Где от весны не ждут чудес... Глава 18. Кровь

          Сначала из нашего лагеря вывезли всех смотрящих.   В один прекрасный день Джамбула и Кору вызвали в оперчасть.  Они не вернулись в отряд.   На вечерней поверке выяснилось,   что нет ни Батыра,  ни Куреня,  ни многих других наиболее авторитетных.   Каждого из них также вызвали,  и с концами.   Испарились.   16 отрядов остались без лидеров.   Все,  кому было дело,  пребывали в недоумении.   Постепенно стали закручиваться гайки:  локалки между отрядами были как прежде закрыты,  и появились СПП-шники.   Те,  кто пытался побить члена данной парт.организации,  так же бесследно исчезали.   Связь с ШИЗО через шнырей сохранялась,  и мы знали,  что там никого нет. 

Появились какие-то новые офицеры.   В глазах металл,   немногословные,   злые  как черти.  Через дней пять после исчезновения смотрящих по отрядам стали «катать» видеокассету.   В отряд приходила «делегация» новых представителей власти в разночинных погонах,   всех собирали в ленинской комнате,   и крутили «кино».   С экрана телевизора смотрел Курень – положенец нашего лагеря.  В мятой, бесцветной робе.  На голове «чикитайка».   На рукаве красная повязка.   Глаза затравленные.   Стоит где-то на локалке.  Открывает её офицеру и невидимому оператору.  Отвечает на вопросы надтреснутым голосом.   Рассказывает,  что когда сидел  на «крытке»,   ему привили неправильные «ценности»,   и сейчас он встал на путь исправления.   Джамбул говорил нечто подобное.  С повязкой на рукаве и со шваброй в руках – он был дневальным,  и наводил порядок в общественном сортире.   Показали и других знакомых.   Батыр смотрел в землю.   Его руки были за спиной.   На рукаве повязка.   На голос за кадром он не реагировал,  и всё что сказал на камеру – своё имя.   В увиденное невозможно было поверить.   Что должны были сделать с человеком-акулой,  прошедшим ад крытой тюрьмы,   чтобы он,   зная, что ему не простят,   произносил такие смертельные для себя слова?!   А здоровяк Джамбул?   Какие «методы убеждения» заставили его говорить и действовать подобным образом?   Про Батыра никто не поверил.   Было понятно,   что руки за спиной у него в наручниках,   и стоял он шатаясь – после побоев.   «Делегация» же после показа «фильма» поясняла,   что каждый,  кто посмеет нарушить режим,  поднять руку на члена СПП,   или не выполнить распоряжение администрации,   будет отправлен вслед за  «смотрящими» на 30-ку.

Тридцатка...   Зона номер 30.   Под Усть-Каменогорском.   Совсем недалеко от нас.  Страшная зона.   Красная как кровь.   Рассказы про неё  были сродни страшилкам на ночь:   холодили кровь,  и содрогали внутреннее естество мыслью «не дай бог...».   Для любого арестанта,  в любом казахстанском лагере слово «тридцатка» было синонимом легендарному «Белому лебедю».   Рассказывали,  что выжить там в «отрицаловке»  было невозможно.  Там таких просто убивали.   В прямом смысле слова.   Ходила легенда,   что одного молодого «вора» подвесили за руки на столбе.  К ногам привязали гирю.  Когда отряды шли в столовую,   каждому был выдан камень,  и каждому надлежало его бросить.  И кидали все.   Кто в цель,  кто мимо – не важно.  Все кидали.   Потому что каждый за каждым наблюдал.   Поголовно все там члены СПП.  За малейшую провинность – 15 суток пыток в ШИЗО.  Чтобы выслужиться перед администрацией,   совершают самые немыслимые подлости.   Никаких «семеек»,   никаких друзей.   Сборище пауков в банке.   Кто-то верил этим рассказам,   а кто-то усмехался скептически.  И вот теперь появился реальный шанс у каждого  узнать правду-неправду собственной шкурой.

