Легкие платья из ситца

     За одну неделю из моего телефонного списка ушли два человека, врач и музыкант. Врача звали Саша, а музыканта Сережа. И узнал я об этом из того же телефона, где они оба, не ведая друг о друге, жили долгие годы в алфавитном порядке. Мы редко созванивались, но я всегда помнил, что они там есть и можно выйти в «контакты» и, пролистнув несколько буковок, их найти, нажать вызов и поговорить. А теперь вот смотрю и думаю – удалять, не удалять. Удалять не хочется, как будто сам их  вычеркиваешь из  списка живущих, и я их оставляю, пусть побудут еще какое-то время, а потом, когда грусть поутихнет, они сами как-нибудь исчезнут. Так, очень долгие годы у меня в телефоне хранился номер Юры Лепехина, а потом, в очередной раз утопив телефон, я потерял и его номер.

    Когда умирают друзья-ровесники вместе с грустью, колышется в душе невольное довольство – я-то жив, а ведь тоже мог бы… И каждый умерший друг-ровесник помогает тебе жить. И ты тоже потом кому-нибудь поможешь.

    Весь день перед звонком-известием я страдал. Не то чтобы сильно, но мучился совершенно глупым вопросом отношений с женщиной. Представлял разговор с ней или, наоборот, с ней молчание, и мозг  мой беспокойный подкидывал фразы уничтожающие эти отношения совсем или наоборот их возвышающие. Каким важным, и каким страдательно нужным казались и предстоящий разговор, и предстоящее молчание. И вдруг – хлоп, звонок, короткий  разговор, и все – полная ясность. Да как же ты до этого не понимал всю  дешевую «важность» этих ваших «отношений»?!

         «… смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать».

     В смерти есть легкость. И грусть по усопшему должна быть легкой, как платье из ситца. «Вы полагаете, все это будет носиться? Я полагаю, что все это следует шить».

    Духовой оркестр в солнечном осеннем парке, одетый в белое, красивые незлые старики и девушки в ситцевых платьях парами… раз, два, три… раз, два, три…раз, два, три…раз, два, три… раз… Вот идеальная похоронная процессия. Я бы себе  хотел такую. И детвора за оградкой, с мороженным…

   Мой родной дядя, дядя Петя, под конец жизни стал женоненавистником. Он говорил:

   - Запомни, Ванька, баба – человек, когда она еще девочка или уже бабушка, а все что между, то от лукавого. Где черт не управит, там бабу пошлет.

      В любом застолье наступал момент, когда он, грохнув кулаком по столу, скрежетал зубами:

    - У, бабье… б….

     А рядом с ним, тоже подвыпивший, сидел юноша Саша, которого видел только я, и чокнувшись с дядей Петей, отвечал:

    - Я помню чудное мгновенье,
      Передо мной явилась ты,
      Как мимолетное виденье,
      Как гений чистой красоты…

    А я терялся, кому же верить – дядьке, родному по крови, или Саше, родному по духу, и соглашался с обоими.

    А мой лучший друг, Юра Лепехин, вообще всех своих девушек называл сестрами. Он приходил к нам в офис с очередной своей знакомой и говорил:

       - Познакомьтесь, это моя сестричка Леночка, из Кишинева.

    Имена девушек менялись, название города никогда. В его звучании слышалась нежность.

     Потом Юра умер, так ни разу и не женившись. А вот у Сережи и Саши остались жены и дети.

     Люди редко говорят о смерти, об отношении к смерти. Чаще о факте смерти. «У Коли мама умерла», - слышим мы и нам жалко Колю. «У Коли дочка умерла», - и нам жалко девочку, и Колю тоже. Нам напоминают, что в нашей войне погибло двадцать семь миллионов человек, и мы испытываем чувство близкое к гордости. Мы не можем ощутить горе от смерти миллионов, а ведь там среди этих миллионов очень много детей.

       Они уже все умерли – Юра, дядя Петя, Саша, Сережа и поэтический Саша тоже. Последнего убили из-за женщины. Жив еще мой хороший знакомый священник, отец Симеон. Он монах и женщин не знал совсем. Я иногда приезжаю к нему, отстаиваю службу и потом мы беседуем.

      Я как-то приехал с женщиной. Мы оба по очереди исповедовались, а перед отъездом, прощаясь, обнялись с ним. Сначала я, потом женщина. Когда она его обняла, он вспыхнул и покраснел, и сказал стесняясь:

     - Вам не надо бы… мне нельзя…

      А я заметил, что ему все равно приятно и потому стыдно.

     Они все женского рода – жизнь, смерть и женщина. А также – душа, земля и вода. А небо, оно – оно, средний род, неизвестность. Потому и царствие небесное – тоже  неизвестно что. Все попытки установить царствие небесное на земле приводили к миллионам смертей. Не приживается оно здесь, у нас.

     Люди, которые пережили клиническую смерть, потом живут гораздо радостней и беззаботней. Стало быть, даже маленькое прикосновение к смерти дает основание так жить.

     Один мой знакомый, Вовчик, после клинической смерти ударился в беспросветное ****ство. Он постоянно сидел в соцсетях и ему на телефон звонили десятки женщин ежедневно, и ежедневно он с кем-нибудь из них встречался. Встречи эти не всегда заканчивались постелью, но Вовчик ни капли не расстраивался, и был все также беззаботно весел при любом результате свиданий.

    Другой знакомец, Витя, наоборот целиком ушел в семью, стал много зарабатывать и с детьми проводил дни и ночи. Но он и зарабатывал, и детей растил также беззаботно весело, как Вовчик шлялся по бабам. И если бы их поменять местами, то Вовчик также же бы весело растил детвору, а Витя также бы беззаботно ****ствовал.

     Что же из всего этого следует? «… следует жить. Следует жить и шить легкие платья из ситца…»

    После войны, за недостатком мужиков, в весенних, летних и осенних парках, под духовые оркестры, кружили  девушки друг с другом. Жизнь и смерть весело,  беззаботно вальсировали. И, бог даст, так всегда и будет.

       Раз, два, три… раз, два, три… раз, два, три… раз, два, три… Раз…