждены были ждать вместе со мной, а не уходить домой пораньше. Она сказала:
– Ты даёшь мне слово, что без всяких приключений быстро дойдёшь до дома?
Ну, ещё бы я не дала этого слова… Глядя на неё чистым и правдивым взором, я убедительно сказала:
– Обещаю.
И меня к концу дня отпустили.
       И я пошла и пошла по улице Петровской, заглядывая во все дворы по дороге к дому. Дело в том, что все калитки и ворота закрывались на одну длинную жердь, которой можно было через окошечко в заборе открыть калитку запросто. И все это знали, но дом считался надёжно закрытым для чужих. Такие были времена. Доверчивые и честные. И дети могли ходить свободно где угодно и когда угодно – и их никто не обижал, а наоборот помогали. Через эти окошечки я и вела свои необходимые наблюдения. В некоторых домах были собаки на цепи. Но в основном это были дружелюбные небольшие дворняжки, и только изредка попадались крупные и породистые собаки, которых можно было разглядывать очень долго. Я и разглядывала… И не только собак, но и общее устройства чужого двора. И было очень интересно.
        Домой я пришла, конечно, на час позже. Но там ещё никого не было, и ругать меня за опоздание было некому. А потом вернулась с работы бабушка и не удивилась, увидев меня. Она заходила в детский сад, и сторож ей доложил, что все дети уже дома. Ну, дома и дома – всё нормально.
        Но на следующий день я уже недолго шла прямо по дороге. Я свернула налево на незнакомую улицу Ленина и пошла разглядывать дома и рассматривать содержимое дворов через отверстие в заборе. И в одном из них я увидела детей, играющих в прятки.  А мальчишка, который кричал считалку, нагло подсматривал за теми, кто прятался и после слов «кто не спрятался – я не виноват» сразу же пошёл по уже известным ему местам. Я громко закричала:
– Он за вами подглядывал! Я видела! Он нечестный!
Дети очень удивились моим крикам за забором, побежали к калитке и открыли её. Я с горячностью стала рассказывать им увиденное. И пацан – «виновник торжества» подошёл ко мне и со злостью сказал:
– Щас как дам… –  и прямо таки замахнулся на меня кулаком.
Но в эту же секунду на нём повисли две девчонки и завизжали с такой громкостью, что все собаки в округе взвыли вместе с ними. Из дома выскочила женщина в грязном халате и стала выяснять, что же тут произошло. Мы все наперебой стали объяснять ей сложившуюся ситуацию. Тут она с удивлением обратилась ко мне:
– А ты ещё тут откуда взялась?
– С Петровской…
– Ну, вот и иди на свою Петровскую, – сказала она и закрыла передо мной калитку.
       Я в полном недоумении пошла дальше по незнакомой улице, пережила случившееся и опять стала заглядывать внутрь дворов. И в одном я увидела совершенно чудесную картину. Двор был заполнен цветами невероятной, как мне показалось, красоты. Нежные и кроткие нарциссы, пахнущие на весь свет изящные ландыши, невиданные доселе и незнакомые мне крокусы, восторгающие таинственностью происхождения, и ярко-синенькие тонкие подснежники – такие пленительные и волнующие, что отвести глаз от этого прекрасного вида было невозможно! Я долго стояла перед этим чудом.
         И тут по улице к этому дому подошла очень красивая голубоглазая женщина в светлом плаще и мягко спросила меня:
– Тебе что-нибудь нужно, девочка?
Я засмущалась:
– Да нет, я просто смотрю… Красиво очень.
Она улыбнулась, открыла калитку и жестом пригласила меня войти. Двор был чудесный, с замечательной лавочкой и маленькой беседкой. Женщина сказала:
– Сорви себе по одному цветку каждого вида.
Я как-то не решилась... И тогда она сама нарвала разных цветочков и отдала их мне в руки. Я от счастья и благодарности восторженно залепетала:
– Спасибо, большое спасибо! – и пошла к выходу.
        По улице я шла, прижимая к себе цветы и вдыхая их аромат. Я была просто на седьмом небе от радости. Но тут послышался гул самолётов, и я поняла, что раз самолёты домой полетели, то и мне давно надо было быть дома. Я побежала, завернула на свою улицу и издалека увидела маму, стоящую возле дома с пушистым веником в руках. Я подбежала, протягивая маме цветы. Но мама цветы не взяла, а повернув меня спиной, стукнула два раза веником:
– И где же ты шлялась столько времени? А цветы откуда? В парке нарвала?
Я попыталась объяснить, что цветы мне подарила красивая тётенька, но мама почему-то не поверила и стукнула меня веником ещё раз:
– Не ври!
        И тут я заревела. А это я умела. Мне было не больно, но обидно. Я шла по крыльцу к папе, ревела и думала о том – а далеко ли идти от детсада до парка. Папа вышел сам:
– Ну, в чём тут дело, что за рёв?
Мама стала обвинять меня в опоздании на два часа, а я обняла отца за ногу и стала жаловаться на то, что мне не поверили. Он спокойно во всём разобрался, сказал маме, что ребёнку надо верить, а меня взял на руки и внёс в дом. Я прижалась к своему любимому папочке, мы сели на диван, и он меня спросил:
– Куда же ты ходишь после детсада, доложи мне?