Когда кассету показывали в восьмом отряде,   там случилась потасовка.   Молодой осужденный по имени Айдар,   из приближённых Батыра,   швырнул кружкой в телевизор.   Его и ещё двоих закрыли во вновь созданный БУР.   Представители исполнительной власти – будь то лейтенант-дознаватель в ГОВД  столицы,  или майор-начальник колонии в Семипалатинской степи – не особо изобретательны в методах воздействия.  Если не удаётся сломить физически,   ломают морально.  «Опустить» в местах лишения свободы – это значит сделать из личности бесправное одноклеточное,   обречённое на постоянное унижение и жалкое существование.   «Опустить» можно разными способами,  но самый распространённый и излюбленный ментами  – извращенческий способ.  Айдару вставили в задницу дубину.   Сфотографировали на полароид,  и раскидали фотографии по отрядам. 

На следующий день в локалки со всех отрядов повыходили десятки «стремящихся»,  и одновременно начали вскрывать себе вены,  и резать животы.  Кем была спланирована эта «акция»,   догадаться было не сложно;   среди участников было лишь несколько «чёрных».   Из большого числа тех,  что остались по отрядам.  Основную же массу представляли те,  кто стремился стать «чёрным»,   и «следовал воровским идеям».   Тяжело вскрывшихся насчиталось около восьмидесяти человек.  Из них пятнадцать – которые при смерти,  и с кишками по полу.   Когда вскрываешь живот,   очень важно не повредить прозрачную плеву,  иначе кишки начинают вываливаться.  Некоторые не подрассчитали.  Подавляющее большинство участников просто «почикались».   Поцарапали,  или порезали кожу.   Потому что взять «мойку»,  глубоко всадить её,  и медленно разрезать свою собственную плоть – способен не каждый.   А эти умники наверное думали,  что ТАК будет тоже считаться.   Засчиталось.   Только не блатными,  а администрацией.

  Солдаты вперемежку с администрацией лагеря налетели,  как саранча.  Тяжёлых утащили сразу.   Позднее стало известно,  что не в санчасть,  а в ДПНК.   Там они,  лёжа на полу, ожидали автозаки.  И пока ожидание длилось,  «новые» офицеры развлекались,  засовывая дубинки во вскрытые брюшные полости,  и наступая на разрезы на руках,  и шеях.   По прибытии машин,  СПП позакидывали полутрупы внутрь,  и кортеж автозаков отправился на «тридцатку».  Но это позже.   Сейчас же хватали всех окровавленных.  Били,  и утаскивали.  Те,  кто просёк ситуацию,  спешили скрыться в отрядах,   смыть кровь,  и переодеться.  Всех, кого успели схватить,  поместили в БУР. 

Вечером на поверке отряды выстроили по пятёркам.  После выполнения команды «Шаг вперёд!»,   каждый из пяти должен был поднять робу до подбородка,  оголяя живот.   Закатить левый рукав,  потом правый.  Тех,  у кого обнаруживались малейшие царапины,  тут же забирали из строя.  В отрядах посрывали все ковры и цветные одеяла,  поразбивали ажурные, резные тумбочки.   Всем выдали одинаковые серые робы.  Всех без исключений стали гонять работать на запретную зону.   И когда я там работал,  дубаки,  знавшие меня по ШИЗО,  язвили со злорадством,  спрашивали почему я не бьюсь головой о стену,  плевали в мою сторону.     Членов СПП одели в чёрное.  Завхоз нашего отряда велел мне освободить угловой нижний ярус.  Теперь  «угловыми» в отрядах надлежало быть завхозам и председателям различных советов.  Так закончилось «чёрное»,  и началось «красное». 

Побывав на запретке,  и выслушав нелицеприятную правду,   я поклялся себе больше туда не ходить.  Чем бы это для меня не закончилось.  И когда в следующий раз формировалась бригада,  отряднику  так и заявил.  Он сначала собирался меня поколотить,  но потом махнул рукой,  и сказал,  что я сам за себя в ответе.   Я думал,   что он сообщит новым властям об отказе от работы.  Но отрядник почему-то не сообщил.  И теперь когда весь отряд гнали на запретку,  я оставался в бараке.  И вот я стал замечать,  что так называемые «чёрные»,   оставшиеся в нашем отряде,   стали хитрить.   Когда объявлялась «мобилизация» на запретку,  кто-то из них прятался в туалете.   Кто-то на лестничной площадке между отрядами гасился.  И всё это ради того,  чтобы сохранить свой ничтожный «статус кво».   Я психанул,  и высказался по-поводу их мышиных движений.   Не понравилось им.  Стали мурчать.  Тогда я набил лицо одному,  второму...    Собрали «сходняк»!?!  Придурки!?!  Они ещё не поняли,  что продолжают играться там,  где игра давно окончена.   Но нет...  Реальный сходняк.  Пришли из первого и третьего отрядов,  расположенных в одном подъезде с моим отрядом.  Остатки черни...   В нагляк лежу на кровати неподалёку.   Слушаю,  как они гр-гр-гр насчёт меня.   О-о,  кто-то руки мне предложил сломать.   «Не дамся», – думаю – «и пошло оно всё к такой-то матери!»  Но оправдали.  Учли мои  былые заслуги.   Я ж типа был одним из первых,  кто «страдал за общее»...   

Ко мне пришёл личный шнырь из режимного отдела.   От самогО моего бывшего начальника  первого отряда,  а ныне старшего офицера по режиму,  капитана Бори Каиржанова.  Боря передал мне спасибо за «урок»,   преподанный блатным,  и просил разобраться ещё с теми-то и с теми-то.  За это обещал мне устроить «зелёный свет» по зоне,  и вольготную жизнь.  Ну и ещё приглашал зайти на чай к нему как-нибудь.   Нормальный такой ход.   Чтоб не огорчать доброго Борю отказом,  я обещал подумать.

Был июнь.  Было жарко.  Я стоял у открытого окна в ленинской комнате,   и смотрел на дерево.    Пахло зноем.   Лёгкий ветерок периодически разбавлял этот летний запах гнилостной вонью.   В местном морге сломался холодильник.  В комнате никого не было;  я хотел побыть один,  и поэтому закрылся.  Деревянный ствол был совсем близко.  Рукой можно дотянуться.   Я смотрел на дерево,  и думал о словах Стаса.  Это тот очкарик,   что спал подо мной,  когда я только пришёл в третий отряд.   Тогда мы почти подружились.   А сейчас он был председателем СПП колонии.  Генерал СПП можно сказать.  Идейным оказался Стас козлёнком.   Ненавидел Старика,  меня,  и всех нам подобных.  По «старой дружбе» он поделился со мной,   что скоро зону будут «подписывать» по-новому,   и это будет поголовное вступление в СПП.   Мне нужно будет определиться: оставаться здесь,  или ехать следом за «своими друзьями» на тридцатку.   По его словам,   я давно состоял в чёрном списке,   и подлежал отправке в этот пансионат.  Но спасло меня то,  что подрался тогда с этими...   с «чёрными».    Боря вступился за меня.   Вот и они уж там.   А я один всё здесь.  «На работу ж не ходишь.  Значит блатуешь.   А здесь таких больше нету» – развёл в стороны руки Стас.   Затем удовлетворённо поправил на носу очки в тонкой оправе.

По дереву ползла букашка.   Она не знала,  что живёт в неволе.   Земля ведь на которой дерево,   на котором букашка в зоне,   а это значит...    А ничего это не значит.   «Это значит,   что быть Рамильке козлом» – подумал я с безразличием,   созерцая насекомое.   И сказал ему:   «Мме-е-е-е!»   Потом подумал:   «А почему бы и нет?  Отрядник меня давно в завхозы тянет.   Боря,  так вообще место Стаса предлагает.  По убеждению товарища капитана-Бори,   самый лучший и ревностный козёл получается из бывшего блатного.   Вот у Стаса морда вытянется,  когда он увидит меня в своём кресле...  Устрою себе житуху королевскую.  Буду справедливым козлиной.   С козлами жить – по козьи блеять...   От Сони опять ни слуху-ни духу...»   Не хотелось мне на «тридцатку»,  и я был готов пойти на сделку с совестью.