– Да просто так… По улицам.
– А зачем?
– Да интересно как- то…
А потом я спросила его о том, о чём давно хотела спросить:
– Папа, а почему это у тебя в одном ухе дырка?
Папа задумчиво улыбнулся:
– Потому что в казачьей семье на Дону сыну-первенцу полагалось иметь серьгу в правом ухе, поняла?
– Ну и где она - серьга?
– Да вот до этого дело не дошло. Времена изменились…
На том разговор наш и закончился.
        На следующее утро папа повёз меня на наконец-то отремонтированном мотоцикле. Я села на заднее сидение, обхватила отца, и мы помчались. Но не успела я даже завизжать от восторга, как мы уже остановились перед детсадом. Я вцепилась в отца мёртвой хваткой в знак протеста против снимания меня с мотоцикла. Я стала уговаривать его поехать со мной хоть куда-нибудь, даже к нему на работу, а лучше всего туда, где самолёты на земле сидят, а потом взлетают. Он рассмеялся. Ему нравилось, что я тоже, как и он, люблю дорогу.
– Да ты что! К самолётам ехать долго и далеко.
Этим сообщением он поверг меня в горькое изумление. Можно даже сказать, что папа просто разбил мою тайную мечту о том, что можно самой дойти до аэродрома, где живут самолёты. Я так огорчилась, что безропотно пошла за папой в детсад, и он предупредил воспитательницу, чтобы я одна домой не уходила.
        Ну, я и не уходила целых несколько дней. Терпела и не приставала, чтоб меня отпустили. Но проходило время, и бдительность Антонины Петровны притуплялась, а бацилла бродяжничества поселилась и укрепилась во мне основательно. И как только я почуяла, что «можно», то, дождавшись, когда почти все дети ушли домой, я тоже стала мягко, но назойливо внушать воспитательнице, что меня нужно отпустить, так как я осознала свои ошибки и больше так не буду. Она довольно продолжительно меня слушала, потом посмотрела на часы и сказала:
– Ладно, ты иди, а я буду за тобой следить.
        Я пошла, а она встала в калитке и стала смотреть, как я твёрдой походкой иду правильно и прямо. И только я стала соображать, насколько же у неё хватит терпения наблюдать за мной, как из-за угла второй улицы появились верблюды. Много верблюдов. Иногда на улице можно было увидеть верблюда, но такого количества я не видела никогда. Папа потом сказал, что их тогда перегоняли в Казахстан. В восторженном ужасе я громко закричала:
– Верблюдик, верблюдик, перестань жевать колючки – приходи ко мне, я тебя хлебцем накормлю!
Погонщик, сидящий между двух больших горбов, заулыбался и крикнул мне:
– Да ты знаешь, сколько ему хлеба надо, чтобы накормить?
– А у меня и сухарики есть припасённые, – обещала я и шла в том же темпе, что и верблюды. Какие же они были необыкновенные и величавые! Я рядом с ними выглядела, как маленький кутёнок. Шли верблюды неторопливо и гордо, с чувством собственного достоинства! И все были разные: и по цвету, и по походке, и по величине. Я просто пожирала их глазами – какие все были красивые и необыкновенные. Вдруг погонщик крикнул мне:
– Лови! – и что-то кинул сверху.
Я подхватила. Это был какой-то засушенный букетик, но с таким ароматом… Я побежала домой:
– Мама, смотри! Что это?
Мама, как только взяла в руки эти сухие веточки с крупными листочками, сразу сказала, что это – лавровый лист, который мы покупаем. Но этот намного ароматнее того, что в пакетиках из магазина.
– Где ты его взяла? – спросила мама.
Я сначала хотела ей рассказать про верблюдов и погонщика, но подумала, что мама опять может мне не поверить и сказала:
– Да дяденька один дал.
И решила, что вот папе расскажу потом всё подробно. Главное, что верблюды сбили меня с намеченного пути, и я пришла домой почти вовремя…
        Но на следующий день я «наверстала» упущенное. Как только меня, без особых проблем, выпустили из детсада, и Антонина Петровна убедилась, что я держу правильное направление, я тут же завернула на другую улицу и продолжила свои краеведческие исследования. Изучив много новых дворов и переулков, я каким-то образом очутилась на колхозном рынке. Это было очень интересно. Работали, в основном, торговые ряды с продуктами, чтобы люди после работы могли купить себе что-то на ужин. Было много всего вкусного и пахнущего. А в центре торговли сидел на скамеечке дяденька и играл на саратовской гармошке с колокольчиками всякие весёлые и залихватские мелодии. На полу перед ним стояла кружка, в которую люди бросали ему денежки. Всем очень нравилась такая радостная музыка, и мне тоже. Я стояла и слушала мелодии народной души. А потом гармонист взял кружку с заработком, скамейку и пошёл себе по делам.
– Пивка пошёл выпить наш Ванюшка, – сказала одна продавщица.
– А ещё придёт? – спросила я.
– Да кто его ж знает. Это уж, как карты лягут.
       Я долго бродила между рядами, разглядывая и продавцов, и покупателей, и подробности купли-продажи. Некоторые добрые тётеньки за прилавком улыбались, глядя на меня, и угощали чем-нибудь. Кто давал яблочко, кто наливал полстакана молока. Некоторые насыпали мне в ладошку немного творога. А продавщица семечек дала мне целую жменю вкусных и ароматных подсолнечников. Я насыпала их в кармашек и ходила по рынку, поплёвывая семечки. Вот уже и самолёты пролетели, а я и в ус не дула. Солнце пошло к заходу, и торговцы стали собираться и уходить. Людей почти не осталось, а я вдруг поняла, что не знаю, в какую сторону мне идти и призадумалась. Тут ко мне подошла очень милая женщина и спросила:
– Девочка, а ты с кем?
Я тут же наполнила глаза слезами и очень убедительно сказала:
– Я потерялась…
Женщина участливо склонилась и стала меня разглядывать.
        Одета я была в очень красивое платьице. В таких платьях и туфельках местные дети не ходили. Дело в том, что мы год как приехали из Австрии, где после войны служил отец. Тогда мама и накопила много всякой хорошей одежды и себе, и мне на вырост. Я привыкла к тому, что меня многие рассматривали с интересом, а девчонки с завистью. Но на мне всё «горело». Бантики срывались, всякие там ленточки и финтифлюшки обдирались как бы сами собой, особенно когда приходилось принимать участие в разных детсадовских потасовках. Но я их подбирала с «поля боя» и приносила домой в кармане. Мама молча, но с укором в глазах, пришивала обратно все эти украшения суровыми нитками крепко-накрепко, и некоторое время всё держалось неколебимо, а если уж вырывалось, то тогда – просто «с мясом».
        Разглядев меня, женщина спросила:
– А где ты живёшь? Ты знаешь, на какой улице?
– На Петровской возле Волги, – всхлипывала я, видя как уже начинает темнеть.
– Так далеко?! А ты сама сможешь дойти до дома?
Я отрицательно покачала головой и прибавила слезу, рассчитывая на жалость к себе. Расчёт был верный.
– Пошли, я тебя доведу, – сказала женщина, взяла меня за руку и быстрой походкой повела с опустевшей окончательно ярмарки.
Шли мы по каким-то незнакомым улицам и переулкам, и я на ходу рассказывала ей «всяко-разно» про себя, про детский сад, про маму и папу, и про любимые самолёты. Дорога была довольно длинной, и сама я, конечно, вряд ли сумела бы добраться до дома. Но когда я увидела знакомый перекрёсток – стала благодарить эту добрую тётеньку:
– Дальше я уже сама дойду, здесь за углом мой дом. Я побегу.
Женщина, вдруг, перекрестила меня и улыбнулась:
– Бог тебе в помощь! Не теряйся больше.
И развернувшись, пошла обратно.
       Я же с волнением выглянула за угол. Да, маму было очень хорошо видно. Она, как обычно, стояла возле калитки с веником в руках. Я, включив громкую степень рёва, шла к дому с жалостливыми словами:
– Мамочка, моя дорогая и любимая – прости меня, пожалуйста! Я больше так не буду! Обещаю.
Выходили со двора некоторые соседи с улыбкой:
– Ну, нашлась-таки Инка-путешественница…
Я доходила до мамы, заслуженно получала мягким веником по попе и с непрекращающимся рёвом шла к отцу жаловаться на жизнь. Отец спокойно спрашивал:
– Ну, и что теперь случилось? Куда тебя сегодня занесло?
– На рынок колхозный.
– Ого! И как же ты туда попала?
– Да я запуталась в улицах и заблудилась совсем…
– И как же ты оттуда выбралась?
– Меня добрая тётенька привела почти до дома.
– А если бы не нашлась добрая тётенька и не привела?
Я очень удивилась: неужели папа не верит в наличие на земле добрых людей?
– Да… – сказал папа и призадумался.
А я, воспользовавшись паузой, невинно и наивно спросила:
– Пап, а до аэродрома – дальше, чем до рынка?
– Что?! Уж не собралась ли ты сходить сама и к аэродрому?
Я молчала как партизанка, потупив взор. И вдруг отец рассмеялся:
– Ну, и настырная, ну, и характер – казачка натуральная! Вся в меня!
Тут я прямо вся так и засияла, вытирая слезы кулачками.
        Теперь уже всем работникам детсада отец приказал не спускать с меня глаз и не выпускать с территории, ни при каких обстоятельствах. Мне оставалось только мечтать о возможных путешествиях и приключениях. Я могла лишь представлять себе, на какую из многочисленных улиц нашего города можно было бы свернуть и увидеть что-нибудь невиданное. Я даже как-то осунулась и погрустнела. Бабушка, которая меня всегда поддерживала и во всём оправдывала, выговаривала родителям свои мысли о моём воспитании:
– Ребёнком заниматься надо. Повести куда-то там в кино, например, или в парк на карусель. А то и просто погулять по берегу Волги или по площади. Так нет, вы только собой и заняты!
Мама от советов отмахивалась. А папа многозначительно молчал. А молчал он не просто так.
        Однажды воскресным утром после завтрака отец весело сказал:
– Ну, доча собирайся, поедем кататься!
Для меня это известие было – как гром среди ясного неба. От восторженного ужаса я заметалась по дому, спотыкаясь и падая, не понимая, как именно мне собираться. Мама быстро переодела меня в розовое платьице, положила в карман платочек, затянула покрепче косы – «чтоб не растрепались» и дала мне надеть крепкие ботиночки. Вот и все сборы. Папа выкатил на улицу мотоцикл, ногой завёл мотор и сел на первое сидение. Я просто взлетела на заднее сидение, вцепилась в ручку, и мы помчались. Я навсегда запомнила этот счастливейший день в моей жизни! Мы неслись по улицам города, подпрыгивая на колдобинах пыльной дороги. Асфальт тогда только снился шофёрам по ночам. Но ничего! Радостный ветер бил в лицо, и мимо пролетали всякие незнакомые окрестности и пейзажи. Потом мы выехали за город, и пыли стало поменьше, а просторы раздвинулись. Дальше уже была огромная степь до горизонта, но папа свернул, и мы поехали по узкой дороге, а потом по тропинке, и остановились. Отец слез, поставил мотоцикл на подножку и снял меня. Он махнул рукой вперёд и сказал:
– Ну, смотри…
        Я стала смотреть и сначала ничего не поняла. А потом пригляделась и увидела вдалеке самолёты. Они были похожи на серых птиц с блестящей спинкой. Как живые они сидели на земле и отдыхали перед полётом. Такие трогательные и совсем не страшные. Я разглядывала их с умилением и спросила – нельзя ли подъехать к ним поближе. Тут папа строго сказал:
– Это аэродром тяжёлых бомбардировщиков дальней авиации стратегического назначения. Военный объект. Ближе нельзя. Вон смотри, – и он указал мне на высокие будки по периметру лётного поля. Там была охрана. Тогда я попросила отца взять меня на «закорки», и он поднял меня и посадил на плечи. И видимость сильно улучшилась.
        Надо сказать, что в самой непосредственной близи увидеть самолёты мне привелось через много-много лет и даже десятилетий, когда мы с внуком Ваней неожиданно в День города попали на экскурсию на аэродром. Автобус был небольшой, но мы как-то сумели протиснуться в него, и уже через полчаса ступили на землю стоянки отслуживших свой век самолётов. Все они были разные и по величине, и по назначению. И мне казалось даже, что я их узнаю. Всё в груди трепетало и рвалось от радости. Гордый экскурсовод, в котором сразу просматривался бывший лётчик, останавливал нас возле каждого самолёта и рассказывал так, как рассказывают о самых любимых людях. Конечно, он подробно сообщал и о лётных характеристиках, и об истории создания каждого, и о послужном списке каждого «аппарата», как он говорил. Но к концу экскурсии неожиданно взбунтовался мой пятилетний внук и довольно громко спросил меня:
– И ты ему веришь, бабушка?
Все обалдели, а больше всех экскурсовод. Он сурово посмотрел на Ваню и спросил обиженным голосом:
– А почему ты мне не веришь, малыш?
Внук очень не любил, когда его называли малышом, и громко сказал:
– Потому, что они все ненастоящие!
Все вокруг заулыбались, а бывший лётчик возразил:
– Они настолько все настоящие, что и сейчас могут полететь, если залить в них керосин!
Ваня торжествующе завопил:
– Вот видишь – он говорит про керосин, а надо заправлять самолёты ракетным топливом, понятно?
Теперь и экскурсовод заулыбался:
– Да нет, дорогой, ракетным топливом заправляют ракеты, а самолёты – авиационным керосином, понял? – дружески похлопал Ивана по плечу.
Но было видно, что мальчик не очень поверил сказанному. Он, конечно, понимал, что он что-то напутал, но упирался. И на обратном пути он доверительно мне сообщил, что по телевизору совсем не так говорили, как этот дядя. Спустя много лет мы иногда вспоминали с ним эту поездку и улыбались.
        А тогда я неотрывно глядела на свои любимые самолётики, надеясь, что какой-нибудь из них надумает взлететь. Довольно долго мы так стояли, а потом папа снял меня, мы сели на своего железного коня и поехали в обратном направлении. Но это было не всё. Папа довёз меня до парка, и я с восторгом покаталась на карусели.
– Как здорово! – восхищённая кричала я.
– Так тебе что нравится больше – карусель или мотоцикл? – спросил отец.
Я в недоумении вытаращила на него глаза:
– Пап, да ты что! Конечно мотоцикл!
Папа заулыбался, и мы поехали домой.
       Надвигался всеми любимый праздник Первомай. Народ ожидал праздничного настроения и многолюдной демонстрации, украшенной в меру возможностей каждой колонны, представляющей какую-то отдельную организацию. Например, троллейбусный завод мог запросто выкатить на всеобщее обозрение троллейбус новой модификации, а группа многочисленных спортсменов выдвигалась в центр площади и показывала очень яркие номера высших достижений физической культуры нашего города. Я всё это видела в прошлом году и надеялась, что родители меня возьмут на площадь и в этом году. Вот прошёл и первомайский утренник в детском саду, где мы маршировали под бравурный марш, в исполнении Алексея Егоровича, размахивали в такт разноцветными флажками, а потом пели бодрые советские песни:
                Над страной весенний ветер веет,
                С каждым днём всё радостнее жить…
                Я другой такой страны не знаю,
                Где так вольно дышит человек.
И почти все тогда в это верили…
        В день самого праздника в доме царили суета и хлопоты. Мама гладила свой наряд, рубашку отцу, а также моё необыкновенной красоты платье. Оно состояло из двух частей. Верхняя кокетка была из голубого атласа, а низ – из синего бархата. На груди завязывался красивым узлом светло-серый бант из крепдешина. А на ноги полагались белые носочки и белые туфельки. Мама заплела по-особому косы и завязала их наверху белым бантом. Да, действительно, «красота – это страшная сила!» Я отошла от зеркала, сражённая собственным отражением. Мама сказала, чтобы я немного погуляла возле дома и подождала, пока они с отцом оденутся.
        Но я почему-то «погуляла» в сторону Волги. Я просто хотела посмотреть, что там творится с рекой после того, как сошли вешние воды. Никакой дамбы тогда не было и в помине, и к реке можно было дойти по прямой – без всяких препятствий. Я и пошла, но очень аккуратно, чтобы ни в коем случае не запачкать туфельки. Река ушла на место в своё законное русло и утащила за собой все плоты. И они как миленькие послушно стояли возле лесозавода под сенью длиннорукого крана.
        Я разглядела всё, что нужно, и даже не подошла к воде. Издалека посмотрела на маленькие волны, набегающие на песочный берег, и пошла домой. Но на полпути я вдруг заметила валяющийся на земле большой грибок. Это было так необычно, что я решила подойти поближе и рассмотреть поверженный грибок. Видимо, во время половодья он раскачался и упал. Я обошла вокруг него и вдруг неожиданно провалилась в какую-то яму по пояс и даже выше. Как это вышло? И почему? Я стала пытаться выбраться из этой проклятой ямы, стала царапать с круглых стен землю, чтобы дно стало повыше. Оно и стало повыше. Я с большим трудом вылезла на песок и стала рассматривать, в какой же это я капкан попалась. И поняла, что в этой-то яме и стоял раньше грибок.
        Вид я имела весьма печальный, и всё внутри у меня было в грусти и отчаянии. И когда я предстала перед родителями в платье, с которого стекала грязная вода – мама в изнеможении просто села на стул:
– Нет! Ну, какие же надо нервы иметь, чтобы всё это выдержать? – и потихоньку заплакала.
Я тоже заскулила – мне было жалко и маму, и себя. Папа, как всегда, спокойно спросил:
– И что же на сей раз приключилось?
– Я в яму провалилась…
– А где же ты её нашла?
– Я, папочка, её не искала – она сама нашлась. Я просто шла, а она мне под ноги и попалась. В этой яме раньше гриб стоял и упал, а яма осталась…
– Какой такой гриб? – в удивлении спросил он.
– Ну, пляжный, от солнца.
– Теперь всё ясно, – сказал папа.
        Пришла бабушка и, ничуть не удивившись, выразила беспокойство:
– Так она же вся мокрая! Заболеть может! На улице вон какой ветер подымается…
Она взяла меня за руку и повела на кухню, где сразу поставила кастрюлю с водой в горячую печку. А потом раздела меня, поставила в глубокий таз и стала поливать тёплой водой. А потом завернула меня в махровое полотенце и отнесла на кровать. Платьице она слегка простирнула и повесила на верёвку сушиться. Туфли протёрла влажной тряпочкой и напихала внутрь бумагу, чтобы они не потеряли форму. Бабушка была очень хозяйственным человеком и всегда знала – что нужно делать.
        Папа с мамой ушли на демонстрацию, а оттуда «праздновать в гости». А мы с бабушкой сели пить чай с малиновым вареньем и закусывать бутербродами с вкусной селёдкой.
«Пусть нам будет хуже», – сказала бабушка и вытащила из заначки кулёчек с карамельками и печеньями. Очень мы душевно посидели, а потом залезли под тёплое одеяло в бабушкиной кровати. И она стала рассказывать, как они жили при царе. Выходило, что очень хорошо жили всей своей большой семьёй. До революции… И потихоньку отошли переживания о нынешнем приключении, и стало на душе тепло и спокойно. Я начала засыпать, и мне снились приятные вещи: самолёты, творог в ладошке, гармонист на рынке…
        Проснулась я к обеду. И мы тоже засобирались в гости к «серенькой бабушке». Она очень рано поседела, не смотря на то, что было «с каждым днём всё радостнее жить». И мы все стали звать её «серенькой». Бабушка завернула большую селёдку в плотную бумагу, в кулёчек насыпала сахару и прямо в него добавила чай, а винегрет положила в баночку. Потом полезла в свой сундучок и из потаённого места вытащила маленькую бутылочку водки с сургучной пробкой под названием «четушка» и положила её в карман пальто вместе с кулёчком конфет. Мы оделись в лёгкие пальтишки, обулись и пошли в гости на соседнюю улицу.
        При подходе к дому бабы Насти, в нос ударил такой запах печёных пирогов, что скулы так и свело от желания их скорее попробовать. Серенькая бабушка пекла так, что попробовавшие её выпечку не могли забыть никогда этого шедевра кулинарного искусства. Она пекла в основном из знаменитой саратовской муки высшего сорта - «крупчатки», а за хорошими дрожжами ходила куда-то на край города. А уж когда начинала творить тесто, то выгоняла всех из кухни, чтобы не стряхнулась и не осела опара. И когда пеклись пироги в русской печи – вся улица восторженно вдыхала потрясающий запах.
        Мы пришли к бабушке, разделись, и я сразу уселась за стол. Баба Настя вытащила ухватом из печки чугунок с картошкой. Была порезана селёдка и выложен винегрет в тарелку, а главное – вытащен пирог с капустой, из той же печи, и разрезан на куски. Потом моя бабушка счистила ножом сургуч с бутылки и налила из неё в маленькие рюмочки водку.  А передо мной поставили чашку компота из сухофруктов и положили две конфетки. И пир начался. Я, конечно, навалилась сразу на пирог – винегрета и селёдки я и дома наелась. А пирог, как всегда, был такой вкусноты, что я нацелилась съесть все куски пирога, но не тут-то было. Быстро управившись с первым, я взялась за второй кусок и доела его уже с трудом.
       Поблагодарив бабушек, я вылезла из-за стола и пошла разыскивать кошку Муську с зелёными глазами. Она спала в другой комнате на диване и, потянувшись, весьма неохотно откликнулась на предложение поиграть со мной. И тут моё внимание привлекла небольшая картина в богатой раме. Она находилась в верхнем углу комнаты, и на ней была изображена красивая женщина с малышом на руках. Я стояла и довольно долго с интересом рассматривала её. Что-то было очень притягательное и возвышенное в этом облике…
– Баба Настя, а что это за картина у тебя? И кто эта тётенька с ребёнком?
Баба Настя была уже тут как тут и вполголоса мне объяснила:
– Это икона. А на ней матушка Богородица с сыном Иисусом Христом.
– Как это – Богородица? Значит, она Бога родила, что ли?
Серенькая бабушка заволновалась:
– Да, да! Ты правильно поняла.
Но тут появилась моя бабушка с такими словами:
– Стаська! Перестань ребёнку голову морочить. Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты убрала эту икону!
– Ни за что! Это ты своего Сталина со стенки убери. А я своего Бога никогда не предам! Это ты всё забыла и вступила в эту партию убийц и паразитов! Всё на партийные собрания ходишь, а толку-то... – резко парировала баба Настя, и они стали передвигаться в кухню.
Я тоже пошла за ними. Назревал конфликт между сёстрами, а это было интересно.
        Они сели, выпили по одному глотку и приступили… Моя бабушка раздражённо сказала:
– Что ты всё вспоминаешь, что было при царе Горохе? Никто сейчас в Бога не верит, учёные доказали, что его нет и не было никогда, поняла? Ты одна крестишься, да молишься.
– Я давно всё поняла. Ещё тогда, когда эти богохульники из продотряда вытащили из нашего амбара абсолютно всё: и зерно, и крупу, и муку. И даже пол подмели, чтоб ничего нам не досталось. Отец им говорит: «Что же вы делаете? На голодную смерть шестерых детей оставляете? У них недавно мать умерла».  А они в ответ заржали: «Да ты наверняка припрятал где-нибудь в яме зерно». А потом вывели коровушку! Она шла и у неё из глаз слёзы текли, и она ревела! Так один как дал ей прикладом – чуть не убил! А отец наш на следующий день лёг и умер от сердечного удара. И это всё твои большевики! Ты забыла, как нам пришлось, после смерти отца, выкручиваться, чтобы от голода не подохнуть?!
Бабушка пыталась возразить:
– Так ведь такие времена были… Значит так надо было…
– Да, так надо было… дьяволу! Как только стали отрекаться от Христа, а ваши учёные «доказали», что Бога будто нет – тут рогатый и начал в России куролесить и переворачивать всё с ног на голову! Братья друг друга убивали, старики от голода умирали, крестьян работящих с родной  земли согнали и выслали на гибель в Сибирь. И все друг на друга доносы писали…
– Ну, уж ты скажешь, прямо все… – сказала бабушка.
– Да все сидят по домам и дрожат от страха, бояться, чтобы к ним воронок не приехал. Поэтому и пишут на всех подряд, чтоб самим спастись. Вот так полстраны и сгнобили в лагерях.
Бабушка сильно покраснела и покрылась испариной:
– Да откуда ты всё это знаешь, Настя?
– Это все знают, кому надо и у кого родных ни за что уничтожили. Ты вот скажи мне – за что моего Федю погубили? За то, что он раненым попал в плен? А перед этим он подбил два танка. Так его вместо награды – в самый страшный лагерь наш сослали после Победы. А сколько их сослали?! Героев!.. А откуда я знаю? Да вот, у меня под матрасом федино письмо хранится. Чуял, что умрёт, и сумел как-то передать прощальное письмо из Сибири, где всё подробно и описал. Может тебе ещё раз его перечитать?
– Да не надо – я всё помню… – бабушка еле-еле говорила.
– А помнишь ли ты, как бежала за поездом, который брата нашего Ваню вёз в лагерь?! Не добежала и упала без памяти на путях, еле отходили.
И они обе заплакали горькими слезами…
       Я вспомнила, как бабушка рассказывала об этом какой-то тётеньке, когда мы стояли в длинной очереди за хлебом. Уже после Победы, после извещений, что оба брата Ваня и Саша пропали без вести – однажды пришёл один знакомый, который был железнодорожником и работал на вокзале в Саратове. Он сказал бабушке, что на шестом пути стоит состав, в котором перегоняют наших военнопленных, и в одном из открытых вагонов он увидел Ивана, с которым они дружили до войны.
– Тётя Тоня, я его еле узнал – кожа да кости, и рука на привязи…  Сходи, говорит, к сестрёнке – вдруг сможет добраться сюда. Говорят, что до вечера будем здесь стоять.  Вот я и прибежал к вам – а вдруг доберётесь? Вагон седьмой.
        Парень ушёл, а бабушка засобиралась. Побежала по всем соседям, собирая хоть что-нибудь съестное. В доме было – хоть шаром покати. Ваню все помнили и любили за доброту и отзывчивость, и давали, у кого что было – кто морковку, кто пару картошин, кто кулёк муки, кто яблоко. Сложила она всё в кошёлку, собрала все деньги, что были в доме, и побежала на Волгу. Еле упросила лодочника отвезти её на тот берег, а по дороге рассказала ему, куда так торопиться.
– Подожди-ка, тётка, а уж не Ванька ли это Баландин, с которым мы в футбол вместе играли?
– Он самый, он… – сказала бабушка.
– Так это ж мой друг – так бы сразу и сказала.
И лодочник посильнее ударил вёслами и прибавил скорость. Денег за перевоз не взял и передал Ване привет.
        С берега бабушка бежала в вверх по улице Ленина до вокзала, по дороге падая на четвереньки, чтобы хоть чуток отдышаться... Но вот и вокзал, а надо было добраться до этого самого шестого пути. И она всё же нашла его, выбралась из-под стоявших составов и увидела этот шестой путь и поезд из деревянных вагонов. Вот десятый, девятый, восьмой вагон… И вдруг поезд трогается. Она прибавила ходу, но поезд тоже резко прибавил ходу и ушёл, мелькая вагонами. Бабушка закричала изо всех оставшихся сил: «Ваня!..», побежала за последним вагоном по шпалам, но потеряла сознание и упала на пути.
        Люди подбежали и стали поднимать её и складывать разбросанные овощи в её кошёлку. Посадили на перрон, дали водички попить. Она понемногу очухалась и побрела потихоньку обратно к Волге, не переставая рыдать, вспоминая своего любимого братика. Когда бабушка об этом рассказывала своей знакомой, постепенно вокруг них собралось почти пол-очереди, и все женщины горько плакали. И нашёлся один высокий мужчина, который сказал, что они с Иваном в одном классе учились и дружили, и что все ребята его очень уважали и любили. А бабушка кинулась к нему и стала обнимать, как будто это и был сам Ваня.
        Пока я это вспоминала – бабушки понемногу успокаивались. Но нет. Баба Настя ещё не всё высказала:
– Вся страна в страхе перед этим усатым дьяволом. Он самых лучших мужиков уничтожил. От кого бабы рожать должны?
– Да при чём тут он? Может, он и не знает, что делают его подчинённые, – пыталась хоть что-то противопоставить моя бабушка.
– Ну, конечно, как же – чтоб петух не знал что делается в его курятнике? Ты вглядись в его хитрую рожу. Всё он знал. И всё сам затеял. А вот зачем они священников ни за что расстреливали и храмы взрывали, если в Бога не верили? Он же в духовной семинарии учился и знал, что от божьих людей худа не будет! Так не доучился же – и в бандиты пошёл… Они все в твоей партии бандиты и лицемеры! А все настоящие учёные, между прочим, верующие люди!
– Ну, а что же твой Бог тебе не помог? Что же ты мужа не вымолила? – огрызалась сестрица.
– А я сына вымолила. Я Виктору в гимнастёрку зашила маленький крестик и молитву «Живые в помощи…», а Федя категорически отказался. А когда Витю тоже в лагерь ни за что отправили в Боровск – я с колен не вставала. Вот и отпустили его к матери живым и здоровым. В институт парень готовится поступать…
– Зато цены снижают каждый год и товаров больше становится наших.
Серенькая бабушка с горьким сожалением смотрела на сестру:
– Цены снижают… Селёдку на пять копеек… Да я бы только за наших братиков и мужа – к стенке всех правителей страны поставила бы! А уничтожены просто из коварства дьявольского миллионы людей! Ну, лижите ему сапоги, пресмыкайтесь…
Моя бабушка съязвила:
– Да… бодливой корове – Бог рогов не даёт. Если б кто-нибудь услышал, что ты нынче наговорила – было бы тебе на орехи.
– А ты напиши на меня – премию от партии получишь в виде грамоты, – дерзко сказала баба Настя.
– Ну, ты уж говори-говори, да не заговаривайся! Хва – поговорили, что мёду напились…
        Обе пожилые женщины замолчали и устало поникли. Видно, копился этот разговор уже давно и должен был выплеснуться. Раньше они тоже иногда цапались, но, чтоб так!.. Мне почему-то показалась, что по духу и убеждённости победила серенькая бабушка. Я ведь была ребёнком шести с половиной лет от роду, и мало что могла понять в этом жизненном споре. Но тогда мне именно так показалось. (А через несколько месяцев умер Сталин. И обе бабушки плакали. Одна от горя, а другая от радости.)
        Молчание прервал пришедший дядя Витя:
– Я пришёл на пироги. Пахнет за версту. С капустой? Здравствуйте.
Он поцеловал бабушек и меня и сел за стол. Баба Настя так вся и засветилась, пододвигая ему угощения. И на моих глазах дядя Витя съел четыре куска пирога и не дрогнул. И видя, как я стою и смотрю ему в рот, серенькая бабушка улыбнулась и завернула в обёрточную бумагу несколько кусков пирога и дала мне:
– На, вот – угостишь папу и маму.
Мы на прощанье обнялись, а сёстры сказали друг другу потихоньку: «Прости…» И мы пошли домой молча.
         У калитки бабушка остановилась и сказала:
– Ты уже большая девочка, и знай, что если ты хоть кому-то расскажешь, о чём мы говорили с Настей – нас просто могут забрать в тюрьму, поняла? –  она посмотрела мне в глаза.
– Бабуль, ты чё… Что же я – ябеда, что ль какая? Я – ни слова!
Мы пришли домой. Но родители ещё не явились из гостей, и я занялась своими игрушками. А бабушка напряжённо ходила туда-сюда перед кроватью. Потом остановилась, решительно сняла с прикроватного коврика бумажный портрет Сталина и положила его под матрас. Потом подумала, вытащила, завернула портрет в газету и опять положила его под матрас. Я сделала вид, что ничего не заметила.
        Через несколько минут я стала ходить возле бабушки и заискивающе заглядывать ей в глаза:
– Баш, а баш, а давай сегодня снова ляжем спать на крыльце?
– Так ведь прохладно сегодня что-то.
– Ну и что. А мы постелим два матраса и ляжем в пальто. И двумя одеялами накроемся. Видишь как уже темно? Скоро и самолёты будут выступать.
– Да уж, в пальто спать – не шибко приятно. Ну, ты как пристанешь со своими самолётами – так от тебя и не отвертишься, – сказала бабушка и пошла за постелью.
Мы постелили сначала большую мешковину, а уже на неё положили толстый матрас и подушки. Принесли тёплое ватное одеяло, укрепились шерстяными носками и легли. Пока без пальто. Мы лежали и молча смотрели на небо, ожидая грандиозного зрелища.
И через некоторое время на аэродроме включились мощные военные прожектора, направленные в ночное небо, и началось боевое учение. Взлетали самолёты и начинали маневрировать, чтобы не попасть в лучи прожекторов. А прожектора наоборот старались поймать и высветить самолёты. Мы, да и не только мы, а многие в городе, следили за этим действием, затаив дыхание – кто кого! И, если упорные и приставучие лучи, поймав самолёт, вели его ослеплённого, то с земли, с того же самого аэродрома, начинали тарахтеть зенитки, обозначая условное уничтожение противника. Но довольно редко у них получалось – сбить военный объект. Вот и сегодня самолёты летали так резво и пронырливо сквозь лучи прожекторов, что зенитки просто стыдливо молчали, хотя и не теряли бдительности и надежды на успех.
Пришли из гостей родители. Папа поднялся на крыльцо и тоже стал смотреть на происходящее в небе, а потом сказал:
– Да, родненькие… Было бы вас побольше в начале войны – так и война была бы другая… И не было бы у нас таких потерь…
Потом посмотрел на нас:
– А вам тут не холодно ночью будет?
– Да нет, папочка! Если что – мы пальто наденем. Надо же всё это досмотреть до конца!
Отец молча улыбнулся и пошёл спать. Уж он-то, герой войны, знал истинную цену и самолётам, и боевым учениям, и миру на земле.


Рецензии
Дорогая Инесса, ещё раз читаю, снова смеюсь, плачу, восхищаюсь ! Как великолепно пишешь! Великолепная проза - и юмор, и трагизм, и весёлая, суровая правда жизни!
Ещё раз получила преогромное удовольствие от прочитанного, спасибо!
С уважением и благодарностью

Неонилла Нео   26.09.2019 20:59     Заявить о нарушении
От всей души благодарю Неониллочку за доброту и внимание к моей скромной персоне! А, если честно, мне и самой этот рассказ нравится. Буду его читать старшей группе в церковной школе в воскресенье. Надеюсь на понимание... Какие тут стоят погоды распрекрасные! Солнечные и изумительно - трогательные.С претензией на незабываемость... Шлю поклон с берега Волги и обнимание!

Инесса Борисенко   26.09.2019 21:29   Заявить о нарушении
Спасибо, дорогая,обнимаю и очень сочувствую тебе из-за неприятностей,случившихся с тобой.

Неонилла Нео   27.09.2019 09:07   Заявить о нарушении
Осенний привет прекрасному осеннему родному городу и любимой Волге-матушке!
Так хочется подышать его воздухом на родном берегу!
Всех обнимаю душой и сердцем!

Неонилла Нео   27.09.2019 10:02   Заявить о нарушении
Ну, вот и хорошо, ну вот и ладненько... Я рада твоим приятным чувствам к любимой Волге! Обнимаю.

Инесса Борисенко   27.09.2019 11:54   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.